- Да ты что?! Бросила?! Сама?!
- Не бросила - просто перестала встречаться.
- Ты что - дура?!
- Ты ничего не понимаешь!
- Да где уж мне! Нет, ты все-таки объясни, как можно в самый разгар страсти бросить любимого мужика, а?!
Беспечное солнце неосторожно вошло в задымление облаков и заблудилось там среди белых бесплодных форм. Плотный небесный пар легко погасил солнечную улыбку, избавив на некоторое время природу от ее лучезарно-утомительной заботы. Блестящие от натуги деревья во дворе дома враз обмякли и потемнели. Лица подруг покрылись серым загаром, глаза перестали щуриться.
- Нет, ну ты точно дура! Всего полмесяца не виделись, а ты чего уже успела начудить! Нет, ты мне объясни, зачем надо было бросать мужика, который тебя любит?!
- Я же говорю – не бросала я его! Просто перестала встречаться...
- А это что ли не одно и то же?
- Не одно…
- Ну, извини, тогда я, видать, совсем тупая!
Из разморенных сиестой кустов возникла кошка и, не оглядываясь, прошагала через растоптанный песок в сторону подвала, унося на себе два растерянных женских взгляда. С улицы в садик, словно расшалившиеся дети, ворвались громкие звуки и тут же сникли.
- Я ведь как тебя увидела, сразу поняла - что-то случилось. Ты только посмотри на себя: худая, бледная, круги под глазами!
- Знаю…
- А раз знаешь, почему не…
- Потому что по-другому нельзя.
- Ну, ты вообще! Кремень! Только искры не летят! Вот высохнешь и будешь, как спичка! Только безголовая! Чем тогда мужиков зажигать будешь?
- Тебе нужно, ты и зажигай…
- Да я бы зажгла, да никак похудеть не могу!
- Тебе не надо, тебе и так хорошо…
- Нет, ну ты подумай – такого мужика бросить! Это же какой дурой надо быть, а?
Выглянуло солнце, но веселее не стало. Солнце улеглось на листьях, на вытоптанной траве, на неопрятной неровности тихого садика и уставилось на взволнованные женские лица. Ползучая змея полуденной жары бесшумно устраивалась на груди у тени, стесняя дыхание и выворачивая слезы. Густая черная трава под деревьями напрасно пыталась обратить на себя внимание опущенных глаз. Неповоротливый воздух, как сухой язык в пересохшем рту. Где-то далеко по морщинам земли струились прохладные реки.
- Фу-у, жара! Знаешь, а я ведь почти не сомневалась, что у вас ничего не выйдет: ты замужем, он женат, дети…
- Да, так все и оказалось…
- А то ты с самого начала не знала, что все так получится!
- Знала. Только поздно теперь об этом...
- Неужели все так плохо?
- Хуже некуда…
- Но он-то тебя любит?
- Говорит, что любит. Только уже поздно. Я ведь…
- А он тебе что-нибудь предлагал?
- Да. Разойтись и пожениться…
- А ты что?
- Сначала я так и хотела. А потом решила: нельзя. А теперь и вовсе…
- Чего нельзя-то, чего нельзя? Все можно, если хочется! Тебе что с ним, плохо было?
- Молчи, молчи, не мучай меня, не могу я больше об этом!
- Ах ты, бедная моя дурочка!..
Весомая белизна необъятной формы перегородила солнцу дорогу и, заслонив его спиной, принялась с ним о чем-то шептаться. Затертая до лысины земля перед скамьей с вдавленными в нее острыми камнями, окурками и пивными пробками безразлично ждала конца разговора, не ожидая облегчения своей участи ни от той стороны, ни от другой, потому что когда солнце скроется и почернеют молочные груди облаков, сюда снова придут люди, заберутся с ногами на скамью и будут там кричать, махать руками, кидать оттуда пробки, окурки и плевать на нее.
- Бедная ты моя! Как я тебя понимаю! Ну, успокойся, ну, не плачь!
- Не могу! Ты не представляешь, до чего я дошла! Мне иногда хочется... из окна...
- Чтоооо?! Нет, не вздумай, подруга, не вздумай, слышишь! Не смей даже думать об этом! У тебя же сын, подумай о нем! Да эти мужики, эти уроды ногтя нашего не стоят!..
- Он не урод, это я виновата, я одна... Испугалась я...
- Чего ты испугалась?
- Любви... Что я, дурочка малолетняя, до свадьбы знала? Ничего. Мой-то старше был, опытнее, вот и охмурил. А я потом привыкла и настоящей любви так и не знала. А тут такое... И всё совсем по-другому... Не обижайся, но ты этого не поймешь...
- Да уж куда мне, дуре толстопятой…
Небесная гора по-прежнему не отпускала солнце, примеривая его тайком от всех, как золотую пуговицу. Появились первые признаки духоты. Присмиревшая зелень, притушив игру красок, напрягла ауру в попытках угадать, что будет дальше. В застоявшемся воздухе необыкновенная тишина возникла и подступила к дрожащему голосу.
- …А главное, он и вправду на все был готов! Прямо как голову потерял! Только я вдруг представила - ну, сойдемся мы, и что? А вдруг потом его любовь пройдет, и я ему разонравлюсь? А что? Чем я лучше других? Вокруг полно молодых! Разлюбит, и что тогда?
- О, господи! Ну что за манера бежать впереди паровоза?! Если бы, да что, да как! Почему сразу о плохом думать? А если все хорошо будет? Зачем же от своего счастья бежать?
- …И еще я подумала: а сын мой в чем виноват? А дочь его - ей за что страдать? Нет, уж лучше я одна страдать буду...
- О, господи! Да кому он нужен, этот твой театр! Нет, вы посмотрите на нее: ей такое счастье привалило, а она его не хочет, потому что ей всех жалко! Ну, дуреха! Ну, ладно, а он-то что?
- Он… А что он... Каждый день звонит и уговаривает… Только поздно - ведь я уже месяц как...
- Ну ты и дура, подруга, прости господи! Слышать больше ничего не хочу!
- Подожди, ты ведь главного не знаешь…
- Ну, что еще?
- Ведь я после того, как решила расстаться…
- Ну!
- ...После того, как решила...
- Ну, решила, и что дальше?
- В общем, я чтобы не передумать...
- О господи, да рожай уже!
- ...Ну, в общем... с мужем была...
- И что?
- ...И уже месяц как в положении...
- Ой-ё-ёй-ё-ёй-ё-ёёёёй! Что же ты, подруга, наделала! Что же ты, глупая, натворила! Ну, и кто же ты после этого есть?!.
Небесная толстуха размерами с империю заклубилась, потемнела и расползлась на полнеба. Другие облака, упираясь в нее, громоздились, уплотнялись, разрастались, обтекали ее сверху и снизу, пока окончательно не стерли с неба синий цвет. Солнце все же нашло среди них прощальное окно, и туда, словно божий взгляд, скользнул его луч. Он осветил две застывшие женские фигуры, одна из которых прижимала к себе другую, безвольную, поиграл покоробленной краской фасада, зацепился за крышу, но не удержался, скатился с нее и больше не возвращался. К вечеру облака побегут на запад просить у солнца прощения, но оно картинно умрет, оставив на оловянном небе растерянные тучки с подгоревшими боками и тлеющие угли на траурном горизонте. Угли угаснут и станут золой, и тогда милосердная ночь набросит на мир газовую накидку из черного крепа и развесит сушиться облака. С облаков будет капать вода, и тихий дождь, как беззубый старик, будет чавкать за окном всю ночь, а когда под утро небо очистится и вымытая до канареечного цвета луна спрячется за крышу соседнего дома, новый жестокий день выпустит страдания на волю. Где-то на буйную траву упадет первый желтый лист. С горячего берега в реку скатится камень, чтобы провести оставшиеся тысячу лет в холодной скользкой воде. Рухнет состарившееся дерево, придавив собой молодые побеги. Лопнет ледяная аорта и айсберг разрушится на пресные куски. За стальными кораблями железной дверью захлопнется девятый вал. Кто-то будет страдать сам и заставит страдать других, кому-то поклянутся в любви, кого-то предадут, помянут и поздравят, наградят и приговорят, развратят и проклянут. Где-то погаснут чьи-то души и зажгутся новые звезды. Ибо что будет - было, а что было - не будет больше никогда.