Шестьдесят первый

       
       Отец звонил раз в год - перед Новым годом.

 - Вить, я взял билет на "елку". Третьего в одиннадцать тридцать у входа в "Россию". Эта "елка" последняя: "Россию" сносят, так что, можно сказать, - исторический момент.
 - Пап, Ольке уже десять. Сколько можно по "елкам" ходить.
 - Так я и говорю: в последний раз.

       Пока Олька водила хороводы вокруг синтетического дерева, отец и сын грелись в маленькой забегаловке в Лубянском проезде.
       Кафе "Аист" как чудом сохранившаяся открытка из прошлой жизни. Открываешь - и ахаешь: высокие, до груди столы с обязательным набором - соль, перец, горчица. В меню, прибитом к облезлой двери туалета, сосиски, фиолетовый винегрет, венгерские маринованные огурцы и бутерброды с "колбасой в/к".

       Взяли два по двести, заесть в ассортименте и расположились у широкого окна с подмороженным видом на бывший ЦК КПСС.

       Выпили за встречу.
 - Бодрит, - улыбнулся старик. - Водочка всегда бодрит. Я помню, как ром в первый раз попробовал на Новый год. Выпил что-то приятное и уснул. Так и встретил шестьдесят первый.
       Мы всегда постоянной компанией собирались: Венька, секретарь комитета комсомола факультета, помер от рака пару лет назад; Костик, москвич, у него патефон был и пластинки, танцы на этаже устраивал, сейчас в Бонне живет; Левка-поэт – что делал на строительном – непонятно. Играли в преферанс по полкопеечки за вист. Винище покупали. Водку не пили тогда. А тут ром – я и выключился.

       Выпили за здоровье в новом году.

 - Мы тогда вышли на последнюю сессию. Помню, в январе еще учились. Приходим, а в вестибюле плакат в полстены: пал жертвой тайного империалистического заговора – и портрет негра в очках, физик-лирик типичный. Срочно комсомольское собрание. Я комсоргом был. Слова, понимаешь, разные, гневное осуждение. Нужны выступающие. А Левка – он нормальным человечьим языком говорить не мог: его все на рифму тянуло – тут как тут и давай с кафедры:
Слушайте, народы!
Пламенный Лумумба
В сердце поколений
Вечно будет жить.
Империалистам,
Хоть пришло на ум бы,
Зарево свободы
Им не потушить.

       Старик снял кепку, пригладил на вспотевшей лысине редкие волосы.

 - В аудитории профессор еще оставался. Бумажки свои собирал. Он после этих строк обмяк как-то и пропал под кафедрой. Левка некоторое время махал руками и очками блестел, а мы, как под Мессингом, в едином, так сказать, порыве ловили его чеканные строки.
       Левка директором завода стал. Тоже лет десять как уже нет.

       Помянули Левку с Венькой.

 - Мы в апреле на диплом вышли. Дипломный зал высотой метров пять. У каждого свой стол. Чертили как заводные. Помню, яркий день такой был – солнце вовсю. В зал вбегает Венька, орет: человек в космосе! Мы повскакивали с мест, через окна выскочили в институтский скверик. Сначала у всех состояние испуга, все находились в каком-то недоумении: что, как? Потом чувство радости, восторга, я бы сказал. Разрывало от восторга! Вроде каждый сам по себе и вроде все вместе. Я так больше никогда не волновался. На День Победы и когда Гагарин полетел. Все!

       Диплом защитили – новая жизнь. Второй раз твоей матери предложение сделал. Первый раз отлуп получил – она очень строгая была, а второй раз согласилась. Совершила, конечно, ошибку, - хохотнул старик, - но заново ведь не проживешь.

       Подали заявление. У нас шестнадцатого сентября свадьба, а первого получаю повестку: явиться с вещмешком. Под Карибский кризис решили лишку мобилизовать. Те, кто поумнее, в Минобороны уходили, чтобы не служить, а я техником в дистанцию пути. Настроение, прямо скажу, паршивое. Вот, казалось бы, живи, плодись и размножайся, но в этот раз, пардон, не для вас.

       Анекдот в то время такой ходил: «Американские агрессоры вмешиваются во внутреннюю политику Советского Союза во всем мире». Мы на Кубе ракеты поставили, заряженные коммунистическими идеями. Кроме идей, ничего предложить не могли – у самих жопа голая была.

       Меня будущий тесть отбил. Кстати, и жопу в буквальном смысле помог прикрыть: я его брюки два года, не снимая, носил.

       Взяли еще по сто.

 - Давай, Витенька, за твою мать. Она жила со мной как умела. И в том, что не сложилось, не ее вина. У меня тогда никаких перспектив не было. Работал как проклятый. Ну, в конце недели нужно было размагнититься, а мать твоя – молодая была, дурочка – не понимала, потерпеть немножко не захотела. Не сложилось... Давай за нее.

       Чокнулись. Выпили.

 - Пап, за Олькой пора. Не увидит меня – нервничать будет. Она, хотя с виду здоровая, но совсем ребенок еще. Пойдем.
 - Да, Витюш, на посошок – и пойдем.

 
       Старик надел кепку.

- Хорошо здесь. К душевному разговору располагает. Не люблю я современных интерьеров. Даже заходить туда боюсь. Раньше у меня свои места были: тут сбоку возле церкви - рыбная, вонючая ужасно, грязная, покрашена суриком, пол прогнивший, но коньяк там был всегда: стаканами наливали. А на Народной рюмочная! А угол Пушкинской и Столешникова! "Ямой" называлась...

       Глаза старика заблестели.

 - И в кафе на Трубной золотые трубы, -
Только мы входили, - обращались к нам:
Здравствуйте, пожалуйста, проходите, Люба!
Оставайтесь с нами, Любка Фейгельман.
 - Это тоже Левка?
 - Это, Витенька, Ярослав Смеляков, советский поэт. Так вот на Трубной, слева от Минобразования, туалеты и там рядышком - "Голубой Дунай". На месте Иностранки такой же "Дунай" стоял. Чудо! Не рассказать! Пиво свежайшее.
       Были еще автопоилки. Напротив Рогожского, например, сараюшко стоял, а внутри автомат - вершина технического прогресса. Опускаешь двадцать копеек (это, естественно, после реформы шестьдесят первого) - и портвейн, еще двадцать - и опять портвейн. Песня!
 - Пап, идем.
 - Да, сынок, да...

       Они вышли на улицу и потихоньку двинулись мимо солунских братьев к китайгородской стене.

 - Олю от меня поцелуй.
 - Пока, пап. Звони.

       Старик спустился в переход и, обернувшись, взмахнул рукой, но наверху уже никого не было.

       Утром следующего дня Витя стоял у окошка бюро ритуальных услуг Склифа.
 - Ваш паспорт, пожалуйста, - четко проговорила девушка в черном. - Фамилия покойного.
 - Суворин Борис Васильевич.
 - Когда поступил? - спросила девушка, открывая журнал учета.
 - Вчера днем.
 - Минуточку, - девушка водила по острым строчкам розовым пальцем, - год только начался,- словно жалуясь, продолжала она, - а уже столько народу... Вот... Шестьдесят первый...




Использована работа Т.Тарасовой.