Девица лежала на нем, и он четко видел каждый запудренный прыщ, каждую пору на лоснящейся коже, а главное, обостренным с похмелья обонянием ощущал ненавистный цветочный запах, от которого к горлу подкатывала тошнота. Головной боли добавлял акустический эффект – девица визжала так, словно только что обнаружила в волосах скорпиона.
В последнее время женщин он делил на две категории – похожие и не похожие на Ленку. С первыми он связываться не хотел, чтоб не испортить им жизнь, а последних обходил стороной, не оставляя шанса испортить жизнь ему. Эта на Ленку была совсем не похожа. Кляча, подумал с отвращением.
Вечер не заладился. Народу в автобус набилось много, среди прочих – и эта, не поворачивался язык назвать ее девушкой. Какой человек в здравом уме, собираясь ехать за город в переполненной маршрутке, выльет на себя полфлакона парфюмированной дряни?
Маршрутку мотало – водитель гнал по обочине. Волны тошнотворного аромата обволакивали Андрея, доводя до озверения. Он закатил глаза и крякнул, с трудом сдержавшись, чтоб не озвучить свое отношение к парфюмерии вообще и отдельным ее потребителям в частности. Кляча покосилась и дернула плечом, сгенерировав новую пряную волну.
С отчаяния он стал прорываться к окну. Толпа забурчала, но потеснилась. В этот момент водитель затормозил, и Андрей, теряя равновесие, вцепился в первый подвернувшийся объект. Объектом, на беду, оказалась ненавистная девица. Острый каблук ввинтился между ремешками Андреевых сандалий и придавил беззащитный палец всей массой немаленького женского тела.
Андрей взвыл и полетел в расчищенное пространство, изрыгая ругательства. Кляча рухнула сверху.
– Да он же даже не пьяный, – визжала она, почему-то сочтя этот факт особо обидным, – кто-нибудь, ну помогите же!
Толпа поддержала пострадавшую – разумеется, трезвым в пятницу вечером мог остаться только законченный подонок. К несчастью для Андрея, в автобусе нашлись отзывчивые люди. Один из донкихотов выдохнул «Ща!», галантно сверкнул даме фиксой, прогудел «командир, притормози», и как-то ловко, на манер зубной пасты из тюбика, выдавил Андрея из автобуса.
Понятно, что до места Андрей не доехал, а оказался то ли в Лисьем носу, то ли в заячьем бору. Штурмовать другой автобус было бесполезно. Он побрел к заливу. С досады хотелось сотворить что-нибудь беспримерно глупое, ненужность какую-нибудь – выплюнуть миру в морду «Нате!» непопулярного ныне Владим Владимыча, или Высоцкого проорать до хрипоты…
Он добрел до залива и сел на берегу. Шшшух – застенчиво подползала волна, приносила ему мусор и водоросли. Он достал ножик и стал бросать в мокрый песок. Очень хотелось, чтоб лезвие вошло красиво, лихо блеснув на излете. Разумеется, нож падал плашмя. Шшшухх – ластилась волна и услужливо смывала след неудачи.
Иногда полезно бывает понять, кто ты есть и на фига мирозданию сдался. Для окончательного вывода хватило пары месяцев – ровно с того момента, как последний раз видел Ленку.
Шууххх – шуршала волна, забудь, все уходит, водой уносит, и опять песок чист. Шшуух – лизала ботинки, – будет у тебя еще таких ленок…
И ведь знал, что так получится. С самого начала, с первой самой встречи чувствовал себя сволочью, подлецом, когда смотрел ей в глаза и кричал мысленно: ну, вот же, вот, ты что, не видишь, какой я на самом деле? Не видела. Маленькие ее ладони ложились на лоб, и он плыл от запаха волос, и ловил губами ресницы, и знал, знал, каждую секунду, что все расползется, рассыплется, что не может быть, чтобы было так хорошо и за это ничего не было.
Бродячего пса можно поймать, отмыть, с известной долей риска завязать ему бант на шее, но приручить и заставить ходить на задних лапах…
Иногда, вскользь, он любил затевать этот разговор, и ловил шутливую брань, что не может, не смеет так говорить о себе, что он хороший, и только прикидывается, специально, чтоб ее огорчить. А, когда понимала, что он всерьез – пил испуг, сушил слезы, и слаще этих слез не могло ничего быть на целом свете. И любил, любил, черт побери, и сейчас… Впрочем… Плевок в море.
Шшухх – обижалась волна, – зря ты так, мало ли что бывает в жизни, плыви себе, лови ветер и ни о чем не жалей…
Не жалеть. Все понимал с самого начала, городской крысеныш, дитя окраины, нельзя, не должно ангелу путаться с бесом, пусть даже самого мелкого пошиба, пусть даже с потаенными чистыми, от самого себя скрытыми мыслями.
– Огоньку не найдется? – над Андреем навис незнакомый дедок. Он молча протянул зажигалку, спеша побыстрей отделаться от компании. Дед прикурил, и, кряхтя, плюхнулся на песок в паре метров от Андрея.
Стал привыкать. Учился ходить на задних лапах, как мог, как умел, почти перестал быть собой. Перестал быть. Она стоила планы, смеялась. Приручалась. И уже не заходилось бешено сердце от звонка в дверь, и глубокое, почти сакральное, то, что из недомолвок и полувзглядов – таяло, терялось. И прорезались слова, те, главные, которых так ждешь и которым нет места в начале. И расставлялись точки над «и», и хотелось быть далеко, соскучится и вернуться, чтобы опять зашлось сердце и успокоилось прохладой ее ладоней. И кричалось – ангел, куда же ты, что творишь, темнеют крылья, беги, пока не случилось…
– Звать-то как? – дед решил пообщаться.
Первый порыв был послать его подальше, но, решив не портить свою, и без того подпорченную, карму – ответил.
– Выпьешь? – дед уже тянул из кармана основательную флягу. Андрей пожал плечами. Дед отвинтил фляжку, крякнул, спросил вдруг сурово:
– В бога веруешь?
– Ну, как сказать, – Андрей усмехнулся, – вроде того, – и, поймав насупленный взгляд, добавил:
– Фаталист я, дед.
Тот хмыкнул и произнес:
– Вот, значит, как? Ну, тогда, стало быть, за судьбу!
Выпили. Горькая, на травах, настойка не то чтоб взбодрила – скорей приглушила мысли, и Андрей присмотрелся к деду. Тот, найдя официальную часть законченной, взял быка за рога.
– Слушай, Андрюха, мне помощь нужна. Хреновину одну надо подтащить, одному не справиться. Тяжелая, напарник нужен. У тебя как, время есть?
Времени теперь было хоть отбавляй, и он побрел за дедом. По дороге разговорились. Жил старик неподалеку, в будке стрелочника. Поговорили про футбол, Андрей слушал вполуха, думая о своем.
«Хреновиной» оказался водогрей, и впрямь тяжелый и неудобный. В несколько приемов им удалось втащить его в каморку и водрузить на место. Дед засуетился, собирая ужин.
От работы настроение поднялось, и Андрей поведал о своих автобусных неприятностях. Слушать дед умел – в нужное время поддакивал, и сокрушался, да и посмеяться был не дурак. От сцены с клячей зашелся мелким хохотком.
Сели за стол, завели беседу, за рюмкой горькой сперва сцепились «за политику», да чуть не передрались, по мере опустения бутылки веселели.
– Дед, смеялся Андрей, – ну зачем вот ты – стрелочник? Тут и поезда-то не хотят, ты когда последний поезд-то видел?
– Видел не видел, а порядок должен быть! – распалялся дед, стучал кулаком по столу, по-ря-док, язви его в корень! А если – пройдет, а если – не туда – тогда что? Тут я – командир, куда поверну, туда и покатишься! А ты говоришь, – обиделся, подпер щеку ладонью, уставился в стену.
– Да ладно, дед, я так, – Андрей притих, – Ну извини, я не хотел…
Заговорил тихо, и даже не заметил, как-то само получилось, что совершенно незнакомому человеку выложил все, что болело эти месяцы.
Как отключал любовь. Вырезал из себя. Как не оставил времени разочароваться, начать жалеть. Чего всегда не терпел, так это жалости. Она так и не поняла, за что, почему. Явки, телефоны – забыть и похоронить. Все решил за двоих. Пусть летит себе, даже ангелам когда-то бывает плохо. Не скажет спасибо, и пусть, зато больше никогда не свяжется с таким, как он. Не поймет, что избавил ее от необходимости уходить первой. И никогда не узнает, как потом сидел у окна и выл, и вздрагивал от шагов за дверью, и гнал, резал по живому память ножом «так надо».
Испугался. Что, теряя себя, потеряет ее. Что случится обратная метаморфоза, и окуклится бабочка, а из кокона появится гусеница, которая никогда уже не сможет летать.
Слушал дед правильно. Молчал, покрякивал. За окошком стемнело – августовская ночь навалилась резко, словно кто-то рванул рубильник и объявил отбой по всему миру. Дед тяжело поднялся, уронил стакан.
– Гладиолус! – непонятно ругнулся, – рододендрон, ядрит тя в корень! – И, глянув в округлившиеся глаза Андрея, пояснил:
– Старуха меня ругаться отучила. Больно чувствительна была, земля ей пухом. Как матюгнусь, она – в слезы. Не уважаешь, говорит, значит. Чуть до развода не дошло, пока вот не придумала. Ты, говорит, цветами ругайся. Я попробовал – не прошибает, смех один. Потом уж привык. Теперь уж я всю эту ботанику выучил. Вот, глянь на бабку, какая она у меня. Была, – потянул с полки альбом.
Андрей открыл. На первой странице красовался сам дед – в костюме, орлом, под ручку с кругленькой женщиной. Он перевернул страницу и обомлел. С фотографии на него смотрела Ленка.
Только другая. Русые волосы до плеч, – она таких никогда не носила, все стригла коротким ежиком, сколько он не просил отрастить – не ее, говорила, психотип... В поле, в ромашках, рядом – девчушка лет шести, простоволосая, с Ленкиными же русалочьими глазами. Обе, улыбаясь, смотрели прямо в глаза, и на мгновенье Андрею вдруг показалось, что малышка эта похожа и на него...
Захлопал глазами, головой потряс – прошел морок, и не Ленка это вовсе, и девчушка незнакомая, а дед пояснил:
– Племяшка моя с дочкой. Приезжали прошлый год.
Пить надо меньше, подумалось зло, предложил:
– Муторно что-то. Пойдем, дед, покурим?
Вышли на крыльцо. Редкие сосны не заслоняли черное, богатое звездами небо. То ли от выпитого, то ли от недосыпа, ночь мерещилась бесовской, зелено-желтой, с ведьмиными огнями по кромке рельсов. Андрей закинул голову вверх, звездный котел кружился перед глазами, и отчего-то становилось легче, будто тянул кто из сердца давнюю занозу.
– Фаталист, говоришь, – дед пыхнул беломориной, – не судьба, говоришь. А знаешь, что самое поганое? Встретитесь вы, лет этак через пять…
Купол кружился, и тикали под макушкой пустые, в общем-то, фразы. Судьба. Не судьба…
… Он сидел на автобусной остановке, ежась от ветра, дождь колотил в спину – всю жизнь терпеть не мог зонтиков. Ленка стояла напротив, смотрела открыто и прямо, улыбалась, и рассказывала – про жизнь, про работу, про то, как рада его видеть, и как все хорошо обернулось. Как долго искала его тогда, и ревела, а потом – пришел Человек, тот самый, что лучше всех, и ее вытащил, и теперь у нее все хорошо-хорошо. И у Андрея тоже все будет хорошо, она точно знает, он просто неприкаянный, но это ничего – он еще когда-нибудь, обязательно кого-нибудь встретит, и все у него получится, а она, дура, его ненавидела, а оказалось – все правильно, так и нужно, и как все замечательно теперь получилось.
И – клюнула на прощанье в щеку сухими губами, посеменила под дождем, и в тот момент Андрей понял, что все, что услышал – полная и бесповоротная неправда. Рванулся – догнать, развернуть к себе, а дождь только того и ждал – накрыл пеленой, заморочил…
…Андрей сидел на крыльце, и черный купол по-прежнему качался над головой.
– Сомлел? – участливо осведомился дед, – бывает. Я вот тоже так сижу, да и задремлю.
– Дед, а дед, а вот скажи, – Андрей облизнул губы, изо всех сил пытаясь правильно задать вопрос, – а вот, скажем, два поезда. Вот они… Идут. Идут. Парал-лельно. Рядышком. А потом – ррраз – кто-то перевел стрелку, и – все? И – в разные стороны, так, дед? И больше никогда? – мысли путались, и казалось очень важным довести до конца эту простую идею, – так кто их развел, дед? Кто? Судьба? Стрелочник? И кто тогда у нас тут получается самый главный? – он нетвердо ухватился за сухое плечо, и торжественно заключил:
– Получается, дед, что ты! Ты, у нас, дед, не просто – стрелочник. Ты у нас, дед, этот самый фатум и есть!
Ночь качалась, ведьмины огни подплывали ближе, и казалось Андрею, что сходится их рой возле дедовой макушки, образуя бесовской зеленоватый нимб, и мнилось – ведет он сейчас речь с самой судьбой, а судьба ему и отвечает:
– Ну и балбес же ты, Андрюха. Фатум – не фатум. Накрутил бог весть чего, самому теперь в жизни не разобраться. А я так считаю – иди своей дорогой, все что твое – тебя не минует, а что мимо прошло – значит, и не надо тебе вовсе.
Ночь стонала, шелестела русалочьими голосами, рельсы блестели масляно, и казалось – нет ничего лучше, чем идти по этой самой дороге, где стрелки переводит судьба, и где твое тебя не минует, и где за лесом вдруг возьмут да и сойдутся параллельные прямые…
– Пойду я, дед. Извини, если что не так.
– А иди, Андрюша. С богом. И с этим… с фатумом, – старик сверкнул вдруг разбойничьим глазом, – и ты уж прости, если чего…
…И топая по шпалам в ночь за ведьмиными огнями, вдоль лаково блестящих рельсов, услышал, как взрезает тишину писк телефона, и захлебнулся горячей волной предчувствия, и, путаясь в карманах, спеша поднять трубку, не увидел, но почувствовал, как далеко за спиной, в темноте, вполголоса рассыпая ботанические проклятия, старик перевел невидимую стрелку.