Я вновь приехала во Львов, чтобы решить вопросы с наследством. Была середина августа, и в каждом дуновении ветерка, в каждой тучке, в каждой травинке уже явственно ощущалось дыхание осени. Она стояла над душой, она уже шептала на ухо свои грустные истины. Самодовольно улыбаясь, чувствуя, зная, что лето умирает. Она душила его ночами, сживала со свету, как сварливая жена. Все реже у них случались скандалы, они не обрушивались на землю ливнями. Стерва – осень ехидно капала на мозги мелким дождиком. И под ногами чавкало, и в голове шумело, в сердце ныло: «Осень».
Влад оставил мне ключи от своей квартиры, чтобы мне не пришлось жить в гостинице. Это была та самая его квартирка, в которой он жил, будучи еще студентом. Теперь он живет с Милой, а сюда приходит работать. И наверняка встречается здесь с любовницами…
На пороге меня встретил стойкий запах краски, перемешанный с духами Влада. В прихожей, казалось, ничего не изменилось с того самого дня, когда я была здесь в последний раз. Все тот же цветастый половичок, та же тусклая лампочка без абажура, тускло освещавшая тесный закуток, гордо называвшийся прихожей. Я поставила сумку тут же, у порога, щелкнула дверным замком, стянула с шеи шарф и не спеша прошла в комнату, ведя рукой по пожелтевшим от времени обоям, которые раньше были ослепительно белыми, с приятными на ощупь пупырышками. Мы с мамой помогали их клеить. Она была тогда смешная, в косынке, заляпанная клеем и побелкой, но все равно неимоверно красивая.
Открыв дверь в его комнату, я вспомнила запись в моем дневнике. Мне было пятнадцать, кажется, я приехала к бабушке на каникулы, и всего на несколько часов разминулась с ним. Влад уехал отдыхать с друзьями на неделю. Потом вернется, но мне так не терпелось его увидеть! И неровным почерком в моем дневнике было записано: «Еще утром он был здесь. В комнате еще явственно ощущались его прикосновения. Незакрытый бальзам после бритья на столе, не сложенные шорты на кровати, не высохшая краска в коридоре. Он красил стены. И на неокрашенных дверях сердечко, нарисованное в один прием его рукой, еще не высохло. Из моих глаз брызнули слезы. Еще утром он был здесь. Я думала, он нарисовал эту несусветную глупость для меня. Ведь только со мной он делал глупости. Я взяла в руки его мягкий карандаш и аккуратно обвела сердце на двери. Это был мой ответ. Мое робкое, молчаливое «тоже»… Если, конечно, он рисовал его, представляя мои глаза и губы. А если нет… Значит, я просто решила порисовать… Но это для меня, я знаю. Это послание. Для меня».
Я в его квартире пять лет спустя. Та запись кажется наивной и смешной, но и сейчас, возьми я в руки свой старый дневник, записала бы то же самое. Он был здесь еще утром. На крошечном столике среди хаотично разбросанного разноцветного барахла я вижу все тот же лосьон – не закрытый, на стуле справа от двери я снова вижу неубранные шорты, - заляпанные краской и застиранные почти в тряпку. Только сердца на двери Влад не нарисовал.
В углу справа от окна стоит то самое огромное угрюмое кресло, в котором я сворачивалась калачиком, пытаясь спрятаться от всего мира разом. На подоконнике пепельница, даже чистая, но ужасно безвкусная. Посмотрела ближе – она сувенирная, из Испании. Влад не был там. Опять подарок любовницы?.. Чертов бабник, я даже не допускаю мысли, что эту дурацкую вещь ему мог привезти из поездки какой-нибудь друг, например. Занавески уже выцвели от солнца, пахнут пылью. Когда-то это были наши с мамой занавески, но они ей надоели, и она отдала их Владу. У мамы всегда был потрясающий вкус. Фу, какие они теперь стали… Я не понимаю, это просто Владикина неприкасаемая территория, или Мила даже не знает о существовании этой квартиры? Сразу видно: в этом диком месте женские руки могли касаться только хозяина квартиры, но никак не его жилища… Опять я не о том.
Над креслом книжные полочки, даже не совершенно пустые… Сборник пьес Мисимы, пара книжек по изобразительному искусству, два фотоальбома. Я скинула туфли и рухнула в кресло. Отсюда комната кажется голой, полупустой. Хоть бы пару своих картин по стенам повесил, что ли. Кое-где краска на потолке облупилась, в самом верху на обоях подтеки… Ну что за неряха! Творческая личность… В углу сбоку от стула прислонены к стене несколько картин. Скорее всего, не законченных – он и раньше складывал их в тот угол. Рама окна вся пыльная, но подоконник тщательно вытерт. Приятно, черт побери: Влад помнит, что я люблю здесь сидеть и курить. Посередине комнаты сиротливо стоит мольберт, письменный стол у стены сплошь завален плотной бумагой и баночками с краской. В жестяном стакане (старом, грязном, как будто стянутом из бабушкиной кладовки) разные кисти. Я провела ладошкой по их ворсинками. Одни щекочут, другие скорее колются – ощущения приятные. Верхний ящик стола заперт. Страшно даже подумать, что Влад хранит там помимо презервативов… Тьфу ты, опять я не о том… А зачем бы он иначе этот ящик запирал перед моим приездом?.. Ладно, потом подумаю об этом… Может, еще найду ключ. В серванте, например. По крайней мере раньше я находила его именно там… Да уж, попробуй тут найди что-нибудь. В другие ящики письменного стола даже заглядывать не интересно… Хотя… Ну, так и есть – ничего интересного. Какие-то карандаши. Боже, сколько у него карандашей? Вроде, все одинаковые. А здесь тетради, блокноты с набросками… А ну-ка… о-па, а вот это интересно… Обнаженная женщина! Фу, да это же Мила… Он сошел с ума? Или другие девушки у него в запертом ящике?.. Как бы его отпереть?.. Ладно. В серванте тоже ничего интересного. Растворители, опять краски, какие-то бумажки… О, телефонная книжка. Ладно, вряд ли меня там что-либо сможет удивить. Пойду найду тапочки. Все чулки в зацепках из-за его скрипучего паркета. На месте кровати у стены стоит кушетка, на ней для меня приготовлено постельное белье, чистые полотенца и не распечатанная еще пачка заварного кофе. Ну, очень трогательно. Интересно, куда он дел свою старую кровать?..
Уфф, что ж так паршиво-то?.. Мамочка, как же ты мне сейчас нужна! Была бы ты жива, я бы все тебе рассказала сейчас и повинилась. А так…
С появлением этого человека началась моя настоящая жизнь. Перед глазами – он плетет мне косички, мы воруем неспелый крыжовник в саду, он целует меня перед моим портретом… Дальше больно. Каждый мой шаг в его квартире по-прежнему отдается звоном в моей голове – звуком его имени. Как хорошо, что он уехал утром. Вот уж действительно, от греха подальше.
Влад стал бы хорошим разведчиком, наверное. Я не знаю никого, кто так же искусно мог бы скрывать свои мысли и чувства от других людей. Хотя моя мама, конечно, догадывалась. Впрочем, думаю, она еще и знала, что тоже нравится ему. Иногда мне кажется, он любил во мне только ее отблеск.
Мила, его жена, нутром чует неладное, когда я рядом с ним. Но она видит опасность во мне, а не в нем. Он бы себя ничем не выдал - о, нет. Ни словом, ни взглядом… Но его прикосновение. Ток в его пальцах. Электричество. Не укроются от меня.
Все четко просчитано. Я знаю, он временами смотрит на нашу фотографию. Не со мной ему тягаться. На одной из книжных полок в этом месте пылью припорошен рисунок на еще более толстом слое пыли: видно, что фотоальбом вынимали, а затем ставили на место. Красный фотоальбом. Заветная фотография вложена не в кармашек, а просто так. Открывать надо с конца. Тогда и появится чертик из табакерки. Бах! Снимок, который был похож на шальную пулю – мы вдвоем, нарядно одетые, стоим рядом. Это была чья-то свадьба в бабушкиной деревне. Мы не ожидали объектива. Он смотрит в сторону, а я на фотографа…
Здесь слишком тихо. В голову лезут ненужные мысли…
Музыка “Lily was here”, эти стоны саксофона… Я в его квартире одна. Хожу по его территории абсолютно голая. Впитываю его запах, оставшиеся молекулы его последнего выдоха в этой квартире – каждой порой своего тела. Дышу жадно, все глубже, глубже.
Останавливаюсь у двери в ванную напротив зеркала. Он часто смотрит в него, как смотрю сейчас я. А я в его зеркале – обнаженная, в лучах солнца. Никто не видит. Я распустила волосы. Вот такой ты хотел бы меня нарисовать. Гляди в свое зеркало, дорогой брат. Смотри глубже. И ты увидишь меня.
Я ласкала себя в его ванной. Меня преследовал обрывок воспоминания:
Я склонилась над раковиной. Тихо, он подошел сзади и взял мои руки в свои ладони. Медленно, он протянул их под струю воды. Мы молчали.
Вода была ласковая и мягкая, - я никогда не ощущала воду такой. Она стекала по нашим переплетенным пальцам, путалась в них и соскальзывала, она ложилась витиеватыми узорами, струилась и лилась. Хрупкие ручки маленькой нимфетки в огромных, покрытых грубой кожей, перепачканных краской ладонях художника. Это все, что видели мои глаза. Журчание и бульканье воды, его дыхание. Это все, что слышали мои уши. Тепло, исходящее от его тела и от воды. Это все, что ощущала моя кожа. Этот человек рядом со мной. Это все…
Он обернул меня лицом к себе и закутал мои руки в полотенце.
-С тебя можно было бы рисовать Мадонну… Хм, не будь ты рыжей, - он едва улыбается, - …Тонкие, острые пальцы, - он медленно двигает руками, полотенце чуть щекочет мои ладони, - белая кожа. Бледные глаза. Ты как с картинки. Но ты не похожа на нее… На твоем лице нет смирения… Ты бешеная, как твои волосы, - Он оглядывает мои распущенные кудри, совсем не смотрит мне в глаза. - Резко очерченные брови, - он чертит пальцем дугу, касаясь моих бровей, - крылья ангела… Тебя бы закутать в голубые ткани, поставить на полочку – и хранить…
Почему бы ему не нарисовать с меня Венеру? Или не отлить ее статую, используя меня в качестве модели? Я бы не побрезговала. Назвал бы «Венера Львовская». По-моему, вполне.
Тогда от его слов у меня подкашивались коленки, Влад казался таким искренним. А сейчас я стараюсь не анализировать его слова… Ах, боже мой, ну что за пошлость! И даже ангела приплел! И с каких же это пор ангелы вышли в тираж? Почему парни по всему свету говорят своим дурехам: «ты ангел», а девочки так и тают! Ну кто из вас, дуры, имеет хоть какое-то отношение к ангелам?! И почему ты, дурак, считаешь, что я жажду твоих затертых штампов так же, как и все твои остальные? И про «хранить и оберегать» тоже не забыл пошептать. Тоже мне, маг и волшебник. Странно еще, что он не рассказал мне байку про то, что я свежа, как майская роза, что я так же нежна и благоуханна. Потом следует просьба угостить его своим нектаром. Я рада, что он счел, что хотя бы эта фраза не для меня… И откуда только они все выуживают эти сальности? Одинаковые, причем!
Впрочем, одно его изречение мне однажды понравилось. Я была уже замужем, гостила с Женей в бабушкином доме вместе с семьей Влада. Мы с Владом как-то раз говорили о том, что нет ничего хуже установки, которая возникает у многих замужних, мол, и так сойдет. Тогда женщины, особенно после родов, быстро обабиваются, перестают за собой следить, толстеют, грубеют… На что Влад сказал мне:
-Но знаешь, я уверен, что тебе это не грозит.
-Это почему? Ты-то почем знаешь?
-Женственность в тебе – это не наносное. Это неотъемлемая часть тебя. Ты настоящая женщина. А она похожа на шампанское: пьется слишком легко, чтобы понять, когда пора тормозить, кружит голову, завораживает пузырями (он растопырил пальцы и изобразил у себя грудь), шепчет что-то невнятное и играет. Но боже, как потом от всего этого болит голова!
-Ха-ха! Классно сказано! Кому принадлежать эти слова?
-Один мой друг сказал.
-Я так и знала.
-Ненавижу тебя, - Он улыбнулся, обнял меня за шею одной рукой и поцеловал в макушку.
В любви – как на зоне: не верь, не бойся, не проси. Не верь любимому, не бойся его потерять и не проси о пощаде. По-настоящему жестокими могут быть только те, кому мы верим и в ком нуждаемся. Они ведь, как правило, в курсе, знают о наших чувствах и о своей власти над нами. И, поверьте, не захотят с нею расстаться, даже после того, как расстанутся с нами – даже по своей собственной воле. Не отпустят из тщеславия. Как с этим жить? Каменное сердце легче раненного. Его легче носить в груди. Вот так и жить…
Выйдя из ванной, я не включила телевизор. Только его музыка. Мне важно, чтобы все в его квартире жило своей жизнью, как будто он сейчас тут, мешает краски. А я его натурщица. Единственная и уникальная. Оригинал самого совершенства.
Влад всегда на своей волне, у него всегда все должно быть «Просто джаз!», все кругом должно вертеться и хохотать. Может быть сейчас он, не имея возможности работать дома, сидит в плетеном кресле в маленьком кафе на какой-нибудь крошечной мощеной улочке, под открытым небом и пьет самый горячий в мире шоколад. Делает наброски, подрисовывая прохожим пальчики. Не хватает только черного беретика набекрень – но ведь он не в Париже. Ах, эти пальчики – его рок: он всегда уделяет слишком много внимания мелочам, но его никогда не хватает на то, чтобы вникнуть в самую суть…
В шкафчике в его маленькой кухне я нашла кофе. Растворимый. Слипшийся! Он пьет только крепкий чай. Кофе у него всегда был для них. Для этих, которые остаются до утра и не уходят по-английски. Утром он их уже презирает. Но не выдаст себя – ни словом, ни жестом. А я знаю своего художника. В этом слипшемся кофе хранится тайна его отношения к ним.
Я не заметила, как стемнело. Чувствую себя разбитой и безумно уставшей. Но не могу уснуть. Снова лежать в этой комнате, где мы были вдвоем, – немыслимо… Здесь была не только я. Здесь грязно, грязно. Бежать, бежать, бежать отсюда!
Я словно слышу его голос. Как всегда приглушенный, глубокий. Не густой, не грубый, но тихий, всегда какой-то интимный и обволакивающий. Да, именно это слово – обволакивающий. Он заворачивает своих бабочек-одноночек в свой голос, как в кокон, когда они остаются без одежды. Чтоб они не замерзли. Кроме голоса он ничем их не согреет. Тепло его тела – обман. У пауков нет крови.
Таких бы отстреливать, на самом деле. Но да Бог с ним. Меня не оставляет в покое мысль о причине маминого самоубийства. Наверное, разумнее всего было бы позвонить Ванде и спросить, раз уж ксендз Казимир не знает. Впрочем, он если бы и знал, - все равно не имел бы права рассказать. Но уж мне-то… Да нет, он просто не знает. А может быть, понимает, что я на самом деле не хочу знать. Я слишком сильно боюсь, что это я все виновата. Мама даже не могла выйти замуж из-за меня, кто ж возьмет с ребенком… А впрочем… Мама, как же я скучаю…
Ночь прошла, я встала с кровати и закуталась в его халат, висевший на стуле. В его давно не стиранный халат, с каким-то каштановым запахом.
Завтрак остыл. Есть совсем не хочется. Я вспоминала, каким было мое утро в этой квартире. Как завороженная, сидела на кухне, а перед глазами – он у плиты. Он что-то готовит. Мы делаем вид, что ничего не произошло. Не прячем глаза – просто в них не смотрим. Он предупреждал, что утром мы будем чужими. Я дала ему пощечину: минуту назад он сказал, что любит меня.
Слово живет недолго и умирает тихо, неслышно, неощутимо. Даже если говорящий сам верит в собственную искренность. Ты можешь быть уверен, что слово еще живо, пока губы произносят его. Но как только процесс завершен, ты уже ни в чем не можешь быть уверен.
Мои глаза не движутся. Их предательски заволакивает слеза. Он был прав. Мы встретились, как брат и сестра, друзья и любящие, а расстались наутро, как бывшие любовники. Что может быть пошлее? Но для меня у него всегда находился заварной кофе. Просто однажды мы вместе завтракали в бабушкином домике, и, спросив меня: «Ты чай или кофе?», он налил мне в чашку кофейный раствор. Едва пригубив, я фыркнула и сказала все, что думаю о растворимом кофе. Для Влада все это было странно: он не видел особой разницы между заварным и растворимым кофе, но растворимый ему нравился больше, потому что его было удобнее готовить и пить. Насилу я допила с ним чашку растворимого кофе с противной кислинкой, фыркая, но в тайне наслаждаясь.
Не стала открывать пачку кофе, купленную Владом. Опять болит сердце от его растворимой гадости. Как всегда травлюсь этим раствором, думая о Владе. Голова кружится, руки трясутся. Я же знала, что так будет. Зачем пила?
Вот что есть Влад – растворимый кофе. Пахнет божественно, если не принюхиваться, чернота безукоризненная – если не приглядываться. Но когда проникаешь в его суть, когда пробуешь его на вкус, понимаешь, что все фальшь. Суррогат любимого напитка. Он никогда не бывает даже похож на натуральный кофе. Даже когда пьешь его горячим. Хоть ты его кипяти – обожжешься больно, но вкуса не прибавишь. Его там просто нет.
Но почему тогда я по нему скучаю? Зачем снова пью этот растворимый кофе, пытаясь почувствовать вкус Влада у себя на губах? Почему сердце болит, колет больно, голова кружится, а я слышу его голос. Он смеется, он дышит у моего виска, он наклоняется к моей шее, он касается моей кожи, он проникает под нее.
Да пристрели меня уже когда-нибудь! Влад, я так устала от ощущения, что ты вечно будто тащишь мое сердце из груди руками. В самом деле, почему бы тебе не убить меня как-нибудь на досуге?.. Тогда ответишь, тогда хоть раз за все ответишь…
Иногда я думала, а что бы сказала мама, узнай она наверняка о нас с Владом. Пару раз во время откровенных разговоров о нашей семье меня даже подмывало рассказать ей. Она всегда так хорошо отзывалась о Владе, всегда так интересовалась его делами, всегда старалась помочь ему чем могла. Но меня это еще сильнее раздражало. И я начинала злиться на Влада за то, что это он виноват в том, что мне приходится врать маме, - при этом она считает его почти ангелом, любит его чуть ли не как родного сына!
Хм, так странно сейчас. Пока мама была жива, я так редко думала о ней. Даже когда она ругала меня, когда наказывала – я все переносила стиснув зубы, всегда умела абстрагироваться от нее, как от шума. Если представить жизнь, как поездку на поезде, то мама была стуком колес. По крайней мере, до замужества – точно. Так стыдно сейчас: когда я уехала к Жене, я почти забыла о ней, радовалась, что теперь живу отдельно. Я даже не скучала. Только когда на Женю злилась, иногда хотелось рассказать ей. Я даже звонила ей поначалу из-за каждой ссоры. Но потом перестала. Меня задевало, что она всегда вставала на его сторону, говорила, что я чересчур агрессивна, и что так нельзя с мужчинами. А я все злилась, мол, ты-то что меня учишь – сама так и не смогла ни одного удержать. Господи, прости мне. И ты, мамочка, прости. Я дура была у тебя всегда, невозможная дура. Теперь так стыдно за все. Ты ведь теперь все про меня знаешь, наверное. Может, даже мысли мои читаешь. Прости меня, мамочка, прости.
В холодильнике больше нет ничего, что я бы не побрезговала съесть. Подозрительного вида рыба, приготовленная Милой специально для меня (не рискну даже нюхать. Страшно подумать, сколько она всыпала туда если не яда, то слабительного, чтоб мне тут не скучно было). Еще пара банок пива; сыр -похоже, прошлогодний; вареный рис, - по запаху, того же года выпуска; хлеб, которым человека убить можно; сливочное масло, которого я не ем. В общем, ничего съедобного. Хоть шаром покати. Женя бы сейчас сказал «мышь повесилась». На это Владикиного гостеприимства не хватило. Вы считаете меня привередливой? Выйду в продуктовый за углом…
Так приятно разговаривать с кассиршей на украинском… Никогда бы не подумала, что подобный разговор может доставить такое удовольствие. На этом языке мама пела мне колыбельную и читала мне сказки. Я до сих пор помню ее интонации. Как мы смеялись с ней один раз над какой-то шуткой или картинкой, я каталась по кровати, хохоча, а она вдруг перестала, посмотрела на меня с необыкновенной нежностью и чем-то мокрым в глазах, вдруг замерла, притихла, и смотрела на меня долго. Я успокоилась, она пощекотала мой живот и быстро поцеловала в лоб, а потом продолжила читать. Я сказала ей тогда, что она странная. Хотела добавить, что я ее люблю, но подумала, что это глупо и стыдно, что так только дети говорят, - а я уже взрослая. Решила, что она и так знает. Лежала молча и разглядывала ее старинный перстень. Мечтала, что когда-нибудь она подарит его мне. Он раньше был бабушкин… Но маму похоронили с ним на руке. Я так сама решила. Рука не поднялась снять его, он казался неотъемлемой ее частью.
Возвращаясь домой, я остановилась под нависшей шатром гущей веток. Осенние листья, зеленые и желтые, слабенькие, весело шелестели на ветру. А я стояла под этими переплетенными ветками, задрав голову, и сквозь карнавал листьев не видела неба! Холодное дыхание осени пронизало меня всю, окружило вальсом листьев, а я все смотрела вверх сквозь чащу веток. Вдруг одна холодная капля воды упала на мое лицо. От неожиданности я зажмурилась. Открыла глаза – вокруг люди. Они не понимали, чего я таращусь на эти листья, как в последний раз. Они не думают, что любой раз может быть последним. У них и первого-то, наверное, не было.
Мне кажется странным жить, не замечая самой жизни. Для них же – странно жить, акцентируя внимание на процессе… Ну и пусть их, впрочем.
Я шла по улице, улыбаясь, как дурочка. Приятно осознавать, что я живу – и пусть все не так хорошо, как хотелось бы, - в целом, все не так уж плохо. Жаль, что я не успела рассказать об этом маме…
Я подумала, что, позволяя нам родиться, Господь будто выпускает нас из своего дома в своеобразный лабиринт – прогуляться по земле и проверить себя. Как отец испытывает детей.
Помните, в детстве каждые лишние пять минут на улице с друзьями стоили для вас дорого. А родители не считали эти дополнительные минуты такими уж ценными. Просто они смотрели шире и тогда уже понимали, что в контексте вашей будущей жизни эти минуты не будут значить почти ничего. Поэтому Бог иногда позволяет гибнуть людям, которых мы считаем молодыми. Они возвращаются в Его отчий дом.
Большинству людей самоубийство кажется чем-то диким. Что за чудак, которому разрешили еще погулять, возьмет да и отправится домой раньше времени?! Но ведь Господь отправляет нас на землю не на увеселительную прогулку, а с какой-то целью. Я даже думаю, что с заданием. Которое порой очень нелегко выполнить. Но, самовольно возвращаясь раньше положенного времени, мы нарушаем Его волю. Естественно, Он гневается на нас за это…
Снова войдя в квартиру Влада, я почувствовала ее изменившийся запах. На пороге меня встретил наш общий запах, и мне он понравился, прости господи.
С удовольствием пообедав, я снова предалась греховным мыслям, бродя по его квартире и разглядывая его вещи.
Поджав ноги, сижу в старом кресле, смотрю альбомы с Владом в главной роли. Девушки, девушки, девушки. Одноклассницы, однокурсницы, чужие жены, подруги, сестры… Он весь разменялся на мелкую монету, он уже, наверное, не то что имен не помнит, он и посчитать их уже не смог бы.
Он смотрит на меня с фотографии. Он улыбается. Он всегда улыбается, пока я не заставляю смотреть мне в глаза, переполненные гневом, как пылью, что он пускает. Тогда он весь как-то сжимается… Долго смотрю на его застывшие зрачки на фото. Его лицо меняется, исчезает натянутая гримаса, медленно проступает его истинное лицо – холодное, спокойное, уверенное.
Художник. Он сам рисует свою жизнь, как картину. Изображает чувства красками. Бездарно. Он их не чувствует. Он только хочет чувствовать…
Вот в чем была мамина проблема – она всегда жила слишком честно, слишком не умела врать. Любить – так любить, а нет – так уйти не оглядываясь, не терпеть, не изображать. За что ж она Влада так любила? Верила, что он тоже всегда правдив? Впрочем, он не притворялся с ней, не скрывал, что она ему нравится, как женщина.
Хочу курить. Сердце так бьется. Ненавижу его, ненавижу! Он в прошлом! Пусть оно сгорит!
Сколько губ он целовал? Сколько? Он выделял из всех губы только двух девушек – мои и еще одной. Ее губы от поцелуев становились алыми и упругими, она теряла голову от поцелуев мгновенно – и он чувствовал себя богом. Нелепый божек, зачем ты рассказал мне? Она была единственной твоей шлюхой, к которой я тебя приревновала, хоть и знала, что таков был твой расчет. Тогда я решила, что ненавижу тебя, но сделаю все, чтобы ты обо мне никогда не забыл. Нет, не отпущу. Я буду зубами в тебя вгрызаться, как в дантевом аду, я прорасту в тебе, как сорняк, глубоко и неистребимо. Я буду жить, как твой паразит, с пропиской в твоей душе, пока ты не умрешь, слышишь?
Я стояла у окна и рассматривала улицу под ним. Квартира Влада ютилась в одном из старых домов на узкой улочке недалеко от центра Львова. Из ноздрей машины, припаркованной напротив подъезда, с храпом выходил горячий воздух. Кто-то только что приехал на этом автомобиле домой…
Вы замечали когда-нибудь, как шепчет небо перед дождем? Шелест листьев – голос неба – наполняет город предчувствием воды. И все замирает, пахнет влагой. Серебрится листва на ветру. Скоро, скоро хлынет. Кажется, так же в мою жизнь приходила любовь. Легким трепетом проносилась по всему телу, потом все сгущалась, как туча в самой моей голове, и блестели глаза. Ничего уже нельзя было сделать. Скоро, скоро захлестнет… А в детстве я любила дождь по-другому. Мне нравилось, что после него изъеденный оспинами асфальт под нашими с мамой окнами блестел и мокро пах, и мне нравился его новый запах, - настолько, что хотелось его лизнуть. Но мама отговорила меня от этого страшными рассказами о возможных последствиях…
Мой бедный брат, если Данте был прав, мы с тобой и после смерти не расстанемся. Неправедные любовники даже наказание мотают вместе. А нам с тобой придется пройти чуть не все круги ада. Мы теряли веру, мы лгали и соблазняли, мы безрассудно любили, мы гневались, мы убивали себя, мы губили чужие жизни. И всех, кто нас любил, мы предали! Но, заставь нас кто-нибудь пройти весь жизненный путь заново, все бы повторилось вновь. Мы даже раскаяться до конца не в состоянии, хоть совесть иногда тревожит нас… А я вновь слышу вместо нее твой голос. Ах, прочь, прочь из моей головы!
В крошечной кладовой стоит несколько картин, написанных Владом.
Вы знаете, как пахнут произведения художников? Деревом. Картины, писанные масляными красками, пахнут, как деревянный пол у бабушки в деревне, когда на него пролили душистое подсолнечное масло. Акварели пахнут набухшей после дождя древесиной и чем-то еще искусственным, не живым.
Мне всегда нравились картины маслом. Краски долго сохнут, как лак для ногтей – ждешь с таким же нетерпением; к ним нельзя прикасаться: они живые, ранимые. Потом краски засохнут и превратятся в корочку. Свежий холст – будто открытая рана, которой надо зажить. Краска сохнет так же, как сворачивается кровь: потом ее приятно отковыривать. А когда совсем засохнет, надо провести по рельефной поверхности корочки пальчиком, почувствовать кости картины. Как в детстве стучала по зубкам - постучать ноготком по картине, проверить на твердость…
Влад всегда ругался на меня, когда я так делала. Тем чаще я этим развлекалась. Настоящее таинство: выманить его из студии, нависнуть над смертельно израненным беззащитным холстом, наслаждаясь осознанием собственного могущества. Быть неумолимой. Прикоснуться к самому яркому жирному мазку – и надавить. Чтобы он не кричал, но чтоб помучился. Чтоб остался на краске едва заметный узор, отпечаток пальца. Вот теперь картина уникальна. На ней печать гениального варвара. Моя метка!
Старый паркет его квартиры скрипит под моими шагами. Мои босые стопы осторожно прижимаются к холодным шероховатым дощечкам, нарушая рисунок на слое пыли. Становлюсь на цыпочки и делаю несколько танцевальных па под аккомпанемент паркетного скрипа. Вспоминаю, что я в трауре, и прошу прощения.
Когда-то Влад учил меня танцевать в паре. Самое главное в танце –доверять партнеру, отдаться его власти. Когда он подает тебе руку в танце, просто накрыть его ладонь своей мало. Нужно отдать ему свою ладонь. Положить ее сверху так, чтобы, если он вдруг вздумает резко одернуть руку, твоя рука устремилась бы вниз. Нужно расслабить руку по всей длине и позволить ему держать ее. Стать ведомой в танце. Стать слабой, податливой, мягкой. Плотно прижавшись всем телом к партнеру, позволить теплу двоих циркулировать в узком, почти замкнутом пространстве. Это как урок доверия, только проще. Я где-то читала, что американцы устраивают такие сеансы психотерапии: человек встает спиной к партнеру и по команде падает назад с закрытыми глазами. Партнер должен его поймать. Самое сложное – довериться другому человеку, которого ты не видишь за своей спиной, хоть и знаешь, что он должен быть там и быть внимательным к твоим движениям.
Помню, как Влад танцевал в сельском клубе, куда мы однажды с ним сбежали ночью. Тогда ему было 16 лет, и он был переполнен комплексами! (Вы только представьте себе – он! И переполнен комплексами!) Он кокетничал – и, улыбаясь, (как дурак) отводил глаза или изображал наблюдение за птичками, когда какая-нибудь смелая девица дерзко вскидывала на него глаза. Он хотел великолепно танцевать, и, когда он танцевал, прижав к себе девушку, у него это почти получалось. Он обожал опрокидывать ее корпус назад, прижимая ее бедра к своим. Потом он медленно проводил пальцами от ее шеи вниз, по ложбинке между ее грудей. Улыбался, обнажая мелкие острые зубы. Он рывком разворачивал девушку к себе спиной и поворачивал ее лицом к зеркалу. Наблюдал ее трепет, когда его рука скользила от ее виска, к брови, по щеке, к шее, груди, талии, по ее бедру. Он отстранял от себя ее тело, рывком возвращал его обратно, наклонял, каждый раз неожиданно, поворачивал. Он танцевал ее. Он фотографировал ее образ глазами, когда они стояли напротив зеркала – и медленно поднимал футболку с ее живота, нашептывая ей сказки на ухо, горячим дыханием обжигая ее шею, от чего ее веки всегда медленно закрывались…
Я не раз наблюдала, как он проделывает это с разными девушками. Одинаковый сценарий, неизменные реакции на его действия. Девушки так и норовили попасть в его руки! Они только хороводы вокруг не водили – а так делали все, чтобы привлечь его внимание! Ох уж они изощрялись! И строили ему глазки, и соблазняли танцами, и опрокидывали колу на соперниц, и задевали его плечом, и знакомились с ним сами. Такого ажиотажа вокруг молодого человека мне до того видеть не приходилось. Возможно, дело было еще и в том, что Влад в этой деревне как-никак, свежая кровь: он из города (это уже престижно), он одет лучше большинства завсегдатаев сельских клубов, танцует по-другому… И хватит. Он уже обречен стать звездой сельского танцпола.
Думаете, я с ума сходила от ревности? Нет. На них он только учился. Я все равно была самой важной для него. До Милы, по крайней мере, - точно.
Скоро четыре. Пора выезжать к юристу…
Вернулась, посмотрела телевизор, поговорила с Женей ни о чем и легла в постель. Еще один день с плеч долой…
Лежала и вспоминала то маму, то Влада. Думать о нем было приятней, проще. Вспоминать моменты, прожитые с ним в этой квартире…
Однажды мы с мамой и Арабеллой зашли к нему – уж и не помню, зачем. Мамы сидели в кухне, пили кофе, а мы в комнате – я рылась в его вещах, он занимался своими делами, поглядывая на меня лукаво.
-Влад, что это?
-Где? А, это… Кофе с молоком, - Он сощурился от удовольствия и потер нос ладонью. Шмыгнул и помотал головой, наиграно показывая, что пытается привести себя в чувство. – Где ты это нашла?
-Открыла ящик твоего стола.
-Запертый.
-Да. А что?
-Ну… Ладно, тебе можно.
-Так что это?
-Это… Это Ляля.
-Чего?
-Да что ты «чего»? Это бедро девушки. Неужели не видно? Вот смотри, - И он начал водить по фото пальцем, объясняя, где что.
-Это я поняла. Я льешь ты на нее что, прости?
-Кофе, - Он отобрал у меня снимок и сам начал с наслаждением его рассматривать.
-Почему кожа красная такая?
-Ну, горячий.
-Горячий?!
-Ну да. Хе, она орала, но не сопротивлялась, - Щурится от удовольствия. - Не уходила. Ей на самом деле нравилось.
-Ужас какой.
-А потом кожа в этом месте потемнела. Или это потом, когда я натирал ее мокрым кофе. Ну, молотым, короче. Получилось, как будто в грязи или в песке, как у бабушки. Просто джаз, короче.
-Зачем?
-Нам по учебе задавали «поиграть с фактурой».
-М. А почему ты назвал это «Кофе с молоком»? Потом ты лил на нее холодное молоко?
-Кстати. Не додумался. Но нет, это было бы топорно слишком, - Опять потер нос ладонью. – Просто кожа нежная у нее. Складочки. Как молоко льется. Ну не знаю. Ассоциация, короче. Но мне сказали, что получилось неплохо… Жаль запаха не видно.
-Чего?
-Что «чего»?
-Запаха чего?
-Кофе и ее кожи, глупышка. Нежная такая, молоденькая. Как у тебя. И белая такая же… Хм…
-Эй, - Я пощелкала у него перед носом, - Молоденькая? Ей сколько лет?
-Кому?
-Ляле этой! А кому?
-Я думал, может фотке… Ляле 16 тогда было, или 15… Где-то так, короче. Это давно уже.
-И?..
-Что «и»?
-Ну и…?
-Да что? – смеется.
-Ой, Влад, не изображай невинность – ты знаешь о чем я.
-Эй, - взял меня двумя пальцами за подбородок, - Малышка, ты что, ревнуешь? – Ну вот, отлично, вогнал меня в краску. - Перестань: это я тебя тогда еще не видел просто. Она еще девочка была совсем. Но кожа такая… Как у тебя почти, - Грубой ладонью на мою ключицу, трет, шершавый, - Вот…молоко! Невозможно наглядеться.
-Неужто белее твоих простыней?
-Тише ты. Нет, ну она ж не мертвая была… А потом, знаешь, где кожа покраснела… Ухх, - Трет нос ладонью опять, лыбится змей, - Ладно, в общем, - Смотрит на меня, улыбается.
-Ты ей хоть звонил потом?
-Да. Мы еще недели две потом встречались.
-Ты что так называешь, прости?
-Ну Лии, - смотрит с притворным укором.
Тьфу, тоже мне, двадцатилетний Казанова!
-Ясно. А потом?
-Потом йок.
-Что?
-Ну, я ж не хотел морочить ей голову. Жениться я до сих пор не готов, а тогда совсем еще зеленый был.
-Ааа-ха-ха-хахахаха!.. … Влад, а на мне - ты бы женился?
-На тебе? Хоть щас! Если б можно было.
-Вот так всегда.
-Ну, малыш. Ну? – Поднял мой подбородок пальцами, смотрит пристально, молчит, не двигается, - Тише… Тихо, тихо… - наклоняется ближе… ближе… быстро смотрит на мам в кухне, они сидят спиной, - Цссс… - нежно обнял мой рот своими влажными губами и быстро отстранился, уткнулся в какой-то альбом и листает его, молча улыбаясь. Я побежала в ванную - обливать горящие щеки холодной водой. Это никогда не помогало.
Однажды мама сидела в кухне одна и читала что-то. Я подошла к ней, она не шевелилась.
-Что читаешь?
-«Синюю птицу» Метерлинка: Яцек мечтает поставить когда-нибудь. Потом тоже прочти. Ну, ее надо будет сильно переделать…
-О чем это?
-О том, что журавль, когда попадает в руки, становится синицей.
-И все?
-Для меня – да.
Мама так часто говорила мне что-то выучить, прочитать. Я почти ничего из этого не сделала. Все думала: еще успею. Она обижалась иногда, иногда злилась. Конечно, всегда была права – теперь я знаю.
Когда-то она заставляла меня подтянуть алгебру с геометрией, а я отчаянно сопротивлялась, мы ссорились чуть ли не до драк из-за этого. Теперь так стыдно вспоминать. Не хочется думать, что я была несносной дочерью. Но я так свято была убеждена, что математика – это полнейший бред! А мама всегда твердила, что ею нужно заниматься, особенно если сразу не доходит. Только теперь я начинаю понимать, насколько она была права.
Я хочу сказать, что те люди, которые в детстве не любили математику, никогда не научатся жить. Потому что не смогут понять, как это: решать сотни абсолютно одинаковых задач всю свою жизнь с единственной целью – решить их правильно. Потому что всю свою жизнь мы повторяем одни и те же чертовы ошибки. Ведь мало кто умел любить математику со всеми ее повторениями по-настоящему…
И так, я дожила до утра.
Ох уж эти писатели. Настоятельно вам рекомендую: если хотите всегда быть наедине с самими собой, когда вы одни, - не читайте книг! Эти писатели все замарали, заштриховали своими изысканиями. Сидя новым утром в кафе, я вспоминаю кундеровскую Аньес. Она тоже однажды решила насладиться утром в одиночестве, без мужа и дочери... Хотя причем тут она? Просто я проснулась сегодня одна, включила радио и больше часа подпевала и переворачивалась в теплой постели, маясь и наслаждаясь ничегонеделанием. Поднявшись, наконец, с постели, я впервые за несколько месяцев задумалась о том, что я сейчас, вот в данную секунду, хочу сделать. Поняла, что я хочу сейчас быть красивой – и чтобы все это видели. А еще хочу кофе с сигаретой.
Я быстро приняла прохладный душ, не вытираясь, выскользнула из ванной и ходила по квартире Влада голая, потягиваясь и придумывая, что бы мне хотелось надеть. Выбрала легкое черное платье, не слишком короткое и открытое, но все-таки выгодно подчеркивающее мою фигуру. Я высушила волосы и взбила кудряшки, нанесла на губы прозрачный блеск и решила забыть про тушь и все остальные обязательные атрибуты. Не надела часов, сняла все кольца и серьги. На моем теле только цепочка с крестиком, блеск для губ, трусики, платье, легкий плащ и туфли.
Впервые за несколько месяцев я решила купить пачку сигарет. Идя к кафе, я все ускоряла шаг, ощущая странное возбуждение, похожее, наверное, на чувство «завязавшего» наркомана, вновь доставшего себе дозу. Даже руки дрожали. Я дошла до угла дома и перешла дорогу. Прошла еще метров десять и зашла в крошечную кофейню, в которой кроме меня не было ничего примечательного. Я торопливо открыла дверь, села за первый столик в курящем зале у окна, дрожащими пальцами стала неловко открывать пачку, ощущая нечто схожее с чувством вины. Плевать. Это мое тело, и я никому ничего не должна. Достав сигарету и поблагодарив официантку, принесшую меню, я умиротворенно вздохнула. Щелкнула новой зажигалкой, и она вся засветилась дурацкими разноцветными огоньками, как на игрушках, которые продают в Петербурге в переходах метро. Сувенирная, дорогая, дурацкая зажигалка. Другой в супермаркете не оказалось, а искать по ларькам уже не было сил. Я поднесла огонь к сигарете, она на мгновение вспыхнула, и я втянула в себя горьковатый дым. Моментально какое-то пьянящее чувство завладело всем моим телом. В меня вновь вселилась Полина. Чистая, твердая, острая. Та забытая Полина, что гуляла сама по себе. Настоящая Полина – не придаток вроде Ли и не дура вроде Полундры. - Полина.
Я облизнула губы и подумала: еще поживем. Откинулась в кресле.
И вот я сижу в полупустом кафе, допивая вторую чашку кофе и пуская дым третьей сигареты в легкие, глаза и душу. Делаю это красиво. Не могу жить иначе. Иначе я просто не живу.
Спасибо, Влад, что ты где-то есть. Без тебя сигареты теряют смысл. И я… Сидя вот так, я подумала, что, наверное, в этом мире у меня осталось мало необходимых людей. Я чувствую титанически сильную материнскую привязанность к моим еще не рожденным детям, к Аде. Иногда мне кажется, это чувство грозит перерасти в фанатичную любовь, но я борюсь с этим: детей нельзя так любить, иначе они вырастают не лучшими людьми. Я испытываю животную, утробную любовь к Владу. Головой до одури люблю Женю. И знаю, что никого не боюсь потерять – просто боюсь остаться одна. Душой я не люблю больше никого. Женю любила, но теперь, наверное, осталась только привычка. А моя мама умерла. И теперь в чертогах моей черной души обитает лишь призрак Бога, Адин смех и мамина невнятная тень… Больше жить не для кого. Меня у меня не уже осталось.
Кстати о любви, сменяющейся привычкой. Однажды в Петербурге я ехала вечером домой. Откуда-то возвращалась. Не важно. В автобусе сидела, слушая Джони Митчелл в плеере, и читала «Замок» Кафки. На руке бабушкин старинный перстень, она мне его подарила на мои 10 лет. Волосы небрежно разбросаны по плечам. Ко мне подошел импозантный мужчина, лет, эдак, пятидесяти от роду, и попросил меня сходить на светский раут – прямо сейчас, в роли его спутницы. Просто он должен там переговорить с одним человеком, а идти одному ему не приятно и говорить со всеми, кто сочтет делом чести не позволить ему стоять в одиночестве, он тоже совсем не желал. Я внимательно выслушала его, молча захлопнула книгу и вышла с ним на остановке. Он подал мне руку и поцеловал бабушкин перстень.
Весь вечер все было манерно, пафосно и нарочито величаво. Мы оба держали осанку и здоровались с подходившими львами и львицами одним кивком; он говорил, я слушала, иногда для вида отпускала ничего не значащий комментарий - после чего мне надлежало чуть улыбнуться и пригубить бокал с шампанским. А после он провожал меня до метро, и мы разговаривали.
Он разведен, говорит о своей бывшей жене с уважением, но без любви. (Интересно, а как вспоминал бы о маме мой папа?) Супружескую любовь импозантный мужчина сравнил со звуками. Один его друг, известный композитор, однажды нажал клавишу органа и сказал ему: «Слышишь? У каждого звука есть предпредзвук, предзвук, сам звук и послезвук. И все они – одно». Так же и в любви. Ее предчувствие, влюбленность, сама любовь и привычка – все одно. И в жизни не может быть иначе… Вероятно, нужно прожить полвека, чтобы уверовать, что привычка – есть та же любовь, только эволюционировавшая.
Сомневаюсь, что этот импозантный мужчина рассчитывал на то, что я запомню его слова – а тем более, что стану их ретранслировать. Люди вообще редко представляют себе, насколько много значат в нашей жизни.
Вот сейчас, например, я сижу перед окном кафе, и перед моим носом девушка в форменном передничке моет это самое окно. Знает ли она, что напомнила мне сейчас Юзю, которая с таким же недовольным лицом мыла окна «Цукерни» по утрам? Я тогда вытирала столики у окна и, делая это, гримасничала, показывала Юзе язык и всячески старалась ее развеселить. Кажется, я любила ее. Но в итоге разбила ей сердце. Я не смогла бы, если бы мы не дружили…
Какая-то девушка вошла в кафе, села рядом со мной и стряхнула на пол капли дождя со своего зонта. Первое, о чем я подумала – это что у меня-то зонта нет. Второе – что девушка уж больно похожа на… Это была она – Юзя!
Я поздоровалась первой:
-Юзя? – она не обернулась. - Прiвiт, чудово виглядаэш .
-Шкода, не можу сказати тобi то саме. – Она обернулась и, сказав это, посмотрела мне в глаза. Ухмыльнулась. – Вибач, мабуть в iншому життi .
-Добре, що я хоч можу козырять хорошим вихованням, чи не правда?– Я взяла плащ и сумочку с соседнего стула, оставила сигареты на столе. – Що ж, бувай здорова .
-Сама не сдохни, - Угрюмо ответила мне некогда милая тихая девушка Юзя. Я мило улыбнулась и вышла.
Я топала к дому Влада под дождем и плакала, не стесняясь. Надо же, столько лет прошло, а она не перестала ненавидеть меня – так же люто, как вначале. Но что я сделала? Лишь отвоевала свое счастье. Ведь в этом мире все так живут. Здесь либо ты, либо тебя. Мама так всегда говорила. Ведь все так говорят, разве нет? Что, это ребячливо? Мои слезы кажутся вам самолюбованием и постыдной жалостью к себе? Вы думаете, я просто пытаюсь уверить себя, что я на самом деле не так уж плоха? Да нет же. Мне правда жаль себя, но я плачу из-за того, что имею несчастье осознавать, что я сволочь. Только будучи ею почти всю свою сознательную жизнь, я так и не научилась этим наслаждаться.
А в чем я, в сущности, виновата?
Женщины не становятся роковыми вдруг; они не являются таковыми от рождения. Эту роль женщине навязывают. Еще Николо Макиавелли сказал, что мало у кого из людей достает мужества быть вполне добрыми или вполне злыми.
Это значит, что ни одна роковая женщина не бесчувственна. Ни одна из них не желает быть такой. Ни одна из нас не виновата вполне. Есть еще кое-что. Есть желание мужчин приписывать всем красивым женщинам нечто демоническое. В красоте они видят деспотизм. В женском отчаянном желании стать любимой, востребованной, они видят лишь жажду власти, их, мужчин, крови и пота. И именно так объясняют свой уход своим брошенным женщинам. И запускается сарафанное радио. И все любовницы изображаются кошками, ведьмами, стервами. Но не женщинами, которые тоже имеют право на счастье.
Заперев за собой дверь квартиры Влада, я вжалась в спинку угрюмого кресла и по этапам вспоминала, как это происходило со мной.
Я была очень набожным ребенком. Мечтая о будущем, не думала о том, как я буду летать на личном самолете по всему свету или прыгать в лазурное море с борта личной яхты. Не то чтобы я была равнодушна к красочным картинкам из глянцевых журналов, которые иногда попадались мне на глаза, или к красочному миру богатых и знаменитых, о которых рассказывали по телевизору и снимали американское кино, - нет. Эта красивая жизнь и мне казалась красивой. Но не моей. Я мечтала открыть приют для собак, кошек, лошадей и птиц, - чтобы они не мерзли зимой, чтоб им не было одиноко, и чтоб у каждого из них был дом. И конечно, как и все девочки, я мечтала о принце.
Мой идеальный мужчина был старше меня, умнее, сильнее духом, он был моим учителем и помогал мне управлять приютом. Наверное, последователи Фрейдова учения сказали бы, что я искала отца. Может быть. Тогда я об этом не думала.
Мой принц всю жизнь любил меня, но не фанатичной любовью раба, не деспотичной любовью господина, а кроткой любовью покровителя и союзника. Мама жила бы в соседнем доме с нами, на опушке леса. А за елками вокруг поляны, служившей нам двором, пряталось бы тихое озеро. Потом у нас с мужем появились бы дети, и мы все вместе бегали бы летом на озеро, жили бы на берегу в палатках, строили бы домики в ветвях и там играли бы все вместе. Кроме этих людей и пары ветеринаров, половая принадлежность которых не имела для меня никакого значения, в моих мечтах не фигурировал никто.
В детском саду, когда мне было всего три года, у меня случилась первая любовь. Белокурый, ангелоподобный мальчик Коля был сыном воспитательницы… В меня влюбился его брат, который был на год младше нас, но все же был в нашей группе. Мальчики дрались из-за меня, я всегда переживала за Колю, а когда он пинком прогонял брата, я улыбалась ему – не оттого, что радовалась его победе, а чтобы поблагодарить за то, что он вступился за меня и защитил от несносного мальчишки, ставившего мне подножки, дергавшего за юбку и подглядывавшего за мной в туалете. А его мамаша считала, что я наслаждаюсь своей ролью прекрасной принцессы, за которую борются два рыцаря, - и страшно не любила меня.
Позже, когда меня перевели в другой садик, уже во Львове, я опять влюбилась в ангелоподобного мальчика, - а в меня влюбились сразу несколько мальчишек, которые для меня не представляли ровно никакого интереса, и я была верна своей любви, – поэтому я и вела себя с ними холодно. За это меня невзлюбили, говорили, что я задираю нос и веду себя надменно, хотя гордиться мне было нечем.
В школе все происходило точно так же. Ах да, забыла сказать: у меня было мало подруг, они, если и появлялись в моей жизни, то скоро исчезали, так как все влюблялись в одних и тех же мальчиков, непременно красавчиков, а красавчики, соответственно, чувствовали необходимость быть влюбленными в красавиц. Дети ведь всегда любят только за красоту и стандартное поведение, без чудаковатостей. Так вот, когда эти самые безмозглые красавцы влюблялись в меня - а они влюблялись в меня постоянно хотя бы на недельку-другую - от меня тут же сдувало всех подруг. Они плакали и говорили, что я специально увела у них мальчика, который им не принадлежал. Неужто я виновата в том, что раньше они звонили этим заучкам, чтоб узнать домашнее задание, а теперь звонят мне, якобы за тем же, чтобы потом всем разболтать, что дружат с Ковицки. И за то, что я относилась к их любви с таким спокойным пренебрежением, меня тоже считали надменной и жестокой. Но неужто я виновата в том, что сама вечно была безответно влюблена в какого-нибудь молчаливого старшеклассника и хранила ему верность?! Я не понимала, что именно я делаю не так, а потому не старалась никого переубедить, изменив свое поведение, в том, что на самом деле я человек, и при том не самый плохой.
Начиная с моих 13 лет ко мне стали приставать старшие мужчины – учитель физкультуры, стоматолог, подружкин папа, водители такси и так далее. Мои прелести и предполагаемая глупость заставляли их прикидываться неженатыми богачами и вешать мне лапшу про желание воспитать себе жену из рыжеволосого ангела. (Ха-ха два раза).
На работе в кафе было все то же самое: начальник, постоянные посетители, приходившие на ланч, как Женя. В конце концов, я свыклась с навязанной ролью. Что толку быть на самом деле святой, когда и так и так все уверены, что ты демон?!
Однажды Влад позвонил мне и попросил забрать Ингу из садика. У Милы что-то случилось на работе, а у него был покупатель, который заинтересовался остальными его работами; Влад поехал с ним в квартиру, показывать закрома.
Забрав Ингу из садика, я повела ее на мороженое в кафе, а потом мы гуляли. Мы шли по узкой улочке в центре, когда она услышала любимую песню, доносившуюся из кафе. Она попросила меня постоять немного и дослушать. Я остановилась, а Инга подпевала, пританцовывая у прохожих на виду.
И я подумала: только дети могут так бессмысленно тратить свое время… И только дети могут петь, будто никто не слышит, и танцевать, будто никто не видит. Только дети умеют жить по-настоящему, не играя по правилам некоего института, обозванного обществом. Они умеют не смотреть на свою жизнь, как на сценарий; они умеют вообще на него не смотреть. Так почему же мы всегда учим их жизни, не понимая, что умение жить, как надо, нам дано с рождения, только мы забыли его. Мы заменили его другим знанием – знанием закона каменных джунглей, которые мы сами и создали.
И тут я вспомнила, как я любила в детстве. Любила маму, Ванду, потом влюблялась в мальчиков. Эти люди получали абсолютную власть надо мной, я любила их всем сердцем, не оставляя места про запас, на всякий случай, если вдруг окажется, что они не очень достойны моей любви, и мне придется искать объект получше.
Как жаль, что взрослеть – значит забывать, каково это «любить по-детски»: доверяя и идеализируя, не боясь обмануться, не ища подвохов. Как жаль, что теперь я могу любить только так скупо и осторожно, щадя свое сердце, обороняясь. Да, именно это слово: обороняясь от любви, ведь она делает меня уязвимой.