Всем японским календарям в советских квартирах посвящается
1.
В начале месяца отчитались за октябрь. Владимир Львович вернулся из командировки и обнаружил в папке "Исходящих" ту самую входящую, но как раз третьего доставили дубликат, так что Ирина Викторовна окончательно успокоилась и корректировка по извещению прошла нормально. Хотя что-то не нравилось, напряжение осталось и все испереживались, как бы Ирине Викторовне не идти к главному "на ковер", «все из-за твоей ду-ду-ду-рости," - еще больше заикался Гога и становилось ясно, что в таком тоне успокоиться бессмысленно; "теперь-то в чем дело?! - отвечал я ему, - еще скажи: в системе допусков, скажи: в системе посадок, еще скажи
"в твоих глазах, смотрящих на меня..."
4.
- В твоих глазах, смотрящих на меня, - шепчу.
- Теперь я готов тебе нравиться, - пробую общаться.
Долг японского воина - владеть бусидо; японской девушки – познать истину икебаны. Японские гейши - самые хрупкие гейши в мире.
- Теперь я готов тебе нравиться в твоих глазах, смотрящих на меня, - касаюсь ее янтарной кожи, а японка который день стоит в воде, охватив руками глянцевые волосы. Двухрядка дней месяца спускается по календарю, осторожными числами касаясь фигуры японки.
- Аната, - отвечает японка на "вы" по-японски и распускаются бутоны ее сосков, - аната мне уже нравитесь, - и соски собираются в бутоны на маленькой груди, которая тянет из моего взгляда все соки.
- Какая ты, омаэ! - целую японку в четвертое ноября, - омаэ, прелесть.
- Аната хотите меня целовать? - спрашивает японка наивно и в моментальной сухости во рту я ощущаю вырванные в детстве гланды.
- Что ты со мной делаешь, омаэ! - шепчу японке в ухо,- как я хочу тебя целовать, - распахиваю на ходу цветастое кимоно и оно длинно спускается всеми цветами на пористый коричневый татами, - целовать удивительную омаэ, - обнимаю губами прозрачную мочку уха, к которой серьгой приладилось четвертое ноября, пятница, - целовать всю омаэ целиком, любимую мою омаэ, омаэ, женщину мою, омаэ.
- О-о-о, - японка кончиком языка ведет вдоль лениво припухлых губ, - аната опасный мужчина, с аната нужен глаз да глаз, - и подрагивают упругие раковинки ее ноздрей, как никогда ни у какой из безнадежных москвичек.
- Какая же у тебя кожа, омаэ, - спускаюсь от ушка к душистому очарованию горла, сжимая губами урожай водяных капель, срывая их короткими поцелуями, словно невесомые плоды.
Японка отводит голову слегка назад, и вбок, и назад, и навстречу поцелуям, и до чего празднично слышать ее быстрое дыхание, торопливое ее бегущее ко мне дыхание.
- Омаэ богиня, омаэ прекрасней богинь, божественная омаэ, - зацеловываю на изгибе горла девятое, среду, словно родинку…
9.
… и девятого прозвенел будильник вовремя, но по всему району вырубили свет, так что добриваться пришлось лезвием; конечно же, на работу опоздал, Ирина Викторовна смотрела с укоризной, а Гога так долго заикался на мой счет шутить, что обвалилась книжная полка и Верунчик чуть не откинулась со смеху. До обеда возвращали полку на место, а в обед полка грохнулась по-новой, тут зашел Владимир Львович: «Кто заказывает билеты на елку – заказывайте». Гога заказал для своих, Верунчик для двоечника Виталика, а Ирина Викторовна пошутила, что у нее двойня: дома муж и Борис Григорьев на работе, то есть я. «Вот и отлично,» - сострил записать Владимир Львович на начальницу два пригласительных.
Вечером на профсоюзном собрании упомянули о пропавшей входящей, о тщательной проработке чертежей головного заказа, в который раз - о ремонте туалетов, особенно срочно мужского, о надбавке чертежницам и отработке отгулов строго согласно КЗОТ, о том, что пятнадцатого ноября обязательно
15.
целовать сосок. Едва я приблизился губами, японка прижала мою голову крепко и слова заскользили в прерывные ее вдохи, «аната, аната» (все остальное по-японски), «аната, о-о-о, аната». Мигом протяжный стон овладел ее горлом, едва я дважды прикусил отвердевший сосок.
- Омаэ, милая, - шептал я в розовый трепетный стебелек и слова уходили в глубину ее тела, истекая волнами навстречу моим пальцам, моим ладоням, обжигая мои губы.
- Как ты такое делаешь, - сбивалась говорить японочка, качая бедрами, - как ты такое… - подымался я целовать ее веки, несравненную линию плеча, гибкую косточку локтя и возвращался
21.
в двадцать первое, понедельник, в мягкий пупок живота, в таинственный пупок, лаская чувственную спину и гладкие подвижные бока, что возбуждало девочку невыносимо, она теряла голос и извивалась в моих руках, и пропадала в воздухе, издалека напевая чистейшим контральто, так длилось всю ночь бессоницы
22.
поэтому после обеда я заснул прямо за рабочим столом, испытывая сон о себе самом, о том, как иду по желтому пляжу собирателем японских ракушек и Солнце выбелило августовское небо, а шелестящий песок отплывает от кромки воды все дальше, все спокойней собирается в тугие складки дюн, за которыми не слышно ни шороха. На пляже никого нет, только чайки бредут близко ожившими египетскими статуэтками, только небо остывает в волне и скользя зеркальным куском, мчится к берегу - и с шумом в нем пропадает, исчезая осколками пены. Я покидаю воду в поисках тени. Поднимаюсь на дюну, осматриваюсь. И в провалах песка замечаю темнее желтого песка цвет, цвет магнитно притягивает глаз, цвет становится выпуклым и уже ясно, отчего зашлось сердце, в недолгой паузе рассматриваю открытое Солнцу тело молодой женщины: левая нога согнута в коленке и как бы зависла над вытянутой вдоль песка правой, треугольник лобка все еще темней загара да раскинутые лучам навстречу руки беззащитней больше, чем не верится представлять. Я иду медленно. Ее покрытая лучистым загаром грудь мерно дышит, обо мне не подозревая. Иду медленней, ноги тонут в песке. Женские соски едва приподымаются на вдохе, а выдох все также спокоен. Она не догадывается ни о чем. Ее лицо покрыто полотенцем, рядом на подстилке лежат сумочка и часы. Я склоняюсь к истоку ее ног, к беззащитному доверчивому лобку, я слышу легкое дыхание женского сна, в котором мне чудится музыка ожидания, - и осторожно осторожно боясь как бы как бы грохот моего сердца ее не разбудил боясь боясь всего на свете свете я осторожно опускаю кончик языка в горячие волоски цепенея от желания жгучего жадного и вздрогнула теплая сонная нога вниз вниз в жаркие губы пока она не представляет проснуться лижу их сонный сок ласкаю высасываю наслаждаюсь ароматом мучительно пряным запахом мускуса с терпким привкусом полыни - и разом, властно, развожу ее ноги, врываясь в спящее царство похоти, выводя языком и губами твердое тельце, ближайшее прикосновение к которому заставляет Ее чутко вздохнуть, вздрогнуть, потянуться, не сбрасывая полотенца, застонать, выхватывая податливыми руками закружившийся воздух, тут же касаясь, еще робко, моих волос и плеч, пока я всем телом языка развожу мягкие свежие стенки, пьянея от манящего запаха, пока всасываю набухшие твои губы в долгом поцелуе, а ты ищешь мою спину и дрожит в воздухе все еще согнутая в коленке твоя нога, ты теперь вся стон и крик, и криком сбрасываешь полотенце, обезоруженная дрожью и похотью, вытягиваешься навстречу, уже вся крик, и движение, и крик, и крик алых чаек, взлетевших над горячим стоном сотнями солнц, и шепот белых чаек на горизонте, застывших японскими нецке на горизонте шепота, над провалом дюн, над неистово желанным входом, куда вводить истекающий только такой, и вводить, и такой вовнутрь, и вводить так, и вводить такой вовнутрь, и только так, милый, и только такой, любимый, и так только вводить, мальчик мой, такой вводить над входом, и такой только так вводить, любимый мой,
в чары и черные входа
в щели и щелочки входа
в плачи и дары входа
в узкое и щедрое входа
в крики и щавель входа
и днем и вечером и всегда
в безумие и горечь входа
в омаэ и аната входа
в стон и стоны входа
и стоном вводить по стону
и только так стоном вводить
только такой
в горячее и влажное входа
в желанное и в жар входа
в бред и мясо входа
и гибкое мясо вводить только так
в разрывы и влагу входа
и стон от стольких чаек
водить по гибкому мясу входа
только так, милый мой,
только так, мой любимый,
и вводить только,
и так,
и вводи только
так,
и только твой,
и так,
и так только твоим,
и вот так,
вот таким,
и воооткак - судороги всем телом, и вооткакеще - мощное всем телом во всем целом стонов и криков, и таквотеще - судорога Солнца всего тела,
и пылает в глазах: видишь Солнце?,
так смело раскрыв глаза видишь КОТОРОЕ никто не видит?,
жаром напряженный для глаз – видишь?
пока это мы - рассвет,
и это, на востоке, нам первым, кто так близко видит Солнце,
и тебе, перед которой шар Солнца расплетается в ослепительные нити,
и мне - огненными стеблями распускаются в дюнах чайки син, соэ и тай,
и тебе - вокруг прорастают ирис, омото и сикими,
и мне – клонясь к сочным листьями чая
и внезапно лазурный берег в поклоне сайкэйрэй приветствует ветер неба, а нам жаль, как жалко, что так мало у женщины для поцелуев, как мало женщины, чтобы всю ее целовать чтобы ее было много.
- Аната, - обнимает меня японка, - как хорошо с тобой, Аната, - а я держу ее невесомое в воде тело тело омаэ омаэ, и в голубой воде ее плавные ноги - узкие рыбы, японка обнимает меня рыбами-ногами и льнет упругой грудью к моим губам, и сколько ритма овладело нашими телами, и скольким краскам разрисовывать наши мокрые тела, я обнимаю гладко-волнуемую спину омаэ, поддерживаю ладонью маленькую попку омаэ, а ты невесома, исчезают в ладони щедрые прекрасные толчки омаэ, "аната" - теряет себя омаэ, - "аната, ната, на-а-так... "
"Омаэ, чудо омаэ, что за грудь у омаэ, что за грудь омаэ мае, яку грудь мае омаэ, чорнобрiва омаэ! Йдить геть злиднi вiд омаэ, й бiси гей геть за тин, доколi в руках омаэ маю! Чуешь мене, омаэ?!” "Чую, аната, чую: човен кохання пливе аж за обрiй, де нате вам сумлiнь моix, аната - i цукер з ними, цукими, юкими; i з нами ханами, татами, губами, телами, амiнь-амен!"
Мягкая вода поднимается в вертикаль и медленные числа конца ноября коснулись нас теплыми плавниками, и с новым стоном вода все чаще становилась воздухом, так что мы сразу оказались
31.
в тридцать первом ноября, и проплыли
32.
тридцать второе, где уже не требовалось дышать, а только плыть и плыть друг в друга, и, казалось, ноябрь вечен, а новые числа появлялялись на календаре, оседая куда-то на дно картинки, и
37.
тридцать седьмого, в среду, я опять опоздал на работу, поскольку не рассчитал вернуться с Хоккайдо, после встречи с ее родителями, и японский папа протяжно на Хоккайдо улыбался, а я обращался только Сиккамура-сан и он объяснял мне азы сяо - сыновней почтительности. "Не выпить ли нам сакэ?" - приглашала мама, изучая меня мелкими глазами, "отчего же нет", - отвечал я с поклоном и сакэ пошел за милую душу, а затем читали стихи, и судзумуси, как и европейские в таких случаях сверчки легкой нитью окаймляли мелодию вечера, и раздвижные седзи бумажно шелестели на невесомых сквозняках. "Пусть зацветет ваше гвоздичное дерево," - желала мама на прощание и в крупные раковины садзагатакэ положила по плошке риса на дорогу. “Ждите нас в месяце Кагура," - обещала омаэ.
Мы исчезли в голубой утренней воде,
а Ирина Викторовна с негодованием смотрит на часы и "это второе опоздание за месяц, я понимаю, но такой длинный ноябрь". Но следом явился Гога, ночью жена родила, наконец-то, мальчика, в обед ели торт, Верунчик подбила вечером ехать к Гоге продолжать, так что сразу после работы, еще Ирина Викторовна не могла дозвониться мужу на производство предупредить, поехали к Гоге, приготовили на скорую руку, больше оказалось вина, так что смешали уже через час, такие смешанные танцевали, после одиннадцати пришли соседи, Владимир Львович рассказывал по пятнадцатому разу анекдот, а я провожал Ирину Викторовну до автобусной остановки. Автобуса все не было, мы сидели на скамейке за оградой и Луна с милым лицом омаэ освещала пустынный двор, я впервые видел такую яркую, возбуждающую зрение Луну, ее горящие глаза, близко с которыми небо казалось испепеленным. Я был пьян, я тянулся целовать омаэ, искал ее губы, и такая тишина созрела перед полночью, что темно становилось невыносимо, омаэ опустила голову на мою грудь, нежная-ласковая, я обнимал ее голову и плечи, все пытаясь приподнять лицо для поцелуя, все хотел увидеть лунный свет в такой молчащей тишине, вдруг распознал холод пальцев, пальцы искали и срочно нашли в глубине моих брюк, омаэ еще больше изогнулась: "Боря, Боренька, - опускаясь на коленки, целовала нежно, по-матерински, - какая это прелесть, Боренька, - шептала,заглатывая губами спелую головку, - вы даже не представляете, Боря, какая это прелесть, - повизгивала и раскачивалась Ирина Викторовна,- какое это наслаждение, Боря милый, вы не знаете, какое это счастье, Боренька", - вырывалось хриплое из Ирины Викторовны и ее рука блуждала по моим ногам, водила ладонью под рубахой, я видел только разбросанные по моей куртке волосы Ирины Викторовны, и только ночь голосом Ирины Викторовны шептала: "Вы сейчас, Боренька, как вы сейчас кончите, Боря милый, Боренька славный, как хорошо, как мы сейчас вместе кончим..." - и все вокруг скомкалось в складки темного песка, замельтешило в сладких движениях нескончаемо черного и вопящего, застыло на страстной, чарующей японской ноте.
Этой полночью завершился длинный месяц ноябрь, в декабре было много снега, много чего еще будет в январе, но настенный календарь навсегда перевернул мою омаэ, славную мою японскую девочку тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года.
1.
Геннадий Кацов
www.gkatsov.com