Над городом сгустились сумерки, и одиночество вытолкнуло меня на улицу. Свежий прохладный ветер подарил улыбку моим губам, но вскоре заморосил холодный осенний дождь, и капли на моем лице, я думаю, были похожи на слёзы. Я добрёл до ближайшей автобусной остановки и уселся слева от нестройной дамы с неимоверно строгим взглядом, будучи оценённым ею по всем своим внешним недостаткам. Нравилось кому-то это или не нравилось, но я вошел в неостановимое течение времени этого микроскопического мира, отмечая все происходящие изменения и обновления, удивляясь и улыбаясь им.
С некоторых пор мои требования к окружающему миру стали невелики.
Я хотел… Я просто… Я просто хотел умного, слушающего, понимающего собеседника. Лучше – собеседницу, но, в конце концом, это не являлось принципиальным.
Неярко светил фонарь, многократно отражаясь в бесчисленных бездонных дорожных лужах. Жалостливо бормочущие, нечистоплотные морды автобусов следовали одна за другой, появляясь впервые и исчезая навсегда, тут же стираясь в памяти, неимоверно важные и блистательные, одноразовые и простуженные, похожие друг на друга в своем фырканье.
Сквозь тьму лобового стекла угадывались неизменно уставшие и отвлечённые от реального мира лица водителей. Что им до влажного ветра, до статичной плесневеющей сырости за бортом металлического агрегата, когда столь очевидный бег времени, воплощенный в неостановимом движении, связан лишь со скупыми техническими характеристиками дребезжащего за и под сиденьем железа, а направление Великого Времени задается вон там, перед его глазами, легко вращающимся, таким послушным, родным и теплым рулём.
Люди возникали и исчезали. Входили в поле моего зрения, ограниченное световым пятном, ласково и заботливо оставленным здесь судьбой, отделяющим этот мой мир от другого, свой от чужого, видимый от невидимого, простой от сложного, понятный от непонятного. Они появлялись из тьмы. Тьма рождала их. Одни из них терпеливо ждали, уйдя в себя, другие нервно поглядывали по сторонам, иногда попадая колкими взглядами и в меня, за столь короткий срок успевшего стать старожилом автобусной остановки.
А автобусы шли и шли один за другим, неостановимо и неумолимо, точно смерть, а может, жизнь, забирая одного моего возможного собеседника за другим. Но эти люди сами выбирали себе путь, и их короткая жизнь на остановке заканчивалась с приходом желаемой ими реальности. Для них жизнь, наверное, продолжалась, я не был в этом уверен окончательно, лишь предполагал, но здесь, в широком пятне тусклого электрического света они умирали, покидали мой неяркий мир, и я понимал здесь желания и возможности каждого, все, даже невысказанные. Мне слишком хорошо было сидеть здесь, чувствуя себя бессмертным и независимым, сидеть и сидеть, закутавшись в тёплый шарф и надвинув на лоб шапку, видеть фрагменты неимоверно далёких и столь же неимоверно необъяснимых, необычайно загадочных чужих историй, продолжать сидеть и сидеть, терпеливо ожидая своего двойника. Ждать. Ждать. Его. Её. Моего собеседника. Мою собеседницу.
И давно не стало уже её, строгой женщины, немолодой и точно знающей свое предназначение. Появлялись легкомысленные парочки, успевающие до внезапного исчезновения обняться и обменяться нежными взглядами. Стояли одинокие мужчины. Иногда стояли долго, ожидая какой-нибудь свой, только им нужный загадочный номер, но ни один из них, ни из близких, ни из далеких, никто не сел рядом в том самом ожидании собеседника, в котором находился сейчас я. Что мне еще нужно было сделать? Мне казалось, я сделал всё возможное – я пришёл, я сел, я стал ждать. И я сидел, погруженный в глубокое терпеливое ожидание, размышляя над судьбами своей наблюдаемой Вселенной.
Стрелки часов подступали к полуночи, а я всё ждал, всё еще надеясь найти его. Найти её. Такого непростого. Такую непростую. Такого редкого. Такую редкую. Такого желанного. Такую желанную. Собеседника. Собеседницу.
Серый студент. Серый абсолютно. Серый категорически. Серый снаружи и серый внутри. В серых ботинках, серых брюках, в сером пальто, с серым шарфом. С серым цветом лица. В серой шапке. Серый студент серел под серым дождём, измученный своими серыми мыслями.
А мои мысли цеплялись своими колючестями за прохожих, за мелкие углы, за камешки, за выбоины на дороге. А дождь то усиливался, то ослабевал, вымучивая невидимые во тьме облака. И от этой всей убогой серой сырости сквозило немыслимым и непроходимым одиночеством.
Там, на предыдущих страницах жизни, пылало яркое Солнце, железо сходилось с железом в грандиозных сражениях, трусость соперничала с коварством, а отвага с честью. Истина и справедливость рождались в столкновениях мнений. Спокойствие и тишина ожидали своего часа, а нетерпение рвало мировую ткань.
И, в общем-то, незачем было покидать накаленные страстями часы, дни, месяцы и годы, но время, это ужасное неостановимое время изменяло всё. Ему совсем были не важны справедливость и гордость, лесть и коварство. Одинаково уходили в прошлое и великие герои, и злые тираны. И страницы неминуемо переворачивались одна за другой, пока не начался этот мелкий холодный моросящий дождь, и опустился серый предночный сумрак, предвещающий осень ещё одной жизни.
И наступил этот вечер, в мою жизнь явилась эта скамейка, а все бесчисленные желания воплотились только в одном – желании иметь собеседника.
И в дочерна сгустившейся тьме, мне так хотелось бы, чтобы сейчас, или потом, или когда-либо еще вдруг раздался бы мягкий женский голос, а нежные, ласковые, тёплые руки коснулись бы моих истосковавшихся по ласковым прикосновениям рукам, а к моим глазам приблизятся внимательные и всё понимающие глаза, и никогда не покинет меня, останется навсегда со мной моя улыбающаяся собеседница, которой не важны совершенно все мои бесчисленные недостатки, которая заранее и навсегда простила бы мне все мои ошибки и предательства, которая возьмет меня к себе или останется со мной, это неважно, которая сильнее и выше всех простых человеческих истин и справедливостей, и когда уже не надо будет размышлять о причинах и следствиях тех или иных событий, а жизнь, а может быть даже и смерть обретут общее направление и замысел. И станет невозможным то состояние ума, которое одни называют покоем, другие старостью, третьи свободой.
Но сейчас мне остаётся только ждать, терпеливо, в дождливой серости сидеть и ждать, когда из немыслимо чёрной бесконечности, из-за черты, отделяющей свет от тьмы, появится смысл хоть какого-то дальнейшего движения. И тогда вновь запылают страсти, желания вновь заполнят моё тело, и судьба приготовит новые искушения и новые удары, а пронзительные крики падающих врагов и тихие предостережения друзей уже не будут иметь никакого значения.