Пробкин сидел за своим столом. На столе аккуратно были разложены письменные принадлежности, несколько блокнотов различного формата, к краю стола привинчена новехонькая лампа дневного света. В центре стола, являя собой венец мироздания, сиял титановым корпусом, новенький лэптоп – мечта любого начинающего писателя. Руки Пробкина возлежат на клавиатуре, глаза чуть прикрыты, на лице выражение самое вдохновенное. Много месяцев Пробкин ждал этой минуты, он на разные лады представлял, как все будет ( надо, чтобы непременно все было готово), хорошо если в данный момент никого не окажется дома, может, будет какая особая погода – ураган или небывалый снег, перед ним будет парить кружка, непременно кружка, а не чашка или стакан, с горячим чаем на травах, и вот тогда из под рук его начнет рождаться величайшее произведение. Все будет чинно, без суеты, он отхлебнет чаю, задумается на мгновение, вообразит портрет героя и начнет выписывать его, не жалея красок. Сюжет зацветет розовым кустом, пойдут события, происшествия, закрутится интрига. Пробкин где-то прочитал, что главное держать читателя в неведении и напряжении до самого последнего момента. Уж он подержит всех в напряжении, уж он задаст накал страстей.
Ну, вот и свершилось – это лучший день в жизни Пробкина. Все совпало как по волшебству. Жена еще утром уехала к матери в Подольск, в обед привезли заказанный неделю назад и ожидаемый как праздник, компьютер, на столе аккуратнейшим образом расставлены писчие принадлежности и бумага. Окна зашторены, в доме горит свет, за окнами, не то чтобы ураган, но и не тишь, и стекла при особо сильных порывах дребезжат как сумасшедшие.
Пробкин пошевелил пальцами, погладил острые края клавишей, пробежал по ним легкими касаниями. Нет, ничего не приходит на ум, но это нечего, не сразу и Пушкин писать начал. Попробую букву напечатать, какую только, от первой буквы многое зависит. «с какой буквы начнешь, такой и кончишь» почему-то вертелось у него в голове. «Причем здесь это, почему кончишь», что за бред, начнем с другого конца. Чтобы написать произведение, я слышал, нужно его задумать. Давай, давай голова – задумывай. О чем писать? О любви? Банально. О смерти? Скучно. Так, думай, что ты читал в детстве, а, приключения, но как это старо, кому нужно читать о новой жизни, когда она вокруг кипит. А если о старой писать, так, пожалуй, навру, я историю в школе не любил и сейчас не жалую. Надо писать о человеческих взаимоотношениях, о непростых взаимоотношениях; скажем, история любви маньяка и его жертвы, которую он держал в подвале сорок лет. Первые тридцать лет он ее мучил, а потом полюбил, и отпустил на свободу, а жертва, вышла из подвала, да и попросилась обратно. И стали жить поживать… ему, восемьдесят, ей шестьдесят пять – чушь невообразимая!
Пальцы лихо пошлепали по клавишам, да, а экран по прежнему пустой, что же делать, может чушь какую нашлепать, хоть что нибудь будет. Нет, чушь потом стирать придется, а вдруг жалко станет, и людям показать стыдно – дилемма. Хорошее блин слово, а если хороших слов понаписать, ну там… вот загвоздка, и в ум не лезет ничего.
Вот мысль – нужно начало списать у кого нибудь, кто заведомо признанный и почитаемый, а там, глядишь, и сам присочиню что. (Берет роман «Двенадцать стульев» Пишет. Как хорошо и гладко, ну вот, хватит, теперь свое начну… Что-то не катит, может еще попереписывать, о, супер, давай-ка буду я переписывать. Нет дружище, переписывать – это не для меня, лучше быть талантливым сапожником, чем некудышным писателем. Так-как сапожником я быть не хочу, придется стать злодеем. Так Бездарь стал злодеем, ибо, не даром говориться: «Сон разума рождает чудовищ».
«Как далеко пойдет мое злодейство; чем дальше, тем лучше». – немного поразмыслив, решил, нет смысла ни в одном злодействе, кроме злодейства самого страшного – убийство себе подобного. И не просто убийство, а зверское, связанное с мучительнейшим страхом и самыми жуткими телесными страданиями. Убийство жестокое и нелогичное, которое расследовать труднее, так-как нет мотива, а следовательно, подозреваемыми становятся все. Разбери-ка в такой куче народу – кто злодей.
Все, решено неудавшийся писатель будет маньяком. Теперь буду бродить по ночным улицам города и искать свою жертву. Но, как найти достойную жертву, которая оценила бы мое стремление к величию. Ладно… там будет видно.
…Он встречает лишь страх и непонимание. Один раз ему показалось, что наконец он нашел достойную жертву, мужик никуда не побежал, а взял да и отмудохал нашего героя до кровавых соплей. «Нет, маньяк – не моя стихия, это слишком жестоко. Жестокость – это грубо и не изящно, лучше я стану супергероем, буду помогать слабым, тем кто попал в беду. А преступников я буду наказывать, так, чтобы они задумались. Чтобы осознали, что быть злыми плохо, а добрыми хорошо.»
Свободного времени у нашего героя было превеликое множество, потому, что он не работал, работала его жена, она его одевала, кормила, ухаживала за ним. Но самое страшное, она в него верила, это Пробкина и погубило, в конце всех концов. Жена была простой женщиной, без дарований, но широких взглядов и с верой в великое предназначение человека. Этим человеком был, без сомнения, ее муж – собрание добродетелей, талантов и достоинств.
Как-то вечером, Пробкин, решил объявить своей жене, что теперь он больше не будет маньяком, наводящим ужас на город, но станет противоположным маньяку персонажем, то есть, супергероем. Теперь, он станет добиваться доброй славы. И для этих целей, ему нужен автомобиль, пистолет и черный кожаный костюм. Он сольется с толпой молодежи, будет вынюхивать, кто чем дышит, кто замышляет злодеяние, кто просто склонен к насилию, а вынюхав, будет пресекать. Все было задумано прекрасно, лучше нельзя и мечтать, но у жены на этот раз идея не вызвала такого горячего энтузиазма. Еще свежи были воспоминания о неудавшемся писательском опыте, и новенький компьютер валялся в углу с единственным файлом внутри ворда – переписанными главами из двенадцати стульев. Не помогло даже влезание в шкуру маньяка, целью которого было, лишь накопление впечатлений для создания величайшей книги о жизни одержимых убийством. Но новая идея требовала огромных затрат. Машина, которую хотел получить Пробкин, надолго пробила бы брешь в семейном бюджете, а пистолет просто пугал Марию, она думала, что пистолет обязательно выстрелит в нее, у нее был панический страх оружия. Но больше всего ей не нравилась идея «тусоваться» в кожаном костюме в молодежной среде. Мария была неглупой женщиной, она очень ярко представила, как ее Сереженька элегантно курсирует между молодыми, красивыми девушками, в обтягивающих брюках, и как те облизываются, глядя на него в дорогом прикиде и на стильной машине. Мария взбунтовалась, она сказала, что нужно быть более последовательным в достижении целей, что нужно дожимать перспективную тему маньяка. Но Сергей был неумолим, слишком свежи были воспоминания о побоях от идеальной жертвы, он даже почесал скулу со свежим кровоподтеком от удара носком ботинка. Нет, Сергей твердо решил завязать с маньячеством, и карьера супергероя дело тоже решенное. Единственное, что подлежало обсуждению – это марка супермобиля. Он согласен на менее дорогой Хендай, вместо ранее запрошенного БМВ икс 5. Но насчет пистолета он был неумолим, он отказывался наотрез купить законный газовый вместо незаконного боевого, который нужно покупать на черном рынке у нелегальных торговцев. Пробкину очень хотелось итальянскую берэтту, ему нравилось слово, было для него в этом слове что-то боевое, подтянутое и в берете. Но достать такое оружие мог только человек определенного сорта, и он знал такого человека, но обращаться к нему он побаивался, да и не к лицу будущему супергерою общаться с преступными элементами, да пожалуй и кинет.
-Надо идти к Штырю – резюмировал Пробкин, - только он берэтту достанет, денег, гад, слупит, много.
-Ты с ума сошел, он же бандит, с ним и говорить то страшно, так и вцепится глазами, как будто прицеливается, а рожа, как у бульдога перекормленного. Почему он штырь, он больше на бурдюк похож?
-Говорят, он когда на малолетке сидел, куском оточенной арматуры охранника чуть не убил, с тех пор и прозвали его Штырем, он с этим оружием и по сей день не расстается, баит: « С него карьеру начинал, с ним и по жизни пойду, да воспоминания теплые, юношеские.» - такие у нас соседи, его первого и пришпилю, как героем стану, представь, сколько народу в нашем только районе вздохнут свободнее, а у него дела и в других районах имеются.
-Милый, а тебе не страшно, у него вон какие дружки, морды уголовные, да и сам он здоровенный; на штырь тебя насадит, и мне потом отомстит. Мы ведь еще даже деток не завели, тебе всегда некогда, я понимаю, ты личность творческая, но и меня пойми, я уже перезрела, мне двадцать восемь лет и я хочу ребеночка.
Маша сорвалась на плач. В этом плаче прорвалась вся ее женская натура, слабая и беззащитная, ей хотелось детей, она устала от постоянных попреков подруг, говоривших ей, что муж ее иждивенец на ее хрупкой шейке, что пора гнать его на работу или вон из ее жизни, что годы идут, и может она никогда не сможет иметь детей. Всем этим, ей не с кем было поделиться, подруги твердили лишь одно, брось мужа, но мужа она любила, верила ему. Ей нравились его мечты, она сама хотела бы жить такой жизнью, но кто тогда позаботится о них, кто накормит. И вот теперь, когда Мария накопила денег на улучшение жилья, и уже мечтала о появлении в семье малыша, Сереженька, придумал новую игру, рушившую все планы.
Мария перестала плакать, вытерла слезы со своего прекрасного личика, и твердым голосом, глядя мужу в глаза, заявила, что больше не потерпит его чудачеств. Раньше она никогда не говорила Сереженьке таких слов, она называла его занятия творчеством, размышлениями, искусством, но чудачеством, никогда. И вот это слово прозвучало, Сережа сделал обиженное лицо, сказал, что с таким отношением он никогда не сможет до конца раскрыть свой талант, и может вообще потеряет весь без остатка. На что Мария ответила, что таланта может и нет и никогда не было, что писатели, великие писатели, творили в нечеловечески трудных условиях, многие голодали, некоторые были лишены способности двигаться, но книги их вырастали как грибы на лесной опушке. А ему предоставлены все условия, он даже не должен заботиться о хлебе насущном.
Сергей был поражен высказываниями жены, он вдруг ясно увидел, каково его положение; он – нахлебник, поработитель, эгоист каких свет не видывал, а она, кого он почитал за глупую бессловесную тварь, и есть соль земли, она и есть истинный талант. Сергей посмотрел на жену по новому, не мельком, не свысока, а пристально, разглядывая каждую черточку, и увидел прекрасную, совсем еще не отмеченную годами фигуру, милое, умное лицо, красивые нежные руки. Затем, он посмотрел на себя в зеркало и увиденное испугало его. На Сергея из зеркала смотрело обрюзгшее от лени и капризного выражения лицо, довольно складная, но заплывшая жиром фигура, руки не знавшие тяжелой работы. Существо в зеркале, представляло нечто неспособное, бездарное и обреченное. «За что эта прекрасная женщина любит меня, что во мне может привлечь хоть самую завалящую, никчемную женщину, тем более такую красавицу. Она бросит меня – промелькнуло в голове Сергея, от этой мысли его бросило в пот, он побледнел как полотно – если такое случится, я покончу с собой. Фу, какая низость, где твой характер, где твои мечты?»
Слезы душили Сергея, и, отражая фонарный луч, искрами сыпались за ворот рубахи. Он глубоко вдыхал прохладный воздух, и исторгал его в виде всхлипов и стонов обратно. Наслаждение, да, именно наслаждение обволакивало и колебало душу, а может что-то еще более высокое, в груди Сергея. Он успокаивался… Сон, легкий и невесомый, ненавязчиво разбавлял сумеречную реальность… Сергей проваливался в грезу. Он мчался на золотом пегасе, и все неприятности таяли под облаками, и улыбка, счастливая, нежная поминутно трогала губы гения…