Йозеф Гайдн всегда вызывал во мне чувство глубокого благоговения, напоминающее по силе хороший сузангаранский наш;. С закрытыми глазами мы прослушали, откинувшись в скрипучих креслах, знаменитый «Менуэт ведьм», и также молча выпили еще по стаканчику пунша, ничем не нарушая терпкую гармонию звука. Вдруг возникшее легкое беспокойство внезапно переросло в чувство неминуемого облома, и в этот момент своим стеклянным, надтреснутым голосом зазвонил мой ветхий телефон. Тяжелые предчувствия, уже таившиеся в глубине интуитивного сектора сознания, снова дали о себе знать в полную силу, и не обманули. Звонила Анастасия, сероглазая дочь известного в нашем вилаяте хирурга Василия Григорьевича Назарова, гуру местных городошников, корифея медицины и большого любителя персидской поэзии. Я с усилием понизил громкость проигрывателя. Гайдн стих.
- Сядьте и слушайте. Умер Сергей.
Я медленно вздохнул и посмотрел в золотистое окно. Опять начались проблемы – за последние несколько месяцев ни один из тихих и спокойных вечеров, которые я так тщательно планировал, не состоялся.
- Когда?
Я пересел на крышку фортепиано, стоявшего у глухого окна во двор, и уставился на репродукцию ван-гоговских «Хижин», висевшую напротив в лучах заходящего солнца. Мне всегда импонировал тревожно-восторженный дух, веявший от этой работы. Простое и умное лицо Афанасия Михайловича едва проступало сквозь марево уходящего дня.
- Что? А! Часа два назад. Повесился у себя в чулане… на ремне.
- Ага… Сергей повесился – сказал я Афанасию Михайловичу, прикрыв трубку рукой.
- А? Что?! Когда?! – встрепенулся он. Это меня немного раздражило.
- Его нашла мать – сказала Анастасия и всхлипнула.
- Часа два назад, говорит. Это Настя Назарова… Как там она, мать? – снова в трубку.
- Как, как – в скорой помощи! Да что же это такое, Сережа помер! - взвыла она - мужчины,
да сделайте же что-нибудь!
- Что же делать? – Афанасий Михайлович взъерошил на себе волосы и встал с кресла. Вид
у него был несколько дикий.
-С ней, кажется, истерика… Успокойся, Настя, ради Бога! Если что, - приезжай к нам, у
нас тут Гайдн, тепло, спокойно, мы пунш пьем.
Лицо Афанасия Михайловича при этих словах как-то глупо перекосило и он, стиснув зубы, отошел к другому окну и с мрачным выражением уставился сквозь стекло в неосвещенный двор. Я почувствовал, как в комнате стало быстро сгущаться неприятное напряжение.
-А тело-то куда вы дели? Не знаешь… совсем… а кто вообще там всем этим занимается?
Ты меня слышишь, Анастасия, а? Настя, прекрати… да хватит уже!
В ответ из трубки слышались лишь с трудом сдерживаемые всхлипы. От моего блаженного настроения почти ничего не осталось. Я потянулся к бокалу, в котором на самом дне оставалось немного пунша, но резким и грубым движением Афанасий Михайлович внезапно выбил его у меня из рук. Бокал как-то нелепо рухнул на толстый хорезмский ковер, на котором немедленно проявилось липкое темное пятно. Ветер за окном, наконец, принес долгожданный дождь, но на душе было сумрачно и тоскливо, и все сильнее хотелось спать.
- Ты что, совсем охренел? Иди, возьми тряпку, и все вытри, кухаркин сын!
- Сам иди! Барин херов… да и вообще, пошел ты… Ты хоть понимаешь, что Серега помер? Или тебе уже совсем все по… по… х-х…винту, а? Твой брат умер, повесился, сдох, бля, пойми, это – твой брат, бля, - братан, понимаешь, а? А ты мне тут, - сука, - про какой-то, на хрен, ковер! Мать твоя в скорой помощи! Ты бы это хоть понял, - и он прибавил совсем уж неприличный пассаж. Сгустившиеся сумерки озарили сад своим неземным мерцанием.
- Ага – сказал я, и опустил полную всхлипов трубку, как будто закрыл тяжелый люк - Понял.
Лапка звукоснимателя заскользила по прозрачному корневому участку пластинки, и, уткнувшись в бумажный круг, едва слышно запрыгала в сложном ритме над последними витками винила. Заходящее солнце бросило свой последний отблеск на никелированную ведущую ось, ударило по углам моей сумрачной комнаты, и погасло. Наступившая осень не сулила ничего хорошего.