Опубликовано: сборник "Китайская шкатулка", 2009 г.
Журнал "Молоко", 2010 г.
Антон докурил сигарету, подумал с полминуты, выискивая на потолке подстрочник для финальной реплики, вздохнул и произнёс:
- Прости, но нам надо отдохнуть друг от друга.
Катя уже знала, что он скажет именно это. Что им надо отдохнуть друг от друга и пожить врозь неограниченное время (возможно – всю оставшуюся жизнь). То есть, отдохнуть надо ему, поскольку он устал от её истерик. И никчемное «прости» тут ничего не меняло. Антон вовсе не чувствовал себя виноватым перед Катей в чём-либо, просто он был хорошо воспитан.
После услышанного у Кати оставался достойный выход – встать, собрать вещи и уйти ночевать к подруге Инне, но вместо этого она почему-то зарыдала, и, съехав на пол с обитого коричневым велюром кресла, обхватила ноги Антона, бормоча одну и ту же фразу:
- Не уходи, Антошенька… ну, я прошу тебя… ну, пожалуйста, я же без тебя умру…
Антон на мгновение опешил, потом дёрнул ногой, освобождая её из цепких Катиных объятий и, перешагнув через скрюченное тело, что-то бурча себе под нос, вышел из комнаты. Он не выносил давления и манипуляций.
Некоторое время Катя лежала на ковре, продолжая по инерции всхлипывать. Потом, всхлипнув в последний раз, замолкла. Лежание на полу было ей так же несвойственно, как способность признавать свои ошибки в споре с мужчиной, и такт в вопросах, касающихся создания семьи. То, что она проиграла этот извечный поединок полов, как и то, что она не могла себе позволить жить в шкуре жертвы, было в равной степени обусловлено её непростым характером.
Опершись на дрожащие руки, Катя приподнялась, потом встала на четвереньки и, взлохмаченная и опухшая, обвела взглядом комнату. На письменном столе, придавленная компьютерной «мышью» на раскрытой сорок седьмой странице, лежала книга Паоло Коэльо «Вероника решает умереть». На журнальном столике стояла бутылка минералки и валялся «Рексетин». Всё, что попадалось ей на глаза, как будто подталкивало к принятию решения. Катя села и задумалась.
Собственно, что у неё осталось в жизни? С уходом Антона рухнули её планы на тихую семейную жизнь, а в работе она давно разочаровалась, так что, порывшись в памяти, Катя не смогла найти зацепок, которые удержали бы её на плаву. От этой мысли стало не по себе. И кому, спрашивается, в неполных двадцать восемь лет понравится осознание того, что он исчерпал свою жизнь, а жизнь, соответственно, исчерпала его и выбросила, как банановую кожуру – на помойку?
Катя заставила себя подняться, подбрела к журнальному столику, открыла упаковку, высыпала себе в ладонь двадцать таблеток, отправила в рот и запила водой. Всё.
Оставалось поработать над имиджем.
Катина лучшая подруга Инна как-то заметила, что Катя – демонстративная личность, и её жизнь – сплошная игра. И действительно, в Катиных манерах проскальзывало что-то театральное. Она каждую минуту чувствовала себя так, как если бы на неё смотрел невидимый зритель. Она чувствовала это, идя по улице, сидя на работе, за своим компьютером, и даже сегодня, ползая по ковру перед Антоном. Вечный зритель был при ней и в тот момент, когда она выбирала наряд для финального выхода на сцену.
Несколько раз звонил телефон, но Катя не обращала внимания на назойливый звук. Истерика отупила её в той степени, которая оказалась оптимальной для осуществления плана. Голова постепенно тяжелела, веки слипались, но это ощущение не было неприятным, а скорее напоминало о незавершенном и поторапливало.
Наконец, нарядившись (красное бельё, черное вечернее платье, черные туфли на красных атласных завязках, красный лак на ногтях с черными цветками через ноготь, прорисованными иголкой), Катя включила телевизор, налила в бокал вина, улеглась на диван и начала ждать, вместе с воображаемым зрителем, конца действия.
Но тут события стали разворачиваться в духе Коэльо.
У двери завозились, в замочной скважине зазвякали ключами, потом позвонили в звонок. Через некоторое время грохот кулаков по металлу сотрясал лестничную площадку.
- Открывай, Катька! – орал Антон, - Отдай мой планшет с документами и перестань дурить! Твою мать, я ломаю дверь!
- Катюша, открой, - вторила Антону Катина лучшая подруга Инна, - Открой немедленно, а то мы вызовем спасателей!
Так рассеянность Антона, забывшего планшет со служебными документами, а также интуиция Катиной лучшей подруги, не дозвонившейся по телефону, спасли Кате жизнь. А если бы не они, в городской морг к утру поступила бы убийственно красивая молодая женщина, облачённая в траур по самой себе и будоражащая некрофилические помыслы в слугах Харона. Вместо этого Кате предстояло жить, точнее, выплывать из мутной реки, соединяющей оба царства, так и не ответив себе на вопрос, был ли в её спасении хоть какой-то смысл. Впрочем, на обдумывание этого вопроса у девушки, отправленной прибывшей «Скорой» в психиатрическую клинику, было теперь много времени.
Первые дни в клинике прошли, как в тумане. Катя, обколотая антидепрессантами, плохо соображала, и почти всё время спала, либо плакала, с головой накрывшись одеялом. Она притихла, осунулась, и, может быть, впервые за всю жизнь, забыла о невидимом зрителе. Какая уж тут игра, если все силы уходили на то, чтобы перетаскивать ставшее неподъемным тело из палаты – в туалет, оттуда – к умывальнику, в столовую, на процедуры. По мнению местных жителей, хуже Кати в тот период среди обитателей был только Торч. Так называли Гришу, вынутого из петли два месяца назад. Откачав Гришу и переждав его многоступенчатую истерику, «добрые» эскулапы так обдолбали парня лекарствами, что он с тех пор не приходил в себя, а так и ползал в состоянии летаргического сна, полузакатив рыбьи глаза и волоча бессильные конечности, по белым коридорам, наглядным примером преступлений против человечности и пугалом для студентов-медиков. Катя, впервые увидев Торча, тоже испугалась – это было её первое отчетливое чувство, испытанное в адаптационный период.
Антон Катю не навещал. Приходила мама, подавленно выслушивала врача, сидела недолгое время с дочерью, потом уходила к своему парализованному мужу и аутичному сыну, Катиному сводному брату. Катиной маме, помимо сумасшедшей дочери, хватало других проблем.
Прибегали подруги, приносили фрукты и безделушки, болтали о чём-то, тормошили одуревшее от лекарств существо, в затуманенном мозгу которого весь мир свёлся к маленькой зоне – пространству комнаты, где состоялся последний разговор с Антоном, и откуда она переместилась в этот потусторонний мир.
Среди медперсонала хватало и сволочных, и хороших тёток, но Катя была слишком ослаблена, чтобы давать окружающим моральные оценки. Большим везением было то, что первое время её не терроризировали и не заставляли убирать территорию, позволяя валяться в кровати. По стене она развесила прилепленные на хлебный мякиш письма Антона, интернетные распечатки того периода, когда он уезжал за границу и, скучая, писал ей, рисуя картины их общего будущего. И письма никто не снимал, хотя в клинике не разрешалось ничего вешать на стены.
Так Катя жила своей незаметной растительной жизнью, пока, наконец, не очнулась, ровно настолько, чтобы начать выплёвывать таблетки и интересоваться окружающим миром. И тут она обнаружила, что у неё уже завелись какие-то подруги, бестелесные привидения, шуршащие по коридору и ползающие на перекур во внутренний дворик, похожий на нутро древней крепости, бастиона, куда невозможно проникнуть извне даже солнечному лучу. Катя вместе с ними, а то и одна, выходила во двор подышать воздухом (когда разрешали), бродила по отделениям, плутая в бесконечных коридорах, со скуки плевала с третьего этажа в открытый лестничный пролёт, такой неуместный в психиатрической клинике (его называли «психорелаксационный пролёт»). Она научилась разделять обитателей психушки на «своих» - и «чужих», которые были неприятны во всех отношениях и воровали у «своих» продукты из холодильника и вещи из тумбочек. Она стала врастать в эту среду, как прижившаяся веточка, принимая новые ценности и правила за основу своей жизни. Она даже ходила-ползала на свидания во внутренний дворик, в основном – с юношами-ботаниками психопатического склада и более или менее адекватными призывниками, косящими армию. Интерес к противоположному полу – это первое, что просыпается у человека, когда отступает в тень действие тормозящих разум и тело препаратов.
Потом, в укромных закутках, подруги делились впечатлениями, как трофеями, перемалывая косточки неумелым юношам с их наивными историями, здесь, в клинике, именуемыми не иначе как «анамнез». Общение с юношами было настолько невинно, насколько это обуславливалось бытием. У них даже сложилась смешанная компания. Девушки были постарше юношей – возможно, периоды нервно-психической неустойчивости настигают женщин в более зрелом возрасте, чем мужчин. А может, то было простое совпадение. Самому молоденькому мальчику Вите, обладателю розовых самопальных рубцов на предплечьях, недавно исполнилось семнадцать. Кате, самой великовозрастной из девушек, уже стукнуло двадцать семь. Поэтому на Витю она обращала меньше всего внимания, хотя Витя был тем мальчиком, который чаще других попадался ей на глаза. Как-то так само собой получалось.
Новые подруги рассказывали Кате о том периоде, когда она сама плохо осознавала происходящее. Что-то вязкое и тревожное выползало из подсознания девушки после этих рассказов. Цикладол, оказывается, действовал таким образом, что девушка переживала в начальный период лечения тяжелые галлюцинации. Они были зрительными, слуховыми, обонятельными, осязательными. Да-да, теперь она помнила, что к ней приходил Антон, садился на кровать, подолгу разговаривал с ней. Он курил, и она видела колечки дыма, чувствовала запах табака. Она дотрагивалась до него, не веря в реальность видения, и ощущала пальцами вязку свитера, рельеф мускулов под одеждой. Он оставался у неё ночевать, и Катя засыпала у него на плече. Спустя три дня одна из соседок Кати вдруг запросилась в другую палату, сказав, что «не может больше этого выносить».
Катя слушала подруг, вспоминала и содрогалась, думая о том, как она была близка к настоящему сумасшествию…
Время шло, и письма со стены перекочевали в ящик Катиной тумбочки. Она их перечитывала, но уже не заливала каждый листочек слезами. Время лечило рану.
Жизнь текла, как ленивая мелководная речка. У них не было даже телефонной связи с внешним миром. Сидя на скамеечках и покуривая, узники обменивались новостями из жизни своего аквариума, ругали больничную кормёжку и жирную медсестру Викторию, делились интимными симпатиями. Лавочки были собственностью. У девятой палаты, в которой лежала Катя, тоже имелась своя лавочка. Это был своего рода клуб, куда требовался особый допуск. Курение – примитивный ритуал – здесь стало великим таинством.
Муторное утро съедали процедуры. Носился медицинский персонал, привозили новых привидений, проводились осмотры. После обеда, перед тихим часом, они выползали на прогулку и рассаживались на перекур. Второй перекур наступал после ужина и продолжался до отбоя, когда лающие голоса надзирателей загоняли пациентов в здание.
Рядом с Катей садилась соседка по палате Вера, двадцатишестилетняя девственница, страдающая приступами головной боли и вестибулярными расстройствами. Она работала на конвейере фабрики, занимающейся производством стеклянной тары. У Вериных ног пристраивался Торч, и Вера ласково перебирала его неухоженные космы. Торч был единственным мужчиной, которого она к себе допускала.
В центре – тоже соседки по палате, лесбийская пара Ленка и Томка, видная брюнетка и потасканная блондинка, обе – с фобиями. Ленка уже несколько лет не ездила в метро, избегала толпы и трамвайных путей, и потому месяцами не выходила из дома. У Томки своя фишка – страх смерти, и она состояла в религиозной секте, куда относила деньги и ценности, пока отчим в психушку не сдал.
Томка трудилась маляршей, а Ленка – литературной переводчицей с финского, датского, голландского и норвежского. Впрочем, по жизни она была – обычная девка.
С краю - двадцатилетняя Анжелика из соседней палаты, похожая на статуэтку, обвешанная цацками и закутанная в дюжину кофточек - маечек, безответно влюбленная в развязного Юрку, вечно травящего байки. Анжелика нигде не училась и не работала, у неё был богатый папа. Она постоянно снимала с себя невидимых насекомых, до крови тёрла руки и тело пемзой, боялась солнца и простуды. Юрка же был – просто жлоб, косящий от армии.
В отдалении от всех, на корточках, почти прячась за кустом жасмина, сидел бледный молоденький Витя, глядящий на Катю немигающими тёмными глазами.
Иногда Ленка и Томка, подмигивая, доставали из-под полы пластиковую бутыль с благословенным напитком – коньяком. Избранным перепадало по глотку, а то и по два – впрочем, даже от одного глотка алкоголя Катю довольно-таки сильно развозило. Девушки жевали растворимый кофе, водившийся у тех же Ленки и Томки, чтобы заглушить запах перегара.
Почему у Ленки и Томки всегда всё было, как в Греции, никто не знал. У Томки имелись даже маникюрные ножницы – своего рода валюта здесь, в клинике. За пользование ножницами она взимала нехилую плату. Другие девицы, пытавшиеся проносить, с помощью посетителей, острые предметы, моментально их лишались, а Томке - хоть бы хны, и ни в один обыск ножницы так и не были найдены. Говаривали, что Томка заворачивает ножницы в полиэтилен и во время обыска запихивает себе в вагину, ручкой вперёд. Вот какая это была ценность. А у Ленки была пилка для ногтей, которую она, как шпильку, вгоняла в свою причёску, и никто ничего не замечал. И позволяли Томка с Ленкой девицам делать маникюр только в их присутствии, под их неусыпным оком.
Так они все и существовали – подранки, выдернутые из шумного мира, где человеческая жизнь не стоила и плевка. Поэтому там, в миру, поиск иллюзорного смысла и заменял сам смысл существования. Здесь же всё, касающееся животно-растительного бытия – каждый чих, зевок, запор или ночной кошмар – было преисполнено глубочайшего смысла.
Пока ночной кошмар не обернулся вдруг реальностью.
Всё плохое всегда приходит неожиданно. Раннее утро первого июня резко наполнилось странными звуками. Вой шёл с лестницы. Все, невзирая на окрики перепуганных медсестёр, повскакали с кроватей и бросились вон из палат…
В последние майские дни Веру одолевали тяжелые предчувствия, которыми она делилась с Катей.
- Гриша совсем сдавать начал, - вздыхала она, озабоченно поглаживая непослушные вихры Торча, - Соседи по палате говорят, всхлипывает во сне. Есть перестал. Эта сучка давно не появляется, вот он и тоскует.
Под «сучкой» подразумевалась жена двадцатипятилетнего Гриши, подавшая на развод. Именно это и послужило причиной суицида, после которого парню уже не суждено было восстановиться.
- Как ты думаешь, останется он дурачком или нет? – встревожено спрашивала Вера подругу.
- Похоже на то. Ты на него посмотри, - Катя кивала на Торча, - Разве после такого восстановишься.
Кате нездоровилось, её мутило. До проблем Торча ли ей, когда собственная жизнь обрушилась каменной лавиной и чуть не погребла под собой…
И вдруг супруга Гриши появилась в клинике. Она орала, топала ногами, бросилась на беззащитного Гришу, стала трясти за плечи – её оттащили медсестры, выталкивали за дверь, а она, уже на пороге, истерически кричала:
- Мне нужен развод, кретин! Хватит придуриваться, изображать из себя растение!
Выпроводив фурию за порог, медсестра выругалась матом. Всех трясло. Торч, всхлипывая, ковылял к своей палате, Вера догоняла его. Катю внезапно скрутил желудочный спазм, и она почти бегом кинулась в туалет. Вот они, чёрт бы их побрал, эти лекарства!
… У края психорелаксационного пролёта сидела обвешанная цацками Анжелика и выла. Проследив её взгляд, все оцепенели, и у Веры вырвался вскрик, полоснувший Катю по желудку; её скрутил новый приступ тошноты. Она зажмурилась, потом потрясла головой, осторожно открыла глаза, как будто жуткое зрелище могло исчезнуть. Но оно не исчезало.
На шахматных плитах холла, далеко внизу, лежало тело бедняги Торча. Бурая лужа крови, перемешанной с мозгами, растеклась под головой. Широко раскрытые мёртвые глаза смотрели вверх.
- Ёперный театр…, - выругалась Ленка, - не могли пролёт сеткой задрапировать. И где – в психдоме!
- Мне Мариванна говорила, сетка раньше была, - отозвалась Томка, - Её из эстетических соображений убрали, когда несколько лет назад приезжала иностранная делегация. А потом так и не стали восстанавливать. Старинное, говорят, здание, памятник архитектуры!
- Архитектуры, ёвть? – зловеще переспросила Ленка, вытащила из необъятных треников пластиковый пузырёк и открыто хлебнула.
Пузырёк пошёл по рукам. Вера и Анжелика всхлипывали, сидя на корточках. Внизу суетливые санитары накрыли тело белой простынёй, на которой тут же выступил кровавый рисунок. Сейчас вот увезут это тело, и ничего от Торча не останется, кроме Веркиных мокрых глаз. Жизнь…
Катя только вдохнула коньячный дух, как бегом бросилась в туалет, и её вырвало.
- Принеси мне тест на беременность, - попросила Катя у лучшей подруги Инны, и та испуганно прикрыла рот ладошкой.
Инна принесла нерадостную новость – о том, что Катина штатная должность сокращена, и она потеряла работу, а Катька только плечом повела, типа – какие пустяки. Как будто работа за сорок штук валяется посреди дороги.
Катька вообще очень изменилась за последнее время. Разве это Катька? Угрюмая, взгляд сквозной, растянутые треники, небрежная кичка, сидит сутулясь и ногти грызёт.
- Обследовалась незадолго до той ссоры - ничего не было… Наверное, накануне дня, когда Антон ушёл, всё и получилось. Как в насмешку. Два года вместе прожили, так хотела от него ребёнка – и вот…
- Что с тобой здесь делают? – не выдержала Инна.
- Всё в порядке, ты мне тести принеси.
Инна сходила в аптеку за тестом, потом торчала в холле в ожидании подруги. Катька вышла из туалета, кивнула: да, подтвердился.
- Что же теперь делать? – растерялась Инна.
- А что делают в таких случаях? Или рожают, или… Рожать нельзя, я столько этой дряни выжрала, если бы знала, ни за что бы сюда не загремела. Но что толку сейчас… Ты когда Антона в последний раз видела?
- Недели две назад. Натолкнулась в универсаме, так он от меня как дёрнул, аж пятки засверкали.
- Слушай, Инка, дай мне мобильник. Я ему позвоню.
- Твой лечащий врач что говорил? Нельзя тебе телефон в руки давать.
- Да плевать на врача, давай, давай скорее, пока никто не видит.
Катя трясущимися руками набрала номер Антона. Посидела, послушала, изменилась в лице.
- Что ты? Катюш, что случилось?
- Представляешь, Инка, эта сволочь свой номер заблокировала.
- Кать, ну не плачь, Кать…
Вот тебе и «всё осталось позади»! Катя, заплаканная и до неузнаваемости опухшая, валялась в одежде на кровати поверх покрывала. Вся стена была, как и прежде, увешана письмами.
- Эй, ты, чего разлеглась, иди работать. Ваша палата сегодня коридоры моет, - грубо сказала Виктория, входя в палату. И остолбенела. Её взгляд был прикован к стене над Катиной кроватью.
- Ты что, опять? Только-только мозги на место встали – и всё насмарку? Дурища бестолковая, одно слово, дурища, - Виктория бросилась к стене и начала срывать с неё письма, - Я сейчас заведующей доложу, будет тебе релаксация!
- Отдайте, вы не имеете права, - Катя вскочила с кровати и начала вырывать из жирных лап измятые листки бумаги. Но толстуха оказалась сильнее.
- Мариванна, Мариванна, - заорала она во все своё громогласное горло, - А вот тут у нас пациентке плохо!
Вбежала вторая медсестра, пожилая и добродушная, и застыла на пороге. А девочки, выглядывавшие из-за её спины, просто оцепенели.
Катя рыдала, пытаясь разжать пальцы-сардельки, смявшие драгоценные листки с письмами, потрясённая грубым вторжением в её автономный мир, расколотый на куски и поруганный, но только её.
- Катька, не реви, не унижайся, – сурово увещевала Ленка, - Ни мужик этого не стоит, ни его поганые, лживые письма.
Другие девчонки тоже что-то говорили, размахивая руками. Их лица и силуэты расплывались. Прибежала медсестра со штативом, на котором болталась капельница. Катю уложили на кровать. В её бедро ткнулась холодная игла. Катя почувствовала мгновенную боль, потом – вялость и отупение.
Три дня прошли однообразно. Катя дремала под действием лекарств. Подруги приходили её навестить. Витя сидел на стульчике возле кровати и скорбно смотрел своими бездонными глазами. Иногда он брал в свою холодную ладонь Катину потную руку. Касался её волос, гладил по щеке, вытирал ей слёзы. Хороший мальчик, милый. Его грубо выгоняли, а он всё равно приходил и сидел, с утра до вечера, как часовой.
Инна прорвалась к заведующей, потрясая Катиным тестом на беременность. Заведующая разрешила забрать Катю на один день.
Операция прошла без осложнений. Правда, Катя под наркозом рассказывала какие-то страшные вещи. Про умерщвлённого ребёнка. Про двадцать таблеток, и про Антона, перешагнувшего через неё по дороге к дверям, и про парня, превращённого садистами-докторами в полурастение, а потом разбившего себе голову о шахматные плиты. И про мальчика с бездонными глазами, который загонял ей в бедро и в низ живота длинные иглы, а всё это надо было для того, чтобы она умерла, а потом родилась заново.
Когда Катя очнулась в палате, на неё испуганно смотрела медсестра.
В тот же вечер Инна привезла Катю назад в психиатрическую клинику. Девчонки высыпали навстречу.
- Ну че, выпьешь? – деловито поинтересовалась Ленка. Катя покачала головой.
- Хочешь, я тебе красивый маникюр сделаю? И вообще, бери мои ножницы, когда хочешь, – предложила Томка.
А Вера молча обняла подругу и проводила до койки.
Катя, едва переступив порог палаты, рухнула на кровать и погрузилась в сон. Ей снился мальчик с бездонными глазами, который играл с её ребёнком. Катя просыпалась в холодном поту, видела перед собой испуганное Витино лицо и снова засыпала. Потом пила лекарства и опять засыпала. Заведующая распорядилась её не трогать, вот и не трогали.
Через три дня Катя, пьяная и с красивым маникюром, стояла на третьем этаже, грациозно закинув ногу за перила психорелаксационного пролета, и горланила песни. Вдоль лестницы, как восковые куклы, застыли пациенты и медперсонал. И только Витя, стоявший внизу, в холле, был похож на живого человека. Он разминал руки, как вратарь, готовящийся к приёму мяча.
Катя нашла в туалете, на гвозде, обрывки писем Антона. Стоило ли после этого жить? Она медленно перелезла через перила и оказалась на козырьке ступеньки. Под ней блестели шахматные плиты, размозжившие голову несчастному Торчу. Кате не было страшно.
- Меня бросилииии! – заорала она, набрав в лёгкие воздуха, - Я убила своего ребёнка! Я не хочу жиииить!
Катя выкрикивала фразы, извиваясь в безумном танце и поднимая то руку, то ногу, и при каждом её жесте в толпе собравшихся происходило какое-то движение. Катя засмеялась. Приятно было осознавать, что она – в центре внимания. Ей так этого не хватало.
Она начала медленно двигаться вниз по козырьку, и Витя, растопырив руки, перемещался по холлу вслед за ней, копируя её тень.
- Дурень, я тебе шею сломаю, - кричала ему Катя, но Витя словно не слышал, его лицо оставалось напряженным.
Спектакль продолжался уже минут десять, когда девушка вдруг почувствовала усталость и досаду.
- Эх, вы, клоуны. Чего вылупились? – рассердилась Катя, - Даже умереть человеку спокойно не дадите.
Она перелезла через перила, и к ней тут же подбежали две медсестры и схватили за локти. Катя не сопротивлялась, она снова начала хохотать. Витя бежал вверх, перескакивая через две ступеньки. Кате сделали укол, а она всё хохотала и хохотала, как заводная кукла, которая не может остановиться, пока пружина окончательно не раскрутится. Или пока не подействует укол…
И последним, что она видела в этот день, были Витины глаза.
На следующее утро лестничный пролёт оказался обтянут уродливой зелёной сеткой, заканчивающейся на полметра выше человеческого роста.
Никаких других последствий происшествие, как ни странно, не возымело.
С этого несостоявшегося прыжка Катя вдруг странно притихла. И тогда же началось их странное сближение.
Катя и Витя гуляли вместе по дворику, забивались в закутки, секретничали, смеялись над пустяками - один из главных признаков человеческой близости. И если предшествующие дни в клинике Катя проживала с ощущением «день прошёл, и слава Богу» то теперь каждое утро начиналось с радостной мысли: наступил новый день, как здорово! И, одеваясь по утрам, причесываясь, выходя из больничной палаты в холл, она снова ловила себя на ощущении присутствия невидимого зрителя. То есть, Катя выздоровела.
Однажды Витя принёс какой-то сверток, вложил ей в руку:
- Вот, я знаю, что тебе они дороги.
Это были несколько писем Антона, извлечённые из сортира и склеенные скотчем. Катя пробежалась глазами по стройным, чётким фразам.
- Спасибо. Мне дорого то, что ты позаботился обо мне, - проговорила она, отгоняя внезапные, как слепой дождичек, слёзы, - А остальное – всего лишь пачка бумаги…
Так вот в чём смысл, подумала она, пораженная открытием. В том, чтобы найти где-то свою вторую пару глаз, пару рук, пару ушей. Чтобы кто-то склеивал скотчем измятые письма своего предшественника, снятые с сортирного гвоздя. Обалдеть можно, насколько всё просто.
Катя влюбилась в мальчика с такой силой, что, лаская, сжимала его в объятьях до хруста костей. Витя радостно смеялся, а ей хотелось задушить его, защипать, зацеловать до смерти. Разве можно сравнить подобные эмоции с тем, что она испытывала к Антону? Кто он такой, вообще, этот Антон? Эй ты, Антон, кукареку! Тишина. Да и был ли он, собственно говоря, в природе?
- Какие у тебя необыкновенные глаза, они светятся - говорила она Вите, и сама светилась, как зеркало Витиных глаз, - Какой ты удивительный, я таких никогда не встречала!
- Это ты – удивительная. Я рад, что тебе лучше. Значит, жизнь имеет всё-таки смысл.
Анжелика, которая знала Витю с детства, рассказывала, что Витя впервые порезал себе вены в двенадцать лет, по его словам, из-за жуткой пустоты и бессмысленности жизни. Катя понимала: и вправду, есть от чего порезать вены. Она обнимала своего друга за плечи (ростом он был чуть ниже Кати), он клал голову ей на плечо, и так они ходили, как два дурачка, и никто не фыркал им вслед.
Полюбив Витю, Катя стала интересоваться другими парами, и её круг знакомых расширился. Она и Витя подружились со смуглым юношей в очках, Гарольдом, и миниатюрной девушкой, тоже в очках, которую звали Сакура. Лав стори Гарольда и Сакуры была фантастической.
- Я летел из Турции с женой, - рассказывал Гарольд, - Сакура летела с родителями открывать сеть магазинов в России. Наши места оказались рядом. Потом самолёт начало трясти. Её качнуло ко мне, когда в салоне началась паника. Она тогда ни слова не знала по-русски.
- Вы помните тот рейс «Анталия - Санкт-Петербург», три года назад, который… - перебивала Сакура, а дальше они оба не могли говорить. Сакура прятала лицо на плече у Гарольда, и он перебирал её длинные, до пояса, чёрные волосы.
Катя видела эту пару по телевизору, в репортаже об авиакатастрофе. Из всех пассажиров самолёта выжили только они. Девушка потеряла память и забыла своё настоящее имя. Сакурой её назвал Гарольд, когда откачивал, выброшенную из солёных волн на его спасательный плотик. Позднее Сакуру нашли турецкие родственники, опознали и хотели забрать домой, но она с ними так и не поехала, так и не приняла своё настоящее имя.
С тех пор Сакура и Гарольд жили в этом городе, работали в центре помощи беспризорным детям и каждый год ложились в психиатрическую клинику для поддерживающей терапии. На самолётах они не летали.
Ещё были Дина и Тимур, художники. Познакомились они в клинике. В прошлом - оба наркоманы.
- Я считал себя гениальным художником, - рассказывал Тимур, - пока однажды вдруг не забыл уколоться. И увидел свою чудовищную мазню. Это было серьёзное потрясение. Я выпил ацетона и открыл газ.
По счастью, от запаха газа Тимура немедленно вырвало. А тут сосед вернулся и позвонил по «03».
- Выпишусь, устроюсь в ремонтно-строительную контору, - делился планами Тимур.
- Что ты, - любовно гладя его лысину, возражала Дина, - Ты – гений! Ты им всем покажешь…
Дина тоже была лысая, хоть и жутко симпатичная. Она носила пёстрые платки, чалмы, банданы. История Дины была ещё более дикой, чем история Тимура.
- Я сидела в компании, все под «балдой», - рассказывала она, - и вдруг один мальчик собрался отбрасывать коньки. Пена пошла изо рта, глаза вылезли из орбит - страшное зрелище, есть с чего облысеть! И тусовка приняла решение его спасать, то есть вызывать «Скорую». Мы не думали о неприятностях, ведь жизнь человека важнее. Но пока «Скорая» ехала, мальчик умер. Врачам мы дали денег, объяснили, что был ложный вызов, а мальчика закопали. С тусовки взятки гладки, да у него и не было никого.
Все знали, что Дина постоянно рисует одну и ту же картину, под названием «Мир глазами умирающего мальчика».
С тех пор, как Катя полюбила Витю, в её кругу словно началась цепная реакция. Разгорелись глаза, разгулялись гормоны. Клиника содрогнулась от бесстыдства этих психов.
Теперь компании не хватало одной скамеечки. Они выносили два стула, на больничной помойке подобрали подходящих размеров доску, и рассаживались в два ряда, друг напротив друга. Катя с Витей, Дина с Тимуром, Сакура с Гарольдом, Ленка с Томкой, сияющая Анжелика на коленях у Юрки, Вера без Торча. Их клубные вечера ничем не отличались от любой дружеской посиделки в баре, даже коньяк почти всегда присутствовал.
Это было хорошее время.
- Надо же, сволочи, выселили, - горевала Томка, таща свои пакеты со шмотками на третий этаж, - Ханжи, тюремщики! Прощайте, девки, вот поселят вам в палату какую-нибудь шваль, ещё вспомните Томку и её маникюрные ножницы.
- Да ладно тебе, мы же не расстаёмся, - увещевала её Ленка.
Терпение жирной Виктории лопнуло, когда Томка с Ленкой пошли вдвоём в больничный душ, куда вечерами выстраивалась очередь, и пропали там навсегда. Послушав стоны и вскрики, заглушаемые шумом воды, Виктория, мелко тряся задом, понеслась докладывать дежурному врачу.
Томку отселили на третий этаж. Там, большей частью, находилось мужское отделение.
- А может, и к лучшему. Отдохну среди мужиков. Устала я от вас, бабы, - пожаловалась Томка на прощание.
На Томкину кровать попросилась Анжелика. Теперь по ночам она забиралась к Кате в койку, и, хихикая в кулачок, рассказывала о Юрке. Её больше всего заботил вопрос: лишаться или не лишаться невинности?
- Всё-таки я его люблю, - говорила она, мерцая глазами и многочисленными побрякушками, среди которых выделялся по размерам подаренный Юркой дешёвый кулончик, - И потом, Юрка психически здоров – а вдруг повезёт, и дети тоже здоровые родятся?
И Катя задумалась. Можно ли ей строить будущее с сумасшедшим парнем, к тому же моложе на десять лет?
Нет, запрещал разум.
А вдруг? – провоцировали безрассудные эмоции.
Первого июля обитателями психушки было решено устроить день памяти Торча. Посвящённые люди заблаговременно скидывались Ленке на выпивку. Катя вспоминала Торча и думала о том, что он наверняка никогда в своей жизни не пробовал наркотиков, а вот получил же прозвище до самой смерти... Жизнь!
- Я - девственник, - признался Витя за три дня до поминального мероприятия, обнимая Катю в тёмной столовой.
- Ничего страшного, - успокоила Катя, - Это не главное. А главное – что будет потом?
Действительно, что их ждёт после выписки? Да и есть ли, вообще, жизнь на Земле после выписки?
- А что тебя смущает? В армию меня не заберут, и это хорошо. Я же знаю, что ты бы меня не дождалась.
- Ну, я никогда не пробовала никого ждать из армии, может, тебя бы и дождалась, - возразила Катя, стягивая с него футболку.
Его грудь была тощей и абсолютно гладкой. Как у подростка.
Катя расстегнула свой халатик, надетый на голое тело. У неё грудь тоже была, как у девочки-подростка.
Они крепко обнялись и поцеловались. Это было похоже на землетрясение. Избитая метафора, скажете вы. На самом деле, все метафоры, возможные в литературе, уже использованы. А для описания чувств человека, обезумевшего от желания, по-прежнему не хватает слов ни в одном языке.
- Мы с тобой – это одно, правда? – помычал Витя, не переставая её целовать. Он легко поднял Катю на руки, как будто она была невесомой, и посадил на стол.
- Нуууу, не совсем одно: ты – Витя, а я – Катя, - промычала Катя.
А что было дальше, они уже не могли бы рассказать другим обитателям клиники. Наверное, только Сакура и Гарольд, пережившие авиакатастрофу, поняли бы их.
Если вы когда-либо работали медсестрой или медбратом в дурдоме, и вам случалось просыпаться от грохота мебели в час ночи в больничной столовой, а также если вы весите больше ста тридцати килограмм, то легко сможете понять возмущение жирной Виктории, которая взбиралась вверх по лестнице, бормоча ругательства.
Столовая размещалась на третьем этаже.
Топот ног, навевающий мысли о стаде бегущих носорогов, приближался.
- Атас, - шепнула Катя, и оба спрятались под столы.
Виктория пронеслась мимо столовой, потом вернулась, заглянула в дверь. Зажгла свет, постояла на пороге, послушала.
Было тихо и пусто.
- Чччерт-те что, - проворчала Виктория, закрывая за собой дверь и гася свет.
Некоторое время они сидели в тишине и темноте. Потом Катя прошептала:
- Нам пора.
Они бесшумно выбрались из столовой и, обнявшись на прощание в коридоре, разбежались по своим отделениям.
Их «замели» через три дня, и это оказалась не Виктория.
Молодая медсестра подкралась к двери столовой на цыпочках, послушала, потом приоткрыла дверь и заглянула внутрь. То, что она увидела, не совсем укладывалось в больничные рамки. Медсестра почему-то взвизгнула, и Катя, молниеносно превратившись в тень, скользнула под стол, где валялся её серый халатик.
Витя не растерялся и, подскочив к медсестре, схватил её за обе руки, не оставляя возможности включить свет. Медсестра завизжала на ещё более высокой ноте, словно на неё напал маньяк. Катя проскользнула в темноте мимо Вити и медсестры, которая почувствовала только легкое дуновение ветерка и увидела мелькнувшую тень. Когда Катины шаги застучали вниз по лестнице, Витя разжал руки, и тут же получил крепкую пощёчину.
А Катя влетела в свою палату, сбросила халат, напялила пижаму и скользнула под одеяло. Вера во сне потянулась и всхрапнула, скрипнула сетка кровати, и воцарилась полная тишина. Катя закрыла глаза, но сна, понятное дело, не было. Она ждала.
Ожидание не затянулось. В палату вошла постовая медсестра и зажгла свет. Потом потрясла за плечо спящую Анжелику. Та что-то промычала, просыпаясь, медсестра коротко велела ей подниматься и выходить в коридор. Потом задержалась на пороге, постояла над кроватью Кати, раздумывая, и, наконец, потрясла за плечо и её. Пришлось вылезать из-под одеяла и снова напяливать халат.
В коридоре стояли: дежурный врач - заведующая отделением, медсестра с заплаканными глазами, крепко держащая Витю за локоть, и несколько переминающихся с ноги на ногу заспанных девушек.
- Ну, и кто она? – ласково, с едва уловимыми эсесовскими нотками спрашивала заведующая, заглядывая Вите в глаза, впрочем, совсем не ласковым взглядом. Витя молчал, разглядывая свои тапки. Кате показалось, что он готов расплакаться. Она занервничала.
«Не выдай меня», - мысленно внушала она, изо всех сил посылая телепатический импульс Вите, - «Ты же знаешь, что выдать может не только слово, но и взгляд. Не смотри на меня, не думай обо мне, не…»
И тут, как нарочно, на неё напал приступ икоты. Кто-то усиленно думал о ней, Катя даже догадывалась, кто именно. Он не смотрел на неё, но всё-таки выдал. Катя старалась не привлекать к себе внимания, но как можно приказать себе не икать? Секунды тянулись, как часы. Вторая медсестра уже подозрительно косилась на Катю, которая, как ни старалась, не могла побороть икоту. Ей хотелось провалиться сквозь пол, стать невидимой. Девушки угрюмо переминались с ноги на ногу, бросая на медперсонал ненавидящие взгляды, но смотреть на Катю тоже упорно избегали.
Тут Витю прорвало, и он всё-таки расплакался.
- Ладно, отбой, - брезгливо махнула рукой заведующая.
Девушки потянулись к своим палатам. Катя прошла мимо Вити, глядя прямо перед собой.
На следующее утро Катя сидела на кровати и с недоумением вспоминала вчерашний спектакль. Плачущий Витя стоял у неё перед глазами.
Катя думала о том, что она теперь за него в ответе, и, значит, должна будет пожизненно вытирать ему слёзы, и такая перспектива не особенно радовала.
Тут раздумья закончились, потому что их погнали на завтрак. И за завтраком самым трудным для Кати оказалось выдерживать Витины отчаянные взгляды и отводить глаза с невозмутимым видом. Он смотрел на неё в упор, как разорившийся игрок в рулетку смотрит на закрывшиеся за ним навсегда двери казино, перед тем, как застрелиться. Хорошо, хоть не подходил, хватило мозгов. Всё равно это очень нервировало. Катя представляла себя в шкуре бедного Торча, по которому в этот день справлялись поминки, и по спине её бежали холодные мурашки.
Заведующая вызвала Витиных родителей, и после завтрака Катя видела, как Витя сидел в коридоре между ними и снова плакал.
Он же несовершеннолетний, вспомнила вдруг Катя, и неприятный холодок снова пробежал по спине.
Вите ужесточили курс лечения, назначили капельницы и постельный режим, его родителям нагнали туману об ухудшении общего состояния и о неадекватных выходках, а Витя, понятное дело, молчал перед родителями, как партизан.
Катя соблюдала дистанцию.
Днём все собрались на своих скамеечках. Вити не было. Никто ни о чём не спрашивал Катю, все и так всё знали. И почему-то Кате казалось, что участники «клуба» безмолвно обвиняют её в предательстве.
Они выпили коньяку и помянули Торча, а Вера даже поплакала Кате в плечо. Потом поговорили о делах текущих. Ленка сообщила, что слышала краем уха, будто Юрку и Катю готовят к выписке. Анжелика вытянулась лицом, а Катя подумала, что её выписка сейчас будет очень кстати.
Действительно, они ведь смогут встречаться в городе. Вите исполнится восемнадцать. Они будут свободны, их больше не застукает никакая зараза. И, представив себе их будущее и поверив в него, Катя, наконец, успокоилась и расслабилась.
Вечером, после тихого часа, мраморные плиты нижнего холла были выложены сорными цветочками, принесёнными кем-то со двора. Белые, голубые, желтые помоечные цветы, если смотреть сверху, составляли надпись: «Мы помним тебя, Торч!» Кто умудрился в тихий час прокрасться во двор, нарвать цветов, вернуться назад и выложить надпись? Медперсонал не слишком утруждал себя разгадыванием загадок. Цветы были немедленно выброшены, но после ужина поминальное украшение появилось снова. А те, кто считали себя друзьями Торча, передвигались по клинике, заметно покачиваясь и жуя кофейную гущу, зато в унитазе на поверхности плавало бесчисленное количество таблеток. Но дежурная медсестра была пожилой и рассеянной, и акция протеста прошла незамеченной.
На следующий день Вити не было видно. Только один раз он мелькнул перед дверью собственной палаты, и Катя, проходя мимо, бросила беглый взгляд и увидела отчаянные глаза. Витя сделал движение в её сторону, но она едва заметно покачала головой и прошла мимо. Она словно видела со стороны, как она проходит мимо, слегка дернув головой влево, не меняя выражения лица, а он смотрит, прикованный к месту, хотя готов броситься к ней, спрятать лицо в её волосах. Они – разведчики, за которыми следят, и им потребуется много сил, чтобы всех перехитрить.
А потом, на прогулке, Катя передала через Томку записку для Вити. Записка должна была всё расставить по своим местам, но Томка покивала головой, сунула сложенный вчетверо листок в трусы, да и забыла про него. Может быть, он выпал, когда она позднее справляла нужду. Но какая теперь разница, если в данной истории всё определила не столько утраченная записка, сколько покачивание головой. Сущая мелочь, но ведь многие драмы в истории разыгрывались из-за подобных мелочей.
- Где мои маникюрные ножницы, психи? – пролаяла Томка с перекошенным лицом.
Все пожимали плечами. Томка и Ленка отлавливали и прессовали всем известных «крысятниц», палатных воришек, но так и не добились правды.
Главная Томкина ценность исчезла с концами.
Катя мысленно считала уже не дни, а минуты, оставшиеся до выписки.
Инна принесла новости. В ответ на Катино резюме пришло три приглашения на собеседования. Квартирный хозяин требовал либо оплатить проживание за текущий месяц, либо освобождать квартиру. Антон уже вывез из квартиры свои вещи. Катя снова стала жить бытовыми проблемами, которые, накапливаясь, не то придают смысл жизни, не то подменяют его.
Клиника готовилась к закрытию на проветривание. Коридоры и палаты наполовину опустели и напоминали обмелевшее море, на дне которого, помимо скелетов, валяется много кайфовых вещей.
У каждого уходящего в жизнь теперь были не только скелеты в шкафах, но и свои талисманы. Пара художников выписывалась, сворачивая в рулоны пока непризнанные шедевры.
- Махнём в Москву, а лучше, в Питер, - делился планами Тимур, которому Дина сумела всё-таки внушить, что он – гений, - Художнику нужен простор! Питер вовсе не серый и пасмурный, как многие думают. Я когда-то там жил, и знаю, что его настоящие краски – это золото с бирюзой. Может, там ко мне придёт второе дыхание…
- Я организую свою выставку «Мир глазами сумасшедших», это должно заинтересовать искусствоведов и критиков, они там все сумасшедшие, - говорила Дина, поглаживая ёжик отрастающих волос.
Гарольд и Сакура выписывались, полные психореабилитационных планов.
- Мы обязательно полетим этим летом к её родственникам в Турцию, - говорил Гарольд, нервно моргая глазом, - Психотерапия заставила нас понять, что летать мы всё-таки должны. Мы не можем всю жизнь бояться самолётов, к тому же, по теории вероятности, повторная авиакатастрофа нам не грозит.
А Сакура смотрела на Гарольда влюбленным взглядом из-под очков и согласно кивала.
Неожиданно стали готовить на выписку Ленку.
- Ну и что, - говорила Ленка набыченной Томке, - я буду навещать тебя. А когда ты отсюда выйдешь, возьму с собой в Голландию. Там ведь тоже нужно клеить обои и белить потолки, так что без работы ты не останешься.
Все прекрасно понимали, что Ленка врёт, причём в первую очередь самой себе, но согласно кивали, обманывая, опять же, самих себя. Никто не мог представить Томку, на чьём челе светилась табличка «Рязань.точка.ру», в Голландии, к тому же, по европейским стандартам, потолки нынче делаются натяжные – зачем их белить? Но эта пара успела стать украшением сумасшедшего общества, в глазах друзей они были неразделимы. Что такое Томка без маникюрных ножниц, а теперь ещё и без Ленки? Пустое место.
Катя бродила по коридору, ожидая своего врача. Вопрос выписки должен был решиться сегодня. Из процедурного кабинета вывезли подростка на каталке. Его лицо было бледным, глаза – плотно закрыты, как будто вдавлены. Катя однажды видела такие глаза, когда их группу в детском саду, в воспитательных целях, водили в городской морг, посмотреть на мальчика, который купался без спроса в шторм и утонул. Его лицо в гробике тоже было белым, а глаза – вдавленными в череп. Катя помнила, как жутко ей было, под заливистые женские причитания: «Серёженька, родненький, да на кого ж ты меня покинул?», смотреть на эти плотно склеенные створки, которые, казалось, вот-вот раскроются, а там что? Чернота, из которой лягушки попрыгают?
Вот и у этого подростка были такие же склеенные створки глаз, как будто он умер. Но грудь ещё слабо вздымалась. Простыня, которой он был прикрыт, потемнела от крови. И руки выше запястий были перевязаны, а бинты – в красных пятнах. А на щеке бурела длинная, от носа до уха, глубокая царапина. Катя подошла ближе. Это был Витя.
Рядом с каталкой, с озабоченным лицом, семенила жирная Виктория, которая держала штатив с капельницей. Катя медленно пошла за каталкой. И по дороге из каждой палаты кто-нибудь выходил и тоже шёл следом.
- Истероидно-демонстративная попытка суицида, - услышала Катя за спиной, - на предплечья даже швы накладывать не пришлось, так, царапины.
- Зачем же он себе всю грудь изрезал?
- А кто его знает. Психопатический юноша, поступки ничем не мотивированы. С ним такое уже в четвертый раз.
- Кто принёс в клинику маникюрные ножницы? – свистящим голосом спросила заведующая.
Все молчали, избегая смотреть на Томку, стоявшую здесь же.
Санитары вывезли каталку с Витей на площадку, и она, медленно накренившись, заскользила вниз по лестнице. Все остались стоять наверху. И только когда Витю провезли через Холл Памяти Торча, все выдохнули.
Как в плохом сне, подумала Катя, растерянно оглядываясь по сторонам. Вдруг она увидела, что к ней направляется Вера, расталкивая локтями собравшихся.
Вера подошла почти вплотную – бледная, с искаженным ненавистью лицом, - и ударила Катю. Коленом в пах.
В день выписки за Катей приехала Инна. На выходе с отделения их догнала Томка.
- Кать, ты письма забыла! И вот ещё, возьми, - она сунула в Катину руку свёрток.
- Что это? – спросила Катя.
- Тридцать три свечи из Иерусалима. Ленка привезла. Их нельзя разъединять. Просто зажги, когда тебе будет плохо.
Катя поблагодарила Томку и от души обняла. Томка была единственной из оставшихся в клинике, с кем Кате искренне жаль было расставаться.
Оглянувшись в последний раз на отделение, Катя заметила сидящую в мягком кресле, в наушниках от плейера, заплаканную Анжелику, на которой не было нацеплено ни одной бирюльки. Наверное, в знак траура: Юрку выписали. И Катя спохватилась, что так и не узнала, успела ли Анжелика лишиться невинности.
Подруги вышли во дворик. Там было пусто: наступил тихий час.
- Давай сожжем письма Антона, - предложила Инна, - Незачем тебе тащить их в новую жизнь.
Девушки зашли за помойные баки, достали зажигалки и попытались разжечь небольшой костёр из сухих веток и старых газет. Было много дыма и вони, но огонь так и не загорелся. Тогда Катя достала из свёртка пучок тонких свечей и подожгла. Инна поднесла к огню сложенные в трубочку листки. Пламя вспыхнуло, уничтожая слова и предложения. Катя спокойно смотрела, как горят письма Антона. И только колечки оплавленного скотча падали на асфальт.
Всё закончилось.
А потом потянулась рутинная, одинокая жизнь с изнуряющим режимом. Смысла особого в ней не было, зато была новая работа и новая съемная квартира.
Через пару месяцев после выписки Катя увидела в новостях репортаж об аварийной посадке самолёта «Анталия – Санкт-Петербург». Брали интервью у пассажиров, уцелевших благодаря профессионализму экипажа, и Катя заметила в толпе бледные лица Гарольда и Сакуры. И подивилась патологической устойчивости этой пары к ударам форс-мажорных обстоятельств мира сего.
А ещё через год, приехав в Петербург и попав на выставку в Манеж, Катя увидела коллекцию картин художницы Дины Соболь. Назывались они необычно: «Мир глазами сумасшедшего», «Мир глазами голодного ребёнка», «Мир глазами больного СПИДом», «Мир глазами умирающего мальчика».
Последняя работа приковала её внимание. Это был вид обшарпанной лестницы, уходящей вверх, и потолка, расписанного облаками и пухлыми амурами. Такой потолок был в клинике. Только здесь оттенки были другие. Цветовая гамма, симбиоз из серо-сине-фиолетово-лилового, передавала ощущение непереносимой тоски и боли. И Катя с изумлением поняла, что смотрит на мир глазами Торча с мраморных плит больничного холла…