Голоса на кухне становились всё громче. У моего хозяина сидели гости. Хорошо сидели. Долго. Я взглянул на удобные часы, висевшие в коридоре. На них медленно крутились две стрелки. Маленькая продвинулась на четыре больших чёрточки, значит, большая за это время четыре раза пробежала по кругу. Легко и удобно. А на всех остальных часах конвульсивно дёргалась ещё какая-то стрелка, назначение которой мне выяснить не удалось. Да и про эти ничего бы не знал, если бы не подслушал на улице разговор отца с маленьким сыном. Мой Гришаня так и не додумался научить меня всем людским премудростям. Приходится самому собирать с миру по нитке. Или это про другое? Да, точно, это когда голому рубашка. Должна же быть поговорка и про меня! Ах, да! Курочка по зёрнышку... А продолжения не знаю. Но всё, что узнаю по крупице, пытаюсь осмыслить и запомнить. Слушать Гришаню сплошное удовольствие. Умный человек. Журналист. Некоторые слова я, правда, не понимаю. Например, экзас, экзис, сентенц? Эк-зис-тен-циализм, вот! Иногда бывает так, что вроде и слова все знакомые, а смысл всё равно не понятен. А порой совсем ничего не ясно. Помню, целый месяц страдал. Гришин друг пришёл к нему с бутылкой водки.
- Давай, - говорит, помянем деда. Помер.
- Отмучился?
- Да, не говори. За два месяца человек сгорел. Рак печени, и всё.
- А некоторым ещё хуже. Годами от рака умирают.
То, что сгореть можно не только в пламени, но и на работе, я уже знал. Образное мышление, так сказать. Метафора. Но рак?! Это что же получается, вот то усатое с клешнями, что у нас в тазу с водой сидело, может кому-то в печень залезть? Так зачем же их тогда ловят? А Гришаня его тогда сварил и под пиво съел. Зачем же себя губить-то?
Потом я услышал в передаче, что раки живут только в чистой проточной воде, богатой кислородом, и перестал вообще что-нибудь понимать. А как он без воды, без воздуха, внутри человека? Каждое утро я проверял, насколько хозяин здоров. Всё было ничего, но однажды он меня напугал. Первое, что Гришаня сделал, когда проснулся, застонал и схватился за голову. Видно, у него рак не в печень, а в голову пролез. Всё, конец, подумал я. Он начинает мучаться. Ну зачем же он рака ел?! Гриша встал с постели, бормоча про повышение градуса. Какой градус? Температура у него нормальная, даже немного ниже нормы, я это чувствую. На улице тоже похолодало. Шатаясь, он добрёл до холодильника и вытащил оттуда бутылку. Налил в стаканчик, маленький такой, игрушечный. Похожие стаканчики он обычно на стол для гостей выставлял. Чтобы меньше выпивали, что ли? А вроде не жадный.
Выглотал содержимое. Как ни странно, после этого ему стало легче, а через полчаса он вывел меня на улицу. Далеко не пошёл, заставил делать все мои дела на ближайшем пустыре. Но на работу побежал резвенько. Может, обойдётся? Выживет хозяин?
К счастью, обошлось. Вечером Гришаня был здоров и весел.
А потом уже из передачи о здоровье я узнал, что одна из самых противных болезней называется раком. Точнее, онкологическим заболеванием. И не каждая онкология – рак. Но самое главное, что у моего Гришани никакого рака нет. Но мне было бы спокойнее, если бы он больше членистоногих не ел. А я то уж точно к ним не притронусь.
Сегодня у них на закуску даже креветок нет. Бумажная колбаса и шпротный паштет. А ещё интеллигентами себя называют. Да его только вонючим бомжам можно предлагать. А в колбасе мяса почти совсем нет, это я точно говорю. Чего там надобавляли, я не знаю, но к категории мясопродуктов её относить нельзя. Скорей, это продукт высоких химических технологий. Тоже мне, богема, блин. Режиссёр Миша, актёр Юрик, журналист Гришаня, преподаватель-филолог Серый. А чем питаются, так стыдно кому сказать.
На Юрин моноспектакль по стихам Есенина мы ходили. Я, конечно, сидел не в зале, а за кулисами. Но мне всё равно понравилось. Многое непонятно, но после того случая с раком, я перестал переживать. Когда-нибудь всё само собой поймётся. Был бы человек, который мне всё объяснял! Вот было бы здорово. А так всё самому, самому. Весь в трудах и заботах. Аки пчела. Благо, есть кого послушать. Я теперь даже знаю, что Пастернак не овощ, а поэт, Извара не состоит из вара, а является усадьбой Рерихов, а Могучая Кучка это не то, что оставил после себя бордосский дог, а сборище, нет, пожалуй, собрание. Нет, опять что-то не то. Сообщество. Да, верно, сообщество композиторов.
В отличие от некоторых неучей в человеческом обличье я знаю, чем занимались Ахматова и Гумилёв, Кустодиев и Глинка. Я знаю, что Аникушин по всему городу наставил каких-то стамесок, а памятник Петру Первому в Москве вроде всем хорош, но в той среде смотрится крайне чужеродно. А в Питере его куда ни поставь, будет смотреться лучше. Жаль, я сам его не видел. Да боюсь, что изыски скульптуры мне недоступны. И моё мнение не будет основоопределяющим.
Сегодня Юрик в ударе. Работает над спектаклем и материал из него прёт. Что ни реплика, то цитата, что ни слово, то в рифму. И всё из Есенина. Его стихи я начал узнавать по особому ритму, мелодии, что ли. Юрик дождался паузы в разговоре, реплик ему было мало, и начал читать стихотворение полностью.
Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят.
До вечера она их ласкала,
Причёсывая языком,
И струился снежок подталый
Под тёплым её животом.
Смутные воспоминания зашевелились в моей голове. Я ощутил тёплый мамин живот и восхитительный толстый сосок. Из него прямо в рот сама лилась вкусная струя, от которой по всему телу разливалась истома и возникало чувство полного умиротворения. Рядом со мной нещадно толкались мои братья и сёстры, которых, как я сейчас вспоминаю, было шестеро. Со мной получалось семеро. Как в стихотворении. А как было приятно, когда мама вылизывала меня языком! И в туалет после этого сходить совсем нетрудно, не надо надрывать попку, тужась. Одна забота – прорваться к маме. Остальные щенки почему-то были крупней меня раза в два, тяжё-о-лые. Очень. Отодвинуть их от соска почти невозможно. Приходилось дожидаться, когда они заснут и отвалятся сами. Но тогда уж меня никто не оторвёт от мамы. Даже если она вставала, я продолжал висеть на ней, пока мои однопомётники один за другим шмякались вниз.
А Юрик хмуро читает дальше.
А вечером, когда куры
Обсиживают шесток,
Вышел хозяин хмурый,
Семерых всех поклал в мешок.
По сугробам она бежала,
Поспевая за ним бежать.
И так долго, долго дрожала
Воды незамёрзшей гладь.
Я взвыл. Приятная картинка сменилась кошмаром. Гришаня называл такое феноменом дежа-вю. Это всё уже со мной было. Не семерых, а меня одного человеческие пальцы с силой сдёрнули с маминого соска, чуть не вывернув мне челюсти, и кинули в скользкий мешок. Мне стало ужасно неуютно. А потом и совсем страшно. В мешок хлынула холодная вода, она накрыла меня с головой, дышать стало нечем, в висках запульсировало, грудную клетку распёрло, я выдохнул и тут же машинально сделал вдох. Но этим дышать было нельзя! Сейчас меня охватил такой же ужас, как и тогда. Мои лапы забегали по полу, но я не отдавал себе отчёта в этом. Зачем же Юрик начал читать это стихотворение? Мне же больно вспоминать, как меня топили! А тогда я в панике задвигал лапами, выписывая замысловатые кульбиты. Было жутко. Я уже не замечал, что вода холодная, наоборот, она немного взбадривала меня. Но больше всего меня взбадривало желание жить. Прошло немного времени, и я понял, что в одном месте я могу дышать. Маленькое пространство между поверхностью воды и скользким мешком. Маленькая прослойка воздуха. Но, господи, как я был ей рад. Тяжело было удерживаться на одном месте. Иногда я делал слишком мощный гребок и проскакивал дальше, где не было воздуха, начинал крутиться на месте в поисках, захлёбывался, но находил это место снова. А потом мощные гребки у меня уже не получались. Я устал и еле шевелил лапами. Но я хотел жить! И когда уходил под воду, снова делал судорожный взмах. Я не знал, с чем я борюсь и почему, но сдаваться не хотел. Когда я в очередной раз ушел под воду и задержался там, передо мной мелькнула картинка, и было ощущение, что я начинаю понимать всё, что происходит в мире. Я спокойно и отстранённо взирал на звёзды, планеты, людей и нелюдей на них, одновременно я видел, что происходит с каждым существом во Вселенной. Я мог видеть и слышать одновременно всё и вся. Наверное, я умер тогда. Но почему я сейчас жив?