*
- Пришел? – из глубины эркера, подсвеченный закатным солнцем, скрипел и колыхался силуэт… Оттуда же волнами накатывался запах кофе и аниса. – Снимай ботинки и не трогай Филиппа.
- Я не останусь с тобой. Ты Филиппа любишь сильнее…
- Я с ним давно знакома, а с тобой всего шесть лет.
- И мама тебя не уважает…
- Я тоже ее не уважаю. Это совершенно лишнее ощущение в наших с ней отношениях…
- Со-о-оня.. Макси-и-им.. – жалобно затянула молодая женщина, страдальчески всплеснув ладошками и изящно сжав их в слабом картинном сплетении пальцев.
- Ты опять к этому, с трубой и жиденькой бороденкой? У тебя пропал нюх на мужиков.
- Это не труба, а тубус, и он – это Витька с физмата, а теперь мой начальник… Ты опять все забыла. Куда все это положить?.. – Женщина уже смахнула с себя аристократическую трепетность и активно шелестела узкой черной юбкой. – У тебя опять не работает холодильник.
- Мне он не нужен, гремит, пугает Филиппа… Ты завела пошлый роман с начальником?
- Соня, я завела роман не с ним.. Ну, тогда съешьте это поскорее, пока не испортилось.. Всё. Я убежала.. – Она как фигурка из театра теней метнулась в эркер, назад в угол, где раздавалось сопение… Дверь чмокнула за ней.
- Разделся? Иди сюда. Пока идешь, придумай два главных вопроса, на остальные я отвечать не стану.
- Ты мне дашь покататься на своем кресле? – не двигаясь с места, спросил Максим, придав голосу твердую основательность.
- Нет. Филипп этого не поймет и не примет. Видишь, он уже возмущен.
- Он просто хочет жрать. – Мальчик протяжно вздохнул и поплелся к скрипу в эркере. – Мама ему там купила ливерной колбасы. Давай, я принесу ему сюда.
- А. Неси. Все равно вы испортили его почтенные годы, приучили к хамской еде и к хамским манерам…
Максим уселся на половичок. Он кусал длинный серый батон ливерной колбасы. Шкурка весело трещала под его острыми зубами. Правой рукой он отщипывал кусочки от батона и выкладывал их перед меланхоличной мордой огромного старого кота. Над ними поскрипывало коричневое плетеное кресло-качалка, в нем сидела старуха с коротким седым карэ волос вокруг пепельного лица, освещенного голубым сиянием глаз. Ее одутловатые ладони лежали на подлокотниках, босые ноги были широко расставлены и упирались скрюченными желтыми пальцами в кромку над полозьями, совсем как лапы большой старой птицы. Два угла древнего пледа симметрично свисали с обеих сторон кресла скатанной и облезлой бахромой, наподобие ослабших крыльев.
- Соня, полетаем? – мальчик поднял на нее глаза.
- Обгоняя дни, года,
тенью крыльев "никогда"
на земле и на воде
превращается в "нигде" – Заколыхались заструились бледно-лиловые крылья, и с тихим звоном осыпались стекла эркера… Мальчик лежал на спине большой теплой птицы и слушал странные слова под шорох текущего навстречу воздуха, пахнущего кофе и анисом:
- Придет весна, зазеленеет глаз.
И с криком птицы в облаках воскреснут.
И жадно клювы в окончанья фраз
они вонзят и в небесах исчезнут……
. . . .
Вернувшаяся женщина тихо вошла в темную комнату. Полоска света из коридора освещала мальчика, свернувшегося по-кошачьи на коврике у затихшего кресла. Он спал и обнимал рукой свалявшийся от старости мех на животе огромного кота, по-человечьи растянувшегося рядом…
- Бабушка, давай я тебя уложу?
- А кто меня утром поднимет из этого потного гроба? Нет, родная, я уж тут… Да я привыкла… Как ты Максимилиана-то понесешь, будить жалко.. Пусть спит. Укрой их с Филиппом… Утром мы разберемся…