В тот момент, когда щенок, похожий на дратхаара отходил от пережитого, в Строгановском буфете сидели двое. Майор Пастушенко, в миру Пастушенко Вадим Тимофеевич, и его бывший одноклассник Рученко Коля. Как бы Пастушенко ни старался, какие бы деньги ему не дали, того лоска, какой имелся у Рученко, ему было не видать. Если человеку не дано от рождения всегда выглядеть на все сто, то таких результатов можно достичь только после нескольких лет сытой привольной жизни. Чтобы парикмахер угадывал направление роста каждого волоска и вносил соответствующие коррективы в стрижку, чтобы стилист поработал над гардеробом и тон галстука и носков идеально сочетался бы с рубашкой и костюмом. И дорогая вещь, даже если не выглядит дорогой, сидит не так, как турецкая дешёвка. Гладкое лицо Коли не было таким гладким даже во времена безмятежного детства. Без визитов к косметологу, видно, не обошлось. И косметикой он явно пользовался, причём дорогой. Чисто выбритый, ни из ноздрей, ни из ушей не торчат волоски. А может и не выбритый, а, как там это у женщин называется, проэпилированный, что ли, уж больно нежной смотрелась его кожа. Не похоже, что сегодня его подбородка касалась бритва. И готовящаяся появиться на свет божий щетина не просвечивала сквозь кожу. И пахло от него вкусно, но не как от женщины. Настоящий мужской запах, но и тут ощущалась цена. Майору стало бы плохо, если бы он узнал, что флакон этого одеколона стоит столько же, сколько вся его зарплата за полгода. А чего стоил запах изо рта. Пастушенко привык, что изо рта у собеседника могло пахнуть, плохо пахнуть и вонять. В самом лучшем случае не ощущалось никакого запаха. Из Колиного же рта пахло опять чем-то вкусным. Причём не едой - что бы они не съели и не выпили, аромат оставался прежним. Может это здоровая полость рта даёт о себе знать таким образом? В срочных услугах стоматолога Коля точно не нуждался. Но был ещё какой-то секрет, одного здорового рта для такого тонкого аромата мало. Пастушенко так тщательно принюхивался к Рученко, так близко притирался к нему, что его уже можно было заподозрить в нестандартной сексуальной ориентации. Если бы не донесения наружки, приставленной в последние две недели к Пастушенко, лаконично описывающие скорый трах с девицами не самого серёзного поведения, Коля так бы и подумал. На проституток у майора денег не водилось, он просто выбирал не самых красивых, но страждущих и дальше действовал по принципу: «Не бывает несговорчивых женщин, бывает мало водки». Пусть и перефразировано, но во многих случаях верно. И ещё, нельзя было торопиться. Когда дама сама его возжелает, то и никаких дополнительных расходов не понадобится, и её отдача будет гораздо заметней. Иногда попадались такие изголодавшиеся кошечки, что Пастушенко самому и делать ничего не надо было. Разве что развязать шнурки на ботинках. Чаще всего, они ещё и кормили его на прощание. Но не так вкусно, как в этом ресторане.
Пастушенко сидел и хмуро завидовал. На лице у него, правда, застыла гримаса удовольствия от поглощаемого обеда. Рученко представлял, кого он пригласил в ресторан и знал, что покорить того можно не качеством, а количеством. После того как Пастушенко насытился в первом приближении за шведским столом, ему было предложено меню собственно ресторана. Водка уже давно стояла на столе, и официант уже готовился заменить заметно обмелевшую бутылку на новую. Ремень майор к этому времени ослаблял дважды. А Рученко съел за все посиделки всего лишь бифштекс, и то без гарнира, и какой-то дохленький салатик, из трёх листочков непонятной травы с такими же непонятными вкраплениями чего-то жёлтого и белого. Многолетняя сытость, когда в течение долгого времени ты знаешь, что и на завтрак, и на обед, и на ужин ты можешь себе взять те вкусности, которые захочешь, и в том количестве, которое покажется тебе необходимым, позволяла Рученко не наедаться впрок, а вкушать то, что хочется в данный момент. Выпитый перед самым обедом сорбент не давал ему пьянеть. Коля ждал от этого разговора многого, пить по-русски он уже отвык, а точнее, и не успел научиться, его родители сразу же после падения железного занавеса сделали ноги из России, о чём нисколько не пожалели. У его отца украинца помимо присущих его нации качеств было также унаследованное, по-видимому, от жены, еврейское умение браться только за выгодные дела. Плюс советское умение пренебрегать законом. Понятно, что с таким набором качеств успех на западе ему был обеспечен. Тем более, что семья Рученко переехала на запад в те времена, когда выходцев из Советского Союза принимали за великомучеников и открывали иногда перед ними зелёную, или хотя бы зеленоватую улицу. И про русскую мафию тогда ещё слыхом не слыхивали. По привычке больше боялись КГБ. Рученко-старший поставил на ноги легальный бизнес, у него были свои магазины и заводы, но он не брезговал проворачивать иногда и весьма сомнительные делишки. Сын ему помогал в меру своих сил и способностей. А способности у него были. Главное правило отца, делать всё чужими руками, он усвоил очень быстро. Сейчас очень удобными руками мог стать Пастушенко. Жадность у того была в крови. В детстве он смертельно завидовал тем ребятам, чьи отцы плавали в торгфлоте. Импортная одежда, магнитофоны, жевачка, всё это производило на нищего мальчугана сильное впечатление. Каждую вещь, которой хвастался счастливый обладатель, а может даже и не хвастался, а простодушно показывал, Пастушенко хотел видеть своей. Ну почему у Таньки на рисовании великолепный набор фломастеров и она может рисовать ими тонко и аккуратно? И учительница ставит ей за это пятёрку. А у Вадьки ширпотребовские акварельные краски, даже не «Спутник» или «Ленинград», а какие-то самые обыкновенные задрипанные, и то служат они ему второй год. Перед первым уроком рисования в начале учебного года Вадькина мать промыла их под струёй воды, сделала вид, что они новенькие и отправила его в школу. И кисточки у него были всегда искусственные, один раз он нашёл в коридоре облезлую тоненькую, бывшую беличью, и какое он испытал наслаждение, когда водил ею по бумаге. Линии получались мягкими, точными, послушными, чего никогда не бывало при работе с жёсткими белыми кистями, их можно было только в клей макать. Чего греха таить, начал тогда Вадька слегка подворовывать. В своём классе было опасно, вещь узнали бы и быть тогда битой морде, и к директору на разборку бы повели, а там и на учёт в детскую комнату милиции поставили бы. Он поступал гораздо хитрей, шёл в другую школу после пятого урока, успевал попасть перед звонком с перемены. Из кучи портфелей, сваленных у класса, незаметно вытягивал один, поприличней, закрыв его своим мешком со сменкой, предусмотрительно брошенным им за минуту до этого к той куче. Никто ни разу не обратил внимания на то, что он уносит чужой портфель. А он забирался на верхнюю площадку лестницы, ведущую на чердак, и потрошил там портфель, пока его владелец бегал по коридорам в слезах. Всё более или менее ценное он складывал в мешок, а портфель осторожно выставлял чуть ниже, чтобы его могли увидеть и передать хозяину. Иногда ему везло, и он находил в портфелях деньги. Фломастеры ему попались лишь раз, советские, толстые, убогого цвета, наполовину исписанные. Но он был рад и им. Но когда фломастеры перестали рисовать и попытки реанимировать их при помощи спирта не увенчались успехом, Вадька начал злиться, когда в очередном портфеле не обнаруживал заветные рисовальные принадлежности. А скоро выгодный промысел пришлось прекратить, в округе не осталось школ, в которых он бы не напроказничал. Не брезговал он пошарить в раздевалке по карманам. А когда появились первые магазины самообслуживания, научился незаметно тырить пакетики конфет или пачки халвы. Удивительно, что ему удавалось оставаться не пойманным. Но Рученко один раз столкнулся с ним в магазине и запомнил, каким сконфуженным выглядел Пастушенко. И мимо кассы он прошёл с пустыми руками, а перед этим Коля видел, как он наклонялся к корзине с шоколадными батончиками. Рученко тогда сделал выводы, но никому ничего не сказал. А Вадька после этого случая начал бояться откровенно воровать. Иногда руки сами тянулись, но специально на кражи он перестал ходить.
А сейчас майор Пастушенко отъедался за всё своё голодное детство. Питание у него тогда было трёхразовым: получка, аванс, алименты. 40 р., 30 р., 40 р. В эти дни мать вела его в магазин, и они покупали сгущёнку, печенье, арахис, розовую нежную ветчину с кромкой жира. В первый день они оставляли в магазине не меньше десятки. Зато потом сидели на одной картошке. Иной раз подводило живот от голода. Но мучил не столько голод, уж хлеб то был всегда, чего там, он стоил копейки. Всегда хотелось чего-нибудь вкусненького, колбаски, мороженого, наваристого борща с хорошим шматом мяса, бутерброда с чёрной икрой или красной рыбой, салата "Оливье". Когда он бывал в гостях у ребят и видел, как там стоит ваза с фруктами, он искренно удивлялся, как это их ещё не съели. Дай ему волю, он бы умял всю вазу за считанные минуты.
Чуть легче стало тогда, когда мать пошла на полставки в ресторан посудомойкой. Она всем говорила, что у её тётки есть собака, и собирала объедки. Куски лангета, эскалопы, бифштексы, надкушенные пирожные. Всё это великолепие пахло настолько вкусно, что Вадька легко преодолел чувство брезгливости и стал с нетерпением поджидать мать со второй работы. Он встречал её у дверей, перехватывал из её рук бидончик и спешил на кухню, чтобы поковыряться в нём. В особо удачные дни мать звонила с работы и просила его встретить её на остановке. Может, благодаря тем объедкам ему и удалось вырасти таким здоровенным. А может наоборот, растущий организм требовал много еды и разнообразной, и именно поэтому он мог есть то, от чего уже откусили другие, скорей всего пьяные люди. Обыкновенный инстинкт выживания. И как-то так получилось, что за всю свою взрослую жизнь он ни разу не был в ресторане. Свадьбы друзей справлялись дома. Дни рождения сослуживцев тоже дома. Да и где взяться ресторанам, если большую часть своей сознательной жизни он провёл в глухомани. Иногда их часть стояла прямо в лесу, и вокруг не было никакой цивилизации. Наконец посчастливилось, перевели в родной Питер. Теперь главное здесь удержаться, а то ходят слухи, что их хотят перебросить под Приозерск. Пусть и не очень далеко, но всё же город есть город, а деревня останется деревней.
Здесь, в Строгановском буфете на Невском, он вспомнил те восхитительные объедки. Где-то в глубине подсознания мелькало чувство униженности, которое он ощущал тогда, когда объедки казались ему самой вкусной едой. Ассоциации какие-то бродили. Но здесь было ещё вкусней, всё было чистенькое, красивое. Официанты убирали грязную тарелку, как только он отходил к раздаточному столу. А Колин взгляд они, казалось, специально поджидали. Стоило тому слегка повернуться в их сторону, как кто-нибудь оказывался подле него. И Пастушенко расслабился. Вот повезло, так повезло. А ведь случайно встретились на пешеходном переходе. Всё внимание майора было сосредоточено на том, подъезжает ли нужный ему троллейбус, и на мужчину в светлом костюме он сначала не обратил внимания. Потом, когда легковушка, шедшая впритирку к тротуару, заставила его запрыгнуть наверх с проезжей части, майору пришлось извиниться перед стоящим сзади за отдавленную ногу. Что-то знакомое почудилось ему в лице пострадавшего, но он не стал обращать внимания на это и уже начал отворачиваться, как тот вдруг неуверенно произнёс: - Вадим?
Пастушенко долго не мог поверить, что сей джентельмен, «как денди лондонский одет», является его бывшим одноклассником Колькой. И опять острая волна зависти пронизала его, аж в сердце закололо. Ибо видно было сразу, что Колька одет как минимум на пару тысяч баксов, а у майора всего имущества на столько не наберётся. А костюм то летний. Что же будет зимой?
Как благородный и богатый, Колька пригласил его в ресторан. Пастушенко решил плюнуть на назначенную встречу и никуда не ехать. Загвоздка была в том, что надо было позвонить и предупредить, что он сегодня не приедет. Вадим потянул было Кольку к метро, к телефонному автомату. Но тот широким жестом вынул из барсетки мобильник и протянул его Пастушенко.
-Ты что, у тебя же роуминг, бешеные деньги съест? – попытался было отказаться майор.
-Ерунда, копейки.
Слово копейки было произнесено уже с акцентом. Чувствовалось, что некоторые слова он подбирал с трудом. Видно отвык от русского, всё на английском шпарит. Ну почему опять так? Этому всё, а Пастушенко ничего. А может, удастся чего урвать от зажравшегося иностранца? Может какую работёнку предложит, или идею подкинет. А нет, так и в ресторане посидеть неплохо. А когда Пастушенко услышал про шведский стол, и что количество подходов неограниченно, то перестал стесняться. От пяти долларов иностранец явно не разорится, а выпивка дело такое, что и стесняться нечего, сколько бы она не стоила. На ресторанное меню после шведского стола смотреть уже не хотелось. Да и не понимал он там ничего во всех этих гляссе-фрикассе. То ли дело, увидел, понравилось, положил. Гораздо удобнее, чем мяться перед официантом, не зная, что заказать.
Потихонечку, полегонечку текла беседа. Колька рассказывал про тамошнюю жизнь, Вадим старался больше говорить в целом о стране. Своими успехами хвастаться ему было несподручно по причине отсутствия таковых. Да, ему удалось продвинуться по службе, но материальных выгод это ему не давало. И говорить о том, что он нищий, не хотелось.
Потом, когда он уже порядком захмелел, начал жаловаться на всю эту грёбаную службу, на деньги, которые платит им государство, которые и деньгами то назвать стыдно, разве что разменными. Коля поддакивал, и Пастушенко сам не заметил, как рассказал ему про себя всё. И что в ближайшее время могут перевести опять в глушь, тоже рассказал. Рученко неожиданно задумался. А потом спросил: - А ты поедешь туда, под Приозерск? -А на ... мне он сдался, этот грёбаный Приозерск? – Пастушенко перешёл на более привычный ему русский матерный. –Не х... там ждать чего. Я лучше рапорт подам, на пенсию уйду. Х...ня, правда, эта пенсия. Две тысячи деревянных и все дела. Одна надежда, квартиру дадут.
-Ты заработать хочешь? Так, чтобы по настоящему?
-Спрашиваешь, конечно, хочу! – икнул Пастушенко.
-Тогда переводись под Приозерск и просись в гараж. А там что-нибудь придумаем.
-А что нужно будет делать? – протрезвел майор.
-Пока ничего. Сначала переведись. А на пенсию, если что, ты и оттуда сможешь уйти, так ведь? А если дело выгорит, то денег тебе хватит на безбедное существование лет на десять, и на домик в Ницце тоже хватит.
Больше из Рученко ничего вытянуть не удалось. Он твердил одно: -Сначала переведись.
На том и расстались. Рученко оставил ему телефон, по которому надо было позвонить, если выйдет приказ о его переводе. Под конец Рученко сунул ему пятьсот баксов, от которых Вадим попытался отнекаться, понимая сквозь пьяную пелену, что он становится уже обязанным. Но Колька его очень душевно уговорил, что это всего лишь жалкая компенсация Пастушенковских усилий по переводу в нужную часть. И рука дрогнула.