Наверное, кроме того, как пасти коров, этот человек больше ничего не умел делать. Лишенный от природы нормального физического телосложения, был он худ, как высохшая на солнце смоляная щепка, сутул и сгорблен, отчего руки его казались чрезмерно длинными и тонкими, взгляд пуст и бессмыслен, а в добавок ко всему он совершенно не умел говорить. Что за недуг, и в каком возрасте поразил его так, что последствия навсегда остались сим грустным и нелегким наказанием, никто не знал, а сам он в силу своей немоты рассказать не мог. По всему было видно, что человек страдал, и страдал мучительно, томился в своих переживаниях и выглядел всегда жалко. Грамоте по понятным причинам он обучен, конечно, не был, поэтому даже написать что-то о себе или пожаловаться кому-то хоть на бумаге, тоже был не в силах. Объяснялся с людьми он только малопонятными жестами, да и то очень редко, лишь по необходимости, а когда чувствовал, что в таком своеобразном разговоре его не понимают, с тоской глядел на собеседника увлажненными глазами и, махнув в безнадежности рукой, понуро уходил. Он не был глухим, поэтому все слышал и понимал, а вот звуки, кроме похожих на скотское мычание, ему больше никакие не давались. Он много слушал, когда ему кто-то что-либо рассказывал, улыбался и опять же жестами выражал свое восхищение, удивление или сожаление, качал головой в разные стороны и кивал, иногда прицокивал языком, бесполезным для нормальной человеческой речи.
По его поведению было ясно, что характера он был доброго, отзывчивого и кроткого, и если бы умел говорить, наверное, не роптал бы на судьбу ему выпавшую, ибо с положением своим в этом мире он, похоже, давно уже свыкся. Более того, жалеть себя никогда не разрешал, жестами пресекая нытье сердобольных участливых женщин, и в итоге показывал кулак с поднятым вверх большим пальцем, утверждая, что все у него очень хорошо, все просто замечательно. От жалости, а отчасти и из-за уважения прозвали люди его «убогим», но употребляли это прозвище только в разговоре друг с другом и всегда «за глаза» немого.
Возраст пастуха определить было трудно. С лица он казался уже довольно пожилым, а на вопрос, сколько ему лет, из года в год показывал на пальцах одну и ту же цифру – сорок. Документов при нем никогда никаких не было, а то, что звали его Василием, народ попросту угадал, перебирая все наиболее распространенные русские имена и прослеживая его реакцию.
Вася был не из местных, а приходящий из какого-то дальнего района каждый год к началу сезона выпаса скотины. Нанимался он пасти только личный скот жителей и категорически отказывался принимать колхозное стадо, как бы его не уговаривал председатель, которому очень хотелось иметь такого честного и ответственного пастуха вместо местных разболтанных до разгильдяйства мужиков с подпасками. Вася четко из года в год приходил в село ко времени и начинал свой труд по накатанному давно испытанному графику. Ночевал в домах по порядку улицы у хозяев, чья скотина паслась в стаде. Проспав ночь в одном доме, на другую переходил в следующий, где ему варили пищу, топили баню, готовили уголок для сна. Тогда же хозяева по заранее оговоренной таксе за голову скота выплачивали пастуху деньги за работу сразу за весь сезон. Так до конца лета Вася перебирал практически всю деревню. Это было заведено всегда, много лет назад, давно устоялось и каких-либо нареканий не вызывало. Полученные деньги Вася отдавал одной женщине, которой, видимо, доверял больше всех остальных, и та хранила их бережно и честно за иконой у божницы, аккуратно завернутые в чистую тряпочку. В конце лета она отдавала их пастуху все до копеечки, и сумма на тот момент было уже внушительной.
Спать Вася ложился, как говорят, «с курами», то есть очень рано, так что красивых закатов над окрестностями деревни он не наблюдал, зато все до одного восхода, пока он пас, были его. Еще чуть раннее утро начинало заниматься, а он уже торопливо завтракал, собирал в котомку приготовленный хозяйкой дневной перекус и, надев на худые плечи не в размер великоватый старый парусиновый плащ с огромным капюшоном, отправлялся в дальний конец деревни на крайнюю улицу собирать стадо. По дороге он делал несколько хлопков своим пастушьим кнутом, и звук этих хлопков в утреннем воздухе разносился по всем уголкам и был слышен в любом даже самом глухом хлеву. В туманном сыром разливе удар кнута эхом множился и рассыпался, скакал, как по лестнице, и затихал где-то в немыслимой дали, неизвестной и загадочной. Это был сигнал для хозяек заканчивать утреннюю дойку и выгонять скотину на улицу.
У Васи не было традиционного по рассказам и сказкам музыкального рожка или свирели. Инструментом для него был кнут, длинный, тугой и очень тяжелый. Распущенный и перекинутый кнутовищем через плечо на ходу он струился по луговой траве черным сверкающим ужом и завораживал взгляд. Он был, как живой, извиваясь между кустиками и кочками, переползал через бугорки и прочие препятствия, а в обильную росу оставлял за собой длинный вьющийся след. Производя хлопок, Вася с чувствительным усилием раскручивал кнут сначала вокруг себя, потом над головой и вдруг крутым рывком руки вниз выполнял именно то волшебное движение, которое и создавало резкий, всюду слышимый звук. Облачко мелкой росной пыли с травы и сырого кнута на миг обволакивало пастуха, затем он выходил из него и двигался дальше. Короче говоря, владел Вася кнутом очень профессионально. Другие пастухи тоже не играли на рожках, а сгоняя скотину, просто громко кричали. Вася же кричать не мог, поэтому шумно искусно хлопать кнутом он был просто вынужден научиться.
Кнут для него служил и орудием, с помощью которого он руководил стадом. Заметив уходящую в сторону корову или молодого бычка, Вася ловко вьюном распускал свой длинный инструмент в их сторону. Вьюн этот, развернувшись в конце, создавал легкий предостерегающий щелчок, что тут же заставляло блудливых животных вернуться к своим. В то же время, ни одна из даже самых непослушных «шатовок» никогда не ощущала на себе больного удара. Пастух руководил стадом только звуком кнута и никогда он не служил ему жестким страшным бичом.
Кнутовище, короткое, но очень массивное, было истинным шедевром искусства резьбы по дереву, а рукоятка сверкала восковым матовым блеском, отполированная руками пастуха за многие-многие годы. Может быть, кнут этот даже перешел к Васе из чьих-то других рук, и срок его службы был еще более долог, чем помнил его немой. С кнутовища на основание самого кнута несколькими юбочками каскадом спускались кожаные складки, по краям распущенные на узкие полоски, создавая видимость тяжелой богатой бахромы. При взмахе и раскручивании кнута над головой Васи расцветал хоть и не чарующий своим многоцветьем, но пышный и роскошный цветок.
А кнут свой пастух очень любил, и любил своей особой пастушьей любовью. Даже смертельно уставший после жаркого душного дня он находил несколько минут времени, чтобы внимательно осмотреть свое орудие и, если нужно, сделать ему мелкий необходимый ремонт. Как магнитом тянуло к кнуту местных деревенских ребятишек, и Вася не запрещал им внимательно рассматривать детали, брать кнут в руки и даже взмахивать им. Он беззвучно смеялся, когда дети пытались это сделать, но сил их даже поднять тяжелое кнутовище над головой всегда не хватало. И, наверное, если бы он умел говорить, охотно рассказал многие секреты изготовления настоящего кнута.
Пожалуй, не совсем правильно было сказано, что Вася ничего не умел больше делать, кроме пастьбы стада. Еще он хорошо плел из ивового прута корзины и делал это аккуратно, со знанием дела, поэтому емкости получались крепкие, добротные и красивые. Отогнав скотину на пастбище и дождавшись, когда она успокоится и начнет мирно кормиться, пастух не спеша нарезал из кустов повсюду росшего ивняка несколько десятков тонких гибких прутиков и, усевшись в тени какого-нибудь дерева, принимался тщательно очищать их от коры. Очень скоро возле него собирался сверкающий на зеленой траве своей девственной белизной снопик гибкой изящной лозы. Это и был готовый материал для плетения корзин, корзиночек и больших плетюх, так необходимых в любом крестьянском хозяйстве. Вечером по возвращению в деревню, Вася отдавал свои изделия хозяевам вроде бы как в благодарность за свой предстоящий ночлег. И так изо дня в день до конца сезона Васины корзины находили свое место в каждом доме. Деньги за плетение он не брал, резко и выразительно отмахивал руками, когда их предлагали, а лишь прикладывал ладони к груди, показывая, что это подарок от чистого сердца.
С поздней весны до ранней осени, пока паслась скотина, разные погоды выстаивались над местностью. Лили ненастные дожди, нещадно палило солнце, и до хруста под ногами высыхала сочная трава. Накатывали малые и большие грозы с ливнями и градом, а временами бури ломали толщиной в руку огромные сучья деревьев и разбрасывали их по округе, рвали охапками темно зеленую листву и ковром расстилали ее по земле ранее осени. Защитой от всех непогод и жары у Васи был только его старый парусиновый плащ с огромным капюшоном да густые кроны деревьев, растущие по луговым окраинам. Здесь была ему и тень от жгучего солнца и крыша от осадков. Плохо ему было в ненастье, когда все вокруг пропитывалось дождем настолько, что даже под самым густым деревом невозможно было отыскать сухого места размером хоть с пятачок. Плащ в такие дни спасал мало, и Вася, промокавший до нитки, сильно мерз. Однако никакая простудная хворь никогда его не брала. Не знал он ни насморков, ни кашлей, а, глотая в жару крупными глотками ледяную ключевую воду из родников, никогда не боялся простудить горло и заработать себе ангину. Его худое жилистое тело было удивительно стойким к таким жизненным невзгодам, как болезнь. Видимо, какая-то серьезная хвороба, отобравшая у Васи речь, оставила ему крепчайший физический организм, и хоть страдал он, особенно ближе к осени, от сырых утренних холодов, но стойко их переносил, как обыкновенное временное лишение комфорта и удобств, которое вполне можно было перетерпеть. Порою мокрый с вершинки головы до пят, с посиневшими от холода трясущимися губами, пригонял он стадо в деревню, сбрасывал с себя всю сырую верхнюю одежду и сразу же бежал в жарко натопленную специально для него баню. Там отогревался, парился до раскраснения и только после этого шел ужинать, пить чай и спать.
В самом зените лета, когда луговые травы и цветы обретают полную силу, становятся сочными и благоухают многочисленными, перепутанными между собой в сложное ароматное ассорти, запахами, когда в кудри белоствольных берез начинают вплетаться упругие шероховатые сережки, днем скотину одолевал овод. Огромные, с отливающими перламутром крыльями слепни, более мелкие с затейливым узором строки и мелкая мошка тучами обволакивали стадо и, надрывно гудя, беспощадно жалили бедных животных, доводя их до исступления и бешенства. Кожа на их теле постоянно находилась в судорожном вздрагивании. В желании сбросить с себя ненавистных насекомых, скотина как пропеллерами крутила своими упругими хвостами, нахлестывая бока, чуть ли не ежесекундно трясла головой и била себя по животу грязными копытами. Выпас в это время становился бессмысленным, вместо откорма коровы спасались от оводов и приходили в деревню в полвымя. В такие дни Вася выгонял стадо в луга на ночь, после вечерней дойки и пригонял обратно перед наступлением жары.
Хоть и короток за сезон был этот период времени, но немой пастух любил его больше всего. Закат солнца на прожаренном за день горизонте был ему приятнее многочисленных восходов, которые он наблюдал постоянно. Редкие и непривычные выкрики ночных птиц в рощах и логах, переполненных тишиной, вызывали повышенное любопытство и почти детский интерес. Вася слушал сов, коростелей, перепелов и козодоев внимательно и подолгу, при этом откровенно и блаженно улыбался самому себе. Костра он никогда не разводил, чтобы не разрушать единства и порядка летней короткой ночи, стараясь охватить своей убогой душой все ее великое пространство с черным небом над головой в блестках мерцающих звездных искр, парным, наполненным цветным ароматом не шевелящимся воздухом, далекими сполохами тревожных в полнеба размахивающихся зарниц и привычными звуками пасущегося невдалеке в темноте, мирно хрумкающего пышную траву стада. Ночью Вася не спал, с интересом наблюдая ее метаморфозы от начала жидких, потом постепенно густеющих сумерек до первых рассветных проблесков сквозь тьму, когда в стельку пьяный туман начинает ручьями сползать в луговые впадины и низины, растекаясь там небольшими молочными озерками, когда обильная роса, невесть откуда возникая, ложится на цветочный ковер тяжелыми холодными хрусталиками. Интерес ко всему этому у него пропадал с первыми лучами солнца, привычными и знакомыми ему каждодневно с выгоном скота по утрам.
Однажды жара стояла долго и упрямо. Солнце палило изо дня в день с великой силой, от него начали увядать и жухнуть травы, сворачиваться на деревьях листья, пересыхать небольшие водоемы. Вася в поисках более богатого травостоя все дальше и дальше в закрытые рощами и перелесками места уводил стадо. Земля жаждала дождя, иссыхая и трескаясь, дождю молился местный народ, служа молебны в небольшой церквушке и совершая по околицам крестные ходы, о дожде мечтало все живое. А его все не было.
Гнус набирал свою силу и наступил-таки момент, когда скотину решили выгонять в ночное. Вася с желанием собрал стадо на закате солнца и погнал его в дальний луговой угол, где накануне разведав, приглядел хороший участок травы. Хоть и было это чуть подальше от обычных мест, где он пас до этого, но лишние полторы версты можно было и прогнать ради сытного корма. Не имея возможности говорить, он не объяснил никому, что немного меняет направление и район. А если бы ему кто-то и задал об этом вопрос, то из Васиных маханий руками туда и сюда мало, что можно было бы понять.
Дождь, наконец, пришел, и пришел именно в эту ночь, когда Вася в первый раз угнал стадо в ночное. Он пришел обильным ливнем с сильным ветром, градом и жуткой грозой. Стонали, пригибаясь к земле, крепкие деревья и осыпались зеленой листвой, побитой тяжелыми небесными ледышками. Животные сбились в кучу и, вздрагивая от резких ударов грома, терпеливо пережидали шквал. От вспышек молний временами становилось светлее, чем при самом ярком солнце днем. Земля в одно мгновенье напиталась дождевой водой, сначала не успевала, а потом вообще перестала ее принимать, и та потоками устремилась склонами и канавками к низинным местам. Все вокруг задышало влагой, свежестью и озоном.
Утром скотина сама возвращалась в деревню разрозненно, мелкими группками или поодиночке. Многие коровы вообще не пришли с пастбища. Вася не пришел тоже. Переполошенные хозяева быстро собрались для поиска пропавшего пастуха и отправились туда, куда обычно он гонял стадо. Никому и в голову не могло прийти, что в ночное Вася отправился совсем в другое место. Поиски продолжались целый день, был осмотрен каждый кустик, каждая ямочка на земле, обшарены все овраги и даже дно небольшого озерца поблизости. Все было, однако, напрасно. Только на следующие сутки одна шустренькая старушка, разыскивая свою зашатавшуюся телочку, не пожелавшую вернуться домой вместе с другими животными накануне, набрела-таки на отдаленный уголок луга. Там на окраине широкой поляны стояло огромное дерево, которое на фоне зеленого лесного массива ослепительно высвечивало белизной лишенного коры ствола. Площадь под деревом по большому радиусу была покрыта ломаными ветками и свежей опавшей листвой. От вершины до комля по стволу, щетинясь хищной щепой, сквозила глубокая в половину толщины трещина, а чуть поодаль покоилось слегка прикрытое мусором вчерашней непогоды тело убогого пастуха. Выбрав себе это дерево как укрытие от грозы, Вася нашел под ним свой конец. Молния не пощадила ни растение, ни человека, покончив с ними в одно мгновенье и навсегда.
Его похоронили на местном кладбище, поставив на могиле простой крест без надписи. Никто не знал ни его фамилии, ни отчества, ни года рождения, поэтому и решили вообще ничего не писать. Это ли важно? Никто не знал его родины, и некому было сообщить о его трагической смерти. Так и остался он захороненным при деревне, где пас скотину, и все знали долгие годы, что это могила убогого немого пастуха, убитого грозой.