Ушел из жизни человек, который, назло губительным стихиям, прожил долгую и насыщенную жизнь, создав и оставив после себя семью, воодушевив множество последователей и преданных поклонников, подготовив в конце жизни, к грядущему 90-летнему юбилею, свой тридцатитомник, подытоживший многие десятилетия литературной и общественной деятельности. Ушел социально-политический многоборец, который, взбунтовавшись против лагерного рабства, выбрал это восстание своей судьбой, пошел наперекор сложившейся в СССР системе, проявив на этом пути несгибаемую волю, подкрепленную изощренной и дерзкой, почти иррациональной жизненной стратегией и тактикой, энциклопедическим умом и титанической трудоспособностью.
Как хорошо сказал кто-то, «я мал и слаб, но тема моя талантлива». Великая тема при должном трудолюбии, вдохновении и мужестве может вытянуть в ряды героев своего времени даже тех, кто при прочих равных условиях не блещет талантом, не говоря о таких одаренных от Бога творцах, как Солженицын. А тема преодоления рабства – рабского сознания, рабского образа жизни, рабовладельческой системы отношений, основанной на чиновничьем произволе, насилии и нравственном растлении миллионов вовлеченных в эту систему людей, была остро актуальной в России испокон веков, начиная с Радищева, который, оглядевшись окрест, исполнился страданий за народ, до Чехова, всю жизнь выдавливавшего из себя раба. Многие обездоленные увидели в Солженицыне своего светоча, своего гения, свой символ веры и борьбы за нее, захваченные его мощным порывом, его убеждением.
На этом пути Солженицын, выказал колоссальную волю. А, между тем, «нет в нас воли к гениальности» - говорил Бердяев в начале ХХ века, как о характерной черте русского человека, и призывал поучиться у творцов эпохи Возрождения; призывал к индивидуалистическому бунту против рутины сложившихся понятий. И не случайно, слово гений, примененное именно к Солженицыну, который противопоставил себя как личность всей советской системе, не кажется большой натяжкой, да и, пожалуй, совсем не является натяжкой. Это последний из великих писателей в планетарном масштабе, а те, кто остались после его ухода, не велики или еще не известны в должной мере, не проявили себя по молодости или из-за гонений судьбы.
На мой взгляд, по типу своего дарования Солженицын должен быть отнесен к романтикам-просветителям, ученым-энциклопедистам. О романтической природе его изначального вдохновения, которое не дало ему сломаться в тюрьме и лагерях, лучше свидетельствует сентенция, которая приведена в «Архипелаге ГУЛАГ»: лирический герой сравнивает окружающих его лихих людей с темным прошлым с пиратами. Да и само то, что он сравнил «ГУЛАГ» с архипелагом островов в «русском море» свидетельствует о том, что писатель позиционировал себя как путешественника, заброшенного на неизвестные цивилизованному миру острова, о которых он должен составить представление как моряк-исследователь прошлых веков, как капитан дальнего плавания, как Лаперуз, как Джеймс Кук, которым тоже изрядно доставалось от свирепости неукротимых стихий и туземцев. Именно такой взгляд исследователя романтических далей характерен для Солженицына. Это лучший пример мыслителя, которому романтический дар художника помог выстоять в тяжелейших жизненных испытаниях, воспринимаемых им как большое романтическое приключение.
Итак, без особой доли иронии можно констатировать, что Солженицын - это поистине Колумб или Магеллан современности, открывший миру неизвестный Архипелаг и совершивший свое кругосветное путешествие: эмигрировав через Европу, он вернулся в Москву через Дальний Восток, — обстоятельство, позволяющее, как нам кажется, найти правильное сопоставление для роли его личности в истории. Его отношение к Архипелагу, где он был пленен – и ненависть, но и любовь – к тому, что ему там открылось, к сравнительной свободе высказываний и мысли узников, которые уже перешли роковую черту.
И если со стороны основной массы жителей России отношение к Солженицыну довольно противоречивое, то наиболее преданные его последователи – бывшие жители Архипелага, которым он помог духовно, морально и материально, рассказывая миру об их страданиях, учреждая фонды помощи. Поэтому его по праву можно назвать «гулагчанином» - это его подлинная духовная Родина, его национальность, а «о том, как нам обустроить Россию», его представления носили все же довольно утопический характер, не учитывая особенностей российского менталитета в широком смысле слова, потому что только Архипелагом, который он освоил в совершенстве, Россия все же не измеряется.
Отдавая дань Солженицыну, присоединяясь к хору славословий в его честь, восхищаясь грандиозностью перемен, связанных с его деятельностью, я не могу все же отделаться от некоторого осадка, ощущения, что в этом гении есть червоточинка. Здесь имеется два аспекта: исторический и литературно-художественный.
Во-первых, нет сомнений, что Солженицын – личность исторического масштаба. Справедливо, что история судит такую личность не по намерениям, а по результатам. А если так, то в отношении российской государственности роль Солженицына в основном разрушительная. Его программа по преодолению и разрушению советской государственности была гораздо более действенна, чем созидательная программа о том, «как нам обустроить Россию», которая оказалась вполне утопической, поверхностной и плохо продуманной. Заплачки о «России в обвале» были лишь констатацией факта, неутешительным подведением итогов. Со стороны человека, пытавшегося зарекомендоваться знатоком России смехотворны утверждения, что он хотел не этого, что события в начале 90-х развивались по наихудшему сценарию и вопреки тому, что он предполагал. Таков, по-моему, результат деятельности Солженицына в общегосударственном масштабе.
А.Д. Сахаров, которому, к сожалению, не было отпущено такого богатырского здоровья, как Солженицыну, был гораздо более умерен и осторожен, не призывая к тотальной ломке советской коммунистической структуры. Но особенно был близорук Солженицын в отношении намерений Запада в отношении освобожденной от советской власти России. Плоды этого мы в полной мере начинаем пожинать именно теперь. Антисоветизм и русофобия для западных правительств, как оказалось, были синонимами. И если антисоветизм или социальный скептицизм в той или иной степени разделяли многие в нашей стране, то лишь до тех пор, пока не будет достигнуто освобождение от закосневшей структуры, пока не будет освобождена Россия, порабощенная ставленниками Запада в 1917 г. и за 70 лет переродившаяся в странный и устрашающий весь мир твердый сплав традиционно-российского и новоявленного марксистско-ленинско-сталинского мироустройства. Подыгрывая Западу в тотальном разрушении устоев СССР, прошедших испытание временем, диссиденты разрушали будущее новой России и других республик за малым исключением.
Во-вторых, служение большое идее, вовлеченность в политическую борьбу в значительной степени съело в Солженицыне художника, превратило в полемиста. Еще в юности Солженицын поставил перед собой цель, достойную пера Толстого или Шолохова (если то и дело звучащие сомнения в шолоховском авторстве «Тихого Дона», как хочется верить, - только наветы): написать историю Русской революции. И это стало сверхзадачей, которая вылилась в написание трудночитаемой эпопеи «Красное колесо», художественное значение которой, по-моему, сомнительно, а научная новизна попросту отсутствует.
Если просветительское значение основных произведений Солженицына, я имею в виду, в первую очередь «Архипелаг Гулаг», особенно для эпохи 1970-х-80-х годов, действительно велико, то художественные достоинства, на мой взгляд, бесспорно, имеются лишь в повести «Один день Ивана Денисовича», а в остальных произведениях – лишь фрагментарно. Солженицын, в гораздо большей степени, чем Брюсов, который все-таки тонкий художник-новатор («вперед мечта, мой вол»), – пример писателя с волевой доминантой: у него не было ни времени, ни возможности дожидаться вдохновения, добиваться художественной цельности произведения, им двигал первичный волевой импульс, часто не успевавший облечься в совершенную художественную форму. Но это особенности той монументальной сверхзадачи, которая перед ним стояла, которую он спешил выполнить.
Впрочем, говоря объективно, время адекватной оценки Солженицына, возможно, еще далеко не настало, если вспомнить, что великое видится на расстоянии, и только грядущие поколения смогут вынести более или менее окончательные суждения о выдающемся писателе и общественном деятеле, вызывающем в наши дни контрастные, противоречивые чувства.