Позднее лето. Когда тепло уходит, по ночам веет холодом, а листья постепенно желтеют, падая на побитый временем асфальт. Предрассветная тишь наполняет город сонным спокойствием. Идеальное время для его прогулок. Для одиноких и безопасных размышлений. Время, когда ночные жители пошли спать, солнце еще не жжет кожу смертельным ударом, а дневные, добропорядочные граждане только-только начинают просыпаться, готовиться к новому рабочему дню. Суета. Как же он не любит суету. Никогда не любил. Проходят века, меняются моды, а люди... в сущности люди остаются прежними. Бегут куда-то, куда-то спешат. Куда и зачем?
Ему, например, спешить некуда. Медленно, наслаждаясь прохладой, тишиной, безлюдьем, бредет он среди пустых окон бедного квартала. Здесь всегда царила нищета, сколько он себя помнил. Наверное, над этой землей нависло проклятие – менялись века, с веками менялись поколения, власти, дома, не менялась только усталость на лицах жителей. Они вечно были заняты теми же проблемами – пьянкой и нехваткой денег. Днем в грязи под домами возились полуголые детишки. Они не ходили в школу – не в чем было, да и незачем. Такие, как они, не имели желания учиться, вообще ни на что не имели желания. Они и родились-то исключительно ради пособия, ну а после рождения жили как умели, учась хитрить с самого детства. Хитростью они добывали себе хлеб, воруя деньги у пьяных родителей, не обязательно своих, обманывая тех, кто слабее или глупее, регулярно получали побои от взрослых, их сожителей или соседей, и отвешивая такие же побои тем, что младше и слабее. Они либо погибали в младенчестве, что никого, кроме потерявших пособие родителей, не волновало, либо вырастали копией своих предков, запуская страшную машину по новому кругу. И так без конца...
Он отличался от большинства жителей квартала, презирал их, но ему даже в голову не приходило покинуть эти серые стены. Где еще можно было скрыть свои пристрастия, оставляясь безнаказанным? Этот квартал будто выпал из времени и внимания властей. Трупы отсюда никогда не исследовали на криминал. Кому какое дело, как умер какой-то нищий, кто будет в этом рыться, и чего ради? «Это» надо закопать, закопать как можно быстрее под очередной табличкой, отдавая дань своей совести. Ведь «это» не совсем люди. Да и он... не человек. Последнее он сознавал со всей очевидностью, презирая людей, при этом всех одинаково. На самом деле ему было все равно, кого убивать, богатого или нищего, аморального глупца или высокоморального интеллектуала, старика, скрученного старостью, или только вступившего на тропу жизни ребенка. Кровь у всех одинакова – да и крови он не любил. Она нужна была ему только для жизни, если это можно было назвать жизнью. А с каким привкусом будет кровь, ему уже давно было безразлично. Он и вкусы-то различать разучился. Когда? Он сам не помнил. Многого не помнил. Не помнил чувств, не помнил даже сиюминутных эмоций, кроме эмоции голода, не помнил красок, а когда-то с таким искусством наносил их на бумагу, не помнил запахов, а когда-то каждый запах ассоциировался у него с новой картиной. Картины... да, на мгновение он вспомнил. Когда-то он был художником, талантливым художником, а что он теперь?
Он огляделся. Наверное, удивился бы, если бы не разучился удивляться, вместо этого порылся в памяти, пытаясь вспомнить. Нет, не то далекое и едва различимое прошлое, а совсем недавний, вчерашний вечер. Пытался вспомнить, что именно его вывело сегодня на улицу. В его берлоге было так спокойно, крови он сегодня не жаждал, жертва ему была не нужна – так зачем? Зачем он вышел, променяв благостную дрему на беспокойную прогулку? Он и сам не знал. Может, виною был свет полной луны? Но ранее полнолуние его не беспокоило, вообще ничего не беспокоило, кроме зова жажды, а сегодня... сегодня что-то неумолимо тянуло его вперед, хотя что и кого можно было ловить в такой час?
Раздались шаги. Он медленно обернулся. Длинный черный плащ лизнул ветви облезлой акации. В глубине улочки показался худой мужчина, едва стоявший на ногах. Неужели ради него, ради его провонявшей алкоголем крови, его так звало на улицу? Он поморщился – этот явно идет на точку. Но нет, жажда спала, зов остался.
Что-то встрепенулось в его душе. Он вспомнил, что это такое. Пробуждающийся интерес. Если он не голоден, то что это? Уже много лет ничего помимо покоя и коротких мгновений охоты его не волновало.
Пьяный мужчина окинул его затуманенным взглядом и вдруг, протрезвев, бросился прочь.
Он улыбнулся. Сегодня этот пьяница не попадет на точку. Да и никогда больше не попадет. Может, уйдет из квартала, начнет новую жизнь, и все из-за одного взгляда... Странное ощущение... Вроде бы сделано что-то хорошее, но что ему за дело до шаткого деления на «хорошее-плохое»?
Внезапный порыв ветра бросил ему под ноги скрючившиеся тополиные листья и пакет с логотипом супермаркета, распахнув полы черного плаща. Он огляделся. Холодные, лишенные занавесок, окна, разбитые фасады сталинок, разрисованные местными детишками, обломанные кусты, когда-то любовно посаженные советской властью, чудом выросший на заросшей клумбе цветок настурции, и ничего... ничего нового.
Очередной порыв ветра почти сорвал с него плащ, небо внезапно заволокло тучами. Наверное, пойдет дождь. Похолодало, но ему не было холодно. Тело его давно не чувствовало ни запаха, ни холода, ни вкуса, шло лишь по ниточке зова крови, и спало между охотами. Иногда его находили, пару раз пытались даже убить, но что ему какие-то люди, пусть даже разгоряченные фанатики?
Все это было до тех пор, как он пришел в этот квартал. Здесь он стал невидимым. Здесь его принимали таким, какой он есть, ничего не требуя и ничего не спрашивая. Пару раз его атаковали разгоряченные вином и похотью девицы, но и те успокоились. Хватало одного его взгляда, чтобы самая пьяная девица протрезвела. Больше они не приходили. Даже ничего не помнили. Но его комнату все стали обходить стороной, почему-то не интересуясь, что находится внутри. Потому что страшно. Но никто не отдавал себе отчета в том, что это было страшно. Просто проходили мимо, подсознательно не осмеливаясь тревожить его покоя...
Он вздохнул. Зов утих. Оглянулся. Обычный переулок. Глухой переулок. Впереди стена с неумелым, пьяным граффити, полусмытым дождями и временем, справа – пустой недостроенный дом, брошенный после возвращения стране независимости, слева – глухая стена, когда-то принадлежавшая заводу, а теперь – очередной ночлежке для бомжей. И ничего, что могло бы привлечь его внимание. Ничего, кроме темной фигурки, сидящей на чудом уцелевшей здесь скамейке.
Это за ней он пришел? Он удивился, затем еще раз, потому что удивление, такое яркое и красочное, было давно ему незнакомо. Что она здесь делает? Она не была одета модно или ярко, как подобает девушке ее возраста, только-только вышедшей из стадии подростка, но явно не принадлежала к вечно пьяным жителям его квартала. Она была иной, чистой и наивной, и она... плакала. Тяжело так плакала, навзрыд, и этот плач что-то шевельнул в его душе, что-то, что заставило его сесть рядом.
И он сел. Скамейка чуть больше покосилась, и он чудом удержался на облупившейся деревянной доске, не понимая, что он делает и зачем. Сам себе удивляясь, молча и бесстрастно подал ей идеально белый платок с вышивкой по краям. Что-что, а это он ценил – качество одежды. Может, это было последним, что осталось ему от старой жизни: старомодные туфли с золотыми, всегда начищенными пряжками, чулки со стрелками, идеально белые, кафтан, чистые ухоженные волосы, закрепленные бантом, длинный плащ, бледное лицо, достаточно бледное, чтобы обойтись без пудры, перстень с чистым синим камнем на пальце... и этот платок, что он протянул плачущей девушке.
Она оторвала руки от лица и с удивлением приняла несчастный кусок ткани. Не была она красивой, подумалось ему. В его времена такие, может, и были красивыми, но не теперь – теперь ее назвали бы излишне пухлой. Круглое лицо, длинные волосы, гладко зачесанные на пробор и уложенные в толстую косу, кажется цвета спелой пшеницы, но в темноте не различишь, как и цвет глаз, да и давно он уже не различал цвета, излишне пухлые губы, верхняя слегка вздрагивает, старомодная, под кожаную куртка, которая делает ее еще более пухлой, темные штаны, обычные черные джинсы, да заляпанные грязью сапожки на платформе. Пахло от нее приятно – свежей сдобой, молоком и невинностью. Ласковой домашней атмосферой, как от пушистого котенка. Милое чувство. Давно он уже так себя не чувствовал – спокойно. И был это не тот покой, которым он себя обманывал между охотами, а настоящий, согревающий душу чистым, мягким светом.
Пока он ее рассматривал, девушка вдруг перестала плакать, осознав его присутствие. Он усмехнулся, уставившись на граффити. Наконец-то! Удостоился ее внимания.
– Спасибо, – тихо прошептала она, возвращая слегка мокроватый платок. Различив на платке след крови, он внимательней присмотрелся к своей соседке, и в душе его начала просыпаться ярость – губа девушки явно вспухла от удара, но ему-то какое дело? И в то же время, впервые в жизни, ему захотелось убить не для крови, а ради мести, мести за это беззащитное, домашнее существо, на которое подняли руку.
Через мгновение его охватило другое чувство – в нем начала просыпаться жажда, ведь на платке был след крови, ее крови! Он покосился на ее шею, как назло не перевязанную хотя бы тонким, как полагается в такую погоду, шарфом, шею, где пульсировала синяя жилка. Один глоток... только бы глоток...
– Вам плохо? – спросила вдруг она, и он очнулся от размышлений, только сейчас заметив на себе ее внимательный взгляд.
Он сглотнул, вновь удивившись своей мягкости – в другое время в нем не осталось бы и тени сомнений. Она была бы уже мертва, мертва в его объятиях. Это, кстати, совсем не больно. Судя по выражению их лиц, лиц жертв, это даже приятно. Но теперь... теперь он жаждал ее крови всем своим телом, но всем своим разумом он жаждал, чтобы она жила. Сидела бы вот так же рядом с ним на скамейке, но жила!
– Нет, – пробурчал он, и уже порывался встать, как его остановила ее рука, мягкая, теплая, с аккуратно постриженными ногтями с неярким, серебристым лаком. Ему вдруг захотелось совсем невозможного: взять эту ручку в свои ладони и прижаться к ней губами. Мало того, пронеслось в нем волной, ему на мгновение показалось, что все это было, уже было, и ее лучистый, полный сочувствия взгляд, и ее ладонь в его руках, и этот запах, одурманивающий его до жути, запах, который превращал льва в котенка.
– Вы ведь вампир? – спросила она, и его пронзило от ужаса. Странно, он начал чувствовать, мало того, в этот момент ему стало невыносимо стыдно за то, кем он был. Боже! Нет, он не смеет даже произносить этого имени, он, дитя ночи, давно потерял право на обращение к Нему.
– Да, – ответил он, – пусти меня, так будет лучше. Пусти, пока я себя контролирую.
– Но мне не надо, чтобы вы... контролировали, – прошептала она, потупившись. Он выругался про себя. Неужели еще не все девицы разучились так невинно прятать взгляд, так красиво краснеть, распространяя вокруг себя волны смущения? Невозможно! Это невозможно! Ему надо уйти, скрыться в своем веками выработанном покое, спрятаться от нее… вновь спрятаться. Вновь? – Помогите мне.
От неожиданности он вновь уселся на скамейку, уже не пытаясь подняться. Столько лет живший в эмоциональном вакууме, он не мог теперь справиться с грузом нахлынувших на него чисто человеческих эмоций. Это было больно. Больно ощущать себя беспомощным после стольких лет всемогущества. Он, великий вампир, который мог одолеть любого, пал беспомощно на скамейку перед обычной девчонкой? Да что ж это такое, в самом деле? Что происходит? Погодите... она просила о помощи. У него?
– Чего ты хочешь? – спросил он, облизнув внезапно ставшие сухими губы. Жажда крови увеличилась в нем во много раз, и он уже с трудом воздерживался от желания припасть к ее пульсирующей вене. Но надо сдержаться. Откуда-то в нем появилась уверенность, что если он не сдержится, то не видать ему больше покоя, как своего изображения в засиженном мухами зеркале.
Это зеркало, потрескавшееся и без оправы, он нашел уже давно на мусорной куче, нашел еще в первые годы своего бытия в этом квартале, нашел и принес домой, чтобы напоминать себе, кто он есть на самом деле. Носил его в своем гробу, как великое сокровище. Теперь уже не надо было этого напоминания, но зеркало почему-то все так же пылилось в углу, отражая пустую, запыленную, покрытую паутиной комнату.
– Как я могу тебе помочь?
– Убейте меня! – жарко прошептала она, оттягивая воротник куртки, чтобы лучше обнажить шею.
Его аж передернуло. Девицы рвались ему в постель, это было, убегали, когда видели его глаза, когда находились так близко, чтобы в них начал кричать инстинкт жертвы, и еще не так близко, чтобы поддаться ему, его воле, и это было, шли ему навстречу, как безвольные куклы, повинуясь его мысленным приказаниям, и при этом тела их были под его волей, а души, души кричали отчаянием через глаза, но и это его не волновало – он брал их кровь с той же жестокостью, с какой волк перегрызает артерию своей жертвы. Он таким родился. Он такой есть. Он имеет право на пищу. Он имеет право на кровь. И это право дал ему Бог. Или Дьявол. На самом деле ему все равно, кто. Главное – оно у него есть. Как и право убить сейчас эту глупую, самоуверенную девицу. Не такую, как остальные жертвы, потому что те, те подчинялись ему, но не хотели умирать. Если бы он дал им волю, они бы убежали от него на край света, только бы жить! А она – она была свободна.
Как ни странно, но в нем и на мгновение не появилось желания обезволить ее. Выпить ее кровь – да, но не сделать ее очередной жертвой. Потому что она не была очередной. В то мгновение, когда она попросила о смерти, он впервые понял, что это именно так – она не жертва. Жертва – он. Это осознание охолодило его, вернуло ему покой. Если уж ему и суждено стать жертвой, то по его правилам, не по ее.
– А если я не хочу.
– Но, – смутилась девушка, и это смущение, как ни странно, не дало ему чувства победителя. Напротив, пробудило в нем что-то вроде стыда. Что она с ним делает? – Но это для вас... нормально. Не понимаю, почему вы сопротивляетесь?
– Может, потому что Вы просите? – ответил он, вдруг подумав, что разговаривает с кем-то впервые за многие столетия.
Когда он стал таким? Он уже и не помнил. Двадцатый век помнил, девятнадцатый помнил, смутно – восемнадцатый. Во время войн ему особенно было хорошо – тогда он играл во врача и суетился по госпиталям. Это было безопасно. Кто смотрел, от чего умирали раненые, кто рассматривал – есть ли маленькие ранки у мертвеца на шее? Умер и умер – в общую яму и делу конец. Но потом придумали бомбы, а против взрыва не устоять даже ему. Войны стали небезопасными и для вампира. С тех пор он стал одиночкой, поселился в этом квартале. И перестал с кем-то говорить. Потому с людьми ему было не интересно, а с подобными ему... он смутно ощущал иногда присутствие другого «охотника», но вампиры старались все же делить территории, и у каждого был свой ареал. Свой, за который лучше было не заходить.
– Вот как, – тем временем прервала молчание девушка. Зло прервала, раздраженно, и ее эмоции как молнией ударили в самое сердце вампира, всколыхнув в нем едва различимые чувства. – Значит так вам не интересно. Не интересно, когда добровольно, правда? Вам надо острые ощущения, когда жертва сопротивляется, не хочет.
– Знаешь, до тебя этих «острых» ощущений не было, – грустно усмехнулся он, вновь переходя на «ты». – До тебя мне было все равно.
– Лжете! – в запале она сжала кулаки, и посмотрела на него ТАКИМ взглядом, что ему на мгновение стало не по себе.
– Я не умею лгать, – искренне ответил он, так искренне, что она опешила, а он сам, он – удивился. И в самом деле, сколько времени он не лгал? По сути, даже когда его спрашивали, вампир он или нет, он всегда признавался. Правда, после этого ему ничего не мешало уйти живым. И сытым. – Зачем это тебе?
Вопрос был общего характера, но она поняла, как-то сникла, потухла, и он даже понял – почему. Она просто вернулась в реальность, которую до этого заслоняли эмоции. Вернулась к источнику своей боли.
– Мне так надо, – прошептала она, уставившись в грязный, закиданный окурками песок под ее ногами. – Надо. И жить не могу, и умереть... сама – не могу.
– Религия не позволяет? – с презрением спросил он.
– Страх, – тихо ответила она, и при этом у нее был такой жалостливый вид, что он не выдержал:
– Хорошо, – сглотнул он, приняв решение. – Ты умрешь. Я помогу тебе. Но не здесь. Это глупо умирать так – на улице. Не хочу, чтобы твое тело валялось здесь, в этом проклятом месте.
– А вам не все равно? – удивленно подняла она на него свой голубой, глубокий взгляд, и слышалось в этом вопросе столько надежды, что он не выдержал:
– Нет, не все равно. Хочешь умереть – твое дело. Умрешь. Но умрешь, как человек, а не как... собака, не на улице. Умрешь достойно. Идем.
Он взял ее за руку и повел по начинающим наливаться светом улицам. Понимал, что чуть было не опоздал, засиделся на той скамейке, но не боялся. Ее рука была такой теплой и мягкой, так удобно спала в его ладони, что ему было все равно. Теперь было все равно.
Она шла рядом с ним, и с каждым шагом из нее уходил страх, уступая место уверенности. Странно, но все ее существо говорило о том, что она поступает правильно, что ее место здесь, рядом с ним. И всегда там было.
Квартал начинал просыпаться. Заиграла где-то тихая музыка, пьяно закричала на ребенка мать, посылая того на точку, где-то кто-то плакал, кто-то на кого-то крыл матом, сопровождая слова громкими щелками побоев – все как всегда. Все, что вызывало в нем равнодушие, а теперь, теперь будило стыд. Ему и в самом деле было стыдно вести ее в ТАКОЙ дом, хотелось дать ей чего-то большего, лучшего. Но другого не было.
Они прошли через заросший чернобыльником сквер прямо к покосившейся калитке, за которой стоял двухэтажный, старый дом, покрытый обвалившейся штукатуркой. Впервые ему подумалось, что дом-то без удобств. Ему и не нужны были удобства: его одежда, тело сохранялись в нужном состоянии как-то сами собой, как бы забыв о тлении, но она... ей нужно другое... Он нахмурился. С каких это пор он думает о ней, как о человеке, не как о жертве? Неужели, как о мучителе?
Молча они взошли на второй этаж, молча открыли дверь. Без ключа. Ему не нужно было замков – его присутствие, даже его отсутствие, давно уже отгоняли нежелательных гостей. А в этом доме ни один гость не был желателен. Кроме нее...
– Заходи, – прошептал он, хоть в этом и не было необходимости – она шла за ним по лестнице, след в след, так же безропотно зашла вслед за ним в маленькую комнатку и робко огляделась.
Комната была небольшой – десять шагов на четыре, но полное отсутствие мебели делало ее визуально гораздо просторнее. Окна были наглухо заколочены так, что сквозь щели не пробивалось даже лучика света. Каждое утро он сам проверял сохранность этой преграды – от этого зависела его жизнь. Единственным источником света были лучи запыленной коридорной лампочки, проникающие через дверные щели. Стены были когда-то обклеены газетами. Кое-где она даже могла различить остатки давних заголовков, еще времен октябрьской революции. Уборки здесь не было давно – на полу лежал толстый слой нетронутой веками пыли (вампир не оставлял следов), а в углах висели клочья старой, покинутой пауками паутины. В углу висело зеркало, в котором она с трудом различила свое бледное в темноте лицо. Машинальным жестом она пригладила выбившиеся из косы волосы, поправила сбившийся набок капюшон. Ее взгляд от зеркала плавно переместился на узкий ящик, стоявший посреди комнаты, который вампир стыдливо прикрыл плащом. Сообразив, что это такое, она заметно побледнела.
– Если передумала, можешь уйти, – сказал он, заметив ее замешательство.
– Вы здесь спите? – прошептала она. – Я думала...
– Так удобней и безопасней, – ответил он. – В хороший гроб не проникает свет, а мне свет, как ты знаешь, вреден.
– Скоро вы будете спать?
– Через несколько минут, – прошептал он, чувствуя почти кожей, как прорвались сквозь пелену туч первые лучи солнца.
– Тогда... поспешите. Не хочу ждать сутки.
Он подошел к ней и положил руку на ее плечо. Она боялась. Ее страх порождал в нем неуверенность, но она была права. Надо было спешить...
29 июня 2008 г.
27 июля 2008 г.