«Настало злое утро и наказало тебя за все, что ты вчера делал не так». Так однажды выразилась маленькая Инга, когда Влад не хотел вставать к завтраку и просил еще десять минут поваляться в постели.
Той ночью Милу снова затошнило. Она поднялась с постели и вышла на улицу. Она услышала в закрытой летней кухне шум, заглянула в окно. Вернулась в дом, разбудила Женю: «Вставай. Поди полюбуйся». И за пару мгновений все было кончено.
Когда мы с Владом вышли, бледный заспанный Женя курил, сидя на скамейке. С абсолютно пустыми глазами. Двор заливал серо-голубой свет, близилась заря. И впервые в жизни я увидела. Мой муж – мертвецки бледный, под глазами мокро. Мила сидела на каменной ступеньке дома и смотрела на муравейник у крыльца. Молчала и таращила глаза, как сумасшедшая. В тот момент мне больше всего на свете хотелось сдохнуть.
Нет ничего дешевле женских слез и мужских слов. Нет ничего дороже женского молчания и мужских слез. И если ты купил самое дорогое по дешевке, - значит, дело дрянь.
Я стояла рядом с молчавшим Владом на ватных ногах, сильно кружилась голова. Вцепившись в свою разорванную блузку, я сжимала ее на груди, кутаясь лохмотьями. Держалась за ткань так сильно, будто это могло помочь; так, что ногти стали белыми. Прохладный свежий воздух резанул легкие, наполнил меня, обнаружив разверзшуюся пустоту внутри. Кончено. Вдребезги. В нуль.
Влад подошел к Миле, взял ее за локоть, она высвободилась, и они молча пошли в дом. Все было тихо, до звона в ушах. Я молча присела рядом с Женей, боясь коснуться его. Хотелось помыть губы, прежде чем начать говорить. Голову не вымоешь перед тем как начать думать. Целиком бы – в воду. Но вдруг меня снова бросило в жар, будто пришибло к земле, затем я снова продрогла. Даже смыв с себя всю кожу, я уже не отмоюсь. Никогда не отмоюсь. Ни перед Богом, ни перед собой, ни перед людьми.
Что теперь с нами будет?
Женя курил. Я не знала, что сказать. Молча рассматривала грязь между плитами дорожки от дома к летней кухне. Наконец Женя глухо сказал:
-Я вызову такси. Оденься.
Вместо этого, когда он встал со скамейки и направился в дом, я, в чем была, пошла в сад. Из окна слышался иступленный крик Милы. Влад отвечал тихо, виновато. Смиренно. Он ее любит. Да, он ее любит. Любит…
Обувь вымокла от росы, я сняла ее и шла по колючим скошенным травинкам босиком. Зря разулась - больно. Встала на колючку – слезы - села под яблоней, прислонившись к шершавому стволу. Мне было жарко, душно, хотя туманный воздух наполнял все вокруг влагой. Разорванная блузка не пропускала воздух, хотелось сорвать с себя все, вместе с кожей, пахнувшей Владом. Слезы брызнули и сразу унялись. А меня всю распирало, мне надо было разразиться хоть чем-то – плачем, криком, смертью. Да, смертью. Упасть, перестать дышать и чувствовать. Эту гадливость к самой себе. Голова болит нестерпимо. Тело продолжает жадно дышать.
От звука упавшего яблока на миг помутнело в глазах. Я бездумно протянула руку, подняла плод, надкусила. Червивое. Выбросила, выплюнула. Во рту остался омерзительный привкус.
Дальше почти ничего не помню. Наверное, я поднялась, зашла в дом под рев Милы, оделась, села на заднее сиденье такси, Женя сидел рядом с водителем, я была будто совсем одна. Да, это я хорошо помню. Как смотрела на свое кольцо на пальце, боялась глянуть в окно. Стыдно было перед каждой калиткой, перед каждым тополем, каждой собакой, с лаем провожавшей меня.
Во Львов, на квартиру Михаила Анатольевича мы приехали к вечеру. Измученные, мы с Женей пили чай, изображая безоблачность, но почти не смотря друг на друга и разговаривая только с Михаилом Анатольевичем. Легли спать в одной комнате, за закрытой дверью. Женя со мной не разговаривал совсем – только при своем отце говорил ничего не значащие слова, чтобы тот не догадался. Женя лег спать на полу. Когда выключил свет, я разрыдалась и прошептала: «Женя?..». Он обрубил уверенно, в голос: «Спи. Потом все решим». Больше я не осмелилась ничего говорить. Но я никогда не слышала его голос – таким твердым.
Усталость взяла свое, от нее даже тошнило, все закружилось, я быстро провалилась в сорную яму беспокойного сна.
В желтом чаду мне снился Влад. В вонючей тесной комнате с липкими жирными стенами он с хрустом отламывал мои желтые пальцы и, усмехаясь, приговаривал: «Эти пальчики. Такие тонкие, такие колкие… Так забывчивы? Ты можешь заставить себя забыть все что угодно, хотя я в это не верю; но твои пальцы, твое тело – свидетели – они останутся с тобой, пока ты жива. Они будут помнить – и ты не забудь. Видишь, я только хочу помочь, чтобы ты не плакала пока что. Пока рано плакать. И молчи, не дави на жалость. Я уйду от тебя не навсегда. Мы снова встретимся, когда ты умрешь. Сроки в аду будем мотать по соседству. Так что до встречи у чертей, родная!»
Я проснулась от собственного крика, вся липкая от пота, с ужасной головной болью и ощущением тошноты. В квартире никого не было. Михаил Анатольевич, наверное, на работе. Где Женя? Ни записки, ничего.
Я пошла в душ. Включила воду и села в ванной под струи воды. Поджала ноги и прижалась грудью к коленкам. Закрыла глаза и позволила теплой воде бить меня в затылок. Так сидела, ни о чем не думая, просто наблюдая за тем, как стекает вода с моих насквозь проржавевших волос. И вдруг вспомнила, что ведь я во Львове, а тут воду дают по расписанию – утром и вечером. И получила наслаждение от того, что я в элитном доме, где вода есть постоянно… Как это, в сущности, мелочно… Но в Петербурге мне в голову не приходит, что наличие воды в кране может быть благом – и было, когда я жила с мамой.
Где же я теперь буду жить? И как? Денег, переведенных с маминого счета, едва хватит оплатить учебу до конца… Если мне придется оплачивать еще и проживание, если Женя меня выгонит из квартиры… О, какой позор… Я даже работаю у его матери, что позволяет мне неплохо зарабатывать – а если выгонят, кому я теперь нужна? Без образования, наверное, теперь и без прописки, без связей.
И я плакала, плакала, сжимала кулаки, а винить было некого. Я виновата, одна. Сон свой старалась забыть, но никак не могла. Перед Владом неимоверно стыдно – что с ним теперь будет? Как же Инга? Господи, хоть бы они не развелись. Ведь он не виноват. Это я, все только я. Я одна. И к ксендзу Казимиру пойти теперь не смогу. Не смогу сознаться. Ему бы гнать меня в шею из церкви теперь – а ему нельзя. Зачем так обременять человека… Зачем я только это сделала?!
Вру. Я знаю зачем. Я мечтала об этом. Я хотела его тогда – как никогда никого в жизни своей не хотела. И эта страсть глотала меня – как я мечтала еще в школе, пацанкой. Без ума, без сердца – с одной лишь похотью – и в этом была вся я. Не знаю, что это было. Водка ли, страсть ли, его запах, жажда приключений, желание куда-то деваться из удушливого мира благополучного и скучного замужества – я не знаю. Это было что-то. Тварь во мне, которая пожрала меня изнутри всю, и тут же сдохла, а теперь разлагается во мне, воняет, и трудно дышать, и хочется вывернуться наизнанку, кишками вовне – и оторвать это от себя. Или умереть. Просто сдохнуть и все. Вдруг. Пусть хоть с этой гнилью внутри – мне будет уже все равно.
Я представила себе, как черви вгрызаются в мою кожу, ползут по белому лицу, заползают в уши, в глаза, жрут их, в ноздри, в рот, глубже, и кусают меня, тут же выдавая отходы обратно. В глазах потемнело, зазвенело в ушах, я пошатнулась, ощутила, что падаю куда-то набок, где нет стены, от ужаса сознание на миг прояснилось, и я упала на холодный пол, смягчив удар руками. Мое распухшее красное скользкое тело висло на кафеле, на полу, стараясь не соскользнуть с резко ставшей наклонной плоскости и не сползти в клокочущую яму в углу ванной. Потом стало темно, совсем темно, и холодно невыносимо, все кругом вертелось, меня тошнило, и звенело в ушах, и холодно, руки цепенеют, пальцы скрючило в судороге…
Страшно, не понимаю что со мной.
Не знаю, сколько времени прошло. Стало чуть легче, я очнулась. Слышу какой-то до странного реальный звук. В дверь звонят. Я с трудом поднялась, стараясь не поскользнуться на мокром полу. Закуталась в полотенце, быстро вышла из ванны – слишком быстро, в голове опять помутнело, в дверь нетерпеливо звонят.
Добежала, открыла, - Женя. Только успела пролепетать «извини» - развернулась, зажала рот, полотенце упало, добежала до туалета. Тихо зашел Женя, набросил мне на плечи махровый халат, убрал волосы от лица, держит их своей рукой. У меня ноги ватные, руки скрючило, и всю наизнанку… А он рядом, кутает халатом, как тогда, в день смерти мамы, полотенцем… Или это мне только снилось?
Вытерла лицо, вся дрожу, вроде кончилось, всю трясет, он рядом. уложил меня на кровать. Ушел. Внутри вот-вот оборвется, тяжело дышать. Вернулся. Стакан воды. Присел рядом.
-Мне тоже было плохо. Уехал утром к врачу. Что-то в дороге, наверное, съели.
-Прости меня, - шепотом.
-…Лучше спи.
Встал резко, ушел. Голова болит. Он закрыл дверь в комнату.
Я проспала с пару часов. Поднялась, услышала его на кухне. Пришла, сжалась на стуле.
-На, держи.
-Что это? – чуть слышно.
-Лекарство. Голодная? – отрывисто, будто рубленым шрифтом печатает.
-Сейчас лучше просто крепкого чаю, а лучше заварки. Тебе тоже.
-… Что делать будем? – хмурится.
-Женя, я не знаю, как смотреть тебе в глаза. Мне стыдно даже произносить слово «прости». Я… Ты не представляешь, мне стыдно… - Слезы. - Я не хотела… Мне так жаль…
-Прекрати. Без лирики. Не хочу скандалов – противно. Разошлись, и все – что тянуть.
В глаза не смотрит, отворачивается, руки прячет за полотенцем. Железный весь. Это невыносимо.
-Прости, я не хотела давить на тебя, - борясь со слезами, - Я поеду в Петербург пока, если ты не против. Сейчас постараюсь купить билеты.
-Билетов нет.
-В кассах нет. У друзей найдутся. Ты не против, если я поживу пока в квартире?
-Нет. Едь. Папа не хочу, чтобы знал…
-Скажем, что у меня неприятности на работе, какое-то недоразумение… ошибка в документах клиента, ты якобы не очень понял, а объяснять было некогда… Надо срочно ехать туда и разбираться. А ты еще погостишь у папы, а я, будем надеяться, якобы подъеду уже на море…
-Надо же, как у тебя это ловко получается.
-Женя, умоляю тебя…
-Я приеду через неделю, схожу к адвокату. Хочешь – ты сходи, я оплачу.
Будто железный.
-Женя… Прости, я знаю, я заслуживаю, - всхлип, - сама себя ненавижу… ты не представляешь, насколько, - всхлип, он хмурится, отвернулся к окну, - Я… мне так стыдно… я так сожалею… я…
-Я, я, я - всегда только «я»! Ты со своим «Я» носишься – а о других ты думала? Ты обо мне думала? О моей семье – думала? Что я скажу родителям? Почему я развожусь? Что маме сказать? Как? Моя жена трахалась на моих глазах со своим братом! Нормально? Ты об этом подумала? А о брате своем – ты подумала? О ребенке их ты – думала? Ты вообще – в курсе, что бывают другие люди - кроме твоего «Я»?!
Борется с собой, руки мешаются, а я свои – заламываю, и провалиться хочется. Он слишком прав, так нельзя, это катастрофа: ощущать себя комком грязи, размазанным по чьей-то жизни… По чьим-то жизням…
Он кричал. Нашел свои руки и махал ими. Я плакала, спряталась за коленками на стуле, обняла их, как родных. Еле слышно только: «прости меня… да, во всем прав… прости… я люблю тебя, я клянусь, я люблю тебя… прости меня… да, так, все так… прости, умоляю… клянусь, люблю…» - без конца.
Он выдохся. Сел напротив. Смотрит в сторону, отвернулся. В пол. На часы.
-Скоро батя вернется. Хотела ехать – поезжай. Надеюсь, поскорее. Не будет на поезд – возьми на самолет, я оплачу.
-Прости меня, - всхлип, молчит, я отвернулась, ушла. В сумочке успокоительное, и от головы. Вещи с собой. Черные очки. Пожалуйста, дотаксите меня молча до аэропорта, к Ванде.
Ванда… Крестная… Как же я про нее забыла?
Я с трудом нашла ее. В аэропорте столько людей. Как в день маминой смерти. Только сегодня с ними пришлось говорить, чтобы найти Ванду. Она увидела – сразу тревога в глазах, мне себя сразу жалко. Снова слезы. Бегом со мной – в кабинет, закрыла двери. Усадила. Я не могу говорить, не остановиться.
-Детка… А я так обрадовалась, что ты приехала ко мне, ты куда запропала? Я даже телефона не знаю… Милая моя, ну не мучь, что случилось? – а у самой уже слезы на глазах.
Ах, Ванда, Ванда, если бы ты знала, как я не плакала за мамой по сравнению с тем, как рыдаю сейчас, и как еще нарыдаюсь… Выпила стакан воды, успокоительное. Как хорошо, что Ванда есть.
-Ванда, я… - не отдышаться, - я только третьи сутки во Львове, телефон твой тоже посеяла. Ты прости. И после смерти мамы немного больно было тебя видеть… Так приятно говорить с тобой на украинском… Я так соскучилась… - Она обняла меня, на плече я снова плачу. Как хорошо, как приятно ее обнять. Почти как маму.
-Детка, ну что случилось?
-Прости, мне больно сейчас говорить об этом. Есть сигареты? Умоляю. Я бросила, но… Я очень обидела своего мужа. Похоже, будем разводиться…
-Да ты что! – протягивает пачку своих сигарет.
-Я во всем виновата – напилась… - Руки дрожат, не прикурить, подпалила ноготь, запахло паленым, торопливо затянулась. Будто даже полегчало на секунду. – М, шпашибо… - выдох, - А еще это был его День рождения… Сама не знаю, как меня понесло… Не хочу о деталях, прости. Вандочка, мне нужно срочно лететь в Петербург, прости меня, это так выглядит – только за помощью… - Опять слезы, вся горю со стыда, уже и перед ней виновата, а раньше не знала, не замечала, с друзьями, с Владом, обезумела – и не позвонила бы ей, а она… Так смотрит, обняла мою голову, гладит спину, крестная мама, ах, если бы ты знала…
-Деточка моя, ну не плачь… Детка, не переживай – образуется. Милые бранятся… Ну?
-Ох, Ванда, если бы ты знала… Я так виновата… Стыдно так, и в его День рождения…
-Ну не реви… Детка, я сейчас пойду узнаю. Подождешь пару минут? Подождешь? Тихо, моя. Сейчас, я быстро. – Ушла.
А я сидела и плакала. Курила одну за другой и злилась на людей – за то, что бывают добрые. Они – все – вокруг – добрые. А я не видела – жмурила глаза всю жизнь, пряталась, огрызалась все. Морду свою отворачивала. Дым в глаз попал, больно, тру глаза, слезы навернулись. От дыма сигареты. А у них случаются слезы от сочувствия. У меня всегда только от стыда и дыма… А чуткость – она такая смешная, неуклюжая; я им про розовые сопли сразу - кидала в лицо, смеялась, отталкивала. Не верила. Это только мне нельзя верить, по себе судила верно: никогда нельзя было. Им – можно.
Можно ли сказать, что мне повезло? Вчера вечером вернули три билета на рейс до Петербурга. Вылет завтра днем. Ванда предложила переночевать у нее. Отпросилась с работы – смогла – ради меня. Как так? Ради меня. Смогла.
У нее дома две комнаты, она и собака. Муж умер недавно, через месяц после моей мамы. Я даже не знала. Даже не позвонила. А она была рядом, когда мама умерла, она столько всего сделала – почти все, за меня. Ужасный год. Но у Ванды есть дети, которые живут рядом – она никогда не одна, не умрет, как моя мама… А как я умру? Так же? Лучше тогда скорее.
Ванда кормила меня, как всегда кормят гостей в Украине: всем что есть и еще кой чем. И независимо от порций – с добавкой. Женя сказал бы сейчас: Ну, ты бы еще сама сверху села… Женя… Не хочу говорить о нем с Вандой.
Мама воспитала меня одна по книге Спока. Среди всех прочих рекомендаций была следующая: если ребенок плачет, а его никто не обижал, подходить к нему нельзя. С младых ногтей я усвоила: хочется плакать – молчи. Бесполезно. Сделай с собой что-нибудь. Сама.
-Ну как ты, детка?
-Вандочка, я тебе так благодарна. Я очень скучала. Но после смерти мамы – ты знаешь, так было тяжело думать обо всем, что ее касалось. Просто невыносимо. Я часто вспоминала тебя, все равно бы позвонила скоро, но только видишь, как произошло, - Я даже поморщилась от неприятного ощущения. - Но не будем об этом, пожалуйста, не хочу даже вспоминать. Вандочка, пожалуйста, скажи мне… Ты ведь знаешь… Я уверена… Тогда я не готова была узнать. Но теперь легче принять… Из-за чего мама умерла?
-Ты же знаешь. Врачи определили, что отравилась. Передозировка снотворного…
-Да, да. Но почему?
Ванда молча делала чай. Долго нервничала, прятала глаза, подбирала слова.
-Ты знала о ее романе?
-Хм, каком?
-Да, она умела кружить головы… О самом главном после твоего папы? С актером?
-Хм… Каким?
-С тем, что поляк.
-Яцек Вишек. Конечно, я знала. Началось еще когда я в школе была. Он приезжал чаще, чем его труппа – я даже подумывала, не начнется ли у меня отчим.
-Не начнется ли у тебя отчим? – Улыбка, мягкая. – Да, мог начаться. Но он был женат. Эва, ну, жена, - сука редкостная. Яцек сам говорил, что у нее тоже там были какие-то любовники. Но это никогда не мешало им жить вместе – она там тоже певичка какая-то или что-то такое. Ну, не известная, а так себе, село. Ну вот, а когда он к маме твоей ездить часто начал, он из Кракова – тут ехать-то - она запереживала. Скандалы начались, там, а мужчины ж – ты сама знаешь. Слабонервные. Ну и вот. Ему пришлось отказаться от твоей мамы. Он, скотина такая, к своей сучке вернулся, ну, там, чтоб квартиру не делить и имущество, и все. При разводах ты знаешь, как оно… Прости.
-Не-нет, все нормально.
-Но ты если что, квартиру-то не отдавай. Хоть половину оттяпай. Там, я не знаю, продай и переезжай вообще ко мне. Я все равно комнату сдавать собираюсь: Ольке еще надо помогать пока что, молодая ж еще. А тебе я подешевле. Прости, что так не могу – сама понимаешь…
-Ванда! Спасибо – ты и так уже много сделала… Я надеюсь все-таки там остаться. Еще от мамы деньги есть, может, с работы все-таки не уволят: мама у него хорошая, а я себя зарекомендовала в принципе… Не знаю пока. Но спасибо огромное.
-Ну… смотри там. Я все-таки надеюсь, что образуется. А нет – так я не передумаю. Там первое время может и так – ты как устроишься – со своими ведь всегда можно договориться.
-Спасибо…
-Да, и, детка, ты если что, не стесняйся – если будет с деньгами, я помогу. Поняла? Звони сразу мне – обязательно! Поняла меня? Кнопка?
-Да, спасибо, Вандочка…
-Ну, ну, не плачь, детка. Иди сюда, - обняла голову, гладит. - Я тебе пустырнику налью, хочешь?
-Что это?
-Травка одна, успокоительное. Чтоб спала, как дите.
-Тхе, такие, как я, уже не спят как дети: не получается.
- Ой, не смеши ты меня, детка. Тяготит тебя – так ты в костел сходи, к ксендзу вашему? А то и к Казимиру съезди. Он твою маму всегда любил и тебя значит тоже.
-Что?
-…Что?
-Подожди, это точно?
-Что точно?
-Он любил маму? Он был в нее влюблен?
-Ну, он всех прихожан своих любил… Любит, вернее… И вообще человек хороший. А к маме просто относился хорошо, сочувствовал ей всегда. Может, и другим так, я там знаю? – Ванда прячет глаза. Она прячет глаза! -Просто мама говорила часто, что исповедует он чутко. И тебя причастил в первый раз, помнишь как?
-Да, да, - выпила пустырнику. Он ее любил. Всю жизнь ее любил, но Бога любил всегда сильнее. Целибат оказался важнее мамы. А у Яцека жена – тоже важнее мамы. И одна. И никому. У меня Женя, у Ванды муж и дети. Вот и одна на всю жизнь… А теперь и я одна.
- Ну, иди, ложись, детка. Завтра в костел зайди, исповедайся, если надо – полегчает. Свечку поставь может, чтоб с мужем-то обратно. И не плачь – все хорошо будет. Если что, я помогу. Ну?
-Спасибо, фея.
Воду уже отключили. Я умыла лицо в тазике и легла спать.
Мама никому не доверяла, кроме Ванды и бабушки. Я, кажется, впитала этот принцип с молоком. Она как-то рассказывала мне, как мы однажды ехали к бабушке летом. Какая-то женщина, умиленная моей красотой, угостила меня каким-то печеньем. Я расплылась в улыбке и громко сказала, глядя на тетю: «Неа. Не понимаю». Тетя громко рассмеялась беззубым ртом – я напугалась и уткнулась лицом в маму.
Я думаю… Добро в мелочах. Огромных масштабов достигает только зло.
Все-таки никто из них не был более жестоким и эгоистичным, чем я.