*
Борька, не переставая, жевал и, изредка моргая, бездумно пялил тупой взгляд в ночную глубину лужайки. В уши привычно, без тревожной назойливости, мягко ввинчивался стрекот кузнечиков, шуршание ящериц под ногами. Колыхнувшаяся волна воздуха донесла до него резкий запах, смутно взывающий к тревоге, и звуки, грубым шипением рвущие тонкий волос комариных свистов…
- Бусел, щеня, давай…
Что-то мягкое и теплое плюхнулось ему на спину.
Борька коротко взревел и тут же получил по лбу обухом топора.
После открытые круглые борькины глаза отразили подернутую фиолетом луну, печально плывущую за ним над дорожкой из смятой его мертвым телом травы, покачивание кривой березы, когда ему отрубали голову, крупное переплетение мохнатых волокон мешковины… В них еще успели отразиться прыгающий овал огонька в керосинке, в прохладной бархатистости плесени - земляные стены подпола, где разделывали его мягкую плоть; мелькающие огромные тени, выхваченные обрывками света лица с веснушками…
Борьке не суждено было удивиться неприятному запаху паленой резины от сожженного в печке куска велосипедной шины, заглушающего аромат варящегося мяса; услышать сосредоточенное чавканье голубовато-розовых ртов с трескающимися заедами в углах..
В общем, Борьку все равно бы съели… Когда бы он подрос и стал бычком постарше и покрепче, колхоз отправил бы его на мясозаготовки. Или пораньше, когда б такие же голодные охотники опередили этих... Словом, не зря Борька жевал чахлую травку лета 43-го, дожив до вполне полновесных съедобных своих трех месяцев от роду и сумев накормить собой шестерых человеческих детенышей и человеческую самку с красными шершавыми руками и опухшими ногами…