Воспоминания ГАЛИНЫ ЗАХОДЕР
Не купи двора, купи соседа.
(Поговорка)
Павел Сергеевич Александров (1896-1982).
Андрей Николаевич Колмогоров (1903-1987).
В 2003 году отмечалось столетие выдающегося математика Андрея Колмогорова. Помимо торжеств международного масштаба, в подмосковной Комаровке, через забор от нас, на старом доме открыли мемориальную доску в память о том, что здесь, с 1935 по 1987 год жили и работали математики – П.С. Александров и А.Н. Колмогоров.
Газета Известия в статье, посвященной этим событиям, очень образно представила заслуги великого ученого, где назвала его «пятым от истоков математики: Ньютон-Эйлер-Гаусс-Пуанкаре-Колмогоров».
Подумать только, мы прожили два с лишним десятилетия «в соседах» с человеком, который занимает четвертое место после Ньютона (так зримо сократил на одну пятую расстояние между нами и вечностью один острослов). Общались по обычным хозяйственным делам, обращались друг к другу за помощью, обменивались мнениями.
Когда не стало Колмогорова, то коллеги, ученики, друзья и родственники написали воспоминания о жизни и деятельности ученого. Зная, что готовится книга, под общим влиянием я тоже попыталась внести свою лепту, а может быть, просто лепет. Совершенно очевидно, что он не вписывался в общую тональность воспоминаний о великом человеке и математике. Наблюдая наших соседей «из-за забора» или в домашней обстановке, я, возможно, не испытывала должного пиетета. Видела, скорее, хороших соседей, хозяев большого дома, в конце концов – просто интересных мужчин. У нас были общие владения, калитки, проблемы с заборами, житейские заботы, которые приходилось иногда решать совместно. Но крупные личности даже мелкие житейские дела решают неординарно.
Пока мои воспоминания лежали невостребованными (хотя, в слегка сокращенном виде, они были напечатаны в «Учительской газете» №3 за 1995 год), я «перетаскала» некоторые эпизоды из них в книгу воспоминаний о Борисе Заходере. Попытка вычленить эти истории, чтобы не повторяться, лишают всякого смысла оставшиеся. Сохраняя полностью первоначальный вариант, надеюсь на снисходительность читателя, знакомого с отдельными главами, которому придется вторично просмотреть (или пропустить) знакомые эпизоды.
“неплохое соседство”
В 1966 году Борис Заходер сделал мне предложение, даже два: стать сельской жительницей, а заодно – его женой. (Он, правда, утверждает, что порядок был обратный, а я и не спорю). Я с удовольствием приняла оба, о чем никогда не жалела.
Одно из предложений было легко осуществить. А чтобы осуществить другое, пришлось потрудиться. Мы стали искать подходящий дом. Это должен быть особенный дом – дом с двумя "не" – недорого и недалеко от Москвы. Искали долго. И наконец наша довольно отдаленная знакомая Елизавета Владимировна Алексеева предложила приехать к ней в Комаровку и посмотреть домик по соседству, который как раз продается и отвечает нашим пожеланиям.
Была поздняя весна, она же раннее лето. Дорога от реки Клязьмы убегала в гору крутым поворотом, и по обе стороны ее бежали домики, утопающие в цветущей сирени. В жизни я не видала столько сирени: и простой, и махровой, и белой, и голубоватой, и, разумеется, сиреневой.
Внезапно дорожка кончилась, уткнувшись в высокий сплошной забор – "полуправительственный", как назвал его Борис. (Это название пригодилось нам много раз в будущем, когда надо было по телефону объяснять, как к нам добраться). За забором виднелся довольно большой белый дом, принадлежащий (как нам уже успела сообщить Елизавета Владимировна) известным математикам, да и усомниться в этом было невозможно, так как на калитке висела доска, на которой было написано: “Академики П.С Александров и А.Н Колмогоров”.
- Неплохое соседство, – сказал Борис и неожиданно процитировал высказывание Норберта Винера, отца кибернетики, который написал, что все основные идеи кибернетики содержались в трудах русского ученого Колмогорова.
Справа, под углом к забору – полуразрушенные ворота, через которые мы попали в небольшой палисадник, общий для двух домов, слева – калитка к академикам, прямо – в наш будущий дом.
Его мы увидели не сразу – он стоял в глубине цветущих вишен.
Дом был неухоженный, давно не крашенный, с выломанными филенками на ставнях, с обломанными "полотенцами" под коньком крыши...
Но все это было неважно. Важно было другое: дом отличала какая-то добротность, от него веяло русской стариной. А самое важное, что мы сразу поняли: это наш дом – и полюбили его с первого взгляда. А полюбив, не стали проверять крепость половиц или венцов, не полезли смотреть крышу, как положено при покупке дома. Просто поверили этому старому дому и на следующий день, 17 июня 1966 года, – переехали.
Наша "сваха” (что сосватала нам дом) Елизавета Владимировна – внучатая племянница того самого “Кости, который своими театрашными затеями давно бы всех нас пустил по миру, кабы не Володя. Он ведь, голубчик, и оперные либретто писал, и фабрикой управлял" (как говаривала одна из ее теток).
Костей был, разумеется, К.С. Станиславский, чей первый театр создавался в полутора верстах от Комаровки, в основном имении Алексеевых – Любимовке. А Володя – его брат Владимир Сергеевич Алексеев, родной дед Елизаветы Владимировны.
Она, как главный историограф Комаровки, познакомила нас с ее новейшей историей. По ее словам, оба дома – и академический и наш построены в 1863 году, хотя имеется утверждение еще одного старожила, что построены они много раньше и принадлежали семье графини Нарышкиной. Позднее несколько домов Комаровки, в том числе и наш, принадлежали семье Алексеевых.
По преданию, которое поведала нам Елизавета Владимировна, дому академиков особенно повезло: в нем водятся привидения. Ночью, на втором этаже, можно слышать, будто кто-то ходит, вздыхает, скрипят половицы. Это нераскаявшаяся душа старухи Нарышкиной, которая отравила свою невестку беленой, растущей в здешнем саду. Конечно, это всего лишь легенда, неоднократно инсценированная сыном одной из теток Елизаветы Владимировны – тогдашней владелицы комаровского дома Анны Сергеевны Штекер (Алексеевой), но как приятно иметь если не собственное привидение, то хотя бы по соседству!
Вспоминают: когда Андрей Николаевич узнал, что вместе с домом они покупают и домашнее привидение, он, шутя, сказал, что согласен с его присутствием, однако приплачивать за него не намерен.
Наши дома сложены из добротного "английского" леса, то есть такого, который экспортировался в Англию. Говорят, что лиственница. Место для постройки было выбрано недалеко от реки, но высокое и сухое. Река Клязьма в те времена была широкой и чистой. На ее берегах строили купальни и лодочные станции.
Антон Павлович Чехов, гостивший в 1902 г. в Любимовке, писал 21июля своей сестре: «Живу на даче у Алексеева. Хорошо, но только вот беда: неистовствуют дожди. Сегодня с утра дождь. Рыба ловится недурно. Река здесь глубокая, в 10-20 шагах от дома; целые дни сижу с удочкой. <…> Едим белые грибы, окуней, хорошее молоко. Право, не купить ли здесь где-нибудь дачу? А то, что в Крыму, продать бы…»
Известно, что в Любимовке А.П.Чехов собирался писать «Вишневй сад». Исследователь истории семьи Алексеевых и их имения О.Ремез в своей книге «Голоса Любимовки» утверждает, что есть одно лицо, первое в перечне дейтвующих лиц пьесы, которое ведет свое происхождение из Комаровки. Это Раневская, многими чертами напоминающая Анну Сергеевну Штекер, сестру К.С.Станиславского. Так что не исключено, что А.П.Чехов посетил Комаровку.
Впоследствии мы узнали, что у Комаровки есть и древняя история: в Писцовой книге Московского государства за 1584 г. упоминается "деревня Комаровка на реке Клязьма, да под тою деревнею мельница мелет в одни жерновы, пашни середней земли 42 четьи с осьминой в поле, а дву потомуж, сена 300 копен". Это была вотчина Троице-Сергиева монастыря до 1764 г. В 1852 г. Комаровка значится во втором стане Московского уезда, в ней – 6 дворов и проживало 69 человек.
Совсем рядом – через дорогу находится имение весьма примечательное. Когда-то, оно называлось Мальце-Бродово, и в конце 18-го века там была усадьба небезызвестной Салтычихи, а в 1918 году – там отдыхал еще более небезвестный В.И.Ленин. Ныне же там находится племенной госхоз "Лесные поляны".
В русско-турецкую войну в "Белом доме", как мы стали называть дом соседей, был госпиталь, а в ту пору, когда у Станиславского гостил Чехов, там была больница для служащих фабрики, а в нашем доме жил врач.
Уцелел еще и третий дом этого былого владения семьи Алексеевых. Когда-то – легкий летний домик ("шале", по выражению его тогдашней хозяйки), построенный по проекту художника Васнецова. Мы еще застали это строение в первозданном виде, но, к сожалению, после его перестройки от прежнего проекта ничего не осталось. Однако дом был наполнен портретами семьи Алексеевых, предметами и старинной посудой, напоминавшими о былых временах. И, конечно, стоял рояль. Я любила прислушиваться к звукам, доносившимся оттуда, и они меня одинаково волновали, будь то музыка, песенка на французском языке, которую напевала Елизавета Владимировна, или звон посуды, когда накрывали стол на террасе.
Позднее владение распалось на три части. У каждой были свои хозяева, которые неоднократно менялись. И тем не менее, следы единства отчетливо сохранились. Я уже упоминала о палисаднике – общем у нас и академиков. И граница между нашими участками весьма своеобразна. Например, наш сарай частично находится на территории соседей. Зато их бывшая "водокачка" наполовину размещается на нашем участке, а их сарай и наша погребица вообще слились в объятиях. Есть у нас и общая калитка, которая, когда мы поселились, была заперта на замок – такой ржавый, что сразу было видно: калиткой давно не пользовались.
Самым же заметным признаком былого единства был обширный задний двор с общим выездом для всех троих хозяев. Там всегда кипела жизнь: подвозились строительные материалы, мебель, дрова. Соседи долгие годы топили печи. Дрова привозили в виде больших бревен. Приглашали мужиков. Ставились козлы, бревна распиливали на чурбаки. Пилили по старинке, двуручной пилой, и приятно пахло опилками. Чурбаки раскалывали на поленья и складывали в аккуратную поленницу возле торцовой стены сарая, под самую крышу. Мне нравилось фотографироваться на фоне этих дров.
В наших садах сходная растительность – липы, клены, жасмин и очень, очень старая сирень. Ранней весной, едва сойдет снег, наши сады, особенно сад академиков, становятся ярко-голубыми. Расцвели пролески.
В саду академиков перед террасой разбит круг, где, сменяя друг друга, все лето цветет лилейник. (У нас тоже.) Названия сортов я не знаю, но их у нас целых три. Первым расцветает оранжевый. Он мало интересный, но зато ранний. На смену ему приходит самый красивый – лимонный. Лимонный он и по цвету, и по запаху. Отцветает один цветок, а на смену ему раскрывается следующий. И так цветут долго, долго. К самому концу лета расцветает последний – ржаво-красный. Он поздний – и цветом своим готовит нас к приходу осени.
Говорят, что к шестидесятилетию Колмогорова, в подарок имениннику, перед террасой было высажено 60 великолепных роз. Увы, постепенно они вымерзли.
Но главное украшение академического сада во все времена года – замечательные сосны. Такие я видела только на японских гравюрах. У нас сосен, к сожалению, нет, зато мы можем похвастаться старыми елями и лиственницами...
представление
Вскоре нам представили наших соседей. Почему не нас, новичков, представили старожилам, как это подобает, а наоборот?
Да потому, что это было "ПРЕДСТАВЛЕНИЕ" – настоящий спектакль. И дала его нам наша соседка Лёля – так мы стали называть Елизавету Владимировну с первых дней нашей комаровской жизни, – прирожденная актриса, как и подобает представительнице знаменитой театральной семьи. Да и внешность у нее соответствующая. Про нее очень-очень давно одна престарелая родственница, наблюдая, как та вертится перед зеркалом, примеряя что-то, сказала: «Дорогая девочка, у вас настоящее лицо актрисы. Никаких черт. Просто – луна. Блин. Поэтому любая шляпка вам к лицу!»
- Теперь же, – говорила Лёля, – я похожа на Станиславского в роли Фамусова, чей портрет висит у меня на даче.
Летним вечером мы сидели на нашей – нашей! – террасе, окутанной благоуханием сирени. Сирень цвела в саду, сирень выглядывала из окон комнаты, огромные букеты сирени стояли в ведрах на ступеньках лестницы.
Мы попивали топленое молоко, приготовленное нехитрым способом: в термосе. Лёля похваливала молоко: «Это лучше всякого пирожного, уверяю вас!». Мы смотрели незабываемый концерт в ее исполнении.
Помимо артистизма, природа одарила ее литературными способностями и большим чувством юмора. За какой-нибудь час мы перезнакомились со всей ее родней, знаменитыми и совсем не знаменитыми соседями.
Перед нами прошли дядя Костя, который вечно чем-нибудь болел, и его жена, актриса, которая также вечно его лечила и, сражаясь с микробами и бактериями, приказывала дезинфицировать и мыть все, вплоть до сахарного песка.
Мы увидели женщин рода Алексеевых, которые "любили делать ЭТО" и поэтому у них всегда было много детей от разных мужчин.
Предстал дядя Гоня, сын А.С. Штекер, – тот, что создал легенду о привидении. Судя по всему, это был человек с богатым воображением и весьма рукодельный. В трудные времена он варил мыло из жира канализационного стока. Он переделывал все во все: граммофоны в мясорубки и наоборот, изготавливал фонари из могильных крестов и еще много странного из столь же странных и неподходящих материалов, и все это непременно покрывал «черным лачком».
Между прочим, странным образом его увлечение передалось и мне. Как только мы немного наладили свою деревенскую жизнь, я начала отыскивать на чердаке и задворках всякую старинную утварь. Попадались утюги, детали керосиновых ламп, колеса от экипажа; откопала тяпку для рубки капусты, нашла кованый торшер и каминный набор, состоящий из подставки и щипцов с кочергой.
От Лёли в день нашего бракосочетания мы получили совершенно бесценный подарок – фонарь из Любимовки. Таких фонарей в имении было два, и они каким-то чудом сохранились, пролежав долгие годы на чердаке ее дома. Теперь один из них стоит у нас в саду. И я никогда не упускаю случая похвастаться, что на этот фонарь в 1902 году смотрел сам Чехов!
Все это (в том числе и фонарь) я отчищала и... правильно, покрывала «черным лачком».
Мы увидели милую служанку Фенечку, на вечный вопрос о которой: «Где Фенечка?» – всегда следовал столь же вечный ответ: «Фенечка на маленьких саночках повезла ...» Вместо точек следует вставить любое из ниже перечисленных слов: мешок картошки, шкаф, дрова, рояль, гостя на станцию и т.д.
Кажется, что это давняя история, не подтвержденная никакими конкретными материалами, ан нет! У меня хранится письмо, найденное мною на нашем чердаке, быть может, к той самой Фенечке. Обычный конверт, оборванный с одного края быстрой рукой. Изъеденный насекомыми ветхий конверт, на котором карандашом написано: «получить Фени отъ мамы».
Внутри конверта – открытое письмо (carte postale), на котором без соблюдения каких бы то ни было правил, тоже карандашом, письмо, относящееся, вероятно, к началу XX века (сохраняю орфографию подлинника):
Дарогая Феня. Кланяюся я тибе и крепко целую.
Дарагая Феня. Я прашу тибя пажалуста небери ты ничиво в сталовой никаких гостинцев. А если тибе что хочется то ты мне скажи так я тибе завсигда дам что тибе хочется а если тибе девочки научают то луче пускай они сами возмут, а ты находи это очень нехорошо. Знаешь барыня за это очень рассердится и будит неприятность твоя мама.
А "графиня Сумарокова, которая жила на сундуке"! Жаль, что у нас, по нашей тогдашней бедности, не было не только видеокамеры, но даже простого магнитофона! Сколько упущенных сцен и слов! Теперь, описывая этот спектакль, я полагаюсь только на собственную память.
Графиня, некогда знатная и богатая, умевшая лихо скакать на коне и "сострунившая не менее сотни волков", теперь жила у Веры Владимировны, матери Лёли. Лучшего места, чем в кухне на сундуке, для нее не нашлось, однако даже в такой обстановке она сумела "сострунить и нас", как рассказывала Лёля. Утро начиналось с того, что графиня принималась варить кофе и повелительным голосом говорила Леле: «Пхибавьте огонь!» Тон повышался: «Накхойте кхы-жечкой!!» Еще выше: «Повехните хучкой к стенке!!!» – «Сейчас, сейчас, Нина Александровна», – суетилась Лёля, едва успевая выполнять указания. Напившись кофе, графиня почти умиротворенно говорила: «Схазу видно, что Ваша мать не двохянка. Купчиха с Охотного хяда. Опять сожхала всю кахтошку!»
Но если у двери раздавался звонок – графиня преображалась, особенно, когда зычный голос прибывшего произносил: «Доложите – князь Трубецкой-Бутурлинский». Одернув драную телогрейку, князь щелкал несуществующими шпорами. «Пхосите», – томно говорила графиня. Появлялась бутылка водки, и повеселевшая графиня, кокетливо поправляя сбившийся локон, говорила Леле: «Духак такой, он волочился за мной в Ницце!» Далее шепотом сообщалось, что сейчас он прибыл со сто первого километра...
А уж скетч про незадачливого азербайджанского доктора (Лёлин муж был азербайджанец, известный кинорежиссер) – это готовый эстрадный номер.
Доктор, очень вальяжный и самоуверенный, приходит к пациенту и прямо с порога спрашивает: «Что, дорогой, пуллютень надо?» Однако больной почему-то хочет, чтобы доктор его осмотрел. Доктор, уже менее уверенно, предлагает опять бюллетень, но странный больной настойчиво просит полечить его. Мы изнемогали от смеха, наблюдая, как "доктор", припадая то к животу больного, то к правой стороне груди, отыскивал сердце. Не найдя его, пытался хотя бы нащупать пульс, судорожно сжимая руку пациента в самых неподходящих для этого местах и все время с безнадежной тоской в глазах и голосе спрашивая: «Пуллютень – надо?» Роль пациента пришлось выполнять мне.
В антрактах мы танцевали канкан, вскидывая – каждый в меру своей испорченности и подвижности – ноги и юбки (у кого они были), и исполняли фривольные песенки на русском и французском (кто владел) языках. Я, например, вспомнила такую песенку “Мне мамаша запретила танцевать канкан…” На вокальном поприще особенно блистал Борис.
Но вот – на закуску – мы "знакомимся" с нашими соседями. Леля на минутку вышла в сад, и неожиданно вместо нее на террасу поднялись и предстали перед нами два (!) джентльмена, которых она изображала поочередно. Оба были в шортах и панамках, у одного – папка под мышкой. (И когда она только успела переодеться?!)
Джентльмен с папочкой подчеркнуто учтиво поздоровался, энергично пожал нам руки. Второй, по-видимому, сделал то же, но рука, сложенная лодочкой, казалась вялой, при этом он что-то мурлыкал и смотрел в сторону.
Первый сказал, слегка грассируя и изящно растягивая слова: «Мы пришли к вам по поводу де-зин-сек-тации нашей общей по-мойки». Он раскрыл папочку и разложил чертежи.
Второй джентльмен опять заурчал-замурлыкал.
«Андрей соглашается, – пояснил первый. – Для этого, – продолжал он, – мы должны провести би-с-сек-три-су от нашего сарая до ваших акаций и восстановить пер-пен-ди-ку-ляр...» Далее следовал еще целый ряд житейско-математических соображений, пересыпанных "научной" терминологией.
Второй джентльмен, по-прежнему урча, кивал головой, а первый каждый раз пояснял: «Андрей соглашается». Наконец последовало нечто вроде резюме: «Боюсь, что при этом может слегка пострадать ваша фамильная (в голосе зазвучало почтение) си-рень!»
На этом деловая часть "визита", видимо, закончилась, и "гости" с интересом стали поглядывать на стол. Я и Борис подыгрывали Лёле, как могли. Предложили им отведать “что Бог послал”. "Визитеры" с большим аппетитом все попробовали. Видно было, что они очень голодны. Первый, с набитым ртом, невнятно проговорил: «Мы едим только кра-пи-ву. Чрезвычайно питательно!»
Так мы впервые "увидели" наших соседей – великого математика Андрея Николаевича Колмогорова (второй джентльмен) и его учителя и друга Павла Сергеевича Александрова. (Кстати, традиция питаться крапивой перешла к нам. «Чрезвычайно питательно!»)
А на другой день мы увидели академиков живьем. За забором радостно залаяла собака, послышалось строгое (со знакомым грассированием): «Ша-рр-рик! Молчать!» – и невнятное, но явно более приветливое обращение второго, уже узнаваемого голоса. (Как я потом узнала, собаки в этом доме всегда назывались Шариками – такая традиция).
На крыльцо белого дома поднялись два джентльмена. Правда, они были не в шортах и без панамок, но у нас не было ни малейшего сомнения, что это приехали наши соседи. За ними следовал третий, по-видимому, шофер с двумя большими хозяйственными сумками.
Таков был, как мы вскоре убедились, обычный ритуал появления наших знаменитых соседей.
вечерний чай
С одной соседкой мы подружились сразу, недаром пословица говорит: “жить в соседах – быть в беседах”.
Из этих бесед узнали о вторых соседях достаточно, но знакомы не были довольно долго.
Вся осень ушла у нас на подготовку дома к зиме. До морозов мы успели наладить водопровод, заменив ручной насос в скважине электрическим и установить водяное отопление. Зимой, когда уже были не так поглощены собственным благоустройством, Борис решил, что наступило время познакомиться. Он написал шутливое письмо, спародировав чеховское "Письмо к ученому соседу". Ответ пришел сразу. Без тени юмора, краткий, но по существу – нас приглашали на вечерний чай.
Увидев слова "вечерний чай" я разволновалась. Стала раздумывать: что же надеть по такому случаю? Дело в том, что у нас есть любимая книга, доставшаяся мне от бабушки: “Подарок молодым хозяйкам” Елены Молоховец. В эпоху очередей, дефицита и крайней скудости стола ее советы и рецепты ошарашивали. Хороши были и рекомендации по части светского этикета.
Частенько, чтобы развлечь гостей, Борис "с выражением" читал вслух ее советы, особенно – “вечерний чай”.
«Иногда знакомые собираются для дружеской беседы, которая не продолжается далеко заполночь, – и тогда, утверждает Молоховец, – поздний вечерний чай может заменить ужин».
Вот – правда, сильно сокращенное, описание этого "чая" – (орфография подлинника по возможности сохранена):
«Разставляется длинный обеденный стол, покрытый чистою скатертью… По середине стола ставят высокую вазу с фруктами. (Перечень фруктов опускаю). По обеим сторонам этой вазы, поперег стола десертные тарелочки кучками и подле них десертные ножи серебряные или костяные. Вдоль стола ставятся продлинноватые сухарницы, покрытые салфеточкой, с печеньем к чаю, как-то: булки или бабы белыя, шафранныя, хлебныя или миндальныя, английское и мелкое печенье, купленное или домашнее см. oт N3001 до 3203» (т.е. 200 сортов!)
За ними следуют знакомые нам тарелочки (теперь уже хрустальные и с нарезанным лимоном), «а также графинчики с ромом, красным вином, вишневым сиропом, шербет, сливки и сахар. Затем ставят по обеим сторонам – небольшие, но также довольно высокие хрустальные вазы с вареньем, с резанными апельсинами и все это непременно симметрически с первой вазой». Масло ставят в хрустальных масляничках.
«Вокруг лотка с хлебом уставить полумесяцем небольшие тарелочки с тоненькими ломтиками телятины, ветчины, говядины, рябчиков, индейки, языка, зайца, швейцарского, русского или домашняго сыра, натертого зеленого сыра и проч., устанавливая всё это в симметрическом порядке (как важна симметрия в этом деле!), так напр.: по самой середине сыр, так как он светлее других ломтиков, с одной стороны – ветчину, с другой – язык» и т.д. и т.п.
Чувствую, что пора закончить!.. Нет, не могу не упомянуть о том, что язык должен быть свежий; если же он соленый, то его следует отварить в двух водах, причем вторую воду можно употреблять в борщ или щи. А масло, подаваемое к чаю в вышеупомянутых масляничках может быть девяти сортов, среди которых особенно впечатляют пармезанное (N3630), из рябчиков (N3633) и с миндалем, грецкими орехами или фисташками (N3639).
Читатель, если вы далеко от холодильника, я вам сочувствую. Должна признаться, что наши гости, выслушав описание "вечернего чая" и вдоволь насмеявшись, одним чаем никогда не ограничивались!
Трудно даже вообразить, как поступали наши предки, если гости все же задерживались далеко заполночь!
Конечно, все это из прошлого, но ведь дом соседей тоже из прошлого…
Жаль, что Елена Молоховец не дала совета, что полагается надевать к вечернему чаю, если мы не собираемся засиживаться далеко за полночь. Пришлось выходить из положения собственными силами. Учитывая холодную погоду, надела голубой мохеровый свитер и брюки.
В назначенный час мы поднялись на крыльцо, прошли через кухню, где я заметила ручной водяной насос в одном углу и дровяную плиту – в другом, а также, что меня поразило, стенную фаянсовую кофемолку – я таких отроду не видала. Впоследствии я узнала, что Павел Сергеевич привез ее из Германии.
По коридору налево, мимо лестницы, ведущей на второй этаж, вошли в столовую.
Когда-то эта комната была большего размера, но от нее отгородили комнатушку-пенал, получившую название «девичья», а оставшуюся часть условно поделили колоннами еще на две части.
В меньшей, расположенной слева от колонн, с двумя небольшими окнами под углом друг к другу, помещался овальный стол с шестью мягкими стульями, часы с боем и угловой шкафчик. На стене, до половины обшитой деревянными панелями, висели портреты, среди которых я выделила Гёте.
В оставшейся части комнаты было четыре (целых четыре!) двери: та через которую мы вошли, дверь в "пенал", в музыкальную комнату и в глубину дома, где расположены кабинеты хозяев.
Один из углов занимала изразцовая голландская печь, излучавшая приятное тепло.
Возле окна, третьего окна в этом помещении, этажерка с многотомьем энциклопедии и маленький столик, на котором стоял кувшин с водой и серебряный павлин с веером фруктовых ножичков вместо хвоста.
На мгновение мне показалось, что я, как в детские годы, нахожусь у своей бабушки. У нее был такой же столик, на котором, правда, красовался парадный самовар, но павлин с фруктовыми ножичками – совершенно такой же – стоял в нише буфета. Видимо, именно такие ножички полагалось в те времена раскладывать подле тарелочек, стоящих «поперег» стола по обеим сторонам вазы с фруктами…
На верху старинного буфета красного дерева – коллекция разнообразных гусей. Со временем я узнала, что гусь является символом дома.
Нас встретили оба хозяина: академики Павел Сергеевич Александров и Андрей Николаевич Колмогоров. Пригласили к столу. Появились две почтенные дамы. Одна из них была представлена как сестра Александрова, вторая – гостья. Прислуга подала чай и удалилась.
Сначала разговор зашел о нашем доме. Нас расспросили, как мы подготовились к зиме, что успели сделать.
Хозяева вспомнили, как они, давным-давно, еще молодыми купив этот дом, в первую очередь перекрыли крышу и укрепили полы – основу основ любого дома. Посоветовали и нам поступить соответствующим образом. С возрастом все будет труднее.
Борис, видимо, припомнив ручной насос, который мы увидели при входе, в свою очередь предложил помощь – воспользоваться его только что приобретенным опытом и заменить их насос электрическим: «Это так удобно, не будете тратить столько сил».
Хозяева поблагодарили, но отказались. Их вполне устраивает этот старомодный агрегат: благодаря ему они сами и их гости волей-неволей получают физическую нагрузку и укрепляют мускулатуру рук.
У них есть специальный расчет – индивидуальная норма: кому сколько нужно сделать "качков" для поддержания хорошей физической формы.
Хозяйственные темы быстро иссякли, и разговор зашел о поэзии, в частности – о Гёте. Не уверена, что смогу пересказать беседу "ученых соседушек", знакомых с великим Гете не понаслышке.
Борис Владимирович с детства знал немецкий язык – в совершенстве. Помню, однажды он пытался найти какое-то непонятное ему немецкое слово и, не найдя его, сказал мне, что если он не знает, то бесполезно искать в словаре – его там не будет. Борис поклонялся Гёте, называя его “мой Тайный Советник”, и до последнего дня жизни занимался переводами его поэзии.
А.Н. Колмогоров часто обращался к Гёте в своих дневниках. После смерти Колмогорова один из его учеников, математик А.Н. Ширяев, подготавливая их к изданию, обратился к Борису Владимировичу с просьбой: сделать литературный перевод прозаических строчек Гете, встречающихся в тексте. Ознакомившись с дневниками, Борис написал:
Меня поразила любовь великого учёного к поэзии и, в частности, к моему Тайному Советнику. Дневник открывается ТРЕМЯ(!) цитатами из Гёте – двумя прозаическими и одной стихотворной:
Das Erlebte weiss jeder zu schatzen, am meisten der Denkende und nachsinnende im Alter; er fuhlt, mit Zuversicht und Behaglichkeit, dass ihm das niemand rauben kann. (Maximen und Reflexionen - №28, стр.152)
В schatzen – a – с умляут, fuhlt - u - с умляут
* * *
Alles Gescheidte ist schon gedacht worden, man muss nur versuchen es noch einmal zu denken. (Maximen und Reflexionen - №10, стр.15 )1
Приведу перевод этих цитат, выполненный Борисом Заходером:
1. Пережитое дорого каждому, а особенно – тому, кто вспоминает и размышляет о нем на склоне лет с отрадной уверенностью, что уж этого-то у него никто не отнимет.
* * *
2. Все стоящее уже давно придумано, надо только не бояться передумать это еще раз.
С сожалением пропускаю несколько страниц из дневника Заходера, где он щедро цитирует любимые стихи Колмогорова, так как они без перевода. Исключение – самое последнее:
Leben muss man und lieben; es endet Leben und Liebe.
Schnittest du, Parce, doch nur beiden die Faden zugleich!
(Т.1.стр.260 собр.соч) С слове Faden- a- c умляут.
Надо жить и любить; срок и любви и жизни когда-то проходит.
Если бы только ты, Мойра, разом и той и другой перерезала нить!
Кто не присоединится к этим мыслям? Возможно, и об этом беседовали в тот далекий день 1967 года комаровские соседи, попивая чай с домашними сухариками и клубничным вареньем.
После чая нас пригласили в музыкальную комнату. Чтобы завершить вечер в единой тональности, нам предложили послушать немецкую певицу – знаменитую Элизабет Шварцкопф, которая исполняет романс на слова Гёте.
Все чинно уселись: дамы с двух сторон возле теплой голландской печи, Андрей Николаевич – в нише между книжными полками. Мы – в центре, за изящным восьмигранным столом.
Павел Сергеевич поставил пластинку на проигрыватель, и г-жа Шварцкопф запела – что-то очень строгое и прекрасное.
Она пела и пела, а романса на стихи Гёте все не было и не было.
Дамы тихонько сползли со своих теплых мест и, не прощаясь – по-английски, удалились. Андрей Николаевич исчез вслед за ними. Мы бы тоже с удовольствием последовали их примеру, но не смели прервать г-жу Шварцкопф. Вежливый Павел Сергеевич был невозмутим и терпелив. Борис, кстати, тоже.
Меня же словно чертик какой стал щекотать. Ситуация показалась настолько смешной, что еще немного, и я бы расхохоталась. Чтобы прервать накатившее на меня неуместное веселье, я, как иногда в детстве в сходных обстоятельствах, сильно ущипнула себя за ногу, да так, что едва слезы не брызнули.
Но тут, к счастью, Элизабет Шварцкопф доехала до долгожданного романса. Следующего мы уже не стали ждать, и обстановка разрядилась сама собой.
Вечерний чай удался. Мы познакомились, и отношения «дружественного добрососедства» (так в переписке, случившейся однажды между нами, Павел Сегеевич охарактеризовал наши отношения) сохранялись на протяжении всего срока, отпущенного соседям богиней Мойрой.
Возможно, в этот, а может быть, в какой-нибудь другой день Борис сказал:
- До чего же это здорово – быть соседом Колмогорова!
собачонка
Вскоре мы снова вступили в переписку с нашими почтенными соседями. Поводом послужила собачонка, которая прибилась к нам морозной порой 1967 года, поселившись на погребице нашего общего хозяйственного двора.
Приютив это несчастное существо, мы не предполагали, сколько неприятностей оно нам принесет. Пока собака обитала на общем дворе и еще не была нашей, соседи поинтересовались происхождением незнакомки. Мы сказали, что она, видимо, останется у нас, так как, судя по всему, не собирается покидать пределы наших владений. Соседи отнеслись сочувственно к такому решению, которое еще не было окончательным, но собака, видимо, поняла наши слова однозначно и приняла собственное, окончательное решение на деле доказать нам свою преданность, занявшись истреблением всех посторонних, оставив за собой право решать, кого считать таковыми.
Одной из первых «жертв» оказался гость соседей. Инцидент произошел при нас, когда мы вышли прогуляться по Комаровке в сопровождении собственного доберман-пинчера Дара и нашего нового приобретения. Кто бы мог заподозрить, что этот заморыш так решительно приступит к охране наших персон?
Едва гость соседей вышел из их калитки, собачонка помчалась за ним и прежде, чем мы успели понять, что происходит, и остановить ее, вцепилась ему в ботинок. Пострадавший охнул:
- 0й, она меня, кажется, укусила...
Правда, сказал он это как-то неуверенно, и, осмотрев ботинок, спокойно удалился. Мы тоже не усмотрели оснований для беспокойства.
Однако буквально на следующий день получили гневное письмо от наших соседей. Там было написано:
“Мы очень дорожили отношениями дружественного добрососедства, сложившимися между нами…”
Далее шли строки о нашем непростительном легкомыслии, в результате которого «ваша собака» укусила профессора и теперь он в разгар экзаменационной сессии должен подвергнуться лечению от бешенства...
Но выход был найден: нужно освидетельствовать собаку и принести справку о состоянии ее здоровья.
Я тут же поехала с Катькой (так мы успели назвать ее) в ветлечебницу.
- Что, сдавать принесли животное?- сонно спросил врач, когда я вошла к нему с собакой на руках.
- Нет, нет, что вы, – запротестовала я, крепче прижимая к себе животное, – осмотрите и дайте справку, она укусила человека.
- А чего их разводить? Весной не справляемся с отстрелом, – продолжал он.
Однако после объяснения обстоятельств смягчился, внимательно обследовал животное, даже прописал какое-то снадобье для дезинфекции ранений. Катька была посажена на двухнедельный домашний карантин. После очередного осмотра нам выдали справку, что собака Катя, 3-х лет, чепрачной масти не страдает бешенством. На этом инцидент с соседями был исчерпан, тем более, что и укус оказался несерьезным.
Продолжение читать
http://www.proza.ru/2011/09/04/774
фОТО Галины Заходер