1.
И грустно задавать себе вопросы "нужно ли жить дальше?", когда жить уже надоело, жить уже не хочется, - думал о себе Арефа и такие прошедшие годы виделись куцые, такие бесцветные дни всей жизни вспоминались безлично, что вовсе невмоготу становилось за столько истраченных впустую дыхания и надежд. - Есть ли где вообще человек, зверь или такой объем воздуха, который во всем мне напаскудил? - шептал Арефа, возводя глаза к пролетающей по небу птице - и подождал долго ответа, и опять не расслышал ответ.
Тополиная аллея вела к городскому кладбищу. Вокруг стоял июнь, по самый пояс утопая в тяжелом пуху, и ветер тонул жалобно в бледных кисельных берегах, не в силах оторвать ни единой пушинки, прикипевшей к раскаленному асфальту. - Тени, какие тени, - вглядывался Арефа в отпечатки тополиных крон и все ждал, о чем поведает это гибкое томление крапа, это пегое смещение крепа по пыльной, высветленной прозрачным солнцем дороге, но не понял ничего из сказанного тополем, и ничего не разобрал в яркой дрожи пылинок, с которыми вести беседу лишь вдоль протяжения луча.
- Что ж ты довел меня, сука, - закричал Арефа куда-то высоко, в привольно голубую глубину, - довел до того, что я сам теперь пришел умирать в могилу, а тебе, курва, так же сверху смехом веселиться да изголяться по-прежнему! Подохни за всех нас, гнида фашистская, - кричал Арефа, пуха не вороша последним своим страданием, - умойся моей кровью, раз тебе это в радость, - срывал с груди рубаху Арефа и яро крутил ее над головой. - Сам ухожу! Видишь, иду в могилу - и нет больше твоей воли, сопля небесная, нет в тебе силы мне мешать, козел ты рогатый! Я плюю на тебя, плюю в твою ряху потную - и не покаюсь, не побоюсь кары, потому как предатель ты нашего рода, если хоть когда-нибудь существуешь. А ведь существуешь? - сам себе потный, спросил в какой-то отчаянной надежде Арефа, но небо отозвалось лишь шуршанием муравья да сухой глины оползнем.
Та-ак, - сухим смехом обрадовался Арефа и срочно заторопился к кладбищенским воротам.
2.
Давно не ходил на кладбище Арефа. Только кладбище изменилось очень.
Вдоль аккуратных аллей выстроились ухоженные надгробья, словно принявшие полуденный душ. Строгая эта праздничная геометрия утопала в жасминах, астрах, пионах, страусах, флоксах, удодах, магнолиях, розах, павлинах и павах. Над бассейнами с водой цвета небесного сапфира застыли плакучие ивы, и застыли желтоносные мирабели, сквозь прозрачную толщу воды любуясь хариусом, лещем, жерехом, золотистым окунем и мечтательным осетром. Туя и тис окружали кладбище вдоль ажурной его ограды - и голова шла кругом от обилия запахов и цвета: терпких, сладких, возбуждающих запахов и сочного всепроникающего цвета. Истинно, никакой музыки не требовалось здесь, в этом благом месте, где все было рождением музыки, ее молчаливой гармонией.
Арефа остановился у желтой обочины, не наблюдая никого человеческого рядом. Все могилы были заселены, а разукрашенные в яркие цвета надгробья карнавальным своим буйством требовали от Арефы всего, склоняли к чему-то чуждому, к радости, что ли, к веселью незамедлительно здесь, на кладбище, куда Арефа пришел найти могилу - и он опешил, не смея понять, к чему в его смерти все эти краски, и зачем их не было для Арефы никогда прежде. Арефа читал длинные эпитафии, золотом впечатанные в топаз, малахит, лазурит и яхонт, в свежевыкрашенные охрой, былинным суриком и перламутром деревянные плиты, читал рукописные подписи скорби и горя, нанесенные дурашливой рукой, и не разумел очумелым своим мозгом где же он все-таки оказался.
3.
Да-а, проговорилась тонкошеяя дрофа, важно шествуя по тропинке. Словно испорченным эхом в ответ, за спиной Арефы зазвучал короткий зевок. Обернувшись, никого близко Арефа не обнаружил.
А ты не боись, Арефа, поднялся из кустов жимолости малорослый мужичок, ладонью потирая заспанные глаза. Спустя время, со сладкой полуулыбкой он добавил, пришел-таки.
Мужичок одернул длинную-предлинную перелатанную рубаху и основательно нагнулся к ведру с малярной кистью. И теперь лишь выбрался на тропу. Вид он имел неряшливый и неказистый. До чего ж ты неказистый, Арефа, заметил мужичок и, протянув короткую руку, представился: Филя.
Папу твоего сторожил, неожиданно высоким голосом проговорил Филя, как и деда твоего, тоже Арефу, кстати. Теперь твоя очередь радовать Филю спокойствием с послушанием, продолжал Филя, всматриваясь в лицо Арефе, словно запоминая черты его с первого раза и навсегда. Хотя к чему Филе вас сторожить, когда с такого кладбища никуда бежать не захочешь. Ты смотри, как бы призывая к Арефиной мудрости, сторож показал рукой в окрестные кущи. Тут, Арефа, такой курорт, что Ялте делать нечего, Филя врать не будет. А возьми повыше - Сочи какой-нибудь - так и разговора нет: против кладбища такого калибра все мировые знаменитости, что там говорить - Цхалтубо с Херсоном - нули!, все также на одной высокой ноте вещал Филя, но что-то неведомое затаилось в его взгляде, неузнаваемое и оттого пугающее, едва подумал со страхом Арефа, как сразу Филя склонился к Арефе, к самому уху Арефы приставил холодные губы и медленно, как молитву в литургии, заговорщически произнес, пропел щемящим душу шепотом: ПОЙДЕМ АРЕФА ЗДЕСЬ НЕДАЛЕКО.
4.
Шли они долго, хотя Солнце не садилось вовсе: как торчало в зените, с тем и осталось без интереса. По пути все чаще попадались павлины с распущенным хвостом цвета зеленого моря, выползали аллегатры-хищники на середину тропы или вепрь выбегал, ластясь к коленке спокойного Фили. А то еще бабочки летели в линию, будто кривляя ползучих под ними гадов - жирных боа, каверзных аспидов да ящерицу-медяницу. И еще: вместо тени тополя, запросто можно было наступить пятнистого налима, которых стаями кишели по краям дороги, среди мальков, пузырьков икры и нитей темно-лиловой хлорелы. Виньетками всякая жизнь бушевала у обочины. Это все покойники, не боись, заметил Филя, путешествуя мимо. И по-хозяйски осматривал надгробья, подкрашивая облупленные места и затемненные от сырости участки, правил линялые надписи, выставлял строго по отвесу деревянные кресты и покосившиеся оградки, то есть мастерской рукой отмерял пространство, в котором был полноправен и высокочтим.
Так пришли ведь, после долгого пути кивком показал Филя на квадратную поляну. В дальнем углу стоял черного кирпича дом, на два окна и с покатой черепичной крышей.
Поляна была сплошь заселена собаками.
5.
Собаки сидели разномастные, от бланжевых через все оттенки до фиолетовых. Дышали они в такой тесноте, что поляна казалась свежевспаханным бугристым полем. Высунув языки, собаки встретили Филю музейным молчанием и лишь напряженно подрагивающие уши да сопение с кашлем выдавали в них чувствующих вообще что-либо.
Всё тоже мертвецы, сказал Филя, доставая из принесенного с собой ведра зеленоватые мясные куски. Сейчас их подкормим, дорогих Филиных собачек, швырнул Филя вымоченное в краске мясо в самую собачью гущу. Хруст и чавканье раздались в ответ, но основная собачья масса хранила прежнее спокойствие. Вон там, видишь, показал Филя пальцем куда-то в середину поляны, ближе к чернеющему дому, там и есть твоя могилка. Сейчас только собачек покормим, раз они так хорошо Арефину могилку сторожили, подбросил Филя очередную порцию мяса, раз нас в полном сборе дождались, милый ты наш Арефа, в голосе Фили слышались подобострастные нотки китайского мудреца, дорогой ты наш Арефа, друг мой. Филин друг добрый.
6.
Арефа посмотрел на ближних к нему собак. Хорош, да, спросил Филя, тут же пальцем подзывая альбиноса-сеттера с выпученным огненным глазом и клыками величиной с ненависть альбиноса ко всему живому. Собаки как-то сразу оживились. Вот, Эдуард, показал в Арефину сторону Филя и сеттер добродушно затявкал, виляя выщипанным хвостом. Филя улыбнулся. Покажем Арефе как прыгаем, подбросил руку с кровавым куском Филя и зарычал, взять! Сеттер в мгновенье подпрыгнул, но не достал. Взять, Эдуард, мать твою, опять поднял руку Филя и раздасадованный пес бросился на мясо, но рука резко ушла вверх, отчего сеттер лишь клацнул челюстью, разбрызгивая во все стороны слюну. Собачество словно обсуждало происходящее, такой шум стоял на поляне. Едва коснувшись земли, Эдуард "свечой" взмыл в воздух, вытягивая тощую шею, старательно вытягивая лапы, но тут игриво настроенный Филя съездил по собачьей морде кулаком – и сеттер, проворачиваясь в суматошном сальто, отлетел от Фили метров эдак на семь, клыками дырявя комья горячего воздуха. Хорош, а, восхитился Филя и тут же вытащил из собачьей стаи кривоногую дворнягу невозможного цвета. Вот на, заиграл Филя жирным куском говядины перед носом дворняги, а кривоножка скалился в ответ и рвал мясо в клочья, дрожа от рабской покорности к императору-инквизитору Филе Великому. Давай, Мао, сучий потрох, призывал Филя к прыжку и подбрасывал дохлятину, смеясь над потугами дворняги достать кусок в неприлично низком прыжке. Именно в тот миг Арефа отвел глаза от происходящего и обнаружил, что все собаки с интересом следят за разыгранным спектаклем - и смеются в свою очередь, по-звериному щурясь. Беззвучный их смех, лукавые взгляды, довольное посапывание говорили о многом, только куда больше, чем можно было бы сказать словами. Вот так голь китайская, отдал Филя мясо, тяжело дыша после, очевидно, непривычной для себя активности.
Сторожа - что надо, проговорил Филя, уже почти успокоившись, и спросил: Сталина видел? Арефа тщательно оглядел многоцветное собачество. В детстве я видел Сталина, сказал Арефа и уверенно показал на лысую, зеленоватого оттенка гончую. Ой, смех, оживился Филя, а псы с удовольствием залились кашляющим смехом. Сквозь нарастающий шум Арефа с трудом разбирал Филины слова. Да ты что, под общий хохот и гам слышалась Филина речь. Это ж сука! Франция ихняя, Жанна Французская, а ему - Сталин! И уже вовсе неприятно Филя икнул от изобилия безостановочного веселья. Псы, само собой, старались вовсю, так что оскорбительный лай раздавался отовсюду.
Никакого Сталина не вижу, обиделся Арефа - и сразу углядел Сталина: порфироносный бульдог, с резиновой повязкой на левом глазу, дрожал тугими ляжками, совокупляясь с крепышом-болонкой. Поднявшись на задних лапах, Сталин интересно выступал из общего фона, оттого крепкая голова его, чудом не соскользнувшая в складки шеи, гляделась особо значительно. Как лезет, а, любовался Филя самозабвенной парой. Чего им жрать, когда такие скачки! И ведь смотри: он - кавказец, она - премьером в Альбионе, а чего интернационал делает! Уважаю интернационал, задушевно продолжил Филя и от полноты чувств качнул головой.
Разбираясь в своих недавних ощущениях, Арефа смог прояснить для себя лишь одно: умирать не хотелось.
7.
- Помирать не охота?
- Не хочу.
- А ведь сам пришел...
- Было. . .
- Теперь придется. Хошь не хошь, а придется.
- Попозже.
- Это всем - попозже! Кому умирать, коли откладывать?! Мне ведь кого-то сторожить надо.
- Не без того.
- Тогда давай, иди. Собаки пропустят.
- А если собакой.
- Не, собакой нельзя.
- Умереть же!?
- Никак собакой нельзя. Тут, сам видел, имена какие! Даже цветом собаки не быть.
- Вот: цветом собаки, да?
- Не получится. Разве ж Эль Греко ты какой?
- Никакой.
- А в колер собаки цвет народа идет. Не, не быть!
- Да хоть. . .
- Тоже нет. Вона вокруг сколько собачьего дерьма - и все тоже уважаемые, рабочий люд по смерти. Разве что ты из?..
- Никакой.
- То-то! Дерьмом еще заслужи поди.
- Тогда как?
- Вот так: иди себе с миром. Поляна перед тобой.
8.
Вроде тише стало. Псы разбрелись, неведомо как уплотняясь по краям поляны. В самой же ее сердцевине была вырыта широкая могила. Из ее похотливой глубины тянуло гибелью. Иди, иди, дружески махнул рукой Филя и Арефа ступил к могиле, тяжко пошел по свалявшейся траве, вдыхая запахи псины и мочи. В каком-то удушающем трансе остановился у самого края могилы и неподвижным зрачком заглянул в зовущую собственную смерть. Собаки зевали рядом, только уже невозвратимо далеко. Глядя в клубящуюся под ним черноту, Арефа еще раз позавидовал собакам.
За кладбищенской оградой, неожиданно подступившей к самой поляне, послышались голоса.
Ну же, ободряюще прокричал Филя с периферии жизни. Нужен, отозвались эхом голоса за оградой и все громче раздавались оттуда голоса, все большей собиралась толпа за оградой.
Уже их очередь, Арефа, с невообразимой высоты прокричал Филя и голоса отозвались воплями, в единый гул стекаясь у края алчной могилы.
А ты сам? понимая, что теперь хотел бы понять, проговорил Арефа. Ты сам есть ли? пораженный бесценной догадкой, склонившись к самой пустоте, спросил вечный Арефа.
9.
Умирай скорей - смерти нет, тысячеголосый ропот пронесся над поляной. Оглянувшись, Арефа увидел сквозь прутья ограды собак, которые смеялись так заливисто, как только могут плакать и смеяться осипшие камни. Нет, нет, - визжал Филя, тенью отплясывая по стене черного дома - и "нет, нет" послушно отзывалось эхо, расшатывая веселящимся фальцетом стекла тонких оконных рам.
- Да-а, - сквозь многолюдье и Филин хохот Арефа расслышал свистящий шепот, бесстрастный выдох черноты - и это было первое, что разобрал Арефа-счастливый, холодея навстречу всепроникающей истине.
Геннадий Кацов
www.gkatsov.com