«”Ничего нового” – это незаметная, но неотразимая, как смерть, судьба человека, который еще, по-видимому, живет, рассуждает, ходит в гости, сплетничает, но человек этот мертв, и заражает все, к чему ни прикоснется его бессильная, дряблая рука». Саша Черный, «Дневник резонера».
Наконец, с моим детством покончено. Все дела улажены, мое присутствие во Львове больше не нужно, страсти в моей голове понемногу утихают, жизнь снова продолжается.
Женя чуток, как никогда. Я устроилась на новую работу, к его маме в страховую компанию, агентом. This keeps me emotionally busy. Только Женю это, кажется, немного раздражает. Я слишком много трещу о своих клиентах и коллегах. Но надо же мне куда-то сбежать от проблем.
Я не плачу. Если честно, вспоминаю маму не так часто, как собиралась. Завертелась волчком в повседневности. Странно, но это спасает. Иногда, идя на работу в кишащем потоке людей в час пик, я думаю, что если бы не эта треклятая работа, я давно уже свихнулась бы. Дома скучно, рутина невыносимая, о маме вспоминаю иногда – сразу настроение портится. И все эта мысль мучает: я ведь так и не отважилась узнать, из-за чего она…
В сентябре Женин папа подарил нам автомобиль. Женя стал фанатом машины, вечно где-то пропадает с ней. Галя звонила узнать как дела, опять завела шарманку про "сауну и шмар". Ничего не хочу думать, мало знаю и сплю спокойно. На выходных мы встречаемся с Жениными друзьями, иногда ездим в кино, всякие боулинги и прочая, прочая. Чем не идеальная семья?
Месяцы шли, осень пролетела молниеносно, и вот уже асфальт под нашим окном сплошь зарисован белым мелом: молодая зима балуется. В декабре город закутался в мягкие снежные меха, как в песцовую шубу – с яркими брошами новогодних огней. Но до Рождества было еще далеко, и праздничного беспокойства не ощущалось. Только белый уют и сухой запах снежного вороха. Мама так никогда и не увидела мой Петербург. Я скучаю по ней, неимоверно скучаю. Она так нужна мне. В этот первый Новый год без нее.
Мы пригласили Влада с семьей к нам в гости на Новогодние каникулы. Женя был не в восторге, но он старался меня понять. И очень зря. Как всегда, впрочем… Как бы это объяснить? Когда дело касается Влада, мне категорически нельзя доверять. То есть – вообще - понимаете? И если меня вдруг тянет увидеться с ним, значит дело дрянь. То есть, совсем. Понимаете? Но… Я больше не могла так. Меня все кругом душило, скучно было просто донельзя. Новых людей я больше не встречала, к работе я привыкла, Женина родня примелькалась, как соседи в деревне. Они больше никоим образом не смущали. Галя вышла замуж, общаться мы перестали. Как-то незаметно разошлись… В моей жизни не осталось ветра. Я имею в виду - совсем.
Когда я мечтала выйти замуж за Женю, я готова была сменить местоимение «я» на «мы», но не на «он». Даже сахар, растворяясь в воде, меняет ее вкус – превращает ее из пресной в сладкую. Я же, погрязнув в Жене, лишь пренебрегала собой – и не более того. А он этого не ценил. Я всегда знала, что мужчины не умеют ценить любовь. Я отдавала Жене все, что могла, - а оно летело, как в печку, и сгорало дотла. Мне было от этого тепло – а теперь и того почти не стало. Мы будто проживаем не свои жизни, но я остаюсь с ним ради «show must go on». Женя изменил меня к лучшему – но, кажется, после этого почти перестал любить. Мне надоело толкать его вперед, заставлять действовать. Да и зачем все это. Того, что есть, вполне достаточно, наверное….
Я хочу детей, хочу стать матерью. Сейчас! Уже! Джонни, хочу монтаж! А Джонни (то бишь, Женни) говорил, что «сперва нам нужно улучшить жилищные условия и встать на ноги, чтобы мы были уверены в завтрашнем дне и в том, что мы сможем обеспечить нашего ребенка всем необходимым. Я очень люблю тебя, родная. У нас будет ребенок – потерпи немножко. Угу?» (И шлепок по заду вместо точки).
Я чувствовала, что единственный способ отойти от этой «трезвости в стельку» - это увидеться с Владом. В конце концов, он единственный близкий мне человек. Кроме мужа, конечно… Но как раз о нем-то мне и хотелось поговорить хоть с кем-нибудь. Не на работе же трепаться – в коллективе его мамы!
В один из дней в ожидании Нового года я возвращалась домой с работы, ехала через Дворцовый мост. День был замечательный. Только представьте себе: надо мной ванильное небо, и солнце мягким отблеском румянит бледный берег над Невой. Вы смотрели фильм, который так называется? «Ванильное небо». В нем жизнь, как страшный сон… Наверное, моя жизнь тоже станет не ценнее сна, причем, кошмарного – если я потеряю Женю. Впрочем, сон не смерть, конечно. А значит, я проснусь, когда надоест страдать. Найду другого, лучше, может быть… А если нет? Тьфу, да о чем это я? Даже затошнило.
И вот день настал. Инга, Влад и Мила у нас в доме. Сердце бьется в истерике. Глупое. Я дрожу сутками напролет, не переставая. Хорошо, что сейчас зима: меня якобы лихорадит и знобит. Простыла, вот и все.
Мила читала Инге в спальне и сама с ней заснула. Женя задерживался: что-то там с машиной…
Двое: я и Влад стоим на кухне, в моем доме. Я режу хлеб. Он тихо подошел и, наклонившись над моей спиной, поцеловал шею. Мурашки. Я выхватила стакан из его руки и с силой ударила его об пол. Вдребезги!
...
-Видишь этот стакан? Для тебя его уже нет. Но на самом деле он все еще существует как вещь в себе. Хотя его осколки разбросаны. И всему виной только моя прихоть.
Кажется, это звучит слишком пафосно. Влад смеется.
-Ты возомнила себя Иисусом? Со своими притчами ты…
-За свою жизнь я разбила много стаканов – и пар. Людей. Теперь у меня есть свой стакан и своя пара. Никому не позволю его разбить.
-Может, я просто хотел устроить в нем бурю?
-Влад, прекрати, пожалуйста.
-Ну ты просто молодец, короче. – Он отступил на шаг назад. Уголки его губ чуть приподнялись, он опустил глаза. Легким движением руки он смахнул мой бокал со стола. Кровавая струйка вина разлилась по полу в лужу. Бокал я успела перехватить. Он в моей руке.
В кухню вбежала Инга. Крохотными липкими кулачками она терла сонные глазки.
-Папа, я хочу писать.
-Инь, пойдем я тебя отведу, - Я обошла Влада и взяла ее за руку, мы ушли.
– А мамочка спит?
-Да. А ты пойдешь спать со мной?
-А мама?
-Она спит, мне так страшно засыпать.
Я улыбнулась и поцеловала пух на ее голове. Мы вернулись в спальню и прилегли на кровать рядом с Милой. Та спала и не слышала.
-А ты не уйдешь? Когда я усну, не уйдешь?
-Нет, я буду здесь.
Инга сжала в кулачок мой мизинец. Маленькими теплыми пальчиками сделала мне наручники. Для пущей надежности вторую ручку она положила мне на волосы. Дети чувствуют ложь лучше, чем мы. Моя маленькая крестница уже сейчас никому не доверяла.
Недавно мы вместе молились на ночь. Инга, стоя рядом со мной на коленях под иконой, спросила меня: «А ты тоже просишь ангела тебя защищать ночью?»
-Конечно, - ответила я.
-И он защищает?
-Конечно.
Но как было объяснить маленькой девочке, что единственный человек, от которого меня надо защищать, - это я сама?..
Инга заснула за считанные минуты. Я аккуратно высвободилась из плена тепленьких пальчиков и вернулась в кухню, где Влад щелкал каналы телевизора.
-Оставь, - я отобрала у него пульт и выключила ящик.
-Короче, я тут подумал. А что если Женя все поймет? Или узнает как-нибудь? Он же уйдет от тебя все равно.
-Ты когда-нибудь читал рассказы Тонино Бенаквисты?
-А ты знаешь, чей портрет однажды написал Жиродэ?
-В рассказе «Птичник» у него есть крохотное описание того, как дядя с племянником забавы ради очертили коло вокруг скорпиона и подожгли. Через несколько секунд скорпион, обезумев от огня и задыхаясь от духоты, вонзил собственное жало себе в тело…
-Короче? Полина, будь проще, а?
-Я слишком сильно люблю жизнь. Впрочем, ты знаешь: когда я наношу удар себе, я не промахиваюсь. Мне с этой правдой не просто, но я ее не выдам. А если кто-то выдаст, то, поверь, в долгу перед тем человеком я не останусь.
Он выругался.
-Ли, почему вечно столько агрессии ко мне? Мне у тебя прощения просить?
-Мне не за что тебя прощать…
-Какое великодушие!
-А тебе – меня. Это ведь всегда мы оба. Значит, никто никого никогда не простит. Но мне нравится это ощущение. А тебе?
-…, - злится, похоже.
-Впрочем, если бы ты сказал, что нет, я бы все равно не поверила.
Вместо ответа он поднимается и запускает руки в мои волосы, рывком притягивает меня к себе и впивается в мои губы. Все как я люблю… Зажатая в его руках, как в тисках, я отпускаю себя, одновременно содрогаясь от страха, что нас увидят. И снова пьяная, живая. Налитая самой жизнью вместо отравленной крови. Как он покусывает мои губы, жадно, оттягивая, шумно дыша. И не дает вдохнуть воздух, я хватаю лишь его дыхание.
…Когда мы чуть унялись и уже собирались разойтись от греха подальше, из комнаты, щурясь на свет, вышла Мила. Из коридора мельком видела нас. Кажется, она ничего не поняла, но мы стояли очень близко друг от друга. Когда она зашла в туалет, я посмотрела на Влада, изображая панику. Он спокойно ответил:
-Что я, не могу поцеловать свою сестренку что ли?
В ответ я только прыснула. В этот момент Женя открыл дверь своим ключом и вошел в дом. Ффух, пронесло. Потом мы сели ужинать.
После Нового года они погостили еще три дня и уехали. Мы с Женей ходили в гости к его друзьям, я пекла пироги и встречала Жениных гостей и родственников.
Душно. От былой любви с Женей остались только любимые песни на украинском. И тексты, вереницы слов на фоне музыки.
«Коли тобi важко
Дихати – значить ти дуже високо»…
А потом была весна, и был День рождения Влада. И я уговаривала себя просто написать ему, как всегда, открытку и смску – и все. Просто ограничиться тем, чем мы с Владом всегда ограничивались в таких случаях. Но моя дурная голова…
«У меня есть все, что нужно. Я счастлива… Скоро его День рождения. Что бы написать ему в дурацкой открытке?.. Нет. Это повод позвонить. Да, я ему позвоню. В конце концов, что за детский сад? Хочу услышать его голос. А потом хоть трава не расти. Знаю, что буду думать о нем потом еще больше. Ну и что? Хочу – и буду. А перехочу – так перестану. Я ведь не собираюсь больше подпускать его близко. Почему бы тогда не помечтать? От этого ведь никто не умрет»…
И вот я вижу его. Он стоит ко мне спиной. Совершенный, голый.
-Не оборачивайся. – Я скидываю с себя ткань. Хочу почувствовать его. Подхожу близко, но не касаюсь его. Кожей чувствую его тепло. Его запах.
-Полина…
-Молчи. Пожалуйста. – Он стоит не двигаясь. Я закрыла глаза и вдыхаю его запах. Темно и тихо. Он дышит неслышно, но глубоко, прерывисто, как я. Не могу поймать ритм его дыхания или совладать со своим. Не знаю. Стараюсь не касаться его телом, но из-за этого сбивчивого дыхания крошечный участок меня временами соприкасается с его. Кружится голова. Мы молчим. Я открыла глаза. Рассматриваю его шею, плечи. Я знаю каждый изгиб, могу с закрытыми глазами по памяти передать рисунок тонких морщинок на его коже… Мне холодно. Хочу согреться. Только согреться и все. Просто прижмусь к нему, пока он стоит спиной ко мне и не двигается… Вокруг сосков я чувствую тепло… К ужину надо успеть приготовить что-нибудь. К чаю что-то купить…
Ранней весной в нашем городе бесполезно ходить в наушниках и с плеером. Музыку постоянно перебивают звуки города. Они врываются в мелодию спонтанно, стихийно, до странного непрошеные. Чей-то громкий смех или лай собаки, чириканье какой-то мелочи в кустах или перекличка автомобилей в пробке… А может, просто я чувствую, что все они проснулись после зимней дремы – потому и замечаю все эти восхитительные ничего не значащие звуки, из которых, как из ниточек, соткана вся жизнь.
Знаете это чувство, которое возникает редко, и, как правило, по весне. Вот ты бежишь, бежишь куда-то от пункта А в пункт В, куда тебе, в общем, надо, и ты не думаешь о значении этого действия в масштабах Вселенной или с точки зрения экзистенциализма. Ты просто перебираешь ножками, мечтая не опоздать, думая, как будешь оправдываться… И вдруг замечаешь, что по другой стороне дороги с гулом семенит целый поезд детей. Они идут парами, держась за руки, что-то там себе хихикая, размахивая смешными неумелыми ручками, так ярко все одетые. И смотрят вверх, борясь с капюшоном и вечно сползающей на глаза шапкой, и все такие новенькие, такие живые! И ты останавливаешься на мгновение, зачарованная этим семенящим бегом маленьких ножек, и вдруг понимаешь, что вот здесь, вот сейчас, в это самое мгновение ты – живешь. В первый и последний раз проживаешь это самое мгновение. Ты живешь, ты можешь ходить, видеть и слышать. Ты вообще много чего можешь. И вдруг ты улыбаешься. Просто так. От счастья быть живой.
В апреле мамина квартира была продана. Теперь у меня один дом – он там, где Женя, и он в Петербурге.
Позже, в мае, среди буйства красок, к которому глаза никак не привыкнут, временами бросается в глаза торжество жизни, которая в радость. Она торчит со всех сторон, от нее иногда рябит в глазах и так и распирает. Мой Петербург!
Привычным шагом, быстрым, стремительным, ты приближаешься к автобусной остановке. И вдруг обращаешь внимание на заросли шиповника, где сидят двое на ящичках. Такие перепачканные, пахнущие, сиреневенькие, с узкими заплывшим глазками, с всклокоченными волосками, - они там что-то между собой шамкают и хрипло хихикают. Вот сидят они, и вдруг мужчина встает со своего ящичка и срывает яркий цветочек шиповника своей даме. Она стесняется - наверное, краснеет даже – отмахивается. А он подливает ей пиво учтиво в пластмассовый стаканчик – все как положено, и все ближе подвигает свой ящичек к ее. Ах, если бы у меня в глаза был вмонтирован фотоаппарат. Эту фотографию я назвала бы «Городские романтики».
И будто нет во всем этом никакой трагедии.