Г Л А В А I.
I.
Апрель искрился и звенел капелью –
Проталин пятна в голубом лесу,
В поля грачи гурьбой поналетели
И повели крикливый пересуд.
Порой и дождик с запоздалым снегом
Трепал уже расползшийся сугроб,
И он струился рыскающим бегом
Стрелы-ручья, звенящего взахлеб.
Весна шагала старою тайгою,
Теплом сжигая все следы зимы,
Их, трогая ласкающей рукою,
Будила жизнь из холода и тьмы.
Ручьи бежали рядом, как щенки,
Влюбленные в красивую хозяйку.
Тепло и солнце около реки
Пообнажили старые лужайки.
Как много надо было им трудов,
Чтобы хребет седой зимы сломить.
А все живое после холодов
С желаньем страстным,
Все стремилось жить.
II.
Таежные чащобы –
Дом ничей.
Здесь всяк хозяин, коих очень много,
В глуши стена упавших кедрачей
Закрыла тенью древнюю берлогу.
Медведица вставала нелегко,
Она была стара и неуклюжа,
Ворча и озираясь далеко,
Ступала лапой по весенним лужам.
Поднявши морду в мир голубизны,
От света маленькие глазки щуря,
Она вдыхала свежий дух весны,
Свалявшейся потряхивая шкурой.
Ее так взбудоражил старый лес,
Тот добрый лес,
Ее кормилец милый…
Она на лапах в рост могучий весь
Ревела радостно,
И ветром рев сносило.
На миг притих весны широкий бег,
Тайга шептала:
«Вот она проснулась».
Ее любили,
Весь медвежий век
В ее глазах всегда сквозила мудрость.
III.
Потом она опять вернулась к яме.
Там от волненья и труда дрожа,
За бурелом, хватались коготками,
Цеплялись сразу двое медвежат.
Они смешно карабкались по стенам
Того гнезда, где получили жизнь,
Карабкались, оставив сон и леность,
И кубарями скатывались вниз.
Мать осторожной лапой,
Не спеша,
С присущей ей родительской любовью,
Тихонько поднимала медвежат
Из зимнего приюта их на волю.
Они в недоумении перед тем,
Что взору их впервой открылось сразу,
Ошеломленно встали, тих и нем,
Моргая карим одурелым глазом.
Великий мир,
Что им открылся вновь,
Прекрасный и тревожный мир природы,
Величьем счастья, наполняя кровь,
Впустил зверят под голубые своды.
IV.
Призывно рявкнув, мать шагнула в лес,
С тяжелым треском, сламывая сучья…
Лесная глушь,
Укрой зверушек здесь,
Пока старуха жизни их научит.
Учить их жизни –
Труд ей был не нов,
За много лет росла медвежья сила,
И прогоняя в шею пестунов,
Одна всегда их маленьких растила.
И даже тот, кто опытом мудрен,
Кто, не смотря на прожитые годы,
И сколь бы ни был крепок и силен,
Чуть-чуть боялся злой судьбы природы.
И как бы ни был добрым старый лес,
Как не мила звериная обитель,
Под прелестями бархатных завес
Здесь есть, кому или кого обидеть.
Ты не качаешь люльку-колыбель,
Так сохрани их,
Сбереги, как можешь,
Тревожься,
Бойся,
Больше уж тебе
Никто не будет кроме них дороже.
V.
Весна впустила лето в мир лесной,
И разлился широкою волною
Благоуханья полный дух цветной,
Пошел лугами,
Просекой,
Тайгою.
Палило солнце –
Преданный слуга
Всего, что на земле добро иль лихо,
А по ночам в глубокие лога
Спускалось молоко тумана тихо.
В сырых местах,
В болотинах,
В тени,
В лесистых, мхом закутанных низинах
Далеко было слышно, как звенит
Однообразный голос комариный.
Янтарь теряли елка и пихта,
А трепет крыльев стрекозиной тучи
Все беспрестанно вторил:
«Это – та,
Пора вершины жаркой летней кручи!»
И словно жизни вечная струна,
Пчелиный гул в ковре цветов, осмелясь,
Своим разбегом лето коронал,
Его вершину,
Красоту и прелесть.
VI.
Мила,
Уютна летняя тайга
По всем статьям природного искусства,
И жизнь ее течет не наугад,
А ясным и давно известным руслом.
Спешило время,
Двигалось вперед,
За ночью день широкими шагами,
И весь звериный, хлопотный народ
Детьми своими был по горло занят.
Умна природа, молодость создав,
В трудах своих тяжелых, напряженных,
И всякий будет, несомненно, прав,
Мир, создавая вечный и огромный.
И каждый кустик,
Каждый корешок
Таит в себе хоть чуточку живого,
Чтоб жизнь, угаснув где-то, не дай бог,
Могла бы рядом возродиться снова.
И пусть судьба их вертит так и сяк,
Крутит направо,
И налево тоже,
Растет лесной звериный молодняк,
Застенчивый,
Смешной и осторожный.
VII.
Росли и мишки.
Ревностная мать
Спокойство малышей хранила свято,
А иногда, не смея придержать,
Не запрещала баловства зверятам.
Она любила резвость их игры,
Когда они, гоняясь, друг за другом,
Свою смешную косолапью прыть
Переводили на медвежью ругань.
И торжество веселья меж седых
Елей и пихт, в тени хвои глубокой,
Вершило жизнь и радость молодых
И гнало прочь лесную одинокость.
Им будущее велено отдать
Тому, кто жизнь свою почти уж прожил.
Вина ль тому, кто всю медвежью стать
Старался сделать на себя похожей.
И вся природа –
Птицы,
Звери,
Лес,
Всем совершенством и души и сердца,
Ответ держали все за то, что здесь
Росло и процветало чье-то детство.
VIII.
Тайга, где обитал медвежий род,
Давно считался ягодным обильем,
А за речушкой,
Что медведи вброд
Едва ль не каждый день переходили
Росла малина.
Заросль без конца,
Лесною сластью залитое поле
Рубинами плодового венца
Манило мишек лакомиться вволю.
И вот они по утренней росе,
Хватая ветку неуклюжей лапой,
Вкушали сладкий ягодный десерт
С тяжелым, трудным, но довольным сапом.
И той наживе легкой неспроста
Медведи предпочтение отдали,
Обсасывали ягоду с куста
И павшую на землю собирали.
Когда ж по-детски понабив пупы,
Уняв желудков нетерпимый трепет,
Они по следу брошенной тропы
На отдых шли во глубь таежной крепи.
IX.
В разгаре лета, в сильную жару
Медведи в шкуре теплой и мохнатой
Ложились спать на взгорке, на ветру,
Прикрывши морду лапой волосатой
Тенистых кедров ласковая сень,
Песком и хвоей устланное ложе
Клонили к дреме, нагоняли лень,
И звери забывали осторожность.
В своем сознании воспитав давно
Желанье легкой облачной прохлады,
Им было абсолютно все равно,
Каким путем она придет однажды.
Она придет везде поразбросав
Безликое свое благотворенье,
И столько силы сразу даст лесам
За бесконечно долгое терпенье.
О том мечтала вся лесная жизнь,
Она пред небом, будто на коленях,
Одну лишь в голове держала мысль –
От знойного освободиться плена.
X.
И вот, устав от страшной духоты,
От комарья устав носами хоркать,
Медведи спали, заломив цветы,
В густой тени лесистого пригорка.
Они лежали в грезах забытья,
Устроив морды на тяжелых лапах.
И вдруг до их глубокого чутья
Донесся резкий неприятный запах.
Он полз, как змей, скользя через кусты,
Незримый и угрюмый, словно призрак,
Немой носитель мерзкой тошноты
И гибели тайги вернейший признак.
Все ароматы, выгнав без следа
И утвердив себя владыкой строгим,
Он, неизвестный мишкам никогда,
Внушал им непонятную тревогу.
Старуха ж, зная, что исход судьбы
Несет им горя необъятный ворох,
Все чаще поднималась на дыбы
И нюхала гонимый ветром воздух.
XI.
Бессильно все остановить беду!
Сильнее стал угар, не то, что прежде,
Но двое суток в голубом чаду
Медведи жили слабою надеждой.
Им все казалось – горе обойдет,
Минует их, промчится стороною,
Что ихний лес совсем не пропадет,
Его спасут, не отдадут, закроют.
Неправда, что они должны уйти…
Ну, где же ты, найдись такая сила,
Которая бы встала на пути
И жадный жор стихии укротила!
Ну, как же так?
Покинуть их тайгу?
То не вмещалось в их уме медвежьем.
…Но это – не костер на берегу
Всего-то лишь съедающий валежник…
И им пришлось уйти,
А их следы,
Родной земле, как память мягкой лапы,
Укутал тут же сизый, едкий дым
И мяса жженного тяжелый запах.
XII.
Горячей смертью мчался над тайгой
Огромной силы вихрь огня и дыма,
Как сущий ад карающей рукой
Крушил и убивал неутомимо.
И лес не мог бороться за права,
Бессилен он в тому подобных спорах.
От зноя пересохшая трава
Мгновенно загоралась словно порох.
Смолье сосны и хвоя пихтаря
Безвинностью своей таежной слыли,
Теперь в огне безропотно горя,
Причиной гибели своих собратьев были.
И в горестном молчании дрожа,
Пред тем, что всем своим ужасным видом
Творил разбушевавшийся пожар,
Лес умирал, не отомстив обиды.
Его стопой поганой растоптав,
Убийца вмиг за краткие минуты,
Безбрежное безмолвье распростал
Пустыни злой, немой и неуютной.
XIII.
Надежды нет!..
И все, что здесь могло
Бежать, лететь, ползти, передвигаться,
Спешило прочь.
И ужас пред злом
Заставил всех в бессилии признаться.
И все перевернулось!
Потекла
Иная жизнь и по другим обрядам.
В одной огромной стае два крыла
Двоих врагов заклятых были рядом.
Олень и волки, рысь и кабарга
Неслись бок о бок в поисках укрытия,
Не смея чуять своего врага,
Боясь попасть в круговорот событья.
Лишь страх за жизнь в звериной голове
И ни одной корыстной мыслью больше.
По колкой, солнцем выжженной траве,
Бежали звери, от угара морщась.
При всей возможной скорости земной,
Насколько б ни был бег их очень быстрым,
Огонь их догонял.
За их спиной
Трещало все и рассыпалось в искры.
XIV.
Медведям, чтобы не сыскать могил
В том адском пекле, сразу стало ясно –
Бежать, пока не выбьешься из сил,
Они теперь на все уже согласны.
Их обгоняли кто-то, всех не счесть,
В безумстве страха растеряв дороги,
И хоть паленым ворсом пахла шерсть,
Надеждой ихней оставались ноги.
Эх, ноги-ноги!..
Сотая верста!
Исчезла вон медвежья неуклюжесть,
А смерть неслась за ними по пятам,
И не кончался этот дикий ужас.
Вдали безлесье…
Кажется вода!..
Вот стало сыро, лапы не сухие.
Скорей к надежде!
Все зверье туда
Бежало прочь от бешеной стихии.
И вот, остатки сил своих собрав,
Бегут медведи с храпами из глоток,
А там упали в пух колючих трав
Гнилого неуютного болота.
XV.
Огонь отстал.
Горячая рука
Устала, наконец, природу грабить.
Тайга на годы, даже на века
Была убита…
А чего же ради
Творил пожар так много всяких бед
В своем нескрытом яростном коварстве?
Такой зловещий он оставил след
В еще недавнем, благодатном царстве.
Там, где вчера искало свой уют
Зверье, не чуя страшного удела,
Теперь лишь ветры дикие снуют
Средь сосен жалких, черных, обгорелых.
О, как он страшен, выйдя из границ!
Своим бичом горячим, как играя,
Стада зверей, большие стаи птиц
Повыгнал вон он из родного края.
Он обездолил тех, кто мог уйти,
Другие гибли.
Уцелеть кто смог ли?
Они бессильны на твоем пути…
Так будь же ты навеки трижды проклят.
Г Л А В А I I.
I.
Угар прошел.
Рассеял ветер дым,
И солнце в синей дымке показалось.
Вчерашнее пожарище седым
Сугробом пепла мертвым распросталось.
Из тех сугробов чернетью угля
Торчали ветви в прошлом пышных кружев,
Как руки мертвых добрая земля
На память их оставила снаружи.
И царствует немая пустота
В унылой, страшной пепельной равнине
Совсем без леса, даже без куста
И без цветной поляны в середине.
Без пенья птиц на утренней заре,
В росистых кронах весело снующих,
Без стрекота сверчков в лесном ковре
И без ключа из неоткуда бьющим.
Без трепета листвы под ветерком,
Без голубой фантазии таежной.
…Здесь смерть сквозила смрадным холодком
И жизнь представить было невозможно.
II.
Болотный дом –
Он даже не приют.
Зияют бездной окна черной топи,
Шагать по хляби ноги устают,
Земля уходит и шаги торопит.
Опять бегут медведи напрямик,
Ступая наугад иль наудачу.
И если б кто смотрел на них в тот миг,
Сказал бы горько:
«Звери тоже плачут».
Забрызганные грязью до ушей,
В вонючую проваливаясь жижу,
С великой болью за себя в душе
Они бежали по равнине рыжей.
Уже не страх, не ужас и не смерть
Медведей гнали зыбкой паутиной.
Лишь бы найти и где бы подсмотреть
Хотя б подобие тропы звериной.
Здесь нет желанья их –
Необходимость,
Изрезав лапы в кровь осокой жесткой,
Бегут путем почти непроходимым
К синеющей вдали лесной полоске.
III.
Но вот как будто твердая земля,
Остались сзади грязь и вонь болота,
Зыбучих трав широкие поля
И мягких мхов обманные тенета.
Встречай зверей,
Косматая тайга,
Пусти бездомных жалких погорельцев,
Верни медведям чащи и луга,
А малышам –
Их радостное детство.
Уютный уголок тиши открой им
В своих глубоких буреломных недрах
И устели постель пушистой хвоей
Под корневищем рухнувшего кедра.
Ты накорми, уставших, обогрей,
Умой речной водой, как небо чистой,
Заставь забыть их горе поскорей
И стань им другом нежным,
Бескорыстным.
Тайга, прости их за такой визит,
Прими их так, чтобы они забыли
Все то, что там потеряно и спит
В седой угрюмой пепельной могиле.
IV.
Но, нет!!!
Не так их встретила тайга…
Сначала было будто все, как прежде,
Чащобы, кедры, просеки, луга
И запах леса
Нежный, нежный, нежный.
Свистели птицы в листьях.
Свысока
Светило солнце над дремучим бором.
Свою прохладу чистая река
Несла навстречу голубым озерам.
Ласкала лапы теплая земля,
Есть где вздремнуть и голод их не мучил,
Но тут и там ковер лесных полян
Был высушен и собран кем-то в кучи.
Попались в штабель собраны дрова,
Пни лесосек, зола и костровища,
Помят малинник, стоптана трава,
Грибные срезы: сотни, даже тыщи.
…Здесь был другой хозяин –
Человек.
Дороги, тропы к самому болоту.
Изрытые колесами телег,
Противно пахли лошадиным потом.
V.
Придумай выход,
Хоть ты одурей!
Куда идти?
Труднее нету темы.
Кто б мог подумать, что и у зверей
Бывают очень сложные проблемы.
Медведица всей мудростью своей
Наверно б никогда не угадала,
Что можно ждать сегодня от людей,
И что им завтра бы судьба послала.
Но даже в том неведении времен,
Их, покоряясь вечному теченью,
Зверье, кто глуп, по-своему ль умен,
Живет из поколенья в поколенье.
Остаться здесь, средь вырубов и пней?
Идти еще? –
Уже не хватит силы.
Но беспокойство всех ночей и дней
Больших селений близость им сулила.
Ну что же жить,
Верней существовать
С людьми в соседстве может и возможно,
Но только никогда не забывать
Надежную хранитель – осторожность.
VI.
Так в ощущении тягости тревог
Медведи жили, набирая опыт,
И поперек нахоженных дорог
Свои, медвежьи набивали тропы.
В малинник,
К речке,
В старый бурелом,
В песке на берегу покувыркаться,
В черничник там, где ягод навал;м -
Везде вели следы лохматой касты.
Хотя они старались, как могли,
Ходили тихо даже и зверята,
Но только разве скроешь от земли
Своих следов когтистый отпечаток.
То тут, то там широкая печать
Медвежьей лапы на дорожной грязи,
И это стали люди замечать,
Кто злым, кто добрым,
Кто тревожным глазом.
Не раз медведи видели людей,
Из голоса в тайге звучали часто.
И мать опять вела своих детей
В обход тех мест, где виделась опасность.
VII.
И вот однажды, по седой росе,
Рассыпанной в цветении иван-чая,
Медведи вышли в утренний рассвет,
Пока что ничего не замечая.
Всходило солнце.
Яркие лучи,
Сквозь зелень леса, пробиваясь чудом,
Уничтожали признаки ночи
И радость дня разбрасывали всюду.
Они играли радугами рос,
Тем разноцветным утренним убранством
Зеленых, нежно пахнущих волос
Угрюмого таежного пространства.
И медвежата, чуя радость дня,
В своем всегда игривом настроении
Отстали и шалили возле пня,
И это оказалось их спасеньем.
В десятке метров, где шагала мать,
Ей путь упавшим кедром был отрезан,
И только став его переступать,
Она вдруг встала лапой на железо.
VIII.
Зловеще лязгнув, сжались зубы дуг,
И боль в ноге, доселе неизвестна,
Затмила свет в глазах ее,
И вдруг,
Ей вся тайга вдруг стала тесной-тесной.
Отчаянный, зловещий, жуткий рев
Заставил вздрогнуть тихую окрестность,
Способный заглушить хоть сто ветров,
Сто ураганов, рвущихся по лесу.
Тягчайший случай!
Дьявольски нелеп!
Медведица сама, подобно бесу,
В неистовстве кусала злую цепь,
Скрежеща костью зуба о железо.
Тяжелый потаск –
Кедровый чурбак
Мешал идти на трех здоровых лапах,
Она, вертя его и так, и так,
Вставала, падала и продолжала драку.
Эх, старая!
Великий разум где?
Где опыт твой, накопленный годами?
Тебе ль не чуять о такой беде?
Тебе, не знать ли о людском обмане?
IX.
А надо б знать ей, что среди людей
Есть добрая и злая половина.
Не только в отношении зверей,
А так, вообще.
Подавно и отныне.
Одни извечно душу отдают
До капли, всю на благо для другого,
Другие ж, молча, это благо пьют,
Своей души умея скрыть убогость.
Корысти ради жадный человек
Насторожил капкан за павшим кедром,
Когда еще не скорым будет снег,
А лето молодым дарило щедрость.
А знал ведь он, не мог не угадать,
Когда готовил это злое дело,
Что в цепких дугах мог затрепетать
Еще ребенок – мишка неумелый.
И поднялась тяжелая рука,
Готовая убить чужое детство,
Но не простит тайга ему века,
Нет, не звериное –
Людское зверство.
X.
А мать металась по сырым кустам
В сиреневом дыму травы высокой,
И даже окончательно устав,
Боролась с унижением жестоким.
Нет, не желанье жить,
За малышей,
За их судьбу великая опасность,
Слепое материнство ей уже
Давало силы.
Но, увы, напрасно!..
И, обессилев, в росную траву
Она со стоном нехотя упала,
Услышала детей –
Они зовут.
Зовут ее,
А значит прочь усталость.
Они, как будто, сразу повзрослев,
На мать глядели умными глазами,
За это время все понять успев,
В укрытие дорогу выбрав сами.
Смирилась мать с обузой из обуз,
Воды, напившись из поганой лужи,
Взялась нести ей ненавистный груз
В утробу леса глубже,
Глубже,
Глубже.
XI.
Переходя через преграды плах,
Через завалов крепкие сплетенья,
Лохматый пленник в ржавых кандалах
Шел напрямик на поиски спасенья.
Чурбак, проклятый землю бороздил,
За все, хватаясь сучьями-когтями,
Последних сил остатки уносил,
А зверь передохнет и снова тянет.
Десяток метров,
Сотня,
Полторы,
Все дальше в чащу,
В лес перестоялый,
Который не успели топоры
Опробовать своим холодным жалом.
Туда, где их так просто не найти,
Где можно им укрытие устроить,
Но выдавали их на всем пути
Полена борозда и запах крови.
Возможно, ли представить, будто зверь
Едва-едва идет в изнеможении,
Не забывая даже и теперь
Святое материнское служенье.
XII.
Там глушь,
Там бездорожье и везде,
Под каждым кедром на упавшей хвое
Там для больного устлана постель
И есть ему условия покоя.
Уставшая медведица с детьми,
Забравшись в чащу еле-еле-еле,
Себя закрыла длинными плетьми
До поседенья старой древней ели.
И наскоро корней перекусив,
Добытых из земли здоровой лапой,
За парой в крест свалившихся лесин
Лежать осталась тройка косолапых.
А сучковатый надоевший кряж
Медведица уже с заботой тонкой
С собою рядом уложила, взяв,
Как мать больного слабого ребенка.
И снова ожидание.
Чего?. .
Им не найти уже спасенья бегом,
А вероятность более всего
Ждать очень скорой встречи с человеком.
XIII.
За полдень перешло.
Во всем лесу
До жути стало вдруг тревожно тихо.
Медведи, напрягая чуткий слух,
Уж не искали свой счастливый выход.
Вот мать привстала, обнажив клыки,
В себя втянула воздух…
Где-то с храпом
По следу, выпуская языки,
Неслись собаки на медвежий запах.
Все ближе, ближе дышащие злом
И нетерпеньем зверовые лайки,
В азарте, бредя кровяным теплом,
Неслись вперед окрестных мест хозяйки.
И, рявкнув, мать послала медвежат
Повыше на стволы деревьев драпать,
Сама ж у ели спрятала свой зад,
Надеясь на удар здоровой лапы.
Тут выскочила пестрая гурьба,
Разбередив покой травы уснулой.
И завязалась жуткая борьба,
Где рев и лай слились единым гулом.
XIV.
Ударила наотмашь…
И со всей
В одну вмещенной лапу силой зверя,
Первейшему из стаи кобелей
В одно мгновенье раскроила череп.
Не взвизгнул даже,
Окропив кусты
Своей горячей распаленной кровью.
И зверю показался так простым
Его удар.
Совсем простой игрою!
Размах!..
Удар!..
И на сухом суку
Сто лет стоящей кедровой лесины
С кровавой рваной раной на боку
Опять повисла молодая псина.
Собаки встали кругом
И, взахлеб
Облаивая с яростью и жаром,
Теперь старались уберечь свой лоб
От беспощадных роковых ударов.
Ну, что ж вы встали?..
Налетайте вновь!..
Ну, нападите ж,
Сослужите милость!
А то на лапе стала сохнуть кровь
Тех, что в кустарник падалью свалились.
XV.
Пока велась осада,
Напрямик,
На лай собачей своры, через чащу
Шел человек, скрываясь в воротник,
Свои глаза по сторонам, тараща.
Он приближался тихо, не спеша,
Хоть был ведомый страстью и добычей,
«Ага, попалась, бурая душа!» -
Неслось в его мозгу победным кличем.
Вот где-то рядом,
Гуще леса шаль,
Все крепче, жестче обжимают руки
Стволов ружейных вороную сталь,
И реже шаг, слышней дыханья звуки.
Все на руку:
Ей лапу сжал капкан,
Собаки держат накрепко и строго,
В стволах давно испытанный «жакан»,
Не заслезится глаз,
Стволы ружья не дрогнут.
Навстречу полю боя сквозь кусты,
Сквозь бурелом, ежистые завалы
Он вышел и в молчании застыл
Перед картиной, что пред ним предстала.
XVI.
В сиянии дня по чаще ползал мрак,
И в нем купаясь, вся собачья стая,
Оставив опыт предыдущих драк,
Лишь исходила диким хриплым лаем.
Невероятно!
Не впервой в лесах
Он брал медведя, и всегда на радость
Все эти псы творили чудеса,
На зад сажая бурую громаду.
А здесь они как будто на цепи,
Хоть и стремясь сорваться с этой цепи,
Собачья свора лает и хрипит,
Но не идет на зверя, явно дрейфит.
А цепь звенит…
Ее коварный звон
Из-под тяжелых лап старухи-ели
Глушил и лай, и храп, и рев, и стон…
Звенела цепь, что на медвежьем теле.
Вскипело зло! До этого азарт
Охотника, добытчика, хапуги
Гнал человека.
Это ль не удар? –
Двух нет собак, другие на испуге.
XVII.
Порой охотник шутит:
«Зверь не ждет.
Вот если б он привязан был веревкой!»
Но этот случай – он совсем не тот.
Расчет серьезный, хитрая уловка.
Медведь огромен –
Крупная мишень,
Но всякий знает и, конечно, скажет,
Для всех известно, будто ясный день,
Как он живуч,
Как раненный он страшен.
Поэтому, все силы, сжав в кулак,
Уняв волненья дрожь в своих ладонях,
Охотник в чаще примостился так,
Чтоб в неудаче скрыться от погони.
Он осторожно, чтоб не подшуметь,
Подкрался к ветхой сухостойной пихте,
А впереди его скрывала плеть
Кудрявой ели, сумрачной и тихой.
Прицелился и надавил крючок,
Направив в голову глаза стволовой пары,
Но злой усмешкой прозвучал щелчок,
Как обухом по голове ударив.
XVIII.
Погоня…
И сквозь чащу,
Сквозь тайгу,
Навстречу сучьям, ямам и завалам,
В кровь, обдирая кожу, с полверсты
Бежал охотник под одним запалом.
О, как страшна оскаленная пасть!
Ежом загривок жутко ошерстился.
Как ураган, она к нему неслась,
И кубарем за ней чурбак катился.
А дальше только ветви и хвоя
И их удары по лицу и телу,
С клочков одежды жесткая земля
Постель кому-то выстелить успела.
Встал и прислушался…
Собачий стон
Там за спиной ослаб и потерялся.
Дух перевел,
Достал другой патрон
И потихоньку вновь туда подался.
Держали псы, как тысяча голов,
Теперь уже надежно и умело.
Комочек смерти выбрал место –
Бровь,
И повалилось в мох медвежье тело.
Г Л А В А III.
I.
Сверкая камнем,
Зданий чистотой,
Среди дворцовой роскоши уборов
И запыленной зелени густой,
Жил и трудился многолюдный город,
Наполненный излишней суетой,
Трамваев звоном,
Гулами моторов,
Ночами одинокий и пустой,
А днем бурлящий в море разговоров.
Он в жадности своей неукротим,
Когда асфальты улиц и проспектов
Вгрызались в лес,
В его зеленый дым.
В зеленый дым, поэтами воспетый.
И если лес окутывал туман,
Мечтаний зарева, рождая в людях,
То город дымом сотворял обман,
За что его не раз еще осудят.
Вдыхая этот дымный едкий чад.
В несбыточном желании свободы
Жил полудикой жизнью зоосад
Со множеством живых существ природы.
II.
С утра по вечер всей длиной аллей,
Вдоль верениц вольер, загонов, клеток
Ходил народ, от взрослых до детей,
В асфальте, оставляя пыль подметок.
Как много разных удивленных лиц
По сторонам глазеют с интересом
На обезьян, на редких чудо птиц,
На тех, кто выращен был диким лесом.
Удавчик ловит маленькую мышь,
Лисичка ест обеденное блюдо,
Потрогать зебру тянется малыш,
А кто-то кормит пряником верблюда.
Всем так смешно!!!
Веселью нет конца!..
Но вот усевшись на перилах-брусьях,
Девчонка треплет за рукав отца:
— Ну почему?
Ну почему он грустен?..
А за оградой той стояла клеть,
Народ здесь мог простаивать часами.
В ней жил угрюмый и большой медведь
С усталыми печальными глазами.
III.
Как часто мы при пламени свечей,
Прошедших дней, не забывая муки,
Припоминаем все до мелочей,
В отчаянии, заламывая руки.
Так он, улегшись в хижине своей
Или стуча когтищами по полу,
Тревожной жизнью из прошедших дней
Мучим, томим был и обиды полон.
Та память зверю накрепко дана,
Чтоб не забыть о днях счастливой доли,
Но больше помнить о кошмарных снах
И испытаньях тягостной неволи.
Как молнии мелькают в голове
Воспоминанья о счастливом лете:
Малина,
Солнце,
Игры на траве,
Река и небо,
Тень еловых плетей.
И резче память всех его потерь:
Угар, пожар, болота топь гнилая
И тот двуногий и жестокий зверь
Со сворой дерзких кровожадных лаек.
IV.
Он вспоминал:
Обняв смолистый ствол,
Окутанный иглистою оправой,
Весь детский страх в себе переборол
И наблюдал за дикою расправой.
Старался человек, как только мог,
Трудился в поте возле туши бурой
И, отгоняя псов пинками ног,
С медведицы снимал тугую шкуру.
Зачем?..
Зачем?..
Пустая маета
До дрожи в толстых и мохнатых лапах…
Теперь ее скупая красота
Должна ласкать подошвы чьих-то тапок.
Алела кровь притухнувшим костром,
А человек расчетливо, умело
Зловещим в блеске острым топором
Рубил на части материно тело.
И. примостившись на сухом кряже,
С едва заметной на лице ухмылкой,
Выцеживал еще живую желчь,
Сжимая печень над пустой бутылкой.
V.
Потом он молча долго отдыхал,
Курил, пуская сизый дым клубами,
А в стороне медвежьи потроха
Собаки рвали крепкими зубами.
И в этот миг опять беда пришла,
Как будто с плачем слабого ребенка,
С соседнего кедрового ствола
Спускалась тихо мишкина сестренка,
Непониманье и рефлекс сомненья
Рождались, вырастали в ней и вдруг
Не выдержало детское терпенье
Спокойства матери и тишины вокруг.
Она спустилась прямо в круг собак,
Которые, свой пир оставив, ждали,
Устроили под кедром кавардак
И маленького зверя разрывали.
Хозяин псов с ухмылкою у рта
Следил за этой жуткою картиной:
«Пусть привыкают к зверю на местах,
А то цена им всем наполовину!»
VI.
Но сжалился.
И свору отогнав,
Полуживой ей горло стиснул туже
Ошейником с раскраскою пятна
Собачьей крови из кровавой лужи.
И поводковой цепью без труда
Он привязал сестренку в паре метров.
«А где ж другой? Ведь было два следа,
Он где-то здесь, поблизости, на кедрах».
И вот, о жертва, под густым шатром!
А там опять работа, что есть силы.
И дерево тряслось под топором,
Стояло долго,
Но потом свалилось
Со стоном, будто было жаль,
Что не смогло сдержать своей защиты,
Что, не сгустив зеленую вуаль,
Медвежку показало так открыто.
И все ж в своем стремлении помочь,
Удар смягчило гибкими ветвями.
Беги медведь!
Беги скорее прочь!
Оставь об этом месте только память.
VII.
Да, где ж теперь!..
Увы, не убежать!..
Не убежать!…
И все ж медвежка в драке
Царапаться пытался и кусать,
Срывать ошейник, пахнущий собакой.
Итог простой –
Они вдвоем с сестрой
Плененные, под стражей псов таежных,
Затравленные ждали.
Той порой
Охотник мясо скрадывал надежно.
Ну, вот готово.
Тяжело дыша,
На корточках присел напротив мишек:
«Что испугались? Бурая душа!
Теперь пойдем, потешим ребятишек».
Ведомые, как псы, на поводу,
Они пошли обратною дорогой,
Осознавая жуткую беду,
К другой беде, ступая на пороги.
И боль души медвежьей о правах
Седой тайги, бессовестно попранных,
Куда сильнее нагоняла страх,
Чем боль собакой нанесенной раны.
VIII.
Их поместили в каменный сарай,
В котором было холодно и сыро.
Клочок соломы,
Хлеба каравай,
И в крыше чуть залатанные дыры.
Всю ночь медвежка проверял углы,
Царапал стены,
Нюхал щель притвора,
То слушал скрипы треснувшей ветлы,
То лай собак,
То писк в крысиных норах.
Когда пришла пора рассвет встречать,
Медведь уснул почти у самой двери.
Он знал, что тщетно было бы кричать –
Мать не придет к нему
И не согреет.
А жгучие сырые сквозняки
Так и кололи сквозь густую шкуру.
Потом запели громко петухи
И заквохтали на насесте куры.
Где же уют нехоженой тайги,
Где сладких ягод целое богатство?
То все осталось для совсем других,
Для остального зверового братства.
IX.
А утром был в селе переполох
Средь взрослых и среди детишек:
— Сосед Иван в болоте дергал мох
На баню и нашел двух мишек.
И поднялась такая толкотня,
Глазели люди в отпертые двери,
Где страх не в силах хоть на миг унять,
В углах, прижавшись, вздрагивали звери.
А разговоров сколько, сколько слов!
Толпа перед сараем рассуждала,
Что этот крепок, а вон тот вон плох –
Попортили собаки мало-мало.
И только раз сквозь этот балаган
Сказал старик, сидящий на колоде:
— Ты б пожалел зверушек-то, Иван.
Подохнут скоро. Ведь не на свободе.
Потупился Иван.
Глазами зырк,
Проговорил:
— Не выжить им на воле.
А я потом отдам медведей в цирк.
Поди заплатят с сотню…
Или боле.
X.
Прошло три дня.
Глухая ночь была.
В худую крышу пробивался дождик,
Опять стонала старая ветла,
Тревога в душу заползала дрожью.
Мишутка встал.
В кромешной темноте
Нашел конфету и размокший пряник,
Их кто-то бросил в шумной суете
Попутно с всякой несъедобной дрянью.
Сестру нашел в привычном ей углу.
Но что такое?
Где ее вниманье?
Она полулежала на полу
Без признаков движенья и дыханья.
Ему, как зверю, сразу не понять,
Что мертвые уже не воскресают,
А он пытался все ее поднять,
Трепал загривок, изредка кусая.
Поняв, он лег на жесткий лик земли,
Рыдал в себя, чтобы не делать шума.
…Ее под утро молча унесли
Два мужика небритых и угрюмых.
XI.
Один!..
Совсем один!..
Суров и зол,
Не по годам в неволе повзрослевший,
Топтал в сарае холодящий пол
И огрызался на к нему входящих.
Не подпускал к себе ни стар, ни мал,
Царапался, кусался,
Но чуть позже
К мальчишке влруг привязываться стал,
К охотникову сыну.
И тот тоже.
Забыл друзей,
Купание в реке,
По целым дням возился с ним, играя,
И никогда без сладости в руке
Не приходил к дверям его сарая.
Их дружбы крепла,
Скоро только спать
Им приходилось расставаться на ночь.
Шутя, братьями их народ стал звать, -
Михал Иваныч и Сергей Иваныч.
Вот так природа-матушка сама
Дала понять окрестным ребятишкам
О признаках звериного ума,
Какого нет у плюшевого мишки.
XII.
Не засыпает время.
Дни, как мы,
Спешат,
Бегут, как будто кто их гонит.
Взрослел медведь.
И вот среди зимы
С утра заржали у сарая кони.
С тревогой ржали.
Шел холодный снег.
Он тихо падал на кусты и крыши.
Тут подошел к сараю человек
И стук щеколды наш медведь услышал.
Звенела цепь, когда его вели
Опять как пса, с ошейником на шее.
Снег разгребал когтями до земли,
Рычал и бился, на судьбу надеясь.
И в провожатых, как последний шанс
На миг надежды о своем спасении
Искал Сережу, но медвежий глаз
Не находил братишку.
В это время
Помчали кони,
Вихрем понесли,
Их гонит зверь, сидящий в ложе дрожек,
И вот уже в немыслимой дали
В слезах рыдает под замком Сережа.
XIII.
Да! Он подрос.
Не «мишка», а «медведь»
Его любой теперь назвать был в праве,
Ну, а в итоге –
Есть стальная клеть,
Толпа людей,
И город давит, давит.
Воняет газом,
Сажею пылит,
Идущий мимо фыркающий транспорт,
А вдалеке нехоженой земли
В глубокой дымке таяли пространства.
Как обрести тебя, моя тайга,
Как разломать тяжелые запоры,
Увидеть реки в диких берегах,
Луга, поляны и седые горы.
Наесться ягод и сырых корней,
Водой речною насладиться вдоволь,
И так пожить ну хоть немного дней,
Хоть перед смертью все увидеть снова.
Да, эти думы очень много дней
Терзали душу, бередили раны.
В неволе стал медведь еще умней,
Чем его мать, убитая обманом.
Г Л А В А IV.
I.
Однажды летом, рано поутру,
Раскрылись настежь двери зоосада,
И в них с гуденьем, видят звери, прут
Огромные машины с длинным задом.
Тяжелые платформы вдоль аллей
Ползли по тропам длинной вереницей,
И растянулся поезд тягачей
Штук в 25, а может даже в 30.
Трещал кустарник, скатами прижат,
Угар моторов выгнал утра свежесть,
И двери клеток жутко дребезжат
И тянет нервы их железный скрежет.
Тяжелый кран спустил свои клыки
И, закрутив лебедкою проворно,
Поднял с медведем клетку за крюки
И опустил на низкую платформу.
Зафыркал, заревел большой КАМАЗ,
Окутал клетку облаками дыма,
Взглянул медведь вокруг последний раз
На все, что молча проплывало мимо.
II.
А дальше пыль, дороги, тряска, шум,
Толпа зевак была уже не нова,
И вереница тяжких, сложных дум
О том, как обрести свободу снова.
Обоз пришел в один из городков,
Где клетки сняли, обнесли щитами,
Кассир у входа груды пятаков
С пришедших взятых за осмотр считает.
Валит народ.
Сплошной толпой валит,
Мамаши держат за руки детишек,
Пришел угрюмый старый инвалид
И древний дед, который еле дышит.
Сбежались люди с ближних деревень,
Кричат, смеются,
Обсуждают что-то.
Среди вольер веселье целый день
И редкий вздох сочувствия к животным.
И только к ночи гомон стал стихать.
Все разошлись.
А у ствола березы
Рыданья сына сдерживала мать,
И плакала сама, не пряча слезы.
III.
Все складывалось буднично, пестр;.
Мать собрала сынишку поскорей,
И поутру путем росистых троп
Они, как все, пошли смотреть зверей.
Привычный рейс,
Обшарпанный вокзал,
По серым рельсам визг трамвайный,
Скрежет.
Пыхтел завод, как будто он устал,
Дымил, живое превращая в нежить.
А уличная зелень в жгучий зной
Покрылась толстым слоем серой пыли,
Седеющие под голубизной,
По небу облака устало плыли,
Добрались, наконец.
Людской поток
У входа в этот городок звериный
В своем веселье очень был жесток
Тем, что никто не чувствовал унынья.
Из-за того, что звери пленены,
Из-за того, что за толпой народа,
Они не видят лета и весны,
Не ощущают радости свободы.
IV.
Ребячий щебет, будоража слух,
Царил среди решеток и загонов,
В которых звери, отгоняя мух,
Как будто бы тянули срок на зоне.
— Ой, обезьянки!
— Ой, смотри, лиса!
— Вон, зебра, зебра!
— Выводок пингвиний!
Живьем увидеть эти чудеса,
Совсем не так, как на простой картине.
И в возбужденье шумная толпа
Вдруг мать и сына как-то разбросала,
А в тесноте, где только б не упасть,
Так сразу не найтись…
И мать устала
Искать его в гудящей суете,
Ко всем подряд, приглядываясь лицам.
А для мальчишки мир, как опустел,
Замкнувшись в рамках этого зверинца.
Две пары глаз, как будто бы нашлись
Через года и, вновь боясь потери,
Сцепились взглядом
И в одно слились.
Глаза ребенка и лесного зверя.
V.
— Мишутка, Мишка! Ты меня узнал? —
Шептали дрожью тронутые губы,
Ручонки жали вытертый металл
На битых и кривых барьерных трубах.
— Мишутка, Мишка! Вот ты где теперь!
Мальчишка вдруг махнул через перила.
Куда, малыш? — ему кричали. — Зверь
Большой и злой, невероятной силы.
Вбежал служитель, за руку схватил:
— Ребенок чей?
Раззявы!
Ротозеи!
А мальчик рвался к клетке, что есть сил,
Сам, превратившись в маленького зверя.
На шум бежали люди.
Мать пришла.
От страха у нее – мороз по коже.
Уговорила сына, увела:
— Пойдем, сынок. Медведи все похожи.
— Нет, не похожи, мама! Это он.
Ведь он меня узнал,
Я это видел!
…А дикий рев переходил на стон —
Трубил медведь, как арестант на дыбе.
VI.
Промчались дни, отхлынула толпа,
Служаки обленились, разболтались.
И начал вечер раньше наступать,
В деревьях листья вдруг желтее стали.
Все чаще с темных низких облаков
Унылый дождь соскакивал на крыши.
Седой туман из низких уголков
Ночами тихо поднимался выше.
В природе робко зарождалась грусть,
Сбивались в стаи галки и вороны
И гнула ветвь рябиновая гроздь,
Хвалясь своей раскрашенной короной.
Гастроль свою прощальную закрыв,
Передвижной зверинец в одночасье
Свернул свои пожитки до поры
И покатил скорее восвояси.
Опять машины с выхлопом сверх норм,
Которым не впервой со зверем ездить,
Тащ;т с собой гирлянду из платформ,
Последняя из них – с большим медведем.
VII.
Отъехали за город.
Зверь не спал
И не дремал, забившись в тихий угол,
А сидя в клетке, тихо наблюдал
За вдоль дороги тянущимся лугом.
Там за его рыжеющим ковром,
На горизонте в синей дымке кроясь,
То опускался долом, то бугром
Приподнимался лес, глухой и стройный.
Он так манил,
Он рядом был,
Он ждал!
Он завлекал,
Он колдовал,
Он мучил!
Медведь, мечтать о нем уже устав,
Встал на дыбы, взревел и что есть мочи
Всем своим весом,
Силой во стократ
Ударился в решетку мощным валом,
И лопнули запоры жутких врат,
Вдруг обнажив сварной дефект металла.
Медведь-беглец, оковы сокруша,
Перевернулся раз-другой в кювете,
Тряхнул башкой, вскочил и побежал
Сквозь луг скачками, обгоняя ветер.
VIII.
Как он красив был в беге, невесом
Парил в полете низко над травою,
Стремителен, как мимолетный сон,
Не неуклюж!
Он был чертовски строен!
И рысаку завиден тот галоп,
Которым он украсил лоно луга,
И лишь хлестали ветви толстый лоб
В кустарниковых зарослях упругих.
Он не смотрел назад, с судьбой играв,
Он даже не бежал, а лихо мчался,
И запоздалый цвет увядших трав
Мелькал в глазах, пестрил и кувыркался.
Ударом лап в немыслимом прыжке
Зверь в клочья рвал цветное одеянье.
Земля тряслась.
А он накоротке
Все крыл и крыл до леса расстоянье.
И вот он рядом.
Ласков шум листа.
Медведь уже тайги дыханье слышит.
Мечта сбывалась,
Призрачно чиста.
Мечта сбылась –
Он под родимой крышей.
IX.
От пихты к пихте,
От ствола к стволу,
От речки к речке,
От холма к долине,
Принюхиваясь к тропам на полу
И к ароматам, воздухом гонимым,
Ходил медведь.
Угрюм и косолап,
Он был как будто в поисках чего-то,
Шел гарью раньше выжженной дотла,
Потом зыбучим моховым болотом.
Он шел и шел,
Кормился по пути,
Спал где попало, трепетно и чутко.
Вели его воскресший в нем инстинкт
И жажда мести
Жуткой,
Жуткой,
Жуткой.
Вот, наконец, медведь достиг тех мест,
Где их когда-то затравили псами,
Там не сменилось ничего окрест.
И всколыхнулась сильной болью память.
Вот чурка-потаск,
Он уж полу сгнил.
Вот павший кедр,
Он прятал их с сестрою.
Вот здесь топтались матери ступни,
Их даже время никогда не скроет.
X.
Он здесь остался жить и суд вершить.
Вершить, как зверь таежным самосудом.
Здесь, где пути по чаще, как ужи,
Перекрестясь, сплетаются друг с другом.
Где изумрудным высверком в тени
Покос мелькает молодой отавой,
Где в ясный день безоблачный зенит
В ультрамарин синит лесную заводь.
Где каждый пень косматым лешаком
Глядит из чащи, ухает и скачет,
И где под самым слабым ветерком
Больная ель израненная плачет.
Здесь, где в ресницах бритвенных осок,
Слегка стесняясь, прячутся озера,
Где тишина,
И где речной песок,
И много-много муравьиных горок.
И где опять копыта лошадей,
Тележный скрип,
Людское понуканье.
Он жил и ждал, когда в его суде
Наступит миг расплаты.
Наказанье.
XI.
Но как он осторожен был,
Как тих,
Как скрытен был, свершая переходы,
Таился в лапах кучерявых пихт,
Подолгу прятал след в текучих водах.
Хитро петлял,
Немыслимо кружил,
Порой, как заяц, уходил на скидку.
Он свою мать талантом пережил
И мудрости скопил себе с избытком.
Он выходил к опушке по утрам
И близоруко всматривался в дали,
Нос подставлял гуляющим ветрам
И нюхал,
Нюхал.
Запахи едва ли
Могли неуловимо проскользнуть
И обойти, его чутье обидев.
Издалека дымы теснили грудь,
Хотя их чад ему был и невиден.
Издалека он слышал лай собак.
Там за стернею убранного поля
Жила деревня,
А в деревне – враг,
Виновник смерти,
Бед,
Его неволи.
XII.
Настали дни, и золотым ковром
Земля укрылась, на мгновенье вспыхнув.
Осина, словно отгорев костром,
Разделась вдруг и в наготе затихла.
Тайга прижалась,
Сгорбилась,
Стекла
Слезой дождя по веткам и по хвое,
Насторожилась, как в предверьи зла,
И затаилась пред седой зимою.
Хрустя на лужах молодым ледком
И вороша листву на узких тропах,
Свистел охотник костяным манком,
Подманивая дичь в руладах громких.
Он был один, без злых своих собак.
Оставил дома,
В них сейчас нет толку,
И вышел в лес как будто просто так,
Чтоб на похлебку рябчиков нащелкать.
Вот тут медведь его и подстерег.
Он вихрем стал,
Стал громовым раскатом.
Охотник даже не спустил курок,
И началась великая расплата.
XIII.
Он бил, ломал и, что есть силы, рвал,
Давил, кусал и обнимал, как друга.
Недолго человек на помощь звал,
Потом стонал,
А умирал без звука.
Сурова казнь и приговор суров,
Отброшен враг к стволу осины чистой,
И вновь костром цвела, алея, кровь
На без того кроваво красных листьях.
Притихло все вокруг –
Ревел медведь,
Приклад ружья разламывая в щепки,
Он гнул стволы, как выжженную медь,
Крутил, вязал узлом тугим и крепким.
Он потрошил охотничий рюкзак,
Рвал патронташ, топтал и мял заряды,
Вился юлой, как молодой рысак,
Потом устал. И, словно по обряду,
Над жертвой страшно головой потряс,
Встал на дыбы и, вдруг завыв певуче,
Пустился в дикий виртуозный пляс,
И только треск пошел от ломких сучьев.
XIV.
Промокшая в сырых дождях земля
Насторожилась, замерла устало.
Пока что с легким снегом на поля
Зима седой волчицей надвигалась.
Свезли с покосов поздние стога,
Отгоготал последний клин гусиный,
Легла в болотах ледяная гать,
В хвою елей закрадывался иней.
Через жнивье с окрестных деревень
Тянуло хлебом и домашним чадом,
Совсем коротким становился день
И не сгонял пастух поутру стадо.
Над тем слегка заснеженным жнивьем,
Сверкающим на белом ярко-рыжим,
Летало с громким криком воронье,
То высоко,
То опускаясь ниже.
Не нагулявший жира в зимний прок,
Медведь стал зябнуть,
Шкура не спасала.
Он не умел устраивать берлог,
От дикой жизни память не осталась.
XV.
Еще немного времени прошло,
И все укрылось белым покрывалом,
Росли сугробы,
Тропы замело,
Овраги, реки, гари заметало.
По целине глубокой бороздой
В снегу медвежья худоба скрывалась
Он голодал.
От инея седой,
Он ослабел и чувствовал усталость.
Стал избегать глухой уют тайги
И обходить завалы буреломов,
А на полях спасенья от пурги
Искал в скирдах свалявшейся соломы.
Из снежных нор выкапывал мышат,
Рвал муравьев промерзшие жилища,
И тлен гнилых деревьев вороша,
Искал личинок.
Вот такая пища
Теперь на много,
Много дней вперед
Была для зверя-хищника доступна.
Обилье летних сладостных щедрот
Переросло в зимы холодной скупость.
XVI.
И днем и ночью зимний колотун
Суровой дрожью бил худое тело.
Медведь со страшным прозвищем –
Шатун
Шел чистым полем,
Снежным,
Белым-белым.
Шел по сугробам,
Как по рекам вброд,
Дышал морозом, жгущим ноздри скверно,
И, ткнувшись мордой в крайний огород,
Вдоль по забору двинулся в деревню.
Стояла ночь.
Огромная луна
Свой бледный свет о снег дробила в искры.
Вот нужный дом,
Вот угол,
Вот стена
И двор, от снега выметенный чисто.
Спала деревня, скутанная сном,
Собаки скрылись там, где потеплее,
А под замерзшим в инее окном
Стоял медведь, шатаясь и слабея.
Крепчала стужа,
Уходила дрожь
Из глыбы-тела,
Согнутых коленей.
Медведь прилег на коврик из рогож
И тихо умер на входных ступенях.
Э п и л о г.
Входя в таежный чистый дикий мир,
Встань на пороге,
Чище вымой ноги.
Взгляд опусти,
Свою вину пойми,
Забудь устав своих привычек строгих.
Стыдись, что вдруг тугим слепым звеном
Ты вплелся в нить единой мощной цепи,
Звеном некрепким,
Слабым на излом,
Рассыпаться готовым в легкий пепел.
Законам жизни до конца служа,
Другие звенья не заметят сразу,
Когда на них твоя гнилая ржа
Переползет,
Как подлая зараза,
Потом ударит,
Как исподтишка.
Цепь ослабеет,
Станет разрушаться,
И те разрывы в звеньевых кружках
Уж никогда не смогут залататься.
Все распадется,
Будет только тлен.
В отместку нам природа вдруг замкнется
И на мольбы с опущенных колен
В свое начало больше не вернется.