Удивляет готовность людей бежать за откровенно сумасшедшими политиками.
У иного на лице написано, что он – недобитый в детстве мамой по попе маньяк: чуть что, начинают трястись руки, нижняя губка вздрагивает обиженно и дергается глаз.
Другой, усердно слюнявя химический карандаш, добросовестно описывает в книжке, скажем, «Майн кайф», на какие параноидальные ( простите, жизненные) пространства он собирается вести народ и государство, и каким обрезом ( извиняюсь, образом) он проложит дорогу к очередному Риму или Рейху. Читайте, все написано.
Но нет, как стадо леммингов бегут к пропасти за идиотом, бегут. «Хотите вы тотальной войны??» «Хотим, хотим!» - кричат ликующе, плача от охватившего их восторга, от чувства локтя, чувства общности, от умиления моментом. И тотальная война приходит к ним. «Что это?» - пугаются они, когда она низвергается геенной огненной с небес. Почему никто не сказал им, что их города ТОЖЕ могут гореть?
Бедные лемминги, все города горят одинаково.
И вот он горит, маленький чистый город, облобызавший очередного маньяка, водрузивший его на трон ради войны ГДЕ-ТО ТАМ ДАЛЕКО. Женщины и дети в бомбоубежище стучат в бронированную дверь изнутри и кричат, потому что задыхаются. Над ними все горит, и воздухозаборники гонят в бомбоубежище дым. Старый вахтер-фельдфебель кричит им снаружи, что выходить некуда, что все горит, а они кричат ему, что у них уже умирают дети. Весь древний центр горит после воздушного налета, как гигантская спичка. Небо застлано дымом. Восьмисотлетние церкви уронили башни, как отрубленные головы. Фрески ссыпались, как шелуха, с пробитых стен, стрельчатые окна лопаются с грохотом, осыпая город градом витражей. Пожарные пробиваются к бомбоубежищам, отказавшись от попыток тушить хотя-бы что-то в городе. В бомбоубежищах точно есть живые, это женщины и дети, потому что место было только для них, и их две тысячи, их еще возможно спасти. Качая воду прямо из реки, они пробиваются к убежищу и устраивают водяную завесу, проход в заболоченный осенними дождями и потому не горящий городской парк. Двери открываются, быстрей-быстрей! Коридор из водяных стен длиной в два километра истощает речонку, брандспойнты скоро зацарапают по осушенному дну. «Бегом, бегом!» - кричат женщинам поседевшие от пепла ли, от осознания ли страшной, безобразной беды, мужчины в красных робах. Кто-то увяз, оступившись, в расплавленном асфальте и вопит страшно о помощи. Дальше, дальше, не останавливаться! Из окон горящих домов кричат люди, протягивают руки. Господи, спаси и помилуй!
Через несколько суток в городе выгорело все, что могло сгореть. Чугунный фонтан пятнадцатого века, изображавший ажурную беседку и Марию с младенцем на руках, сплавился в черный ком. Вокруг него, на центральной площади города, лежат обезображенные, обгоревшие трупы. Из тлеющих развалин, из завалов их несут и несут, складывают друг на друга сначала штабелями, потом все выше, бесформенной горой. Выжившие не плачут. Оглушенные, опустошенные, выгоревшие не снаружи, а изнутри, с дырой вместо сердца, они суетливо таскают трупы, не желая думать о том, кто это мог бы быть, и, оступившись на битом кирпиче, на гнутой арматуре, вздрагивают вдруг всем телом, пронзительно, страшно желая очнуться из этого кошмарного сна.
Но это не сон. Намного проще начать войну, чем ее окончить. Начать войну просто, и это может сделать любой идиот – сочинить операцию Барбаросса, заправить танки, нагуталинить сапоги и начать бомбить соседа в первую же подходящую для такого злодейства ночь. Были бы лемминги послушны. И они послушны, они маршируют в колоннах, сердца их замирают от предрассветного холодка, от предвкушения славы и наград, от тщеславия, именуемого тевтонской, арийской ( подставить желаемое) гордостью. Они стреляют и разят, сгоняют пленных в кучи, они мочатся на чужие дороги и пьянеют от пространств, открывшихся перед ними.
А потом приходит операция "Багратион".