«… Как живется вам с товаром
Рыночным? Оброк — крутой?
После мраморов Каррары
Как живется вам с трухой
Гипсовой? (Из глыбы высечен
Бог — и начисто разбит!)
Как живется вам с сто-тысячной-
Вам, познавшему Лилит!
Рыночною новизною
Сыты ли? К волшбам остыв,
Как живется вам с земною
Женщиною, без шестых
Чувств?
Ну, за голову: счастливы?
Нет? В провале без глубин —
Как живется, милый? Тяжче ли —
Так же ли — как мне с другим?»
Марина Цветаева, «Попытка ревности».
И вот я снова здесь. В Жениной квартире. Он ушел час назад. Руки дрожат, и я все еще помню, как он кричал на меня, когда я пыталась помириться.
-Женя, послушай… - Заламывая руки, - Мне часто являлись мои еще не рожденные дети. В моих мечтах все они были похожи на тебя. Неужели ты думаешь, это ничего не значит?!. Прости, Женя. Прости, я не хочу давить на тебя...
-Ты и не давишь. Просто бредишь. Полина, сама себя послушай, а? Не тебе все это говорить. Просто бред!.. Бред!.. До свидания.
-Женя, я умоляю, прости меня. Я правда люблю только тебя!
-Предположим. Я тебя прощу. Это я, может быть, когда-нибудь смогу. Ну и что? Я все равно не забуду то, что я знаю. Я даже сейчас на тебя смотрю и вижу… Черт! Как ты могла?! – И Женя ушел, громко хлопнул дверью. А я стояла и плакала.
Мне кажется, расставания похожи на аборт. Из твоего нутра выскабливают крошечный ни в чем не повинный зародыш вечной любви. Потому что ты не способна выносить ее сейчас. А если бы тебе дали шанс позже? Ты бы все еще была ее достойна?.. Ах, нет…
Как можно уйти и не оглянуться? Я помню, раньше я всегда так уходила. Развернулась – и как отрезали. Меня с этим человеком в одно мгновение переставало связывать что-либо, пара секунд, я приняла решение – и мы чужие. Раз навсегда. Но ведь этим людям я ни в чем не клялась. А тут…
О первой любви можно говорить, только наигрывая тихую мелодию на пианино. Стонать при этом голосом PJ Harvey: “Oh, God, I miss you”… Потому что я все еще не верю в жизнь после смерти того чувства.
Я все еще живу в Жениной квартире, зубодробительный бракоразводный процесс всеми силами затягивают добрые люди. Я все еще работаю в страховой компании, куда меня устроила свекровь. Она замечательная. И Женя уникален. Он ничего не сказал ей, а она только заглядывает в глаза участливо и изредка позволяет себе обронить, что все поймет, что я могу рассказать ей – она попыталась бы помочь. Однажды на такое заявление я просто молча разрыдалась прямо в офисном туалете, где она, как всегда, завела всю ту же старую шарманку. Надо было видеть ее, как она утешала меня, сама прослезилась… Я взяла себя в руки и попыталась как можно тверже сказать, что ничего уже не изменить, и что я во всем виновата, не смогла уберечь свою семью. И что Женя не может заставить себя любить меня, если больше не любит, и спасибо ему за то, что не лицемерит и не изменяет за спиной. Он честный человек и он достоин счастья, и он его найдет, раз уж я не могла его составить… И вроде обошлось. Больше она ни о чем меня не спрашивала, и мы были просто коллеги и чуть больше, люди, объединенные общими воспоминаниями и любовью к одному человеку. Но я больше не была членом семьи.
В общем, все вокруг такое же, как раньше. Мне ведь даже иногда дарят цветы. Но они все кажутся подгнившими и пахнут отвратно… А по вечерам в парке, наверное, все так же поют соловьи. Теперь мертвые.
О жизни без Жени, в тот ее период, когда я наконец вышла из состояния эмоциональной комы, я смогла бы рассказать только уставшим сильным голосом с хрипотцой. Как у певицы Бебе, например; и в том же латиноамериканском ритме. Чтобы рассказ мой напоминал бредовый танец по углям босиком, под аккомпанемент песни, слов в которой не разбираешь, потому что язык тебе не знаком. Это был бы танец, выражающий только Ничто, - танец ни о чем, не поддающийся описанию, просто бессвязная череда телодвижений без смысла и цели. Чистое безумие.
Я пыталась вернуть обручальное кольцо Жене, но он не взял. Я просила его, но… Когда я пригрозила, что попросту выкину обручку за окошко, Женя только с горечью посмотрел на меня и ничего не сказал. Пожал плечами, как будто равнодушно. Ушел. И так понятно, что ничего я не выброшу. Но я опять его обидела…
Кольцо я положила в футляр, а футляр в коробку – в которую сложила и весь остальной скарб, что напоминал о моем браке. Замужестве, то бишь. Там календарь, в котором я раньше отмечала наши с Женей встречи розовой ручкой; флакон моих (его любимых) духов; чехольчик для помады, тот самый, который Женя вертел в руках, не понимая предназначения предмета… Еще розовый медиатор, который Женя подарил мне, когда я возмечтала научиться играть на гитаре (играть я так и не стала: на первом же занятии струны изрезали мне пальцы в кровь). И все наши фотографии - выстриженные из альбома и одна в рамке, с книжной полки.
Это были наши первые фотографии, сделанные, когда мы оба были совсем еще юные. На них я намного лучше, чем сейчас. Даже по глазам видно. Намного лучше. Потому что человеческая жизнь – это не прогрессия. Я уже говорила, да? Это в лучшем случае – парабола. По крайней мере, в этот лучший случай верил ксендз Казимир… Какие у меня были глаза! Ясные, с искорками! С искорками… Видно, что я люблю. А Женя почти везде очень серьезный. Раньше я не замечала. Он не светится так, как я. Раньше я не замечала…Мы были очень красивой парой, люди одной породы. Это все всегда замечали. Все.
Остальные фотографии мы уже не распечатывали. Скопировали в компьютер, а потом на диск вместе со всеми документами, которые редко просматривали. Диск Женя забрал. И ладно.
А розы, которые он мне дарил… Когда они увядали, я связывала их туго ниткой, цепляла за оконную ручку и подвешивала бутонами вниз, чтобы они так сохли. А потом складывала в коробки. Доставала и нюхала, когда скучала по Жене. Так вот, все эти розы я ночью отнесла в лесопарк недалеко от дома и сожгла. Сидела на земле, смотрела на огонь и курила. Было странно, и я не плакала. Молча курила и смотрела на рыжий костер. Дождик накрапывал, но такой противный, питерский. Он даже сигарету мою был затушить не в состоянии. Что уж там… Я молчала и курила. И смотрела на огонь. А роз накопилось около двухсот, наверное. Женя ведь не говорил ничего и ничего не делал – он только дарил розы охапками. Теперь они горят и вкусно пахнут. Уже не так, как его кожа. Просто пахнут приятно. И все.
Еще в той коробке были украшения для бокалов – красивые колечки, которые надевались на ножку. Мама подарила нам. У меня был с ангелом, а у Жени с колокольчиком. Мы тогда встречали Новый год вдвоем. Было красиво. Мы даже не сговариваясь оделись в одинаковые цвета. Бордовый с сиреневым. Запомнилось почему-то. Было красиво.
А еще в той коробке были спички в фирменном коробке из того самого кафе, где мы познакомились. Глупо хранить все это. Но… Что вам, жалко? Вам-то какая разница? Вот и отвяжитесь со своим рацио.
В очередной раз перебрав свои сокровища, я вновь закрыла коробку поплотней и упрятала ее в дальний угол шкафа. Помню, помню, все заслужила. Сама виновата, да, да.
Когда мы ездили с Женей на залив – где были еще Галя с другом – мы как-то раз ночью гуляли с ним вдвоем. Ненадолго стемнело, а мы что-то распоясались совсем – целовались под акацией, и Женя мял мое рыжее платье. Я чуть слышно дышала и отсвечивала глазами свет фонарей, оплетая Женино лицо пальцами. А Женя озирался по сторонам, молчал и путал мне волосы, как ветер.
Да, да, помню, помню. Сама виновата.
Я хотела бы быть похожей на тех девушек, что подобны грейпфруту с мятой. Хотела бы ощущать, как ветер наполняет мои волосы, хотела бы быть переполненной свежестью, как те, которые встречают свою единственную любовь весенним утром на семнадцатом году жизни и бледнеют от нежных слов.
Но я скорее похожа на сандаловое дерево, выкорчеванное и не прижившееся на новой, мерзлой, земле. Своей сухой и узловатой душой я вовсе не красива, при этом слишком пахуча. Кого-то этот запах зачарует, но со временем вызовет нестерпимые головные боли… Так что едва ли стоит пытаться посадить меня в горшке, в собственном доме.
Следующий месяц или полтора прошли в рутине дней, в беготне между университетом, офисом и домашней уборкой. А потом появился Ваня.
Я не знаю, зачем я согласилась на то свидание. Милый мальчик, менеджер по рекламе из какой-то плешивой газетенки. Студент филологического факультета Университета имени Герцена (и этим все сказано). Узрел меня в кабинете моей приятельницы, пиарщицы – мы вместе пили чай, когда он пришел. Слово за слово, потом мы столкнулись в коридоре (якобы случайно), и я дала ему свой номер. Не знаю. Настроение было хорошее.
Свидание было через два дня, в среду вечером. Он мой ровесник, но я чувствовала себя рядом с ним просто мамочкой. Да нет, не в этом дело. Просто…
Ваня. Его так зовут. Блондин, с красивой стрижкой длиной до подбородка, гипертрофированно интеллигентный, влюбленный в творчество Эдгара По (что показалось мне странным). Джинсовый костюм, персиковая рубашечка в клеточку, очки, дорогие ботинки (наверное). Он облизывает губы. Не знаю, я думаю, с ним все в порядке… Он любит кататься на велосипеде по городу летом. Отличная фигура, думаю, даже с кубиками на животе. Мммм... Он облизывает губы. Ваня усердно подбирает слова, задает бесконечные вопросы, не артачится говорить со мной о книжках. Умничка, студент филфака… Облизывает губы! Когда мы сели в кафе, он меня уже раздражал. Особенно своей манерой вести интервью.
-Кого из близких тебе людей ты любишь больше всех на свете? – Он явно жалел, что я села напротив, а не рядом с ним, и оттого с еще большим отчаянием старался понравиться мне. Выглядел жалким в своих попытках. Я не сводила с него глаз и с наслаждением курила – потому что он явно считал, что девушке курить не пристало.
-Зачем тебе это знать? – Дым сигареты попал в глаз, я прищурилась, выпустила струйку дыма в потолок и затушила сигарету.
-Ну… Мне правда интересно.
-Я никого не люблю. Вообще, - ответила я, тыкая бычком пепельницу.
-Хм… Не может быть.
-Правда. Зачем мне врать? – Я поднялась из глубины своего диванчика и оперлась грудью о свои руки, сложенные на столе, как у первоклассницы; посмотрела ему в глаза с вызовом.
-Ну… тогда мне жаль тех людей, которые любят тебя, а их не мало, я уверен.
-Ты ничего не знаешь ни обо мне, ни о тех людях, которые со мной знакомы – с чего ты взял, что многие могли меня полюбить?
-Потому что я уже готов влюбиться.
-Н-да. А все так хорошо начиналось, - К нам приближалась официантка, - Девушка, счет, пожалуйста, - Я стала собираться.
-Полина, я что-то не так сказал?
-Да. Ненавижу дешевые разводы вроде «я уже готов влюбиться». Извини.
Я оставила деньги на столе, встала и ушла, оставив опешившего юношу в одиночестве. Он был правда милый. Даже очень. Но ему никогда не справиться со мной. Это Владу можно сыпать пошлыми фразами вроде «уже готов влюбиться» на первом свидании – потому что он знает, что эта дуреха ему в итоге даст, даже если не сегодня, – независимо от того, как он будет себя вести. Ну а этот мальчик? Ничего пока не знает о женщинах. Стопроцентный девственник, в этом нет ни малейших сомнений. Он, может, и правда готов влюбиться – но только мне об этом говорить не надо. Не стоит мальчишке напоминать мне о Владе.
Вообще-то, мальчик не виноват… Опять все дело во мне. Но да Бог с ним. Ваня все равно со мной никогда не справился бы. Я его не боюсь.
…А жаль. И почему я никогда не умела влюбляться в хороших? Точнее, не умела покоряться хорошим. Вернее, оставаться с ними. Мне всегда нужно было изорвать их в клочья вместе с их робкими мечтами и цветочками. В клочья!!
Впрочем, нет. Проблема всех поголовно мужчин, которые влюблялись в меня, только одна. Просто они не Женя. И все. Думаю, даже встреться мне вожделенный Оливье Мартинез или Брюс Уиллис – это была бы и их проблема тоже.
Еще один месяц. Корвалол или валерьянка на ночь, книжка перед сном, и я вроде бы живу. Из квартиры никто пока не гонит – и на том спасибо. В суде мы с Женей упрямо твердим, что не сошлись характерами и не имеем претензий друг к другу. Меня перевели на должность специалиста по страхованию, теперь у меня стабильный доход. Спасибо свекрови. Бывшей. Нас с Женей развели. Еще пара месяцев, и я смогу снимать где-нибудь комнату самостоятельно, и жить на свои деньги.
А в бархатном футляре все еще покоится обручальное кольцо. Прохладное, идеально гладкое золото. Красивое и блестящее, как мое прошлое. Холодное, потому что лежит в гробу, и прошлое мертво. И на осиротевшем правом безымянном белая полоска из-за загара уже не видна. Никаких следов. Как небывало.
-Але, Полина? Привет, дорогая. Как ты?
-О!! Галинка, ты ли это? Так рада тебя слышать! Я в порядке. Работа, учеба – закрутилась. А ты?
-С Женей не помирилась?
-Ну нет, конечно.
-Ясно. Извини. Я такая бестактная!
-Да брось, все нормально. Так рада тебя слышать.
-Да ты что! У меня тут забот полный рот, я вообще света божьего не вижу, ни с кем не общаюсь. Только с мужем этим, хи-хи. Слушай, тут такие дела – он уезжает в командировку, давай устроим мега-пати?
-Пф! Она еще спрашивает! Куда идем?
-Для начала в клуб. Тут как раз новый открылся, не была там?
-Где?
-Ой, в этом… в «Эрмитаже».
-Неа. Хороший?
-Да какая разница?! Главное, в центре – и мы с тобой на арене, как всегда, ха? Что скажешь?
-Ну, что тут скажешь, детка, - Плотоядно улыбаюсь.
-Супер! Завтра, окей? А утром ко мне на пижама-пати, ха?
-Да не вопрос!
На том и порешили. Галя и Полина, гроза танцполов и штанорвачи, все, как раньше. Когда мы очень бурно развлекались, доводили чужих мужиков до истерики, чтоб им «рвало штаны». Довольно редко, примерно раз в месяц-два, я говорила Жене, что иду к Гале ночевать – и ехала к ней. Галя снимала квартиру на Загородном проспекте, так что до всех клубов было рукой подать. Мы пили сладкое вино у нее на кухне до часу ночи, а Женя иногда проверял, звонил ей на домашний и задавал мне дурацкие вопросы, типа, «а где гречка?» (должен же быть предлог какой-то). Потом мужка укладывался спать, а Полина с Галей (покатываясь со смеху) бегали в одних трусах и колготках по квартире, делали музыку громче и танцевали у открытого окна, громко подпевая. В таком режиме мы готовились к вечеринке, танцуя, одевались, оттягивали друг другу бретели на лифчиках, дрались футболками и падали на пол от пьяного хохота. Иногда подолгу ласкались, лежа на полу, иногда это даже переходило в медленный секс с последующим совместным принятием душа. Закончив одеваться, мы вываливались из квартиры, толкая друг друга и хохоча, традиционно целовались в лифте и выбегали из подъезда на улицу с поросячьим визгом. Потом ловили машину и ехали в клуб. А там…
Мы целенаправленно издевались над парнями. Выбирали самого гламурного самовлюбленного нарциссика с зализанными волосиками и модным ободком и начинали строить ему глазки – обе. (Надо сказать, Галя тоже очень эффектная девушка. А видели бы вы, как она крутит бедрами!). Как только парниша решал, что он просто король, мы подходили к нему ближе и устраивали ему жаркие танцы – втроем. При этом даже если его друзья вокруг были просто великолепны, на все их попытки разрядить обстановку в нашем треугольнике мы реагировали уничижительными взглядами, мол, «куда тебе до него, амиго?», и продолжали гнуть свою линию. При этом каждая старалась показать, что именно ее нужно выбрать, и тогда эта ночь сулит райское блаженство. Что характерно, парень никогда не мог выбрать одну – каждый из них скоро превращался в буриданова осла. И вот, в тот самый момент, когда король мира уже видел секс втроем во всех подробностях, мы с Галей начинали все чаще бросать томные взгляды друг на друга. Потом случайные касания в танце становились нарочными, мы сцепляли пальчики, стоя по разные стороны от нашего королька, а он обнимал обеих, туманя взгляд от мыслей о том, как он будет наслаждаться с двумя девушками сразу. Потом мы начинали гладить друг друга у него за спиной, после чего обнимали его крепче, наклонялись и томно целовались прямо у него перед носом. Якобы увлекались процессом, отпускали его, сходились и продолжали самозабвенно целоваться, стоя перед ним, покусывая губы друг друга, потом улыбались, глядя друг другу в глаза, и продолжали танцевать уже вдвоем с ней. И когда он вальяжно подходил к нам и обнимал, как своих, мы раздраженно оборачивались и отталкивали его – иногда просто с недовольным видом, а иногда с криками «Отвали!». Закатывали глазки и уходили в другую часть танцпола. Там долго хохотали, после чего шли в бар или на диванчики отдыхать перед тем как снова зажечь...
Впрочем, так было не всегда. Иногда нам хотелось просто танцевать. Без сексуальных телодвижений и издевательств. Тогда мы просто закрывали глаза и танцевали, кричали в свое удовольствие, прыгали. Я чувствовала себя фонтаном, из которого прямо брызжет жизнь и радость!
Но теперь меня не тянуло к Гале. К тому же, она была замужем, и я считала, что это главное, в это нельзя вмешиваться. Freedom is just another word for nothing left to lose . Ведь это мне теперь терять нечего – а ей-то есть что. Конечно, это не помешало ей надеть обручальное кольцо на средний палец и пол ночи целоваться с каким-то смазливым недотепой. Но моей вины не было – и хорошо.
Я же, в свою очередь, долго танцевала в свое удовольствие одна, отшибая всех претендентов на доступ к телу. Пока не увидела где-то вдалеке умопомрачительно красивого. Да, это, пожалуй, моя любимая игра – выбрать себе мужчину и сделать так, чтобы он меня добился. Хотя в ситуации с клубом это, конечно, громко сказано. Но да ладно.
Я прошла мимо него к бару, задела его плечом и не обернулась. Он не обратил внимания. Хм, интересно. Взобравшись на высокий стул, я заказала самбуку и выпила ее почти залпом, после чего вернулась на танцпол – в удобную позицию, недалеко впереди от него. И понеслась. Зацепить парочку парней вокруг – чтобы он заметил движение. Когда они подходят ближе, танцевать как ни в чем не бывало, поглядывая на него. Когда он обратит внимание, позволить одному кому-то приобнять себя ненадолго, при этом бросить на избранника испепеляющий взгляд, потанцевать еще немного, мягко избавиться от объятий. Четкая схема. Бросить несколько взглядов еще на одного, многообещающе улыбнуться ему, пока главный не видит. Когда тот начнет подкатывать, закатить глазки, мол, его общество мне не приятно, - само собой, как раз тогда, когда избранный соизволит одарить меня взглядом. Это не долго продолжается. Распущенные рыжие волосы, алые губы, черное в обтяжку и с декольте, плюс идеальные покачивающиеся бедра делают свое дело.
Но этот красавец лишь лукаво улыбается и не подходит! Ну нееет, дорогой. Влад ведь говорил, что отказать мне невозможно. Подошла Галя. План созрел за пару секунд. Мы забрались на сцену и танцевали там, бросая королевские улыбки в зал. Парни полукругом, хлопают, на сцене еще пара девиц, но рядом с нами они больше напоминают куски пенопласта, чем девушек. А красавец, оказывается, еще и фотограф. Я продолжаю танцевать, соседство Гали – единственной достойной конкурентки – распаляет меня еще сильнее…
Да, отказаться невозможно. И вот уже самый завидный красавчик танцпола примеряется ко мне в танце – на сцене. Теперь уже он завоевывает мое внимание. Bingo! Конечно, по-хорошему мне нужно было удовлетвориться этим и сказать ему: «Сделай так, чтобы я тебя искала». Но я не могла сопротивляться ему. Он мне нравился в эту ночь – а утром я скажу ему «прощай»… Он неплохо двигается, должна сказать. Но эта блузочка, аккуратные ноготки, ободочек, пухлые ухоженные губки – он часом не гей?.. Полина, детка, ты соблазнишь гомосека? Аха-ха-ха-ха-ха! Такого мне еще не доводилось делать. Ммм, он шикарно пахнет. Длинные ресницы, глазки с искорками, как у девочки, хм, какая прелесть, он касается моего лица, мальчик-неженка. Чем-то напоминает Хейсама из Египта… Но не так великолепен.
Он подал мне руку, и я снизошла со сцены. Мы танцевали вдвоем, я нарочно опаляла его взглядом. Но, малыш, ты все же слишком долго думал. Придется напомнить тебе, что это я делаю тебе милость…
-Извини, я вернусь через минутку, - мимолетная улыбка, и я направилась в VIP-комнату (там Галин друг работает барменом, мы оставили ему сумки на попечение).
Перед входом охранник задержал меня, спросил пароль. Я ответила с улыбкой: он ведь помнил меня. Мы кокетничали… И мой красавец-танцор вдруг решил, что ему тоже срочно надо в VIP-комнату. Несмотря на то, что он тоже знал слово-пароль, охранник артачился пропускать его. Тогда я сказала: «Он со мной», взяла красавца за руку и с каменным лицом прошла мимо обалдевшего секьюрити.
В огромном зале, роскошном до китча, громоздкий стол и диванчики, а из людей никого кроме нас. Отлично. Утонув в мягком диване, мы завели разговор. Началось с моей улыбки. Он спросил мое имя.
-Полина.
-А меня зовут… Ты знаешь настоящее имя Фреди Меркюри? – (он точно гомик, точно!)
-Эээ… Фарух, кажется?
-Точно! Это мое имя.
-Хм, экзотика, - взгляд в сторону, в глаза, улыбка.
Он рекламирует себя, педерастическим жестом время от времени поправляя прядь волос. Модный стилист, якобы довольно известный в своих кругах, очень гордится своей победой на каком-то там фестивале, кстати, мне очень пошла бы та стрижка, что он соорудил на голове у модели тогда, и не хочу ли я побыть его моделью: мое лицо, что называется, «формат»… Ах, как это скучно. И в тот самый момент, когда я точно уверилась, что он представитель сексуального меньшинства, он рассказал про какую-то Лондонскую тусовку стригачей, и я должна была впечатлиться заученным наизусть резюме одного из английских жюри по поводу гениальной работы Фаруха. Каково же было удивление мальчика, когда я ответила ему на чистом английском, ведь он уже собрался с понтом мне перевести эту фразу. Хха!
Мы шутили, продолжая разговаривать на английском, и я вдруг совершенно расслабилась. Это было снова кино, и снова вовсе не про меня. И я актриса, а тут все понарошку. Только вот постельные сцены пусть осуществляют дублерши – мне уже не по статусу: я здесь приглашенная звезда. Фарух положил голову мне на колени, и я имела счастье прикоснуться к его мягким, красиво уложенным волосам. Надо будет спросить у него, каким средством он пользуется. Мужеложники, конечно, ужасные грешники, фу-фу, но вы только послушайте меня! С этим я уже не смогу грешить, но зато смогу общаться с «м», а не «ж» при всем при том. И будет у меня, в кои-то веки, настоящий мальчико-друг. В этот момент Фарух кинул в рот шоколадную конфету, лежа у меня на коленках, и пока я улыбалась, глядя на него, вдруг поднялся на локтях и угостил меня – шоколадом и поцелуем. Неожиданно.
Представьте, я была у-див-ле-на!
Фарух здорово целуется. Даже очень. Но мне было скучно до того, что хотелось зевать (вот только рот был занят). Я не теряла голову и не позволяла ему лишнего. Когда же он спросил меня, почему, я ответила, что обычно не позволяю даже этого – пока не влюблюсь, само собой. Бедный парень. На минуту он задумался, а не девственница ли я. Было смешно. Но я не дала прямого ответа: мне было приятно казаться лучше, чем я есть. Я сказала “I’m just hungry for kissing” – и снова позволила целовать себя в губы. Больше мне от него не надо было ровным счетом ничего. Мне и целоваться не хотелось, честно говоря. Но уж больно лень было разговаривать и танцевать. И Галю там к другому парню в рот засосало – что прикажете делать? Вдохновившись статусом учителя, Фарух изощрялся, как мог. А мог он очень даже.
Потом в зал зашли его друзья. Мы поболтали с ними немного, и Фарух взял меня за руку, чтобы увести оттуда. У мусульман не принято целоваться на людях, для них это принципиально. Что ж мне так везет-то на них? Мама раньше шутила: «С таким норовом, Полинка, тебя только мусульманин в жены возьмет. Остальные просто не справятся». Уж не знаю… Фарух искал темный угол. Я хохотала! Как подростки! Но мне это даже нравилось. The return to innocence. Потешно так…
Наконец, мы обнаружили свободный диванчик в темном углу и оккупировали его. Целовались, потому что говорить с ним мне по-прежнему не хотелось. Просто не о чем. К тому же, он из тех парней, которым проще дать, чем объяснить, почему ты не хочешь этого делать. Впрочем, спать я с ним не собираюсь. Один намек на это – и пинок под зад. Что ж отказывать себе в удовольствии? Бывает ведь такое: хочется сказать кому-то «Отвяжись!» - а некому. Вооот. У меня сегодня есть возможность.
Вдруг я почувствовала, что кто-то на нас смотрит. Повернула голову – охранник.
-Молодой человек, вы не должны здесь находиться.
-Простите, почему? – Фарух обнимал меня одной рукой, другой теребил мои пальцы, всем своим видом демонстрируя права на собственность.
-Потому что она мне нравится.
Это что-то новенькое…
-И что? – спросил Фарух, темнея от злости. – Она здесь всем нравится.
Интересно…
-По крайней мере, мне она нравится больше, чем тебе.
-А с чего ты взял?
Господа, а меня вы спросите?
-Я это знаю.
С несколько секунд охранник молча смотрел мне в глаза. Никто не говорил ни слова. Я опешила. Фаруху просто нечего было возразить: он видал девушек и получше меня: тоже красивые, они восхищались его талантами стригача и укротителя шевелюр. Мы все знали, что охранник, в общем, прав, и мне не стоит тратить время на Фаруха – и причин тому найти можно множество. Но я сделала свой выбор. Неправильный, как всегда, но свой выбор. Раз уж я сегодня кусок мяса – так пусть уж меня догрызает один пес – не идти же по кругу. А на вас обоих мне в равной степени начихать.
Охранник ушел, Фарух ужасно злился. Я собралась ехать домой. С Галей. Стригач счел себя обязанным проводить нас. Ну-ну…
В гардеробе, когда Фарух отлучился попрощаться со своими друзьями, ко мне подошел охранник.
-Мне было приятно то, что ты сказал. Но в меня не стоит влюбляться ни тебе, ни ему. Я уже люблю другого.
-Но ты не с ним? Ты его забудешь. Позвонишь мне?
-Нет.
-Потом?
-Никогда, - Он что, болен? Какое звонить? Мы не знакомы!
Вернулся Фарух.
-Найди меня, хорошо? - охранник удалился.
Мы вышли из клуба вчетвером: я, Галя, ее ухажер-на-сегодня и Фарух. Все с недовольными лицами. Поймали машину и поехали до перекрестка в пяти минутах ходьбы от Галиного семейного гнездышка – как всегда. В машине Фарух заставлял меня целоваться и все тянул руки к моей попе. Как подростки. Но теперь меня это раздражало. Да и губы уже болят. Мы доехали за 20 минут. Я не оставила ему свой номер телефона. Сказала «пока», не обернулась, выскочила и захлопнула дверь машины. Галя поступила так же со своим другом.
Придя в ее дом, мы надели пижамы и сели в кухне, не включая свет. Пили горячий чай и рассказывали друг другу все произошедшее в клубе. Потом пошли спать. Под разными одеялами.
Лежа в постели, я ощущала, как меня тошнит от самой себя и от вереницы мужских лиц, которые мелькали в памяти, как вертеп. Я помню, не зарекайся, а в Библии – не клянись. И помню, как клялась уже однажды не делать ничего с Владом. Но в следующий раз мне стоит припомнить сегодняшнюю ночь, чтобы отбило желание вновь превращаться в кусок мяса, который кто-то станет сжимать в руках в свое удовольствие. Все, хватит. Полина всем все доказала. А считала себя взрослой, умной. Идиотка – всю жизнь была ею. Самодурство – жизнь напролет. Уж лучше спать.
Губы болели еще с три дня. Утром приходилось замазывать темной помадой синяк на нижней. Или что-то вроде засоса, в общем. Галя дразнила меня «Полька - синяя губка». Стерва.
Почему я не поехала к Фаруху домой и не думала даже дать ему шанс развить отношения? Потому что я не в восторге от воспоминаний о летнем отдыхе в Египте.
Да, мне было хорошо. По какой-то странной случайности все складывалось так, как мне хотелось. Я ни о чем не думала, я была свободна, как ветер, и зачем-то исполнялся каждый мой каприз. Только вот сейчас, вспоминая все произошедшее, я вижу что-то страшное во всех этих скотских приключениях.
Я вовсе не хотела, чтобы было так.
Мне совершенно не хочется сейчас знать, что это про МЕНЯ. Что все это делала я, со мной это делали, и были там живые люди, и я не играла никаких ролей тогда, - я жила. Так же, как сейчас. Там и здесь, везде, всегда – была все та же я. Та же девочка с глазами в пол лица и вздернутым маленьким носиком. Та же девочка, которая обожала бабушкины медовые коржи и поглощала десятки медовых пастилок в день. Девочка с глазами в пол лица. Которая плакала, мечтая оправдать надежды ксендза Казимира. Это она была там, в пустыне, она - в чужой постели. Она же, только несколько лет спустя.
Хотела бы я проснуться в бабушкиной деревне, в чистой накрахмаленной постели, зная, что я чиста. Начиталась нехороших книжек и посмотрела плохо снятое кино перед сном, и все. Думая так, хотела бы потянуться в постели, подняться, пойти умываться ледяной водой – чтобы через секунду все, увиденное накануне ночью, потонуло в утином «пяк-пяк-пяк!», растворилось, как страшный сон. Просто забылось, потому что меня это никогда и не касалось. Это ведь не я виновата, это ведь фильм не про меня…
Украинский язык, истинно мой, - им озвучен лучший в мире фильм, единственный, который про меня, со мной в главной роли. Потрескивающая старая пленка о моем детстве. Мамины колыбельные, сказки, первые стихотворения – украинским саундтреком.
Ой, болить у мене зуб,
Бо не хоче iсти суп.
Хоче меду, хоче грушку,
Хоче теплую пампушку…
За заслуги мама угощала меня бабушкиными медовыми пастилками. Она лечила меня только медом и вместо сахара в чай учила класть ложку меда.
Все лето с бабушкиной пасеки слышалось жужжание, а в подвале (в пiвницi) стыли пастилки, залитые в формочки. Каждый день я беспощадно истребляла их, штуку за штукой, в час до десятка. А осенью бабушка передавала нам посылки - поездом, договорившись с проводницей. И я была каждый раз круче рентгена: точно знала, какой из пакетов - для меня. Этот теплый зернистый запах, чуть пряный, запах меда из цветов, что растут на родной земле. Смогу ли я его забыть? Да нет же, нет, никогда, никогда!
Там мед течет рекой, и бабушка собирает его с решеток в огромный чан, по привычке тихо напевая в кухне украинские медовые песни. Год за годом, ничего не меняется, будто песня с медом разливались в прогретом на солнце воздухе всегда, в любое время года, при любом правителе. Прозрачный тягучий мед разливается по банкам, которые называют здесь вкусным словом «слойок»…
А ночью бабушка пекла медовики. Целое таинство. Пекла она только ночью, когда работы по хозяйству уже не было, когда все ложились спать, и никто не видел ее колдовства. Она доставала старый, засахаренный мед, того же цвета, что белый мутный янтарь в ее кулоне, который она носила на цепочке вместе с крестиком и никогда не снимала. Пахучие пряности, белая пудра муки, оранжевые яйца, польская эмульсия для выпечки (из крошечного, совсем игрушечного пузырька). О, эмульсия, это волшебное слово, так похожее на эликсир! Бабушка капала ее в тесто осторожно, боялась пролить, ценила ее, как настоящее волшебное зелье. Вкус коржей от этого ничуть не менялся, эмульсии было всегда слишком мало. Но драгоценная маслянистая жидкость проливалась не для вкуса. Это была магия, шепотом взвешенная до капли. Мягкое пышное томное тесто получалось всегда сочным: бабушка заливала его молодым медом перед тем, как вынуть из духовки. И теплый мед капал, растекался на губах, когда я, чуть не мурлыча от удовольствия, пользовалась правом первого укуса волшебного бабушкиного медовика…
Теперь представьте себе пиццу. Внизу тесто. Я не умею ее готовить, но знаю, что тесто там должно быть. Всегда должна быть какая-то основа: у любого живого организма есть ядро или скелет, корни; у зданий есть фундамент, у пиццы тесто, у стула ножки. И у человеческой души, у всего этого конструкта, которым она со временем становится - тоже должна быть хоть какая-то опора. Она закладывается в детстве, состоит из привязанности к своему пространству – земле, стенам, людям в них. А у меня основу вышибали из-под ног слишком часто и не давали оклематься ни на минуту. Из маминого лона вынули в бабушкину деревню. Как только я принюхалась к ветру, привыкла к нему, меня увезли в Петербург, а там мы каждые несколько месяцев меняли квартиру, потому что постоянно возникали проблемы с оплатой. Как только наконец осели, я пошла в садик, почувствовала себя дома - бац! - отец нас с мамой выгнал. Мы жили у бабушки, потом снимали комнату во Львове, и лишь позже смогли купить крошечную квартиру. Я как раз пошла в школу. Спасибо маме, она дала мне дом. Но я жила в нем так недолго по сравнению со всеми остальными кусками моей жизни. Потом был Женя, его дом. Мама умерла, и вот я снова верхом на осле, навьюченном моими пожитками – и снова я должна пускаться в путь на поиски дома.
Может, податься в цыганье какое-нибудь? Муж будет усмирять меня ножом у горла, я буду тихая прачка и инкубатор. Интересно, еще существуют такие бездомные цыгане, которые ходят табором и ищут место для стоянки? Может, среди них мне место?