Ёжик Медвежонков
Усыпи мою собаку
(опубликовано в № 2 за 2008 год)
Вот всегда так,- когда кто-то тебе сильно приглянулся, тут же выеживаешься перед ним изо всех сил, строишь из себя хрен знает что, - как будто понимаешь, что вот таким, какой ты есть, - никто тебя никогда не полюбит…
У меня даже голос изменился, - мне казалось, что сексуальней голоса Леонарда Коэна нет ничего на свете, и поэтому в разговоре с Наташей я хрипел изо всех сил, - она даже подумала, что мне плохо.
Но потом Наташа обмолвилась, что ей нравится Юра Шатунов, она еще в детстве на концерты его ходила. И тогда я тут же перестал хрипеть и перешел на почти детский голос.
Испуганная Наташины глаза округлились, но я уже ни черта не соображал. И мне казалось, что они округлились так от ответной Любви.
Мы сидели в самом дорогом ресторане, - зашли на второй день знакомства, - и когда нам принесли счет, я думал, не станет ли мое лицо такого же цвета, как купюры, которые нужно было вложить в папочку, что положил на стол официант.
Наташа сказала, что если у меня нет денег, - то она заплатит сама.
Но этого я, конечно, допустить никак не мог.
Отдавая все, что у меня было, - всю зарплату курьера за два месяца, я понимал, что придется идти домой пешком, - купить жетон на метро уже не на что.
Мы много говорили за тем столиком. В том дорогом ресторане. Но самым дорогим блюдом в этом ресторане были Наташины слова.
- Если бы не ты, - сказала она, - я бы не знаю, что со мной было.
Я подошел к незнакомой женщине, сидевшей на земле, уткнувшейся в свои ладони.
Ее плечи так больно вздрагивали, и почти неслышные ее слезы так сильно колыхали воздух вокруг нее, что я сел рядом с ней на колени. И спросил – надо ли ей чем-то помочь.
И тогда она отстранила от лица ладони, ставшие солеными от ее слез (я знаю, я потом целовал их), и я увидел ее глаза.
Я подумал, что Бог живет не где-то там, высоко на небе, а в ее глазах. И смотрит на мир через стекло ее глаз.
Мы долго гуляли, и я целовал на прощанье Наташины руки, - мое лицо уткнулось в теплую подушку ее ладоней.
И я вытер губами последние слезы, застывшие на прожилках ее ладоней, как капли росы на траве.
Возвращаясь домой, я думал о том, сколько уже успел наврать человеку, - которого люблю всего пять или шесть часов. Моей любви всего шесть часов от роду. А глупая ложь уже стоит у ее колыбели и качает малютку.
Я даже зачем-то, как какая-то кокетка, не сказал правду, когда она спросила сколько мне лет. В тысячные доли секунды я думал в какую сторону соврать – убавить себе лет, или, наоборот прибавить. И не потому что я патологический лгун. Просто мне казалось, что такая женщина никогда не полюбит настоящего меня.
И уж, конечно, не сказал я, что работаю курьером.
Чего у меня с языка дернулось, - сам не знаю.
- Я собак усыпляю, - сказал я.
И сделал мрачное, мужественное лицо, - даже нечаянно покраснел от натуги.
Помидор-мачо такой.
Когда я сидел дома уже без денег совсем, оставив их все в ресторане, то вздрогнул когда раздался телефонный звонок.
Вдруг это звонит Наташа, а у меня нет ни рубля даже на жетон метро, - не то, что на цветы. И что, опять врать? Говорить, что у меня температура сорок?
Звонил Игорь.
- Ну чего, ты не передумал? – спросил он.
Еще несколько дней назад я наотрез отказался от работы, которую мне предлагал мой школьный товарищ. Он мне доверял еще с пятого класса, когда он подкладывал учительнице кнопки на стул и говорил, что это я, и я его не выдавал, чтобы не быть ябедой.
Поэтому именно мне он предложил работу, которую нужно было держать в тайне.
Та еще работа.
Грузчиком на две ночи, - погрузить, - в специальный поезд, едущий в Китай, - собранные со всей страны волосы.
Ну, объявления вы видели, наверное, - расклеены были по стенам множества домов: «покупаем волосы. Дорого».
По деревням тоже они ездили, эти люди, покупали волосы на парики.
- Ты знаешь, - говорил мне Игорь, - там столько ящиков. С волосами. Тонны, наверное. А я не могу. У меня язва открылась. Но ты хорошо заработаешь. И со мной поделишься. Я с этими людьми давно работаю.
- Игорь, зачем столько волос? Кому?
- Ну, парики. Там один богач только три тысячи париков заказал. С ума выжил, гомосек старый. Каждую минуту меряет. Но бабки бешеные просто проплачивает. Ну, их много безумно, конечно, грузить надо. Зато - заработаешь. А в деревнях волосы свои – шикарные за копейки продают.
И я тогда представил.
Наши деревни, города. Чьи-то любимые женщины. Чьи-то матери.
И все они – лысые. Лысые. А старый пидорас меряет и меряет эти парики.
- Да пошел ты, Игорь, - сказал я и бросил трубку.
Боже мой! Еще совсем недавно я был свободным человеком, я мог спокойно отказаться от такой работы.
Но теперь – нет.
Теперь мое сердце было на коротком поводке.
И я две ночи грузил эти чертовы ящики.
Чтобы купить Наташе цветы. Чтобы сорить при ней деньгами с непринужденной легкостью.
Мне, правда, стало худо, когда мимо прошел какой-то лысый человек.
Причем я не смог это скрыть, и Наташа подозрительно спросила, - что нас связывает с ним.
В этот день было очень много теплого солнца.
И Наташа в этот день много смеялась.
- Слушай, - сказала она, - весна, - повсюду – весна. А весной – просто нельзя никого не любить. Сердце не выдержит. Давай любить друг друга.. А?
И она потянулась ко мне.
Ее подбородок уткнулся в мои ладони, - и мне казалось, что я подставил замерзшие руки под живительный источник теплой, ключевой воды ее лица.
Я много заработал всего за две ночи на чужих волосах и китайских пидорасах.
Я говорил Наташе, что я в отпуске. Я все еще врал ей.
- Слушай, - как-то сказала она мне, - я хотела тебя попросить. Пожалуйста…Усыпи мою собаку. Ты видишь, она уже старая совсем, больная, - не могу больше видеть, как она мучается. И ей больно, и мне. А ты – хороший. Я знаю, ты не сделаешь ей больно.
У Тургенева написано про одного из героев, что у него глаза были «как мокрый крыжовник». Вот такие же глаза были у этой собаки.
Я не знал, что с ней делать.
Я должен был ее убить, - эту старую, больную собаку.
Что мне, - сказать, что я не умею этого делать и работаю жалким курьером?
Или просто бросить ее на улице, - подыхать? Ее же никто не возьмет к себе, эту старую, больную собаку.
И я повез ее усыплять.
- Ей не было больно? – спросила меня Наташа, когда я вернулся.
- Нет, - сказал я, - ей не было больно.
- Понимаешь, - почему-то моя женщина отвела глаза в сторону, - мне подарил ее мой любимый человек. Очень давно. Мы расстались с ним, - ну, в тот день, когда я плакала на улице, просто села на землю, и никуда больше не хотела идти. И ты подошел ко мне. Если бы не ты…
Да, если бы не я…
Женщины влюбляются по-настоящему только в школе, ну, в институте, в крайнем случае. А потом только утешаются с помощью кого-нибудь. И выходят замуж, чтобы не ощущать себя брошенной.
Но мы не успели пожениться.
Однажды я пришел раньше, чем был должен. И еще на лестнице услышал такие стоны через дверь, как будто по трем видикам одновременно показывали самые жесткие немецкие порнофильмы.
Вообщем-то, можно было и не звонить уже.
Но просто вдруг почему-то стало любопытно, - кто там, с ней.
- Наташа, - сказал я, - мне приятно, - что заменяя меня, ты спишь сразу с четырьмя мужчинами. Значит, не то, что один, а даже трое не могут заменить тебе меня. Мне приятно, правда.
Конечно, - когда я это говорил, - мне казалось, что от сердца там внутри меня просто остались какие-то черепки, - как от разбившейся вазы.
«Но я сильный, - твердил я про себя, - я сильный, - я должен улыбаться».
Потом она звонила мне, - говорила что сделает с собой что-нибудь, если я не приеду.
- Ты уже сделала, - сказал я, - и со мной тоже. У меня есть футболистская футболка с пятым номером. Может, мне в ней к тебе и приехать?
- Но мы же с тобой были счастливы, - мы с тобой были счастливы! – заплакала она.
Но это были уже совсем другие слезы, - совсем непохожие на капельки росы на прожилках ее ладоней.
Прошло два года.
Сколько раз я ложился спать в чужих постелях, думая, что вот, на этот раз я останусь с этой женщиной навсегда..
Ночью было холодно и страшно, и мы прятались от одиночества в теле друг друга.
А утром светило солнце.
И мы уходили искать кого-то другого.
Утром уже было не страшно.
Не страшно даже расстаться навсегда. И больше никогда не увидеть друг друга.
А однажды я переспал с какой-то старой цыганкой, от которой очень плохо пахло.
- Ты мне сделал хорошо, - сказала она, - Ты мне лучше трубочиста все там, между ног, прочистил.
Я хочу тебе дать что-нибудь за это. Не деньги. Цыгане денег не дают. Да и ты не проститут. Ты увидишь любимую женщину, по которой сам того не зная, страдаешь. Ты хочешь знать, где она, что с ней. И что с той собачкой, которую ты подарил ей за три дня до того, как вы расстались.
Откуда она все это знает? Ведьма, не иначе ведьма! Интересно, вообще, будет ли у меня стоять теперь…
На следующий день мне было так хреново, что я думал, - цыганка меня чем-то заразила.
Внутри все горело, меня как будто тыкали тысячью иголок….
На карачках я дополз до книжной полки и взял медицинский словарь.
Гонорея…Сифилис…
Нет, все не те симптомы!
Я выглядел, наверное, как последний мудак, читая затянутыми мутной пеленой глазами, этот словарь и разглядывая свой член, - я даже взял лупу, - не потому что он такой крошечный, - просто может через лупу можно увидеть какие-нибудь такие пятнышки…
Я был безумен.
Мне никогда еще не было так хреново.
А потом пророчество цыганки сбылось.
И я увидел Ее. Наташу.
Увидел так, как будто она жила не на другом конце города, а была совсем рядом.
- Паша, - говорила она какому-то юноше, - пожалуйста, усыпи эту собачку. Она мне напоминает об одном человеке, я просто хотела бы его забыть.
И он повез усыплять Джека, - которого я ей подарил, - вместо той, старой и больной, что убил когда-то я сам. Я думал, что это будет наша Собачка. Милый Джек.
А теперь его убьют.
Они усыпляли ее. И меня тыкали тысячью иголками. Голова кружилась, все вертелось перед глазами, мозг был похож на солнечное сплетение, в которое бьют со всех сил - каждую секунду.
ОНА УСЫПЛЯЕТ МЕНЯ В СВОЕЙ ПАМЯТИ. ОНА УБИВАЕТ МЕНЯ. ОНА ХОЧЕТ МЕНЯ ЗАБЫТЬ. ВОТ СЕЙЧАС ОНИ ВДВОЕМ УБИВАЮТ МЕНЯ, ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО СЕКУНД, И ОНА МЕНЯ ЗАБУДЕТ. КАК МНЕ ХРЕНОВО. КАК ХРЕНОВО, ГОСПОДИ!
Я не выдержал и потерял сознание, - не от сентиментальности, - просто так я еще в фильмах видел, как, уже ничего не соображая, на допросах при пытках сознание теряют.
Через месяц я увидел ее с ним. С этим Пашей. Она не узнала меня. То есть не сделала вид, а, правда, не узнала. Для нее меня больше не существовало. Она убила, усыпила меня в своей памяти.
Спустя несколько месяцев я случайно наткнулся на фотографии, где мы были вдвоем с Наташей.
Я смотрел на ее глаза, в которые влюбился когда-то.
Мне почему-то вспомнился один приятель, влюбившийся в глаза шахидки, которую показывали по телевизору в дни захвата заложников на премьере «Норд-Оста».
Я держал в руках Наташину фотографию.
- Мне плевать, что с тобой, - думал я, - я не из тех, кто униженно добивается любви. Да, у меня не такое злое сердце, я могу заплакать над индийскими фильмами и подаю нищим на улице, - но мне плевать, что с тобой, где ты. Ездишь ли ты на мерседесе или живешь с кавказцами, которые трахают тебя до потери сознания. Мне все равно. Я не хочу ничего помнить. Тебя больше нет. Ты живешь в другом мире.
И вдруг я услышал, как в квартире кто-то очень сильно заскулил. Дико, надрывно, униженно.
И я опять увидел ее.
Увидел, как ей больно.
Я убивал ее в своей памяти.
Мне не было приятно, что ей больно. Наоборот, - страшно. Безумно страшно.
Я думал, оглохну от этого.
Сейчас, - сейчас, - уговаривал я ее, - сейчас, потерпи еще несколько секунд, я тоже забуду тебя, и ты будешь совсем свободной. Свободной от меня, от моей памяти. Сейчас, сейчас, милая, потерпи, сейчас, все будет хорошо.
Мы забудем друг друга. Мы забудем…
Наутро я чувствовал себя так хорошо, как никогда.
Как будто выздоровел после сильной долгой болезни.
Воздух был как коньяк, я пил этот воздух самого лучшего коньячного завода в мире.
Я увидел на полу чью-то разорванную фотографию, но даже не понял, кто был на ней изображен, и чего она тут валяется. Вроде, какая-то женщина. Я ее не узнал.
Как-то я подумал, как много всего помню, не просто помню, - до секунды, до мгновения, - до интонации чужого голоса…
С трехлетнего возраста…
Все так и стоит перед глазами…
Мамина кофта, которую она вязала неделю. И которую я нечаянно сбросил на горящую конфорку, - она сушилась там…над ней…Мамины слезы…
Лицо отца в морге...Лицо большой, неживой куклы...
Резинка трусов учительницы, затащившей меня в школьный туалет…
И потом ее неухоженная могила где-то на краю кладбища…
Перешептывания за моей спиной, - что это я опозорил ее на всю школу и поэтому она перерезала вены…Хотя я никому ничего не говорил…
Сколько таких татуировок сделала Память на моем мозге. И, кажется, там уже не осталось места для новых наколок.
У меня много верующих (искренне верующих) друзей. Один из них всю зарплату потратил на свечки. И даже он говорил, что когда молишься в церкви, бесы так и лезут на язык, колдуют, и срываются с грешного языка не слова молитвы, а нецензурщина какая-то…
Я зашел в церковь.
Я поставил свечку.
И только хотел прочесть «Отче наш», как кто-то внутри меня очень громко, жалобно, умоляюще обратился к Нему с другими словами:
«ГОСПОДИ! УСЫПИ МОЮ СОБАКУ! УСЫПИ МОЮ СОБАКУ! УСЫПИ МОЮ СОБАКУ, ГОСПОДИ!».
И с тех пор часто кто- то внутри меня твердит эту молитву.