Зона джаза-ч. 1

ГЕОРГ АЛЬБА

ЗОНА ДЖАЗА
или
ЭРЕКЦИЯ «ПУШЕЧНОГО СТВОЛА».

(музыкальный роман)

гл. 1 AIN’T MISBEHAVIN’

No one to talk all by myself,
No one to walk with but I’m on the shelt…
 

Поступить, поступил… да вот жить на что? На стипендию в 30 рублей не особо разгуляешься. Кстати, когда сдавал, случилось неприятное знамение. Вышел из Консы сияющий (приняли!). Желая перекусить, зашел в дешевую ближайшую столовку завода Гудок, той самой знаменитой, где известные Ильф и Петров, бывало, сиживали, обдумывая «стульев» и «теленков».
Взял нечто аппетитное за 38 копеек, принялся молодецки уплетать, а папочку с документиками положил на свободный стул рядом. Закончив трапезу в хорошем духовном воспарении, бодрым шагом покинул заведение, помнившее знаменитых сатириков. Пройдя пару кварталов, обнаружил, что в руках пусто, а ведь держал что-то. Ба! Холодный пот коварно освежил лоб. Где она? Была только что в руках. Со скоростью, явно превышающей дозволенную Эйнштейном для потока света, перебираю варианты. Варианты долго бьются друг о друга лбами, затылками и упорно молчат. Один, наконец, проговаривается: «Ты ее в столовке забыл!» - «Спасибо, милай!»
Бегом назад – ведь ценнейшие бумаги, справки разные копии и прочее … Врезаюсь в нагноившуюся толпу у входа, разрубая ее пропеллером бешеного нетерпения.
- Полегче, молодой человек! Ну и молодежь!
- Не толкайтесь!
- Хам, нахал, грубиян!
- А еще в очках!
Чудо: стул не занят, и уголок гадкой папочки подмигивает из-за кромки пятнистой как шкура леопарда скатерти (заводская столовка – не меняют годами!) Хватаю и, обгоняя ленивый звук реактивного самолета, устремляюсь назад, оставляя после себя горы «трупов», растолканных, раздавленных и расплющенных зевак. Ну и ну! Слава Богу, пронесло! Так-то вот предаваться сладостным мечтам после сытно-столовского супа: мол, поступил, какое счастье и удача – теперь почти композитор «в законе».

Поселился в новое, только построенное общежитие на Малой Грузинской. Светлое 4х-этажное здание с двухместными «каютами», просторной «палубой» (холл), пальмы в кадках и множество репетиториев в «трюме» (подвале). Если в «каютах» стоят пианино, то в «трюме» – рояли (еще лучше). Чем ни «Титаник»? Плыви себе в Новый Свет, только, смотри, на айсберг не напорись!
Прежде, чем попасть на шикарный «Титаник», - счастье случилось в конце августа – жил в период сдачи вступительных экзаменов летом на некой старой «барже», хоть дырявой и ржавой, но все еще державшейся на плаву, благодаря своей честной дореволюционной постройке. Тоже 4х-этажное каменное здание на Малой Дмитровке. Улица поднимается под уклоном к Пушечной, зовя за собой и рельеф здания-баржи, как бы вытаскивая его на крутой берег. «Баржа» без лифта, да и в смысле высоты один этаж считается за два, так что тянуло на все современные восемь.
Селили сюда тех, кто допущен к вступительным экзаменам, а если не сдал, то быстро выметайся.
В период моего недолгого там пребывания – комнаты многоместные в отличие от новой обители – удалось пообщаться с некоторыми неординарными личностями. Раз шестнадцатый поступал некий веселый армянин из Баку. Будучи скрипачом, он стремился выбиться в композиторы, предлагая удрученной, но титанически (опять «Титаник») терпеливой комиссии из года в год один и тот же бодрый токкатный опус, называвшийся «Танец шута». Всегда искренне удивлялся, напарываясь на очередной ледяной отказ (теперь айсберг!). Правда, в отличие от тех несчастных пассажиров, наш герой, оказавшись в ледяной воде отсева, не тонул, и на следующий год вновь таранил прежнюю преграду, услаждая уши комиссии тем же «Шутом». Кажется, он так и не поступил, но бодрости духа, говорят, не утратил.
Обитал недолго в нашей просторной, прокуренной, похожей на кают-компанию, комнате и будущий известный дирижер Дмитрий Японенко, прибывший из славного города на Неве поступать по своей мануальной специальности в аспирантуру. Он симпатизировал джазу и нередко просил меня слабать полюбившийся фокстрот. А я и рад стараться: хлебом не корми - дай джаз поиграть!
Где-то там, за поворотами бесчисленных коридоров, мелькал со скрипочкой в руках тонкий-звонкий как эльф, буйноволосый Пивоков, ныне известнейшая личность. Более подробно он обрисовался в общежитии на Малой Грузинской, познакомившись там и с будущей своей первой женой, пианисткой Викторией Костниковой, тоже, как и супруг, ленинградкой. Она впоследствии вероломно «кинула» никому еще не известного скрипача, предпочтя, увешанного как рождественская елка всеми лаврами, маститого дирижера Неждественского, годившегося ей, если не в дедушки, то в отцы. Брак, как ни странно, оказался прочен подобно тому айсбергу, и не растаял по сей день, несмотря на общее потепление климата. Брошено-бешеный Володя Федорович духом не пал, смычок из рук бойца не выпал, быстро переметнулся – смодулировал в другую тональность – к Светлане Уродной, молодой тогда вдове. Об этом «скрипичном дуэте» судачила вся Москва. Но вскоре, обладавший деловой хваткой молодой скрипач, сварганил своих знаменитых «Московских спиртовозов», и плавно отпочковался от дамы бальзаковского возраста. Она, не долго печалясь, организовала струнный оркестр из покинутых женщин «Вдовий бунт», тоже получивший широкое признание. Но все это потом, а пока…
А пока обитатели «баржи» резвились и веселились, веря в неминуемое поступление, рассказывая нескончаемые анекдоты и куря перед сном в постелях вкусные, почти иностранные, болгарские «Шипку» или «Родопи». Утром по дороге в Консу завтракали в тесной, щелеобразной пельменной, что в Театральном проезде. Общепитовская точка чудом втиснулась между книжным антикварным магазином и ателье готового платья,

В старой общаге-барже нравы достаточно либеральны: приходи, когда хочешь, хоть под утро; приводи, кого хочешь, даже даму на ночь; кури, где хочешь, даже в кровати; да и на питье спиртного смотрели снисходительно, лишь бы соблюдали относительную чистоту, не делая мимо унитазов и не заблевывая раковины. Старожилы-студенты, да и поступальщики со стажем, рассказывали презабавные истории, происходившие здесь на Малой Дмитровке.
Помимо сезонных абитуриентов, там жили обычные студенты с разных курсов. Они и творили в течение года не всегда пристойные делишки, ставшие чуть ли не мифами «древней Греции». Особо впечатляла история о том, как некие озорники-старшекурсники отметили окончание учебного года.
Кухни на этажах огромные, общие, с несколькими газовыми плитами, большими столами и шкафами, где хранились личные и общественные тарелки, сковороды и кастрюли. Имелись и тазы – кому голову помыть, кому постирать, кому варенье сварить, а кому и… Вот в таком огромном эмалированном тазу, наполненном до краев фекалиями, – наверное, весь этаж постарался – стоявшем на газовой плите, варилось странное «варенье». Так оригинально решили отметить подвыпившие шутники окончание сезона. Лето. Все на каникулы. Ищи-свищи виноватого! Дело к ночи, и жильцы разбрелись по комнатам. Лишь старичок сторож бодрствовал внизу у входных дверей, блюдя ночной порядок. Он начал подремывать, когда непристойный запах защекотал его, чуткие на все нарушения дисциплины, ноздри. «Чем пахнет? - заерзал вахтер на скрипучем стуле. – Батюшки, да откуда же такая вонища?» Страж вскочил, скрипнув подагрическими коленками и быстро определил, в прошлом служив в войсках химзащиты, что очаг где-то наверху. Неужели придется корячиться по кривым ступенькам нескончаемой каменной лестницы? Лифта нема. А что делать? Так и попер вверх бедняга как альпинист-разрядник, профессионально отдыхая на каждом этажном уступе. Зловонный дух все крепчал по мере восхождения, и подумывалось о родном противогазе или хотя бы о несерьезной марлевой повязке на худой конец. Почти как на фронте, в газовую неприятельскую атаку. Слава Богу, сейчас хоть химическое оружие, кажись, запрещено… Как же студенты сами не задохнутся? Приоткроем секрет: они, сукины дети, укутались простынями и одеялами – гадость заранее тщательно продумана и подготовлена – вот ведь музыканты какими шутниками бывают!
Наконец дед покорил проклятый «Монблан» и, войдя в кухню, еле дыша, все понял.
- Бандиты, негодяи! – возопил «верхолаз», выключая синеглазый огонь под раскаленным тазом. – Так ведь и до пожара недалеко, ладно бы вонь! Какая сволочь такое придумала? А еще культурные – на своих скрыпочках да хвортепьянах играють! Завтра ректору доложу, вашу мать растуды!!!
Неизвестно чем кончилось – история умалчивает. Но вряд ли кто пострадал: и волки остались целы, и овцы – сыты, по обыкновению.
И еще одна историйка на похожую тему.
Войдя в первый раз в класс гармонии, сев за стол-парту и откинув створку, прочел старательно вырезанные, наверное, перочинным ножичком слова: «Чайковский – говно». Ну и ну, подумалось. Многому меня здесь научат, коль такое отношение к гению. Правда, на памятнике работы Мухиной, что водружен перед фасадом, такие перлы пока не обнаруживались. Но чем черт не шутит? Лиха беда начало!
И последнее на эту скабрезную тему. Легенда или быль, передающаяся из поколения в поколение: в органном классе насрали в орган! Вот до чего порой нелюбовь к полифонии и лично к Баху доводит…

ГЛ.2 ALEXANDER’ RAGTIME BAND

Come on and hear, come on and hear Alexander’s Ragtime band,
Come on and hear, come on hear – it’s the best bend in the land.

Грузные шаги моцартовского Командора доносились издали, когда она приближалась по паркетным, отдававшим суровой мраморностью, полам. Дама принадлежала к тем легендарным «девушкам с веслом», что украшали советские сады и парки тех славных лет. В походке чеканилась кованость средневековых ботфорт, и слышалось позвякивание острых шпор. Коня, жаль, у нее не было. Статная, высокая, плотнотелая, с маленькой, но смекалистой головкой – недаром комендант общежития. Но имелись и изъяны. Страдала «слоновьей болезнью», когда ноги делаются, словно причальные чугунные тумбы на пристанях. Поэтому, несмотря на еще вполне репродуктивный возраст, катастрофически теряла половую принадлежность, становясь неким средним между мужиком-вышибалой в юбке – к тому же голос опустился в большую октаву - и располневшей плясуньей кордебалета на заслуженной пенсии. Короче, портить с ней отношения нежелательно. Ее побаивались и уважали за строгость и справедливость.
Вселился я в комнату на последнем, четвертом, этаже, пройдя сквозь очистительное горнило беседы с ней: «Откуда родом? Сколько лет? На каком отделении? Куришь, пьешь?» Испытание прошло успешно, и я особых подозрений не вызвал. За исключением одного: «Чего так рано приперся? До занятий неделя!» Столицу посмотреть, оправдывался я. Затем меня вписали в толстый как «Капитал» Маркса журнал учета, выдав при этом постоянную корочку-пропуск и заветный ключ, который по уходу надо непременно оставлять на вахте. Но вернемся к зданию. Только что построили, можно сказать «прямо из-под пера», хотя лифта нет. Да и зачем стремительной молодежи лифт? И без него вознесутся в поднебесье! Дом по-хрущевски невысок. Тогда всю Москву ими застроили, на радость прежде ютившемуся в трущобах трудовому народу.
Первая ночь прошла спокойно. В комнате пока один. Обстановка как в приличной гостинице: помимо двух кроватей, стоящих по стенам напротив друг друга, общий платяной шкаф, две тумбочки с ночниками, у окна просторный письменный стол с лампой, общее освещение люминесцентное. Имелся и небольшой «предбанник» с вешалками для верхней одежды и полками для головных уборов. Ну, просто шик! Только сочиняй себе – и я воспарил духом! Совсем забыл – имелась и раковина с двумя кранами «хол» и «гор». Вот какой сервис! А если ночью приспичит, можно грешным делом, «не отходя от кассы», и в раковину отлить – гастрольная жизнь научила – ведь за струю не поймаешь. Не общежитие, а «объеденье»! Кстати, на первом этаже, в холе, имелся и буфет, смущавший ноздри жильцов с 8-ми утра и до 10-ти вечера – красота! Чтобы окончательно добить завистливого читателя, добавлю, на каждом этаже многокабинковые сортиры, а в подвале, где помещались репетитории, - еще и многокабинковый душ, мужской и женский. Только «греческих бань» не хватало, но это, согласитесь, излишества извращенного сознания… Имея предшествующий опыт концертно-гастрольной жизни, - год работы в Хабаровской Краевой филармонии, - почувствовал я себя в привычной обстановке, как бы снова на гастролях, что в итоге и получилось…
Спал первую ночь с открытым окном – поздний август «прикидывался» концом июля, да и с комарами здесь не столь развито – все-таки не Астрахань, а на 1500 км севернее.
Следующая ночь оказалась не столь безмятежной – в соседнюю комнату кто-то вселился да не один.
Под вечер за стеной начался, постепенно нараставший, наливавшийся мощностью, разговор-спор трех мужских голосов (тенор, баритон, бас). Я по наивности понадеялся, что дело ограничится исполнением какого-либо трио из опер Моцарта, или еще какого классика – ведь музыканты собрались. Но они оказались не вокалистами, хотя, если бы собрались интеллектом ближайшие к народу певцы, то, наверняка, закончилось мордобоем. Попутно заметим – обнаружился дефект строителей – плохая звукоизоляция, а ведь строили для музыкантов.
Тем временем «вокальное трио» получило аккомпанемент – ритмично-регулярное позвякивание смыкающихся стаканов, арфовое глиссандирование и ксилофонное бульканье разливаемой жидкости.
Ну, думаю, новоселье справляют, и перевернул страницу читаемой книги. Не все такие нелюдимые как я – пускай себе культурненько отдохнут! Правда, чтение с таким сопровождением в голову не шло: страницы листались механически, потому и не помню, что читал. За стеной, несмотря на неумолимое упозднение часа, гул празднества нарастал. И в качестве дополнительного аргумента, - спорили, понятно, о музыке, - стала применяться игра на пианино. Судя по диссонантности созвучий, спорщики или слишком пьяны, что не попадали на нужные клавиши, или, что ближе к истине, ориентированы на последние, самые радикальные, достижения современной серьезной музыки. Я тоже тогда не был чужд евангарду, но, правда, не в столь поздний час. Стрелки моих часов смущенно показывали полночь, а музыкальные фрагменты участились и даже… уплотнились – стали применяться «кластеры» (для тех, кто не в курсе, - одновременное нажатие рядом лежащих клавиш, дающих грязный аккорд). Чем дальше в ночь, тем больше кластеры уплотнялись, и, похоже, что садились на клавиатуру бедного казенного инструмента задом, а не только били кулаками, ладонями и локтями. Настоящий пир евангарда в полуночный час!
Чтобы пойти постучаться и попросить долбить и орать потише, и в мыслях не было: экая наивность, тем более что уже тогда начал придерживаться собственной философской концепции «потворствования пороку с целью его самоискоренения». Идти жаловаться кому-то глупо, ведь и сам не безгрешен, и не такое выделывал в минувшей гастрольной жизни. Было тут и полезное: застенные мистерии повторялись с завидной регулярностью, и с тех пор у меня выработалась странная способность засыпать под громкую музыку или шум, и при ярком свете в глаза. Чем громче и ярче, тем крепче сон. Нет, худа без добра! В течение десятилетий, да и по сей день, вернее ночь, без «клевещущего» радио «Свободы» и заснуть не могу…
Но кто же те дисскусианты? Между прочим, децибелы «варфоломеевской ночи» почему-то не достигли ушей бой-бабы комендантши, из чего следует, что у нее тоже выработалась странная ночная шумоустойчивость. Возможно, имелся «боевой» опыт. Так что, ко всем прочим достоинствам нашей «девушки с веслом» добавлялся и крепкий сон часового на ответственном посту или просто старшины в загуле.
«Кластерные» соседи постепенно выяснились. Гостеприимным «хозяином» оказался некий студент-композитор Геннадий Барабанщиков, прибывший из Ленинграда, поступать в аспирантуру. Второй гость - гениальный, как все говорили, молодой композитор из Ставрополя, давненько закончивший консерваторию, великовозрастный Алимбек Караванов. Третий - прихвостень-теоретик с неизвестной фамилией.

ГЛ.3 ALL OF ME


All of me why not take all of me,
Baby, can’t you see – I’m no good without you.

Случилась со мной некая нелепая дурь. Получив из дому посылку и опорожнив ее, пустой фанерный ящик каким-то образом умудрился засунуть в люк мусоропровода, забив тем самым агрегат насмерть. И что это мне в голову взбрело?
А вскоре с ней, с Командоршей во главе, явилась в комнату с утречка, дабы не дать «преступнику» улизнуть, - еще валялся в постели, - делегация слесарей-сантехников с гневом и обидой на едва опохмеленных лицах.
- Как же можность, молодой человек, такое туда засовывать? Да и адресочек с фамилией не стерли. Ха-ха-ха!
«Вот оплошал, так оплошал… да с фамилией… ну и дурак!» Первый, зато серьезный урок конспирации. С тех пор все письма, телеграммы, открытки, черновики с автографами контролирую на предмет уничтожения улик – чтобы ни адресов, ни телефонов, ни паролей, ни всего прочего, связанного с секретностью. На первую ступеньку разведчика ступил, и с тех пор, ничего, не проверив, не выбрасываю, тем более громадные посылочные ящики да еще с нестертыми адресами. Доллары тоже в сортире в вентиляцию не прячу – шутка на булгаковскую тему – да и прятать нечего…

Струился по Москве щадящий август, и общага заселялась с медлительностью вялотекущей шизофрении. Тут и нагрянул ко мне гость с малой родины, прознавший, что я теперь «записался» в настоящие композиторы. Мы с ним в далеком южном городе толкали пару-тройку раз свои песни в местные газеты, – тогда грешил этим жанром. Он – слова, я – музыку. Короче, явился соавтор – и не один, а с двумя бутылками портвейна. Я тогда помышлял о завязке, хотя сильно пьющим еще не был, но случалось, что предавался по различным поводам. Решил теперь начать новую, стерильную жизнь: все-таки консерватория вам не хала-бала, да тем более Московская – иной круг общения, кругом знаменитые композиторы еще живые бродят, золотые медали отлично окончивших на доске почета красуются, а тут опять этот дешевый портвешок и прочее с ним связанное… Но решимости пока мало, да и не прогонишь гостя; к тому же, он в общагу ко мне не стремился, а звал на «хату» - у него, мол, здесь есть знакомая, которая все «сделает» и ему и дружку. Одним словом: пойдем, не пожалеешь! В этом щепетильном вопросе, признаюсь, большого опыта не имел, так как плохо знакомился с девушками, страдая комплексом «шостаковича» - серьезный и в очках, неулыбчивый, а таких девушки не любят, - поэтому быстро искусился, понадеясь на, «а вдруг получится», и мы ринулись в московскую ночь.
Имея печальный «посылочный» опыт, предусмотрительно предупредил Командоршу - ночевать не приду, а то подумает, что-нибудь случилось. Она в ответе за вверенный контингент. Дама как-то обидчиво ревниво покосилась: что, мол, мной-то брезгуешь – я в самом соку! Намека, по неопытности, не понял, а, наверное, зря…
Повеяло настоящим донжуанством, и шпаги бы тут оказались нелишни – неизвестно, что ждет впереди. В груди пылал огонь смутной надежды, гасимый разве только тем, что допуск в общагу разрешался лишь до одиннадцати.
Теперь опишем, хоть и не «каменного», как в известной опере, но все же гостя.
Если во мне 182 сантиметра росту, то он – вполовину короче, да к тому же горбун самый настоящий. На спине возвышается горный утес, а грудь топорщится тоже чем-то острым; ручки-ножки по размеру вроде бы нормальные, но какие-то цепко паучьи; головка маленькая, приплюснутая с мочалкой жиденьких волосиков; шеи почти нет, но зато торчат «гоголевский» нос и огромный кадык. Говорит тоже странно: то ли мяукает, то ли кукарекает, то ли кудахчет как наседка на яйцах. Ну, а в остальном нормальный, веселый, остроумный, говорливый парень, чуть меня постарше и поопытней в жизненных вопросах, особенно в денежных – свое не упустит! «Крошка Цохес» своею неординарной внешностью ничуть не страдает, не комплексует, а скорее наоборот. С женщинами ведет себя дерзко, бесцеремонно, даже развязно, точно Аполлон Бельведерский, сошедший с пьедестала, являя сим пример того, как природа компенсирует недостатки. Думая о подобном, влекусь решительным земляком в ночную неизвестность.
Миновали малоосвещенную Малую Грузинскую и вынырнули на полыхающей красным огнем витрин и реклам, точно флагами коммунаров, Красной Пресне. Гена, не в
пример мне, хорошо ориентируется и тут же отыскивает троллейбусную остановку с нужным нам «пятым». Ехать, говорит, не далеко – до железнодорожных путей. Я в шоке! Каких еще путей? Неужели куда-то на окраину? Вида не подаю, доверяясь целиком решительному карлику. И как у всех везучих и уверенных в себе, ему тут же подают нужный троллейбус. Открывшиеся автоматические двери гостеприимно зовут в салон.
Искря неисправной дугой, рывками и толчками покатили в сторону от центра. Признаюсь, что далее общаги не забирался, и все, что находилось за ее пределами, казалось “terra incognita”, да и христофоро-колумбовых устремлений, на ночь глядя, во мне не возникало. Внутренне напрягаясь (куда, черт, везет?), изображал олимпийское спокойствие, оттирая несмываемое пятно на оконном стекле. А мы едем да трясемся. Трясемся по ухабистой улице, мощенной булыжником, напоминающим о пылком революционном прошлом, - тогда еще не заасфальтировали. Дома становятся убогими. Высоких все меньше. Чаще двух, а то и одноэтажные. Совсем деревня за окном. Куда же, гад, везет? За город, что ли? Наверно, с четверть часа бултыхаемся? То-то, видно, свиданьице предстоит!
Наконец въезжаем на мост. Внизу железнодорожные пути, доносятся свистки и мычанье одичалых поездов, и характерный запашок непотребства как на вокзалах.
- Рядом Белорусский, - поясняет земляк, тыча паучье-цыплячьей лапкой в заоконную темень. – Почти приехали!
Троллейбус, перемахнув через мост, послушно останавливается.
- Пошли! – зовет «Цохес» и первым как командир десантников ловко соскакивает с подножки отлетающего самолета-троллейбуса. – Не забудь дернуть кольцо парашюта!
«Ай да соавтор у меня, - не перестаю восхищаться приятелем. – Лихой парень!»
Парашют благополучно раскрылся, и я на земле.

Снова о нем. Ходит сильно хромая, припадая на одну из лапок. Не помню на какую, но передвигается как бы вальсируя, в трехдольном размере. «Отдай грош, отдай грош, отдай грош!» - дразнилка такая была.
Гена знает дорогу и «вальсирует» впереди. Спускаемся в темноту под мост. Далее шлепаем по путям, то есть по рельсам. «Откуда он, не будучи москвичом, знает такие потаенные места?» Кругом, хоть и для приличия притормаживая, повизгивают электрички, намекая, что вокзал рядом. Плетутся с тяжелой отдышкой обычно опаздывающие поезда дальнего следования. Стоят и составы на приколе, осуществляя пересмену. В их светящихся окнах проводники гоняют чаи, отдыхая после дальней дороги и вечных перебранок со всегда чем-то недовольными и капризными пассажирами. Щекочет ноздри и терпкий дымок от огнедышащих титанов, почти «Титаников». Постоянно приходится вертеть головой и смотреть под ноги, чтобы не растянуться на шпалах и не изобразить Нону Каверину, героиню широко известного романа нашего классика Тигра Никодимыча Тонкого. Какую гадость выдумал седобородый участник крымско-турецкой войны!
- Вот и пришли, - указывает проводник-поэт, как Вергилий некогда указывал Данте на врата ада, на станционную будку, тускло светящееся оконце, которой призывно манит. – Заждалась, наверно?
«Кто она? Но лучше не задавать лишних вопросов. Надо ввязаться в драчку, как советовали, не то Ильич, не то Наполеон… И Ленин, поди, бегал по шпалам, спасаясь от царской охранки…»
- «Изба-старуха челюстью порога жует душистый мякиш тишины», - цитирует проводник любимого Несенина (у Гены от предвкушения любовных утех явно приподнятое настроение). – Правда, гениально?
- Да, - кратко соглашаюсь и, споткнувшись о какую-то нужную в железнодорожном хозяйстве железяку, чуть не падаю и не разбиваю драгоценные емкости. Вино поручено нести мне, как молодому и не имеющему физических изъянов, а я, нате вам, чуть не опростоволосился.
Последние шаги. Вот и «изба-старуха». Гена стучит условным стуком в оконце, стекло которого своей принципиальной немытостью напоминает матовый экран театра теней. И быстрая тень действительно метнулась.
- Кто там? – мяукнулось в недрах будки.
- Сто грамм, - следует веселый пароль.
- Входите! – дверь распахивается, а скрипучий, прокуренный и пропитой голос продолжает: - Принесли?
- А как же? – указывает на порученную мне стеклотару друг. Я торжественно демонстрирую сосуды, поднося их ближе к свету.
- «Три семерки» - это хорошо! – одобряет железнодорожная Дульцинея. – Ставь на стол! Вот только с закуской не ахти… да портвешок и под конфеточку хорош! У меня где-то с прошлого раза «Радий» завалялся… Ген, а кого привел? Чё не знакомишь? Какого-то профессора в очках!?
Опять укол по самолюбию – ах этот чертов Шостакович-Мастакович!
- Дусь, знакомься, - спохватывается поклонник Несенина, - Будущий великий композитор! Юркой зовут.
При упоминании гадкого словечка «композитор» автоматически краснею, будто возлагаю на свои плечи всеобщий позор (хорошо еще, что не «советский»). Для меня это почти равносильно «Жидовской морде», хотя не еврей.
- Ну, проходите, - делает Дуся книксен (Ведь и правда Дульцинеей оказалась!). – Кам-па-зи-ты-ры к нам в гости еще на захаживали… Очень рада!

Понятное дело, читатель, - героиня требует немедленного и решительного описания.

Не первой свежести, рабоче-крестьянского вида. Какого еще могла быть, работая в столь непрезентабельном месте? Низкорослая… На морду? Лучше чем-нибудь накрывать: платком, например! Про таких говорят: ни жопы, ни рожи. Куда я, дурак, попал?! Догадываюсь о профессии – стрелочница. В полумраке на стене висит чехольчик с двухцветными флажками – красным и зеленым. Стрелочниц, сознаюсь, в моем скромном «репертуаре» еще не попадалось – Бог миловал! Ну, и влип…
В хибарке деловая теснота: стол с агрегатом, по которому то и дело вызывает диспетчер; пара стульев, явно без зашитых в них бриллиантах; лежанка, служащая, по-видимому, не только для спанья, но и ложем любви; под низким потолком загаженная мухами, но упорно неперегораемая – качественно делали тогда – лампочка Ильича в изящном абажурчике из выцветшей газеты «Правда» с полинялыми портретами передовиков производства – чувствуется женская аккуратность; на столе, покрытым «скатертью» из более свежей газеты «Известия», остатки, то ли завтрака, то ли обеда с немытыми тарелками и стаканами.
- Ну, чо вы как не родные? Присаживайтесь к столу, - хозяйка стряхивает со «скатерти» излишние крошки, на радость шныряющим по полу тараканам, и моет стаканы в раковине, чудесным образом оказавшейся в темном углу. «Даже водопровод есть!» Я в восхищении. Стаканы одеваются в изящные подстаканники,- значит, из поезда – в таких там чай подают. Из потайного места извлекаются ранее обещанные конфеты. Они в газетном кулечке. На сей раз «Вечерняя Москва». Конфет всего лишь несколько штук, но нам много и не надо. Гена принимается за ответственное дело: разливаемый твердой рукой поэта портвейн многообещающе булькает.
- Ну, давайте за знакомство, - предлагает тамада-поэт, и мы молча чокаемся. Первая доза всегда торжественна и сопровождается молчанием.
Закусываем «Радием», деля конфету по-братски на три части. Даме кусочек побольше.
Жуя, чувствую, что продукт давно потерял свою вкусовую «радиоактивность» и окаменел, становясь минералом группы отработанных урановых руд. Но это мелочи – впереди «ядерный взрыв» любви, да и, поди, втроем. Мурашки по спине. Подобного опыта не имел. Ух!
Разговор не клеится, хотя ясно, что поэт здесь не впервые – ловко бросил смятую обертку в помойное ведро под раковиной, поначалу незамеченное мной. Ведро это хорошо – и облегчиться можно, не покидая жилища.
- Дусь, ну как тебе здесь работается?
- Уж поднадоело маленько, но что поделаешь? А ты как?
- Да ничего… пописываю потихоньку.
- Ты пописываешь, а я вот тут все флажками помахиваю, мать их за ногу!
- Ну, не расстраивайся! Давайте лучше еще дернем!
Первая бутылка попрощалась со своим содержимым; и наша кровь засуетилась по жилам более расторопно. Дама постепенно стала подпускать «маток» - все-таки женщина рабочая.
- Ничего, что я при композиторе матерюсь? – спохватывалась изредка она.
- Да Юрка свой парень! Не боись!

Вдруг в оконце раздался робко условный стук. Но другой, не как Генка стучал (я запомнил).
«Значит у нее клиентура?»
- Дусь, к тебе можно? – вопрошает явно нетрезвый путиобходческий тенорок.
- Нет, нет! Занята я! В другой раз заходи… завтра, - машет рукой жрица в темное стекольце, где смутно мелькает чья-то тоже озабоченная любовью рожа.
«Интересно, нас заметил?»
- Генк, чего ж ты дверь на щеколду не запер? – шепчет дама, прикрывая ладонью рот. – Иди, Вась, своей дорогой!
Поэт-паучок с завидной для калеки прытью как Александр Матросов на амбразуру бросается к двери и задвигает тяжелую щеколду. Спасены!
- Ладно, прощевай! Зайду опосля, - миролюбиво растворяется в мазутной ночной мути отверженный одинокий «гормон».
- «Вот и замерло все до рассвета», - торжествующе мурлыкает поэт песню Мокроусова, откупоривая вторую бутылку.
- Слава Богу, пронесло, - берется дрожащей рукой (переволновалась) за стакан дама. Общепитовский подстаканник победно сияет. Мельхиоровый, наверно?
Мы поддерживаем ее порыв и без тоста нервно выпиваем. Несмотря на выпитое, начинаю себя чувствовать Сергеем Лазо в паровозной топке, куда вредные белогвардейцы постоянно подбрасывают уголек: «Жарься, Юрок!» Проще сказать как на сковородке! А, если и еще проще - не в своей тарелке. Сейчас и еще какой-нибудь хмырь постучится, да а, если более решительный? Заревнует, штурмовать начнет: открой, мол, ****ь, такая! Кто там у тебя? Всех перережу! Горбуну что – инвалид. Пощадит, как неполноценного, а вот меня… Ах ты, антеллигентишка, засраный! Очкарик в пиджачке и в галстуке. Да еще и будущий композитор! Мы тут, понимаешь, вкалываем на трудовом фронте, а ты там свои траля-ля-ля сочиняешь, и к нашей рабоче-крестьянской дочери трудового народа примазаться захотел! Тебе своих клизм ученых мало? А ну, получай… Ужаснулся от подобных перспектив, и весь хмель пропал, словно и не пил! За столом в очередной раз чокались, похоже, забыв обо мне. Началось чтение стихов, своих и любимого Несенина. Дама млела и даже прослезилась: «Ведь он, бедный, тут неподалеку лежит». Я по наивности не понял – на рельсах, что ли? Разве он тоже как бедная Нона? Тогда не подозревал, что находились мы рядом с Ваганьковским кладбищем, где захоронен великий поэт… Чтение стихов плавно перешло в пение: тут и «Клен ты мой опухший», и про «финский нож». Я окончательно скис, не будучи поклонником лирического, но хулиганистого гения.
В те целомудренные времена, когда долгожданный коммунизм «был уже не за горами», об импортной любви втроем не могло быть и речи. Думаю, что и Гена, являясь, как и все «рядовым строителем коммунизма», был в курсе, и меня взял с собой лишь для антуража: живого композитора как диковинку показать простому народу. Композитор, хоть и будущий, явно третий лишний и социально далекий к тому же. Поэт – другое дело! Да еще такой общительный. Ему братание с массами только на пользу: трудовых образов наберется, напишет поэму. А мне зачем? Я, как и декабристы по выражению Герцена «страшно далек от народа».
Один мой глаз стал самопроизвольно коситься на дверь, тем более что ручные часы тревожно хмурили стрелки, указывая на половину третьего. Никакое метро или иной транспорт теперь не светят.
А поэт и его пасторально-постельная «пастушка», искренне забыв о третьем лишнем, начали недвусмысленно обжиматься с задиранием юбки, троганьем самых интимных мест и с игривыми напускными выкриками: «Перестань! Нахал! Подожди…»
Я и ранее слышал, что женщины часто предпочитают карликов и уродцев, которых природа, обделив многим, награждала обычно солидным мужским достоинством по принципу: здесь отнимем – там прибавим. Эта ревнивая мысль почему-то сильно обидела, хотя и у самого… грех жаловаться. Но в данную минуту, в состоянии тревоги, мое «достоинство» не проявляло себя никак в смысле «эрекции пушечного ствола» - орудие не наводилось на цель. Да и раз меня, достаточно видного и полноценного, предпочли этому обрубку – все внутри возмутилось и восстало: хватит унижаться! Леопардов прыжок к двери. Щеколда скинута. Вот она свобода! Чар Черномора как не бывало, да и хмеля от переживаний - ни в одном глазу. Только вот, черт знает, где нахожусь, и как отсюда выбираться? Опять по рельсам, увертываясь от ночных поездов, - к насыпи и мосту… Да ведь и кладбище рядом… Жуть!


ГЛ. 4 ALL THE THINGS YOU ARE

You are the promised kiss of spring time
That makes the lonely winter seem long.
You are the breathless hush of evening
That trembles on the brink of a lovely song.

Не только тем был славен мой друг Гена, что оказался отменным половым разбойником, но и тем, что в дальнейшем прогремел на всю страну, как поэт, став автором слов песни Григория Пономаренко «Тополя». Уж кто и где ее только ни пел. И на улицах, и в трамваях, в троллейбусах и в метро, в такси и в личном автотранспорте, по радио и по телевизору, в концертах по заявкам и в простых концертах. Да и все известные артисты прикоснулись к ней – от ансамбля «Орера» до Злюкиной и Кобзловского. Звучала она во всех ресторанах, кафе и танцплощадках от Бреста до Магадана. Исполнялась во всех санаториях и домах отдыха ЦК профсоюзов, в больницах и поликлиниках (как в ведомственных, так и для простых смертных), в лечебно-трудовых профилакториях, туберкулезных диспансерах и дурдомах, в детских садах и яслях, за праздничными столами и в пьяных компаниях («на троих»). Неслась родимая из всех окон, дверей, щелей и подворотен; даже говорили, что и собаки с кошками тоже подвывали, не говоря уж о воркующих голубях и чирикающих воробьях. Если я что-то упустил, дорогой читатель, то не поленитесь и известите меня об этом по почте. Буду очень благодарен! Правда, имелись и неприятные последствия бума. Бурно расцвели по всей стране деревья данной породы, несмотря на засуху и недополив. И полетели на города и села тучи липкого пуха, от которого никакого спасенья. В частности и, столица утопала в тополином пухе как в снежных сугробах. Шалуны мальчишки поджигали его, отчего случилось по городу много пожаров, поэтому пожарники возненавидели хорошую песню. Но случаются и досадные исключения из общеликующего правила.
А чем это обернулось для авторов, сотворивших шедевр? Вопрос нескромный по сути своей, но все-таки ответим на него. Обернулось баснословными гонорарами. И «Крошка Цохес», не то, чтобы проснулся знаменитым. Это слишком пошло. Но превратился в богача и стал щедро купать свое тщедушное тельце в денежных купюрах.
Встретил его как-то случайно в ту золотую пору на улице Пятницкого. Как раз недалеко от Радиокомитета. Веселенького и добренького в окружении таких же развеселых наяд. Они буквально висли у него на горбу и гладили по головке: «Ты наш самый любименький, Геночка!»
Преуспевающий поэт без конца всех водил по ресторанам, шашлычным и кафешкам, соря деньгами в духе «гуляй Вася», угощая любого и каждого, чуть ли ни каждого встречного, а особо и Поперечного, тоже поэта-песенника. И мужское сообщество вилось шумным ульем, как и дамы. Во хмелю Гена безжалостно бил в свою остроторчащую грудь, приговаривая: «Тополя я, я, я написал! Вот он я, который перед вами!» Многие не верили, – разве может такой уродец? – но все равно на всякий случай восхищались, а нескончаемая выпивка и закуска являлись внушительными аргументами за.
Меня тоже по старой дружбе затащил в известную шашлычную на Пятницкой. К тому времени он малость поиздержался, но успокаивал себя фразой: «Ничего, завтра сходим в ВААП – наверное, что-то набежало!» Угощая пока еще не преуспевающего композитора коньяком под лоббио и люля-кебаб, учил уму-разуму, какие песни надо писать, чтоб вся страна на ушах стояла. «А ты, что же?» Я пристыжено молчал, прожевывая мясо.
В дальнейшем потерял его из виду, и мы больше не встречались. Вскоре опали и листья с тех «тополей», наскучили они неблагодарному народу. Автор больше ни с одним равноценным шедевром не возникал, плавно рассосавшись в безвестности.
Был в истории аналогичный случай. Некто Дегейтер, кажется, – создатель «Интернационала». Его называли «гением одной ночи» (за ночь написал!). Кроме гимна, правда, больше ничего не сотворил. Но творение сие не забыто и часто (по партейным праздникам особливо) бывает затребовано в отличие от «Тополей», забытых напрочь. Так что наш Гена не гений, а просто повезло однажды! Как-то я спросил: «Откуда у тебя талант? Ведь на вид типичный русский оболтус». В его глазах сверкнул дьявольский огонек: «У меня мать еврейка!» Не замечая во внешности друга никаких семитских черт, удивился, хотя теперь действительно стало понятно, откуда талант при наличии неискоренимой русскости – склонности к пьянству и безобразиям. Жаль только, что мама родила такого уродца (как выяснилось, изъяны – родовые травмы). Но это, как говорится, не в нашей компетенции. Получилось досадное несоответствие формы и содержания.
Кстати, и меня часто спрашивали, не еврей ли, учитывая наличие очков, искривленного носа и прочей «культурности», выражающейся в склонности к искусству.
-Нет, - тупо отвечал я.
- А талант, откуда? – следовал следующий наводящий вопрос.
Поначалу смущался и краснел («Надо же, за талант считают?»), но вскоре придумал достойный ответ, обескураживавший спрашивающего: «Я не талант, а гений!» После этого выяснение национальности прекращалось.

Дамы и господа, мы с вами совсем заболтались и ушли, кажется, «не в ту степь». Не пора ли вернуться к обещанным в первой главе поискам работы?

Наивно полагая, что в столице на каждом углу должны играть джаз, обивал эти углы в тщетных поисках последнего. Оказалось, что малость перепутал Москву с Нью-Йорком, хотя, говорят, что и там – не везде, а лишь в определенных местах и не столь часто, как хотелось бы. Да и нашумевший побег из Страны Советов двух отечественных джазменов (Бирукштис и Мидный) с последующим их оседанием на родине джаза, доказывал, что Москва не тот город, где «музыке толстых» открыта зеленая улица. В этом и сам стал постепенно убеждаться.
Все началось с «биржи»… Какое буржуазное словечко бытовало в Белокаменной! Место, где под вечер собирались толпы музыкантов «легкого поведения» - джазисты, в отличие от музыкантов «поведения тяжелого» - симфонисты. У вторых «биржи» не имелось – их и так государство снабжало работой. Первые ожидали «халтур» - краткосрочной работы на вечер – как правило, на танцах в школах, институтах, техникумах, домах культуры и на танцплощадках, порою и загородных.
В виду того, что «рока», как жанра, практически не существовало, хотя человечество было им беременно на девятом месяце, то молодежь, да и другие возрастные категории, плясали под джаз. Вернее под синкопированную музыку, которая, в связи с политическим потеплением, (все еще тлела «оттепель») достаточно часто звучала из кухонных репродукторов, радиол и входивших в быт магнитофонов.

Не помню, кто мне указал местонахождение этого злачного места, но я стал регулярно туда наведываться, чтобы лишь постоять, подышать тем воздухом, проникнуться атмосферой, полюбоваться на местных бородатых или стриженных под «стейтс» (как «штатники») ребят. Появился у меня и проводник по манящим своей недосягаемостью и запретностью «кругам джаза», средней руки барабанщик Роман Пчелов. К пчеловодству и пасекам он отношения не имел, но как познакомились, тоже не помню…
- Вон стоит Тавмося! А вон - сам Герман, – указывал чичероне на знаменитостей.
Стоял народ группами с разными инструментами в руках: вот - с огромными зачехленными контрабасами, напевая друг другу «бум-бум-бум»; вот - с барабанами и тарелками, топая ногами и стуча по коленкам прихотливые ритмы; вот - трубачи и саксофонисты с футлярами в руках (тромбонисты, как и сейчас, были редкостью); иногда мелькала огненно-медная туба. «Лабухи» (так музыканты «легкого поведения» именовались на сленге) сбивались в стайки по вкусам и стилям: боперы, диксилендщики, мэйнстримщики и даже авангардисты. Толпа жужжала как – напрашивается пошлое сравнение – потревоженный улей. От настоящих пчел меня мог защитить только их повелитель Пчелов!
- Вот эту тему знаешь, чувак? – следует напевание или насвистывание. – Вчера Коновер передавал! Клевая…
- А вот такой ритм босса-новы слышал? – изображается палочками по кирпичной стене или мостовой.
Совсем забыли про аккордеонистов и гитаристов. Как же без них? Гармонический фундамент музыки! Поэтому их здесь пруд пруди, но самый знаменитый - Николай Громин, его побаиваются – звезда первой величины. Он горд и независим, но не чурается любой работы – лишь бы не меньше «червончика».
- А вон сам Журавский, а рядом Буланов, гиганты, - жужжит пчелкой Роман. Он особенно не равнодушен к коллегам по цеху (барабанщикам) и пылко расхваливает их достоинства.
Глаза разбегаются, в них рябит – как много в столице джазменов! Какие все солидные, красивые, модно и стильно одетые, молодые и целеустремленные – почти на всех американские шмотки из «комков». Как хотелось стать одним из них, чтобы тебя тоже приглашали на «халтуры». Но подойти и спросить, нет ли работы – я пианист – не хватало смелости и нахальства. Рано, наверное, еще.
А вокруг шли договоры, переговоры, уговоры, назывались суммы, сколачивались команды. Затем, если игра срочная, ловилось такси или левак, и ехалось, и мчалось, и стремилось играть «весь этот» джаз, джаз, джаз!!!
Так ни с кем не познакомившись, отваливал в общагу, чтобы лежа в койке дымить иностранно-болгарскими «Родопи», мечтая о «Мальборо». Между прочим, все еще никого не подселили. Может, Командорша сознательно меня щадила, в надежде, что позову ее на ночь. Но прочь грязные, похотливые мысли, и наслаждайся одиночеством!..
Опять с поиском работы не вышло. Надо быть более решительным и к джазменам пока не соваться – не чувствовал себя еще конкурентоспособным. Стоит для начала пройтись по «кабакам» (ресторанам и кафе). Там и контингент попроще, да и музыка незамысловатая – играют преимущественно по «крючкам» (то бишь по нотам). А на халтурах - все по слуху. Надо знать кучу тем и песен, да порой играть сходу по просьбе заказчиков то, что знаешь приблизительно или вообще не слышал, как говорится, - «ни в зуб ногой». Если «облажаешься» (ошибешься или не сумеешь вовсе) – страшный позор, и никогда больше не пригласят. Получишь клеймо навечно! Это тебе не к Дульцинее Белорусской в гости ходить – тут музыку знать надо, браток!


ГЛ. 5 ALWAYS

I’ll be loving you, always,
With a love that’s true always,
When the things you’ve planned a helping hand,
I will understand always, always.

Сознаюсь – поступил я не учиться, а как бы разведчиком из иного жанра внедрился, чтобы узнать, правда ли могут научить сочинять? Но главным образом хотел попасть в джазовый центр и как-то в нем закрепиться, женившись, например. Другого пути у советского крепостного вырваться из липкой паутины периферийной кабалы не существовало. Получалось классическое: не хочу учиться – хочу жениться. Конечно, в этом есть некоторое преувеличение. Не совсем уж так, чтобы не хотел ничему учиться. Разумеется, кое-чему все-таки научиться бы не мешало, что касается академического жанра. Но академическая музыка интриговала скорее в интеллектуальном смысле. Не даром так много насочинял, что комиссию ошеломил. Но сердце принадлежало джазу, и я тешил себя безумной мечтой соединить воедино и то, и другое. Наши джазмены поголовно автодидакты (Призывал Солженицын выражаться русскими словами, так нет, все-таки хочется показаться умнее, чем есть, и не сказать: «самоучками»). Посему они малограмотны в смысле знания классического музыкального наследия. Зато академисты в джазе ни бельмеса. Так вот, если буду хорошо подкованным в классике, и любя джаз, то попытаюсь синтезировать (опять иностранное словечко!) оба явления. И получу, наконец, тот «философский» камень, который искали многие алхимики от музыки. Один, из которых, Джордж Гершвин, пытался сделать «из джаза сделать леди». Написал даже целую оперу, в которой за исключением некоторых номеров, ставших «джазовыми стандартами», остальное - скучнейшая тягомотина. В результате, джаз так и остался «дамой легкого поведения». Другой алхимик, Гюнтер Шулер, создатель так называемого «третьего течения», тоже убедительных результатов не добился: у него «мухи отдельно, котлеты отдельно». Как говорится, третьего не дано! Вот и выходит, что последняя надежда на меня. Если возьмусь, то держитесь! Горы сверну…

Помню, помню, внимательный читатель! Обещал искать работу и опять отвлекся. Прошу прощенья! Скоро продолжу поиски.

«Угол, ночь, фонарь, аптека…» Так, что ли у Блока? За точность не ручаюсь. Говорят, его матушка из дворян – не даром владели именьем «Шахматово» - а папаша подкачал, то есть, как у Жириновского – юрист. Вот талант откуда!

На пути вырастает стеклянная светящаяся громада «Националя». Двери по-западному любезно вертятся, а вокруг вертятся некие крепыши с лампасами на брюках и с лукаво гостеприимными, парикмахерскими улыбками. Освежиться, мол, не желаете? Каким вас: «Шипр», «Лаванда», «Красная Москва»? Крепыши те непременно из Органов. Других в швейцары не берут, потому что их Швейцария далеко, а родная Лубянка совсем близко.
Доносятся звуки музыки. Ресторан на первом этаже, окнами на Кремль. Перевалило за семь, и оркестр начал работу. Настораживают не джазовые звуки скрипки. Но все равно надо узнать. Переминаюсь, набираясь храбрости, и бросаюсь в «ледяную воду» беседы с лампасником-крепышом.
- Пройдите, молодой человек!
Не ожидая такой гуманной беспрепятственности, – все же боец невидимого фронта – проскальзываю в сверкающий, полный иностранных дам и «гамильтонов» (перл какого-то знаменитого советского, то ли хоккеиста, то ли футболиста, для которого, что джентльмен, что Гамильтон – один хрен!)
Гостиница непростая, интуристовская, режимный объект, потому что находится вблизи Кремля. Это вам ни фигли-мигли! Вот только музычка какая-то старинная, довоенная, да и контрабас в оркестре отсутствует, а вместо него ударник бухает большим барабаном, словно кузнец молотом по наковальне. Правда, имеют место саксофончик с трубой, да и гитарист шлепает аккордами как галошами по паркету. За роялем никого, и рыдает, слегка фальшивя от большого чувства, скрипка. Вот вам: джаз называется! Про такие коллективы принято говорить: «Скрипка, бубен и утюг».
Стоя у стены и преодолевая отвращение - играют допотопный вальс, - дожидаюсь антракта. Наконец пытка кончается, артисты покидают сцену. У первого проходящего мимо спрашиваю, кто руководитель? Багроволицый оркестрант – видно, что из «непьющих» - указует на скрипача. Тот приземист, лицо бледное (трезвенник или язвенник), во фраке. Впрочем, и остальные в черных костюмах и бабочках. Место солидное, самый центр.
- Эсикман, - кланяется руководитель, вяло пожимая руку и озаряя деморализующей улыбкой профессионального удава, уставшего от кроликов. – Очень рад, молодой человек! Нам как раз нужен пианист… Учитесь в консерватории, на композитора? – (Глазки заискрились – такой породы кроликов удав, видно, еще не вкушал.) – Отлично! То, что нужно!
«Уж не попросит ли сочинить для них?»
За разговором короткий перерыв заканчивается, и Эсикман, обвивая меня кольцами своего гибко-змеиного тела, увлекает на сцену.
- Садитесь за рояль, вот вам ноты. Начнем второе отделение с танго. Вы любите этот танец?
Я, согласно мыча и кивая головой, заглядываю в текст. Эсикман взмахивает смычком, и воздух вспучивается огненной «Карменситой». У меня с читкой не плохо, даже выручила при поступлении на экзамене по общему фортепиано, когда, запутавшись в Бахе, реабилитировался чтением с листа Моцарта. Вот и сейчас аккуратно исполняю свою партию, бухая октавами в басах вместо любимого контрабаса.
За «Карменситой» последовал медленный фокстрот, затем вальс-бостон, полька и еще какая-то гадость.
В антракте плоскоголовый руководитель – действительно голова в районе лба скошена как у питона – с красным профессиональным пятном под скулой от длительного зажимания инструмента головой и шеей, подходит и мило, но язвительно делает замечание, что так долбить левой рукой не гоже. Соглашаюсь – укор справедливый. Увлекся, представив, что на контрабасе играю. Он обещает в дальнейшем научить, как надо по-настоящему играть танго («Это целое искусство, молодой человек!»). Его челюсти, - а говорится все с улыбочкой, - слегка выдаются вперед, точно хочет, не то поцеловать, не то укусить, не то и вовсе заглотнуть.
В конце вечера удав вручил мне скромную «пятерку», - тогда не такие уж и малые деньги, - заверив, что я им подошел и, что приглашаюсь на завтра. «Работаем каждый вечер с одним выходным, но и получаем неплохо». Кольца змеиного тела постепенно ослабевают, превращаясь в жидкое рукопожатие (вскоре пришел к выводу, что слабое рукопожатие свидетельствует о неискренности намерений, что многократно подтверждалось). В дверях слышу - как пуля в спину - роковой вопрос: «Вы аид?» Опять как дурак отрицаю свою причастность к великой нации. Надежда гаснет в его, полюбивших было меня глазах,… хотя не до конца. «Наверное, боится сознаться, хотя на вид типичный, - думает он и машет ручкой. - До завтра»!
Вездесущий швейцар слышал крамольный вопрос и гаденько заулыбался – доложит, куда надо: одним жидом прибавилось… Вылетаю из стеклянных дверей и чуть ли не бегом к Телеграфу, опасаясь погони влюбчивого скрипача и любознательного «бойца невидимого фронта». Но им не до меня, и сбавляю обороты. Больше сюда ни ногой! Искал джаз, а вляпался в дерьмо. Вот вам и первый блин «хором», дорогой читатель! Вы этого хотели?
Кстати, по поводу сомнительной национальности. Подобные выяснения случались и раньше, и позже, да и продолжаются до сих пор. Еще при поступлении в «консу» проникся ко мне некий улыбчивый абитуриент из Азии по фамилии, то ли Двойрин, то ли Дворкин. Очень милый чернявый парень, но одержимый выяснением, кто какой национальности. Мне он с неистовым упорством доказывал, что я… «да». Я терпеливо перечислял родословную: по отцу из рязанских крестьян, по матери тоже из русских, но с вкраплением татарского – дед Минеев, а где Миней, там и хан Гирей. Вроде бы ни с какого боку. Но приятель не унимался.
- Маркс, Маркиш, Маркович, Миркин, Тумаркина Роза (была такая скрипачка) – все еврейские фамилии, да и внешность у тебя не славянская!
- Был в гражданскую войну матрос-революционер с моей фамилией,… даже по Волге курсирует пароход «Памяти товарища Маркина», а в Астрахани – и улица его имени.
- Ну и что же? Партизан Железняк тоже из наших! А вот этот, а вот тот… - сыпались фамилии известных деятелей.
Переубедить невозможно, но пришли к компромиссу. «Ты выкрест». Это, когда в роду кто-то крестился и поменял веру, став для дела «русским». Есть и поговорка: «Бойся вора прощенного, а жида крещеного!» И тут я сознался, что мой отчим Чигиринский Яков Львович – «профессиональный» еврей.
- Ну, так, что же ты молчал? Вот от него тебе и передалось!
- Это как же? Воздушно-капельным путем что ли?
Мы посмеялись. Оказывается, сомнительная национальность - дело заразное! С кем поведешься…
Единственно, что смущало: если не еврей, то откуда, действительно, талант? Если, конечно, он есть. И вправду откуда? Должны быть лишь пьянство, хулиганство, драчливость и прочие достоинства народа-богоносца, которые полным набором во мне тоже имелись. Смущало, конечно, множество не евреев среди великих писателей: Толстой, Чехов, Достоевский (вообще - юдофоб!), а Горький от кого талант унаследовал? От неизвестного закройщика-соседа? В общем, вопрос сложный и запутанный, и без поллитры, как говорится, не разберешься. Вспомним Маяковского: « и в евреи б я пошел – пусть меня научат!» Конечно, евреем быть хорошо, но не всегда,… бытовал в те годы короткий анекдот: «Меняю одну национальность на две судимости».
       
ГЛ. 6 AND THE ANGELES SINGS

We meet and the angles sing,
The angles sing the sweetest song I ever heard.
You speak and the angels sing
For am I am reading music into every word.


Наконец подселили скрипача, улыбчивого армянского юношу из Еревана. Он без конца получал посылки с родины и постоянно угощал специфической твердокаменной колбасой, разжевать которую решительно не было никаких сил – только сосать, но вещь обалденно вкусная. С ящиками от посылок сосед обходился более традиционно, не пытаясь засовывать их в мусоропровод. Больше, кажется, о нем и сказать нечего: куда-то вскоре отселили, а место его занял вьетнамец, внешне подросток со стариковским лицом и экзотическим именем Нгуен-Ван…, а вот дальше забыл. Думаю, что и этого достаточно. Тоже скрипач. Как он мне поведал с помощью жестов и отдельных русско-лягушачьих слов, инструмент в руки взял совсем недавно. Но каким-то чудесным образом принят в одну из лучших в мире консерваторий. Как же так? Другие, умеющие играть, с музыкальными школами и училищами за плечами, годами не могут поступить, а здесь неумеющего и… Но представителей стран социалистического лагеря жалели как братьев наших меньших и принимали чуть ли не с пеленок, особенно представителей Азии и Африки. Открыли специальный подготовительный курс, где вышедшие из джунглей и спрыгнувшие с деревьев в течение нескольких лет изучали русский язык и азы будущей специальности.
Раньше вьетнамец на своей многострадальной родине (Северный Вьетнам) был танцором и плясал в военном ансамбле, но вскоре родина почему-то дала ему в руки скрипку и поручила стать вьетнамским Ойстрахом, в класс которого бедолагу и приняли. Знаменитый маэстро, разумеется, не пострадал, имея массу ассистентов для занятий с подобным контингентом. Сам мотался с гастролями по свету, принося Стране Советов «твердокаменную» валюту.
Нгуен… ну пусть будет Ван-Гог, тем более что, помимо своего кошачье-лягушачьего, население знало и французский, язык бывших колонизаторов. Он взялся за дело со всей остервенелостью защитника родной земли от американских агрессоров (тогда шла война). Не соблюдая, ни выходных, ни праздников (Первомаев, Ноябрьских торжеств, Восьмых март), ни Старых, ни Новых годов, ни зимних каникул - лететь домой далеко и дорого – желтолицый великий труженик пилил и пилил врученный ему кусок дерева с натянутыми струнами. Упорство и труд, как говорится, все… Так и он за четыре или пять лет допилился до того, что стал вполне соответствовать уровню выпускника Детской Музыкальной Школы (ДМШ), что для Вьетнама, по-видимому, вершина мастерства.
Американцев ненавидел люто, а джаз называл «джаской» и тоже терпеть не мог. Поэтому мне в его присутствии играть «музыку толстых» казалось кощунством и я «постился», дожидаясь ухода соседа на занятия или в гости. Светлая мечта Нгуена, закончив обучение и взяв в руки Калашников вместо Гварнери-Страдивари, идти освобождать родину. Он часто об этом говорил, делая мечтательное лицо.
По воскресным дням к нему регулярно стекались сородичи обоих, почти неразличимых, полов. Все на одно лицо. А для них все европейцы таковы. Вобщем, квиты! Они, воркуя как голуби, уединялись на большой общежитейской кухне и готовили национальные блюда. За неимением в Москве любимых ими трепангов (морская червеобразная живность) жарили обыкновенную селедку, которая, будучи непривычна к столь жестокому обращению, испускала невыносимую вонь, напоминая рассказанную ранее историю с тазом на огне. Жарили также и насекомых в качестве деликатесов. Тараканы, пауки, мокрицы жалобно потрескивали на сковородах, превращаясь во вкусных кузнечиков.
Общежитие изнывало в дни этих пиршеств, и даже сама Командорша затыкала свой мраморно-греческий носик античной статуи на пенсии, но терпела вместе со всеми, следуя указаниям свыше: не препятствовать ни в чем братьям нашим меньшим во социализме – пускай хоть мочу кипятят и пьют вместо чая, лишь бы одолели этих проклятых американских империалистов. Попутно заметим, что ни одного представителя США среди студентов не водилось – холодная война не позволяла.
Еще один колоритный представитель дружественной страны - араб Али из Ирака, весельчак и бабник. Учился на композитора, правда, пока на подготовительном. Часто жаловался: в арабской музыке гармонии нет, так зачем изучать ее? Полифония тоже неизвестна, а о сонатах, симфониях и прочих западных извращениях никогда не слышали на целомудренном пространстве Али-бабы и сорока разбойников. «Если начну обрабатывать народные мелодии в европейском духе, мне голову оторвут», - сетовал сын песков и караванов, опрокидывая стакан портвейна и вступая в противоречие с Кораном. Так Али и прокантовался полугодие, шляясь с девицами по кафе и ресторанам, благо посольство платило щедрую стипендию, не в пример нищенской советской. Затем он мягко «катапультировался» из класса сочинения в класс ударных, что было милее его жизнерадостному сердцу, да и для жизни не опасно – долби себе на бубне, и пускай сородичи пляшут. Кое-что хорошее перепало мне от него – подарил фирменный американский сборник с пьесами Арта Тэйтума. На титульном листе красовалась печать багдадской библиотеки – спер, наверное. Почти «Тысяча и одна ночь». Такие ноты в Москве не достать ни за какие деньги, так что Али оказался хорошим пацаном…
И еще один… «фрукт»! Швед. Тоже на композиторском. Хоть человек западный и цивильный, но с сочинением дело не ладилось, а вот с выпивкой и гулянками шло прекрасно. Стипендия составляла сумму, о которой мог только, укрывшись с головой под одеялом, мечтать бедный советский служащий. Викинги народ щедрый! Швед, не скрою, не любил советские законы и порядки, и часто, когда выпьет, высмеивал их в форме импровизационных одноактных как бы опер. Садился за пианино и, сыграв бурно-атональную увертюру, начинал изображать в лицах свои впечатления от прогулок по столице, касаясь достопримечательностей, в частности Мавзолея и упрятанную в нем мумию. Чаще всего в его «ариях» повторялись слова “Red square” и “Gorky street”, но не забывал и о Ленине со Сталиным. Слушатели покатывались со смеху, хотя понимали, что происходит нечто антисоветское, но среди нас особых поклонников «Софьи Власьевны» не имелось, а времена были еще достаточно либеральными, и стучать никто не собирался. Рыжий викинг, будучи добряком, как-то по окончании очередной «оперы», подарил мне свое модное демисезонное пальто на поролоне, легкое как пушинка и теплое. Он вскоре намыливался отчаливать, чувствуя затянувшуюся никчемность своего пребывания в статусе псевдостудента. Вернувшись восвояси, собирался заняться чем-то более продуктивным.



ГЛ. 7 ANYTHING GOES

In olden days a glimpse of stocking
Was looked on as something shocking
Now heaven knows! Anything goes -
Good authors too who once knew better words
Now only use four – letter words,
Writing prose – anything goes.

Огромные рыжие вечные тараканы-мутанты, обитали в глубоком каменном «мешке» древнего сортира. Заведение напоминало римские катакомбы, хотя и тронутые дыханием современности в виде желтка негаснущей лампочки в металлической сетке под высоченным потолком. Над унитазами как кроны горделивых пальм на длинных проржавевших стволах красовались ревущие верблюдами чугунные сливные бочки с нервущимися железными цепями. Правда, разделения на кабинки почему-то отсутствовало (модель дореволюционная), и отправление нужды приходилось делать при свидетелях, кои всегда являлись некстати. С другой стороны даже весьма демократично - как в общем отделении бани. Туалет считался сугубо преподавательским, и студенты сюда не допускались. Посему и лампочка долгожительствовала. А какой уважающий себя студент в минуту необъяснимой грусти или приступа тоски не любит бить несчастные осветительные приборы? Зачем же металлическая сетка тогда, если студентам доступа нет? Или профессора тоже горазды? А чем черт не шутит – ударит моча в голову – и засветит кто-нибудь по ней тростью с набалдашником, которая вполне до потолка достанет. Тут и железная сетка не спасет, если посильнее долбануть. Говорят, сам Петр Ильич грешен подобными проказами, когда с сочинением не ладилось - душу отводил… А скольких корифеев русской музыки помнили эти мрачные стены и длинноусые пруссаки! Помимо упомянутого проказника, захаживали сюда отлить, а то и по большому: сам отец-основатель Рубинштейн, и Танеев, и Конюс, и Скрябин, и все те, чьи имена начертаны золотыми буквами на мраморной доске у входа в вестибюль основного корпуса. Хотя не мешало бы и у сортира мемориальную доску повесить.
В отличие от вечно-живых тараканов, титаны музыки смертны, и на смену одним приходили другие. Список окончивших с золотой медалью увеличивался, а тараканы все не умирали и не умирали. И чем только их не травили? В первую мировую войну - ипритом, от которого чуть даже Гитлер не погиб, а им ничего – бегают себе. В Великую Отечественную огнеметчиков приглашали, отзывая бойцов с фронта, да те только чуть пожар не устроили, а рыжим сволочам хоть бы хны! После войны, в пятидесятые, когда стибрили у американцев чертежи и испытали атомную бомбу, обращались лично к товарищу Курчатову: мол, помоги – мочи нет! Вернее – моча есть, да сил нет! Тот резонно уклонился, заметив, что если ядерное применить то не только тараканов не будет, но и самой консерватории с ее студентами и профессорско-преподавательским составом. На том и успокоились.
Посему оставим этих, в общем-то, безобидных, хоть и неприятных на вид, насекомых и поговорим о более крупном подвиде существ, живущих на земле,– «динозаврах». Почему слово взято в кавычки? Потому что это условный термин, предлагаемый автором для обозначения заслуженных деятелей культуры с большим послужным списком. Да многие и не малым ростом, и устройством скелета походили на доисторических обитателей планеты Консерватория. Я застал еще некоторые реликтовые виды ныне ушедших…

Издали виден баскетбольного роста грузный Юлий Алексеевич Упорин, задевавший гладким бронебойным черепом встречавшиеся на пути и неуспевавшие увернуться канделябры да низко висящие люстры. Гигант плохо видел, и каждый раз извинялся, принимая пораженный объект за знакомого доцента или профессора. Иногда слышался клич: «Разойдись! Упорин на горизонте». Зевак мог запросто затоптать, поэтому все - в рассыпную.
Ходил-бродил и другой «динозавр». Тот «ударял» не по люстрам, а по юношеству, конечно, в правильно ориентированном смысле, адресуя молодежи бодро-пионерские, задорные и радостные опусы. Звали его шутники «конским черепом на гусиной шее» за специфическое строение головы и того, чем она крепилась к туловищу. Притом одна сторона его лица постоянно кумачово-красная как пролетарское знамя, будто он постоянно стыдился; другая – имела нормальный цвет. На внушительном носу имели постоянную прописку необъятные очки в роговой оправе. Фамилию «динозавр» носил изобразительную – Лошадинский, а звали – Натрий Ирисович. Странные имя и фамилия объяснялись тем, что отец - химик, а мать любила сладкое.
Часто мелькал в коридорах, хоть и грузный, но молниеносный динозавр Баран Ильич Хачапури с целым кучерявым стадом на огромной как горное пастбище голове. Так и хотелось, увидев это воплощение горского темперамента, оголить саблю и пуститься в огненную кавказскую пляску. Язвительный Стравинский назвал его: «разбушевавшийся люля-кебаб».
Скромного «майора педальной безопасности» не обнаруживалось уже в рядах профессоров. Да и сам Генрих Нейгауз, так прозвавший Гольденвейзера за его скрупулезно-болезненное пристрастие к фортепианной педализации (злые языки называли еще хуже - «Азахунвейзер»), покинул сей мир, оставив после себя не менее талантливого сына. Станислав, унаследовал от батюшки не только талант и прическу, – постоянное встряхивание буйной серебристой от перхоти копны волос, ниспадающей на глаза, - но и пристрастие к портвейну, что и унесло его вслед за папой в еще не старом возрасте.
Бродит всегда одиноким «вольфом» на подагрических, длинных как ходули, ногах «динозавр» Федор Федорович (Теодор Теодорович) Мюллер. Он глава цеха «гармонистов». Всегда с прищуром улыбается: знаю, мол, про ваши параллельные квинты и могу двойку вкатить! Мужик добрый, и хоть строгий, но справедливый. Говорят, в период гонения на немцев, в войну, под фамилией Мельников не гнушался работой дворника, расчищая сугробы вокруг знаменитого памятника.
От прославленного некогда «динозавра», профессора Гедике (за глаза – «Гадике» - вредный был!) осталась на стене у класса, где преподавал, лишь мраморная табличка с золотыми буквами. Подобных колумбарно-кладбищенских красот у дверей классов висит ни мало – за сто лет накопилось! Говорят, что Гедике, друживший с Львом Николаевичем, затащил в Ясную Поляну студента Сережу, чтобы юное дарование растрогало не противлявшееся злу и насилию сердце «могучего человечища», как назвал великого писателя Ульянов-Ленин. Но вышло наоборот. Писателю юный талант совсем не понравился – ни игра, ни музыка, - и прямой, и принципиальный как подоконник, подстаканник или пододеяльник, старец выпалил без обиняков, что, мол, и Бетховен ваш дерьмо, и сами играть не умеете! «И вообще, друг Гедике, не води ты сюда, кого попало; усадьба - будущий музей, а не проходной двор»! Как видим, попало и переоценившему юного музыканта профессору. Тоже получил урок! Правда, «могучий человечище» потом извинялся пред корешом-профессором, объяснив дурное расположение несварением желудка. Попали, мол, под горячую руку! Бывает ведь такая необъективность и у великих. А молодой Рахманинов, будучи натурой тонкой и ранимой, получил «ожог» на всю жизнь. Но мы, господа, слишком удалились в прошлое, – много чего еще было, - но вернемся к нашим (так и хочется сказать «баранам», но воздержимся от банальности), вернемся к нашим суетным дня, хотя тоже не очень оригинально…
Вот похрамывает, скрипя протезом, раненый «динозавр», преподаватель гармонии Степанов Степан Степанович (ССС, только «Р» не хватает!). У него в группе я занимаюсь, и в его классе прочитал на парте хулу в адрес Чайковского. Степанов бывший фронтовик, потому и с негнущейся ногой в огромном ортопедическом ботинке. Лицо всегда красно как боевое знамя, хотя мы не на поле боя, да и в классе не жарко. Причина вскоре выяснилась. Коль я поступил разведчиком, то и разведал, как боец-«динозавр» регулярно перед уроком переходил «линию фронта», на другую сторону улицы. Там в те хрущевские годы в небольшом шалманчике продавался на розлив портвейн и конфетка на закуску. Вот такой имел маленький грешок, но на специальности это не отражалось, и он со всей яростью вояки боролся с параллельными квинтами, не уступая в боеспособности своему «командиру-динозавру» Федору Федоровичу. Класс гармонии, вернее вся кафедра, принимала на себя модные тогда социалистические обязательства: «За чистоту и правильность голосоведения!» «Изгоним проклятые квинты из наших заданий!» «Каждому интервалу и аккорду – достойное разрешение!»
Часто холл и коридоры озарялись как бы яркими прожекторами и софитами, как при киносъемке. Это всегда куда-то спешил с папочкой под мышкой улыбчивый преподаватель полифонии, молодой «динозаврик», Владислав Германович Мегафонников как Меркурий, скачущий вприпрыжку на одной ноге. (Известная скульптура на здании Международного Торгового Центра.) Преподавая «строгий стиль», сам строгим не был и относился к предмету со здоровым скепсисом. Вряд ли в дальнейшем пригодится! Поэтому позволял делать задачки, сидя на подоконнике. Можно и на потолке – он бы не возражал, всепрощающе улыбаясь. Не человек, а улыбка! Встречая его периодически примерно через каждые десять лет, вижу, внешне и внутренне человек не меняется, а я, будучи младше, седой и старый. Он все тот же излучающий улыбку «софит», также светло и весело около него; кажется, даже и помолодел, с вечно непокорными и не седеющими вихрами на профессорско-динозавровской голове.
Летал порой по коридорам со скоростью теннисного мяча и другой Слава-«динозавр» (Мстислав Леопольдович), размахивая своей огнеметной виолончелью, а то и без оной, махая лишь смычком и отчаянно картавя, стараясь объяснить непонятливому студенту или студентке, как удобней исполнить тот или ной пассаж. Упоминавшийся в первом акте нашей трагикомедии композитор Барабанщиков, тот, что пировал с друзьями в соседней комнате, со временем наколбасил десяток виолончельных концертов с неизменным посвящением великому «динозавру» современности Шустроповичу. Играл ли их маэстро, неизвестно. Во всяком случае, никто об этом ничего не слышал, и не знает…
Евгений Петрович Макаров – «динозавр» из военных дирижеров. У него по - инструментовке. К моему изумлению, помимо знания духового и симфонического оркестров, неравнодушен к джазу и любит порассуждать об этом, чем мы чаще всего и занимались на уроках. Имеет записи «Модерн Джаз Квартета». Я ему показывал американские джазовые партитуры для биг-бэнда, переписанные мною у Лундстрема. Педагог проявлял к ним искренний интерес, поэтому нам было, что обсудить. Он  сумел поучиться у «динозаврища» Мастаковича, когда тот недолго преподавал в Москве. Евгений Петрович азартно рассказывал о причудах и странностях маэстро: страстный футбольный болельщик, злостный курильщик, рассеянный до неприличия и вообще, в своем деле настоящий мастак!
Однажды Евгений Петрович задал мне инструментовать для струнного оркестра одну из прелюдий Шопена. Я, давно считая себя знатоком – прочел книжку М.И. Чулаки «Инструменты симфонического оркестра» - с удивлением узнал, что можно дописывать незначительные подголоски и педали, которых нет у автора, делая, тем самым, фортепианную музыку оркестровой… Помимо всего прочего Евгений Петрович депутат Моссовета и многим помогал в разных житейских делах.
О «динозавре» по специальности разговор отдельный…





ГЛ. 8 APRIL IN PARIS

April in Paris, chestnuts in blossom,
Holiday tables under the trees.
April in Paris, this is a feeling
That no one can ever reprise.

Вспомним снова Гену. Был у него друг, тоже поэт, работавший редактором на радиостанции «Юность» и писавший тексты песен. Он носил странное имя Онегин и имел восточную фамилию Гаджикасимов. Несколько это кажется, согласитесь, эклектичным и нелепым. Но, видать, так родители любили Пушкина, что не удержались. Очень, наверное, передовые были! Не столь поражало, что фамилия известного литературного героя стала именем, а то, что обладатель этой несуразицы мужественно, ни чуточку не смущаясь, гордо носил подобное название и подписывал им свои вирши. Тот еще, в душе, видно, «динозаврище» - пальцы в пасть не клади, враз оттяпает! Правда, он не был одинок во Вселенной. Встречаются и Гамлеты, и Спартак Мишулин, и различные Джульетты… Особенно падки на подобные экстравагантности почему-то армяне. Далеко за примером ходить не надо. Всем известен киноактер Фрунзик (от Фрунзе) Мкртчян. Тут имя знаменитого полководца полюбилось родителям. Но не будем судить строго. Как нравится, так и называйте! Не наше, как говорится, собачье дело. Вернемся к Онегину, который не меньше, чем Гена «Тополями», прославился текстом песни «Эти глаза напротив» со знаменитой рифмой, до которой и сам Пушкин не допер: «напротив – супротив». Вроде как «ботинки – полуботинки». Песня стала очень популярной в исполнении Валерия Ободзинского. Она также сделалась, чуть ли не гимном всего женского персонала радиостанции «Юность» и ее гоняли в эфире с утра до ночи. Песню крутят, случается, и сейчас, преданные ей музыкальные редакторши, ставшие бабушками. Ни автора слов, ни исполнителя давно нет в живых, а вот автор музыки здравствует, и недавно с помпой и всенародно справил свое шестидесятилетие. Пожелаем ему и дальше здравствовать!
В радиокомитете в те годы царствовал сплошной Кавказ, то есть очень деятельные представители горских народностей. Очевидно, в силу своей природной целеустремленности, хитрости, умению «делать дела», пониманию кого «подмазать» или задобрить, лояльностью к власти, искусству производить впечатление, а больше - внешний эффект. Представители этих народностей всегда занимали тепленькие местечки и влиятельные посты. Например, славился цензурной строгостью и идейной бескомпромиссностью музыкальный редактор, суровый чеченец Чермен (то ли это имя, то ли фамилия). «Никакой американщины! Только через мой труп!» Тогда покушения и заказные убийства не были еще в моде, поэтому блюстителю идеологической нравственности ничто не угрожало. А все конфликты разрешались за бокалом доброго вина в уютном ресторане «Дома архитекторов», расположенном в двух шагах от его резиденции. На звукозаписывающей фирме «Мелодия» главным звукорежиссером подвизался тоже выходец с Кавказа, азербайджанец Радик Рагимов, считавшийся большим специалистом по записям джазовой музыки, что более чем сомнительно. Эстрадно-симфонический оркестр радио после кончины Ю. В. Силантьева возглавил дагестанец Мурад Кажлаев. Других претендентов почему-то не обнаружилось, хотя живы были и Саульский и Людвиковский. Но их фамилии, согласитесь, весьма сомнительны(!). Ради справедливости, заметим, над всеми представителями малых народностей стоял и властвовал Большой Брат - русский товарищ Лапин, кстати, ярый антисемит. Он и предпочитал евреям кавказцев, выбирая, по его мнению, из двух зол меньшее.
Но причем тогда здесь «Апрель в Париже», ставший названием главы? Сами поломайте голову… Некогда объяснять, господа! Надо снова отправляться на поиски работы…

В «Националь» не пошел. Искал джаз, а напоролся на вшивое танго, да и оркестрик без баса – гадость! Надо предпринимать очередную попытку, но куда податься на сей раз?
Вырядившись в модное, подаренное шведом пальто, а было достаточно свежеповато, – июлистый август внезапно уступил место по октябрьски холодному сентябрю, - отправился на очередные поиски приключений.
Не пользуясь ни компасом, ни картой, набрел на «Метрополь». Оказалось, от «Националя» рукой подать. Встал у главного входа, с площади Свердлова, припершись пораньше, чтобы подождать пока музыканты с инструментами начнут появляться. Невдомек – а вдруг они через служебный?
Стою, любуясь своим отражением в зеркальных дверях: настоящий «штатник» - очень хорошо сидит пальто.
- Дядь, резинка жевательная есть? – нарушил приступ нарциссизма подростковый голос.
Откуда-то появилась стайка пацанов и стала на ломаном английском выклянчивать. «Ого, приняли за иностранца – польщен!» Но в виду отсутствия фирменной жвачки, а янки добрые и всегда дают, пришлось назваться «поляком», - мол, нет у меня. Самого покоробило («Курица не птица, а Польша не заграница») и очень огорчило просителей. Они с кислыми рожами отвалили, теперь считая, что и среди американцев встречаются жадины. Мне тоже стало стыдно, что детей не уважил, Америку опозорил и «осквернился» поляком, хотя выглядел «штатником». Досадно, братцы, досадно!
Часы показывали, что музыкантам пора бы уже начать появляться. Семь уж близится, «а Германа все нет». Что-то здесь не так. Наверное, сволочи проникают сквозь служебный вход. Пришлось надломить гордую стеснительность и обратиться к сыторылому крепышу-лампаснику, ветерану Лубянки. - Я к музыкантам, в оркестр.
Он очень удивился, что подозрительно долго вертевшийся у входа иностранец, так чисто говоря по-русски, обращается с таким несерьезным вопросом. Опешив от подобного, почтительно пропустил, тут же начав звонить «своим» по спрятанному в тумбочке для обуви телефону: резидент, мол, пожаловал – высылайте подмогу!
Конечно, может, это лишь моя болезненная фантазия, но почему бы и нет? Надо всегда быть начеку, тем более на режимном объекте вблизи Кремля.

Оркестрик оказался так себе – ни рыба, ни мясо. Но все же по составу ближе к джазу, и не маленький. Пара труб, тромбон, три саксофона (на большее кишка тонка), не считая ритм-секции. Имелся и контрабас, на котором играла дама, что большая редкость даже в наше эмансипированное время. Как Донна Ли, которой зловредный Чарли Паркер посвятил гениальную тему в диком темпе.
Играли вполне сносно, хотя и дежурный репертуар: тут и «Звездная пыль», и «В настроении», и «Ча-та-нуга-чуча».

Короче, одобрен, принят и теперь регулярно три раза в неделю восседаю за огромным, хоть и потертым, но стройным роялем, занимающим изрядную часть сцены, которая достаточно высока, и забираться надо по ступенькам (А каково падать, если под газом?). Музыканты чинные и благородные, в годах, одеты в черные костюмы с бабочками – солидняк! Мне тоже выдали положенное. Что еще сказать?.. Все вроде бы трезвые пока, хотя у многих, включая и руководителя, на лицах характерные красные прожилки (лопнувшие капилляры), свидетели былых бахусовых доблестей. Без этого работающему в этом аду, где постоянно пьют и закусывают, никак не обойтись, хотя есть редкие исключения, и я знавал таковых. Звали руководителя Владимир Колымагин. Бывают же такие фамилии! То ли от Колымы, то ли от колымаги. Выяснить постеснялся… Высокого роста, крепкий мужчина средних лет с серебром в гладко зачесанных назад волосах и с серебристым саксофоном-альтушкой фирмы «Сельмер» в руках. В роговых очках и с родинкой на щеке. По всему видно – человек хороший, и должно быть трезвенник, хотя коварные капилляры имеются. Вскоре подтвердилось, что они появились не случайно. Оказался «тихим омутом», где принято водиться чертям. Но не будем забегать вперед… Мне, неискушенному, многое в диковинку. Как люди, подобно героям современных фильмов-ужасов, из нормальных превращались в оборотней, вампиров и прочих чудищ? В нашем случае не столь страшно – всего лишь в запойных пьяниц, драчунов и дебоширов. Но не обо всем сразу. Терпение, господа, а пока опишем знаменитый зал.

Кто не бывал, советую немедленно посетить! Не пожалеете, если, конечно, вы при деньгах.
 Помещение огромно, и может спокойно вместить «Боинг». Блеск сусального золота, лепнина, зеркала чуть ли не до потолка, пальмы в кадках и другие экзотические растения. А в центре – большущий бассейн с не иссякающими фонтанами разноцветной подсветки. Говорят, раньше и райские птички порхали, да буйные посетители им головы поотрывали. А какие ходили легенды о купаниях в фонтане! Славная традиция тянется с дореволюционных времен. Обычно купания и омовения наступали в заключительной стадии застолья, как раз перед битьем сервизов, зеркал, срыванием скатертей, переворачиванием столов, ломкой стульев и появлением урядника (в прошлом) и милиции (в настоящем). А какая кухня! Одна из лучших в столице. Повара высочайшей квалификации. Да, что и говорить! В Парижах и Лондонах практику многие проходили (КГБ направляло – сообщу по секрету!). Но не будем соревноваться с великим Михаилом Афанасьевичем в описании меню. Ничто не сравнится с его «Грибоедовым». Правда, наш ресторан, думаю, мало, чем уступает знаменитому булгаковскому. Да только все никак не сгорит… К сожалению, не пускают сюда Коровьевых с котами и примусами. А пора бы красного петушка подпустить! В общем не жизнь, а сплошная бочка меда… Но так как жили мы в бесклассовом обществе, то иногда и без дегтя не обходилось. Вот и мы теперь в наше «бесклассовое» повествования для контраста будем иногда подмешивать лишь крупицы, вернее чайные ложечки былой реальности, чтобы не сильно травмировать дорогого читателя. Так начнем!

Сохранилась газета «ИЗВЕСТИЯ» за 1964й год, год моего поступления. Полюбопытствуем, о чем писали. Одни заголовки чего стоят!

«ВОЙСКА НАТО ГОТОВЯТСЯ К ВЫСАДКЕ НА КИПР».

«ПРЕЗИДЕНТ МАКАРИОС ОТВЕРГАЕТ ИНОСТРАННОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО».

«ЙЕМЕН ДАЕТ РЕШИТЕЛЬНЫЙ ОТПОР КОЛОНИЗАТОРАМ».

«ВОЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК ПОКИДАЕТ МИНИСТЕРСКОЕ КРЕСЛО».

Ну, хватит пока. Не волнуйтесь, будем потчевать деготком лишь самую малость, чтобы только напоминать в какую героическую пору пришлось нам жить несчастным. А вы говорите «джаз»! Или это не вы, а я говорю? Но не будем считаться, кто первый произнес скверное буржуазное словечко. Вернемся в райски-роскошный «Метрополь». Вот, где надо бы просить политического убежища, а не бежать за границу (шутка, господа!).

На музыкантов оркестра я произвел хорошее впечатление, и, прежде всего, - читкой с листа. А играли только «писанное», то есть по нотам. Понравилось и то, что импровизировал, чего не умели делать остальные. Это сразу возвысило меня в глазах коллег, вызывая зависть и восхищение. «Как так прямо из головы и без нот?» Посему в виде особой привилегии мне дозволялось помимо основной программы исполнять несколько номеров лишь в сопровождении ударника и басистки, то есть трио. Играли в основном «по блюзу». Если я не блистал знанием тем, то партнеры и подавно. Барабанщику ноты не нужны – отмечай лишь двенадцатитактовый «квадрат», а дама хорошо схватывала на слух. В момент нашего солирования остальной состав дополнительно отдыхал, потому что переигрывание сверх меры не только не поощрялось, но даже и каралось («Все никак не наиграешься?»). Имелась, как и во всяком уважающем себя коллективе, певица, но чего-то запоминающегося от ее выступлений в памяти не сохранилось

ГЛ. 9 AROUND THE WORLD

Around the world I’ve searched for you,
I traveled on when hope was gone to keep a rendezvous.
I knew-somewhere, sometimes, somehow -
You’d look at me and I would see the smile you’re smiling now.


НАВСТРЕЧУ ПЛЕНУМУ ЦК КПСС: «ОВОЩЕВОДСТВУ – ИНДУСТРИАЛЬНЫЕ РЕЛЬСЫ». (Все из теж же «Известий» от 1 февраля 1964 года.)

Хотелось бы воспользоваться литературным приемом «поток сознания», к которому после Джойса прибегал и наш Васька Поросенков, кумир советской молодежи, постепенно ставший диссидентом без особых, правда, для себя негативных последствий (хитер малый!). В наказание за участие в киноальманахе «Симферополь» лишь сослали в Штаты читать лекции в университетах за твердокаменные деньги.
Так вот суть метода, как известно, в том, что имеет место некая бессюжетность, когда в башке путаются мысли, а на бумаге это обычно выражается отсутствием знаков препинания и делением на предложения. Как будто дебил писал, если выражаться по-простому! Хотелось бы, конечно, стать по-модней да посовременней, но, поразмыслив хорошенько, решил, что на такую замыленую дешевку мы не поддадимся. Хоть и силен соблазн выпендриться пред литературным миром. Нет, нет и нет! Нам все еще дороги и милы точки с запятыми, тире и особенно многоточие…

«Какова экономическая эффективность товарного производства овощей на гидропонических плантациях?» - спрашивают в статейке, а мы… продолжим наше «бесклассовое» (дурацкий термин, а приятный!) повествование.

Вот снова в коридорной дали, замаячил столб, но не пыли. Здесь не Каракумы. Над «столбом» лысый череп «динозавра», и плывет он над всем мелким и обычно рослым. Конечно, опять сам Упорин пожаловали. Что-то зачастили. Чего дома не сидится? Навстречу гиганту семенит ростом с тюзовскую Снегурочку-Дюймовочку, впоследствии оставшаяся вечной девочкой, ученица.
- Здрасьте, Юлий Алексеевич, - тявкает она снизу каракумскому исполину.
Тот наклоняет торс и, вглядываясь в глубину, рокочет громом как в предгрозовых облаках: - Ах, Валя! Здравствуй, дорогая! Что пописываешь?
- Я Аля! Не узнаете?
- Я и говорю: Маня.
- Да не Маня и не Валя, а Аля, ученица ваша!

Упорин ошеломлен обилием похожих звуков. Он давно плохо слышит, потому что рост высоченный (пока звук до ушей долетит). Да и лица с трудом стал различать. То ли от близорукости, то ли от равнодушия, то ли от маразма.
- Да какая разница? Валя, Маня или Аля… Главное – хорошую музыку писать надо!
Великан уплывает, скрываясь в облаках. Ходит дед-«динозавр» в раскоряку. Застарелый геморрой. Попробуйте-ка посидеть пятнадцать лет над оперой «Ноябристы»! Даже кресла и стулья несколько раз ломались, а опус все никак не завершается, зараза…

Аля-Маня-Валя в дальнейшем не посрамила учителя и создала ряд шедевров. Правда, не в оперном, но тоже в вокальном жанре, удостоившись множества правительственных наград. Ее песни «Биологи», «Снежность», «Невежда» и поныне горячо любимы добрым и отзывчивым на лирику и патриотизм народом.

ДЕЛЕГАЦИЯ ПАРТИИ ТРУДЯЩИХСЯ ВЬЕТНАМА ПРИБЫЛА В МОСКВУ.

Мне Упорин приходится как бы «дедушкой», а символическим отцом – Щедрошвили (ученик Упорина и как бы «сын»). Я, выходит, «внук». Но это ни к чему не обязывает. Отец, сын, внук – только Святого Духа не хватает для полноты иконы. И еще несколько штрихов к портрету «дедушки». Помимо сравнения с динозавром, его можно сравнить и с птицей. С какой? Сами догадайтесь… Ну, конечно, с грифом-стервятником. Разумеется в самом лучше и безобидном смысле. Лобастый лысый череп, отполированный как бильярдный шар, на котором волосы не росли из принципа, и огромный мясистый нос-клюв. Постоянно прописанные на нем очками с толстенными стеклами как двойные рамы зимой тоже имели место. «Да что же привязались к старику? - возмутится нежный читатель. – Зачем такой сарказм на грани оскорбления?» Каюсь! Увлекся, но не могу остановиться, и еще добавлю чуть-чуть для полноты портрета – все же он мне почти «родной дедушка».
Наш герой знатных, чуть ли ни дворянских кровей, чуть ли ни ведет род от самих «ноябристов», о которых так упорно и старательно сочиняет оперу. Писал он и романсы. Жанр, ныне совсем замордованный песнями, чему способствовала и лучшая ученица Аля-Валя-Маня, заполнив все околоземное пространство бодрыми комсомольско-молодежными шлягерами. О времена, о нравы!

Прага. 1 февраля (ТАСС). В Восточной Словакии обнаружены минные поля, оставшиеся здесь со времен второй мировой войны. Ввиду сильных морозов мины нельзя обезвредить сейчас. Опасные места огорожены, разминирование начнется весной.

А у нас сессия начнется…

По общему фортепиано занимался у «динозаврика» Брюханова (не очень крупный подвид). Имя и отчество забылось не столь за давностью лет, сколь за редкостью уроков, которые посещал. Человек пожилой и в соответствии с фамилией несколько обрюзгший. Сказать «брюхатый» слишком грубо. Учитель подагрическими пальцами упорно, но безуспешно, пытался искоренить мой свинг. То, что я считал своим достоинством, для него страшная крамола, поэтому какие уж тут могли быть занятия.

Алжир. 1 февраля (ТАСС). В результате наводнения в Юго-Восточном Алжире за два дня погибли 10 человек, 5000 человек остались без крова.

Ну, это еще, куда ни шло – в наше время цунами смывает целые города!

ПАНАМА ОБВИНЯЕТ. Нью-Йорк. 1 февраля (ТАСС). Панама официально обвинила Соединенные Штаты в расстреле ее невооруженных граждан в зоне Панамского канала 9 и 10 января, во время которого было убито 23 панамца. Это обвинение предъявил представитель Панамы в Организации американских государств Мигель Морено на специальном заседании ОАГ, рассматривавшем жалобу Панамы на неспровоцированную агрессию со стороны Соединенных Штатов.

Еще один «динозавр», вернее «Кинг-Конг», обитавший в консерваторских «джунглях», - престарелый, но не терявший бодрости духа и тела, ректор Александр Васильевич Подсвешников. Ростом и комплекцией почти не уступал автору «Ноябристов», хотя и менее плотного телосложения. Верно, оттого, что в младые годы работал хористом, много сил вместе с воздухом из себя выдувая. Поэтому не толстел. И Подсвешников из старорежимных. В прошлом (до революции) руководил хором Синодального училища, то есть, причастен к религии – «опиуму для народа». И, не смотря на столь сомнительное прошлое, Софья Власьевна его почему-то признала социально близким, простив все грешки. И даже поставила во главе столь престижного ВУЗа. Был ли партейным, история умалчивает. Мне партбилета не показывал. Вот потомок «ноябристов» точно не был! Интересно представить гипотетически (Солженицын за такое словечко, ой, заругает!), как два гиганта, столкнувшись в узком коридоре, померятся силушкой. Кто кого? Ректор тоже носил очки и тоже страдал легким маразмом. Путал имена и фамилии знакомых людей, а то и вовсе никого не узнавал при встрече. Возможно, поединок бы не состоялся по простой как зажигалка причине – не узнали друг друга!
Слыл ректор человеком добрым, и особенно любил детишек. Всю жизнь руководил, помимо консерватории, хоровым училищем. Оттуда выпустилось не мало, не только известных певцов, но и талантливых композиторов: Тлярковский, Щедрошвили и другие. Говорят, часто ловя в коридорах разбушевавшихся детишек, награждал их подзатыльниками и оплеухами. Но в целом – добрый «дедушка Мазай», обожающий своих «зайцев».

АФРИКА СЛЫШИТ. Найроби. 1 февраля (ТАСС).

«Ну, теперь газетным цитирование замучит», - заелозил нервный читатель.
А вы, как думали? Мы от этого долго страдали и ничего… теперь, и вы немного помучайтесь, почувствуйте, как нам жилось при социализме!

Сигналы двух советских научных станций, спутников Земли «Электрон-1» и «Электрон-2» были вчера приняты сотрудниками Кенийского информационного агентства».

Зато, как передается дух эпохи! Какая достоверность!

Занятия по муз-литературе начинались, чуть ли ни с самого «сранья», в 9 утра. Наработавшись накануне в ресторане и соответственно поздно заснув, тяжело поспеть к сроку да еще высидеть два часа, делая вид, что не засыпаешь, а лишь задумался.
Предмет вел обрусевший прибалт Крауклис (это не ругательство, а фамилия такая). «Динозавром» его никак не назовешь - слишком миловидный, своеобразный, говоривший высоким голосом, женственный в жестах и прыгучий в походке. За кошачеподобный голос мы звали его «Мяуклисом». Сейчас таких, как он, красят цветом, идущим в спектре перед синим. Но тогда подобное название («голубой») не являлось столь актуальным, и никто «ориентации» не выяснял.
Любимый композитор Крауклиса  Вагнер. Как только речь заходила о немецком гении, мягкий и нежный учитель словно обретал крылья, распрямлял вечно сутулую спину, голос грубел, в глазах вспыхивали факелы. И он азартно рассказывал о достоинствах музыки своего кумира. Мы, зная эту слабость, сознательно наводили вагнерианца на «цель». Тогда он ничего не замечал вокруг, и можно безопасно вздремнуть.
«Мяуклис» обладал странной особенностью: демонстрируя на рояле музыкальный фрагмент в качестве примера творчества того или иного композитора, постоянно ошибался. То в правой, то в левой руке, цепляя соседние клавиши. Отчего классики как бы осовременивались – в их благозвучия добавлялись нехарактерные диссонансы. Нас, зловредных, это страшно забавляло. А педагог, краснея, постоянно извинялся и «ляпал» еще больше. Подобный недуг не следствие того, что он плохо владел инструментом или имел дырявую память. Это что-то нервное, что принято называть, «тиком» или «бзиком».
А в подтверждение, что наш прибалт не «голубой», свидетельствовали его робкие и кокетливые ухаживания за скромной пожилой девушкой, работавшей в нотной библиотеке. Мы наблюдали галантные уморительные сцены поднесения скромных букетиков в положенные по календарю даты, когда о женщинах, и даже старых девах, внезапно вспоминали вот такие застарелые холостяки, как наш поклонник Вагнера. Впрочем, может, это делалось лишь для отвода глаз, чтобы скрыть истинную свою ориентацию?

       ГЛ. 10 AUTUMN IN NEW YORK

Autumn in New York, why does it seem so inviting?
Autumn in New York, it spells the thrill of first knighting.
Lingering crowds and shimmering clouds
In canyons of steel they’re making me feel I’m home.

Осень в Нью-Йорке не то, что в Москве. Там джаз, а здесь унынье и тоска. Но по молодости лет не все казалось таким мрачным, и на джаз надежды теплились – а вдруг?
Но прежде, чем развивать унылую осеннюю тему, вспомним снова о педагогах. Вопрос пока «не исперчен», как шутил неистовый Владимир Владимирович. Ну, конечно, Маяковский! А вы о ком подумали?

Ходил я на консультацию по сочинению к Сергею Артемьевичу Баласаняну. Он не был ни «динозавром», ни звездой первой величины, таким, например, как Хачапури. Армяне тоже разные встречаются, и не все танцуют «танцы с саблями». Свое скромное место на композиторском небосводе и нишу педагога он занимал. Родом из Средней Азии. Не то из Ташкента, не то из Ашхабада – из жарких краев. По всему чувствовалось, путь в столицу не был усыпан розами, о чем косвенно свидетельствовало отсутствие большого пальца на правой руке. Несмотря на недуг, Сергей Артемьевич умудрялся лихо порхать по клавишам и даже брать широкие аккорды. Внешне выглядел нахохлившимся филином. На низкорослой фигуре костюм топорщился, будто крылья выпирали. Может, и вправду в одной из предшествующих жизней - горный орел? Кто знает… Вдобавок и хромал, а голову держал как-то набок, зыркая острым взглядом на ученика, и пугая. Одна бровь располагалась выше другой и придавала лицу нечто мефистофельское. Но мужик добрый: скажет что-нибудь строгое и тут же улыбнется – мол, я не всерьез, не пугайтесь.
Попросил он пришедших на консультацию в заключение показа принесенных опусов, сымпровизировать на заданную тему. Абитуриенты потупились. Извините, уж выпендрюсь: один я не растерялся и наиграл за всю масть – джазовая практика выручила. Баласанян это оценил, и я польщен! Поэтому Сергей Артемьевич хороший, и не к каким «динозаврам» его не причисляю!
Когда меня зачисли, он посоветовал подать заявление в класс молодого, только начавшего преподавать композитора, который достаточно известен, как талантливый новатор. Я последовал совету. Узнав об этом, другой молодой композитор, чьи консультации я тоже посещал, очень не одобрил мой выбор, заметив желчно: «Посмотрим, чему он вас научит». Тогда не понял столь странной реакции и быстро забыл слова, ставшие пророческими…

Того, в чей класс попал, звали очень странно: Аккордеон Кипарисович Щедрошвили. Отчество еще, куда ни шло. Чего только не встретишь в Великом Могучем?! А вот имя, имя…Почему «трубой», «роялем», или «гармонью» не назвали? Да мало ли на свете инструментов. Например, чем плох «контрабас» или «контрафагот»? Конечно, от этого «контр», согласен, белогвардейским душком отдает… С фамилией, положим, все ясно – грузинские корни, вместе с грузинской щедростью. Фамилия хорошая!
Набравшись смелости, на первом уроке поинтересовался, что за оригинальное имя, предварительно извинившись за нескромный вопрос. Но педагог не смутился и спокойно пояснил, что его отец, тоже музыкант, очень любил этот красивый, переливающийся перламутром, инструмент, поэтому и решил… К тому же он, будучи на фронте, любил играть веселые частушки на трофейном инструменте, отсюда и у сына любовь к фольклору (передалось по наследству). - Мне поначалу было тяжело привыкнуть, - пожаловался Кипарисыч. – Дразнили «баяном», и приходилось не раз драться, защищая перламутровую честь прекрасного инструмента. Позднее, став композитором, написал сюиту для струнных и аккордеона. Не слышали?
- Нет, - пожал я плечами, - но непременно постараюсь послушать.
- Послушайте, послушайте, не пожалеете! Там есть элементы джаза.
Я сразу исповедался в своем грешном влечении, но в ответ встретил одобрение.
- Люблю лишь две вещи в мире: - горячо повел «мехами» Аккордеон – хороший джаз и настоящее деревенское пение, самое, что ни есть, сермяжное, крестьянское!
Я удивился подобному «коктейлю», но, помня, что разведчику негоже брызгать эмоциями, сдержанно, хотя и одобрительно, улыбнулся.

Пора обрисовать внешность педагога. Читатель уже ерзает. Каков из себя? А таков: лицо простое, русопятое, с веснушками и рыже-пегими волосами; руки огромные, с широкими плотницкими ладонями и расплющенными концами пальцев, как от частых попаданий молотком. Но такое бывает и у пианистов от усиленных занятий («раздолбанные» пальцы). А Кипарисыч, как известно, птенец класса-гнезда фортепианного «ястреба» Якова Флиера. Окончил консерваторию по двум специальностям: как композитор у Упорина, и как пианист у Флиера. А до того, в отроческом возрасте, находился под крылышком Александра Васильевича Подсвешникова (помните коридорного «Кинг-Конга», который не уступит дорогу даже «динозаврищу» Упорину?). Ходил в учениках-послушниках в его монастырского типа хоровом училище.
Аккордеона Кипарисыча злые языки за глаза клеймили выскочкой и карьеристом. Что, мол, все у него удачно складывается из-за ловкой женитьбы. В этом не было, если сказать наоборот, огня без дыма. Супруга – ведущая, известная всему миру, танцорка, солистка Государственного Очень Большого Тятра (ГОБТ) СССР, Народная артистка и Лауреат Ленинской премии. Да вы и сами знаете, о ком речь. Не мне вам рассказывать! У нее и фамилия изобразительная – Плясунская. А зовут Матреной Матвеевной. Происхождением из рязанских крестьян. Вот, что дала Советская Власть простой русской женщине! При всей великости и известности, она вынуждена постоянно поддерживать форму, подвергая себя строжайшему режиму, диетам и бесчеловечным тренировкам. Это не могло не сказаться на внешности: полное отсутствие жира, а заодно и мяса (желаемый, но трудно достижимый идеал – египетская мумия), лишь одни жилы да пронзительные глазища с постоянно наклеенными ресницами, чтобы и с галерки видели, как «умирающий лебедь» (коронный номер репертуара) жалобно моргает. Но мы очень увлеклись критическим реализмом, и пора глотнуть ложечку дегтя, если, конечно, вышесказанное может сойти за мед. Не пугайтесь - «деготь» не сильной концентрации – всего лишь расписание радиопередач.

Радио 3 февраля. ПЕРВАЯ ПРОГРАММА: 9,40 – Очерки наших дней; 11,10 – Концерт; 13,10 – Новые литературные записи; 16,15 – Для детей; 17,30 – Маленький урок музыкальной грамоты; 18,30 – Поет Эрнст Буш; 19,00 – Музыкальный час для молодежи; 19,50 – Стихи Р. Рождественского; 20,00 –Большая химия – ударный фронт; 20,20 – Тайна серебряных узоров (Музыкальная новелла); 21,20 – Бетховен. Музыка к трагедии Гете «Эгмонт»; 22,30 – Вечерняя программа радиостанции «Юность».
Обратите внимание, сколько музыкальных передач, и ни одной о джазе (?!) Ну вот, сглотнули деготка эпохи – так продолжим питье меда нашего правдивого повествования.


ГЛ. 11 AUTUMN LEAVES

The falling leaves drift by the window,
The autumn leaves of red and gold,
I see your lips, the summer kisses,
The sunburns hands I used to hold.

Как видим, осень продолжается, но теперь во Франции. Мелодия этой песни не устаревает и является надежным джазовым стандартом с очень удобной гармонией. А завез ее к нам, товарищи, Ив Монтан…

Пришел «первый раз в первый класс». И педагог тоже – в первый. До того не преподавал. Взаимное смущение с прятаньем рук и отводом глаз, закончившееся тем, что я решительно открыл портфель и вывалил содержимое.
- И за какой срок написали? – опешил Аккордеон.
- За полтора года! – отрапортовал как гордый пионер, сдавший металлолом.
- Балет, детская опера, кантата, струнный квартет, соната и пьесы для фортепиано… Плодовиты, однако!

Автор покраснел и скромно опустил глаза.

- В семье музыканты есть?
- Нет.
- А талант откуда?

Опять этот коварный вопрос: «Откуда, откуда?» («От верблюда!») Сдержался и гением себя не назвал. Сел за рояль и стал изображать свою музыку. Делал это всегда плохо, волнуясь и нажимая не на те клавиши. Тем не менее, суть понятна опытному музыканту, коим, бесспорно, являлся Кипарисыч.
- Не знаю, чему вас учить – вы все знаете! – резюмировал он после прослушивания. – И как всем овладели без посторонней помощи?
Стал я пунцовым, а на языке вертелось озорное: «Потому что гений»! Естественно, промолчал, но искренне поверил легкомысленной оценке и тому, что «учить нечему». Разведчик во мне возликовал: вот видишь, надо жениться и продолжать заниматься джазом!
Покинул класс окрыленный. Победа! На миг запутался крыльями в предбаннике и потерял несколько перьев. Каждый, уважающий себя класс, имел двойные двери с небольшим зазором между ними как космическая станция – переходный отсек, чтобы не сразу в вакуум нырнуть, а собраться с духом успеть. Радости полны штаны. Известный профессиональный композитор (да какой!) меня признал. Он автор знаменитых «Озорных пастушек», оперы «Не только морковь», балета «Горбатый конек», фортепианного концерта и музыки к фильму «Красота». Там симпатяга Безрыбников поет полюбившиеся народу «Не коммунары мы, не скотники…» Долго я летел на крыльях восторга над головами студентов и педагогов по коридорам и вестибюлю, пока не выпорхнул на улицу, и не шлепнулся об асфальт. Но боли не почувствовал. Внутри радостно клокотало!

Трезво посмотрим на ситуацию: хоть студенту и 22 года, но легкомыслен как детсадовец – принял чрезмерную похвалу за чистую монету. Скоро увидим, к чему привел столь щедрый «аванс» - недаром Щедрошвили. Мораль: никогда не хвалите молодых и незрелых – это не педагогично!

А теперь, хоть чайную ложечку дегтя - ну самую малость. Как детям говорят: «За папу, за маму, а теперь и за бабушку…» Ознакомьтесь с программой телевиденья тех лет, коль с радиопрограммой ознакомились. Терпите! Это вам не в кресло к дантисту садиться, в конце концов.

ТЕЛЕВИДЕНИЕ. 3 февраля. Первая программа: 11,30 – «На просторах Родины». Кинорепортаж; 11,40 – «Физика – сельскому хозяйству». Новый киноочерк. 16,55 – Программ передач. 17,00 – Для школьников. «Рядовой партии Н.Шмит». 17,30 – Для школьников и младших школьников. «Смешинки». 18,00 – «Короткие истории или несколько улыбок по разным поводам». Телевизионный фильм. 19,50 – «О времени и о себе». Телевизионный журнал. 20,20 – «Когда торжествует зима». Киноочерк. 20,40 – «Наш интернациональный долг». 21, 15 – Телевизионные новости. 21,45 – «На Белой олимпиаде». 22,00 – «Композитор Балакирев».

Вот видите, даже и про композитора! Так и быть, терпеливый читатель, избавлю вас от Второй программы. Поверим, что и она содержательна, и продолжим повествование.

В классе Щедрошвили, помимо меня, училась девушка, Люда Насонова, светловолосая татарочка из Алма-Аты. На свою нацию совсем непохожая (из культурных слоев), прекрасно говорившая по-русски и хохотавшая по любому поводу и без. Бойко играла на рояле и сочиняла что-то романсово-фортепианное, на все вокруг похожее. За какие такие достоинства ее приняли – загадка природы, и не будем ломать голову. Так и училась на «хихоньках да хахоньках». В дальнейшем, когда Кипарисыч ушел из консерватории, она перевелась в класс к Хрену Тихоновичу Редькину и закончила у него. При поступлении в Союз подложила новому педагогу отменную свинью. Но об этом увлекательном происшествии в следующей главе.

ГЛ. 12 BABY, WON’T YOU PLEASE COME HOME?

Am I blue, am I blue?
Ain’t these tears and these sighs telling you?
I’m blue and sentimental, because you left me crying,
You’ve gone and left me crying, crying the blues.

Словечко «бэби» лишь внешне подходило к моей сокурснице. Дитя не дитя, но сильно себе на уме. Хитрое «бэби», да не повезло девочке. Как говаривала моя теща: «У лжи короткие ноги». И пришлось «бэби» делать «go home», возвращаться с позором в родную Алма-Ату, хотя это и не входило в ее творческие планы. А случилось следующее: поступая в Союз Композиторов, она представила, под видом своей, симфонию современного американского композитора Вильяма Шумана. Это ее дипломная работа. Бедный Хрен Тихонович Редькин, не столь хорошо знавший западную реакционную музыку, поверил, что подобную дерзновенность сотворила его талантливая и веселая ученица. А девушка, оказывается, лишь старательно переписала чужую партитуру. Труд, какой – не поленилась! На выпускных экзаменах никто о подвохе не догадался. В экзаменационной комиссии не присутствовало знатоков современной американской музыки, и все прошло гладко – поставили даже «отлично» - прямая дорога в Союз. А вот в приемную комиссию Союза, как на грех, затесался молодой музыковед, который в данный момент творчество этого «другого» Шумана, не Роберта, изучал. Он и поднял хай: «Как можно? Плагиат!» В подтверждение из глубокого портфеля извлек подлинник для сличения с «людочкиной» копией. Члены комиссии – контингент в основном пожилой – вперили взоры в нотные листы, да так и ахнули: все совпадает до последнего диеза и бекара, до последней лиги и паузы. Оконфузились корифеи-приемщики, налились цветом свежесваренных раков, полезли в карманы за валидолом, стали пить валерьянку, настойку пустырника, капли Зеленина, валидол и карвалол, а кому-то вызвали «03» – «все смешалось в доме Облонских» - такого безобразия еще не знала многолетняя практика комиссии. И что виновница «торжества»? А ничего. Под шумок ретировалась. В суматохе ее исчезновения и не заметили. Спустя какое-то время, когда страсти поутихли и раны зарубцевались, «бэби» явилась со справкой из психоневрологического диспансера. Благо, он как раз насупротив общаги и расположен (дорогу перейти). Мол, не ведала, что творила, товарищи дорогие! Нервное переутомление, отчего чужую партитуру и приняла за свою, перепутав в темноте. Хорошо еще, что болезнь не приняла крайнюю форму. Запросто могла и Моцарта с Бетховеном переписать. Правда, они настолько общеизвестны, и несовременны, что игра не стоит свеч даже с точки зрения больного сознания. Уж очень музыка банальна… до тошноты…

Случай замяли, но сделали оргвыводы: с музыкой буржуазных формалистов нужно знакомиться, а не шарахаться как от чумы, чтобы впредь избежать подобных инцидентов. Иностранной комиссии при Союзе поручили периодически проводить семинары, с целью ознакомления всех желающих о том, что нового там за бугром, на этом загнивающем Западе, еще сподобились отчубучить.

Поэтому я не удивился, увидев, что все стены кабинета Кипарисыча обклеены клочками нотной бумаги с цитатами из Шенберга, Берга, Веберна и других формалистов.
- Зачем это, Аккордеон Кипарисыч? – прикинулся я несмышленышем.
- Чтобы быть в курсе и при случае не ударить в грязь, так как часто по долгу службы приходится ездить в капстраны.
Он, помимо преподавания в консерватории, занимал и какую-то административную должность в Союзе. Хитер Кипарисыч! Тайно изучал буржуазную музыку, хоть и прикидывался любителем частушек. Не то, что вы наш дорогой добряк, Хрен Тихонович, отставший от мировых достижений, автор «Московских окон» и «Артиллеристы, Сталин дал приказ…»

Что такое воронка? Как известно, кухонная принадлежность в виде конуса – сверху широко, внизу узко. Сквозь нее наливают жидкости в узкие горлышки бутылок и других сосудов. Можно лить керосин, бензин, подсолнечное и оливковое масло, как рафинированное, так и нет, воду можно лить и даже самогон, да и вообще что угодно, чтобы не расплескать. Удобнейшая и необходимейшая в хозяйстве вещь. Но бывают воронки от взрывов мин, снарядов и авиабомб. Бывают и водяные, вернее водовороты, но это несколько другая область. Воронка в исключительных случаях может использоваться и в качестве головного убора. Железный Дровосек из «Волшебника Изумрудного Города» носил ее именно так, а на поясе – масленку, чтобы смазывать ржавеющие суставы. Ну да это сказка! У нас Воронка - фамилия преподавателя по «Гражданской обороне», очень нужном в стенах консерватории предмете. Как же музыковеду, вокалисту, скрипачу, виолончелисту, пианисту, трубачу или тромбонисту, литавристу, кларнетисту, гобоисту, фаготисту или арфистке с композиторами, как же без нее родимой?
Помнится, что и Д. Д. Мастакович в блокадном Ленинграде лихо сбрасывал с крыш немецкие «зажигалки», демонстрируя глубокое знание названного предмета. Посему и нам не грех! Вы не смотрите, что мирное время… вдруг снова война? А у вас «тройка» по ней, по «Гражданке» – и пропадете ни за понюшку табаку! Так что изучайте нужный и важный предмет!
Воронка безутешно лыс как известный киноартист Юл Бриннер, герой «Великолепной семерки». Тот первый, ввел в моду безволосый череп. Тогда такое встречалось не часто, не то, что сейчас – каждый третий. И чем моложе, тем лысее. Говорят, радиация проклятая виновата!
Ходил Воронка, как и подобает герою вестерна, вразвалочку, точно только что привязал своего боевого коня у колонны Очень Большого Зала, и отправился пешком на урок. Однако кавалеристом он не был, как позже выяснилось.
Носил герой выцветшую от времени и агрессивной стирки гимнастерку без погон, подпоясанную широким армейским ремнем, которым удобно пороть непослушных детей. Носил брюки-голифе, заправленные во всегда начищенные сапоги. Какой одежды ждать от отставного вояки, у которого все светлое и самое дорогое осталось в прошлом? Не обессудьте!
Род войск, в которых служил герой, неясен, да он и не распространялся, а мы не решались выпытывать. То, что попал на такую синекуру, в Ордена Ленина Консерваторию, говорило о связях товарища – за просто так на место «не бей лежачего» не устроишься. Поди, служил в Органах, хоть и косил под кавалериста. Звали - Валерий, а отчество он себе откаблучил конское, чтоб никто не сомневался, что буденовец. Кавалеристович! Слыхали когда-нибудь такое? То есть отец в данном случае не «юрист», как у некоторых, а натуральный «кавалерист». Вот и звали мы его, давясь со смеху, Валерий Кавалеристович.
Человек он, конечно, как и положено военному, весьма девственный в культурном отношении, потому плохо владел родным языком, точно засланный иностранный агент, коверкая слова, путая падежи и делая не те ударения. Так говорило и говорит по сей день, большинство идейно-преданных, урапатриотичных людей (от начальников, до подчиненных), включая, в первую очередь и руководителей страны. Все, так говорящие, почти поголовно, имели «тройку» по русскому. На самом-то деле - «двойку»! Но этот нехороший балл ставить запрещалось – портил показатели успеваемости. Исключением, конечно, являлись представители «сомнительной» национальности, которые не только отлично владели языком, но и учебники создавали. Широко известен, например, «Учебник русского языка» под редакцией Рабиновича. Вот и выходило, что еврейская интеллигенция - цвет русской нации, на беду антисемитам! Но мы снова отвлеклись, господа-товарищи. Вернемся к Воронке.

Занятия проходили по утрам, в 9 часов, в укромном, труднодоступном местечке, примыкавшем к галерке Малого зала. Попасть туда можно лишь по заковыристой, плохо освещенной лестнице. Оно и понятно – чтобы враг не разведал!
Отставник увлеченно рассказывал нам о возможной атомной войне с империалистами, называя бомбу не ядерной, а «ядреной», также и войну именуя «ядреной» вместо ядерной. Конечно, поправить никто не смел, лишь внутренне надрывались от хохота.
Называл он также бывшие на вооружении НАТО ракеты RX – «Эр, Ха». От этого тоже покатывались… В ту пору ходил короткий едкий анекдот в виде текста телеграмм: «Москва. Кремль. Вылетаю. Першинг». Были такие ракеты («першинги») у американцев. Воронка их тоже именовал по-своему: «пердшинги», по-видимому, ассоциируя их с неприличным газоиспусканием. И это несказанно веселило.
Пугал Воронка: если начнется «ядреная» война, то нас всех погонят пешком как стадо скота из условного пункта «А» в условный пункт «Б», а там посадят на поезд - и в тыл, считая, что от композиторов и музыковедов в подобной войне проку мало…
Сдавали мы в качестве зачетов планы и устройства бомбоубежищ, которые на самом деле давно заброшены, замусорены и превращены в лучшем случае общественные уборные. Устройство «ядреной» бомбы тоже изучали и сдавали, чтобы подробно знать, отчего погибнем. В общем, занятия увлекательные и полезные, а непосещение строго каралось вплоть до лишения стипендии.
После столь роскошного меда – снова немного дегтя.

В верховном суде РСФСР. ВОЗМЕЗДИЕ НЕОТВРАТИМО. На днях судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР в составе председательствующего – члена Верховного суда В.В. Покровского и народных заседателей: помощника мастера Ивановской прядильной фабрики им. Дзержинского Е.Е. Романовой и машиниста-инструктора мотор-вагонного депо Москва-2 П.И. Богданова с участием государственного обвинителя…

Пока прервемся, чтобы заинтриговать, и продолжим про дела консерваторские.

Имелись у нас и другие, не менее увлекательные предметы: диамат (диалектический материализм) и политэкономия. Про «Краткий курс истории КПСС» даже и упоминать не стоит – это как «закон божий».
Проводились лекции в большом конференц-зале, куда сгонялся весь курс, что позволяло незаметно «линять», оставаясь до поры незамеченным. Главное – представить конспект прослушанных лекций.
Вела курс дама квадратно-гнездовых пропорций, моложавая и энергичная, с бодрой фамилией Веселовская. Конечно, веселого в ее лекциях мало, поэтому продолжим цитирование из Верховного суда СССР.

… помощника прокурора РСФСР Г.С. Быстрова и защиты: адвокатов И.Ф. Деревянченко и В.А. Елизарова в открытом судебном заседании в городе Москве, рассмотрела уголовное дело по обвинению Ионесяна В.М. и его соучастницы Дмитриевой А.Н. …

- Что сочините к следующему разу? – поинтересовался Кипарисыч, сжимая на прощанье тисками квадратной ладони мою смущенную ручонку.
- Хочу написать хоровой цикл на тексты басен Крылова.
- Отлично, великолепно, хорошая идея… Приступайте!

Зная «хоровое происхождение» учителя, правильно рассчитал – его подобный опус заинтересует – и с головой окунулся в работу. Для сочинения оставались только воскресные дни, когда сосед Нгуен-Ван-Гог отправлялся на весь день в гости к землякам.
 Остальные дни заняты: днем консерватория, вечером «Метрополь». Несмотря на подобный суровый режим, удалось написать намеченный цикл, используя самые известные басни: «Ворона и Лисица», «Квартет», «Мартышка и очки» и другие не менее популярные. Сочинение учитель похвалил и одобрил. Спустя несколько лет, когда я предложил сей опус, но уже в джазированном виде, в оркестр Ю. Саульского, где имелась вокальная группа, то на меня посмотрели как на сбежавшего из психбольницы – не поняли и не оценили. Но это потом, а пока, окрыленный успехом, приступил к следующей работе, «Танцевальной сюите» для струнного квартета. В ней применил джазовые приемы и жанры. Несмотря на атональность, первый номер - «Буги-вуги». Дальше - «Танго» (но джазовое, а не такое как у Эсикмана!), «Вальс» и «Фокстрот».

Суд установил, что Ионесян в декабре 1963 года и январе 1964 года совершил в городах Иванове и Москве ряд особо опасных преступлений. Проникая путем обмана в квартиры граждан, он, с целью завладения имуществом, с особой жестокостью убил троих детей школьного возраста, двух женщин, а также совершил изнасилование и покушение на убийство пятнадцатилетней девочки.

Струнный квартет педагогу понравился. Похвалил за хорошее знание и использование инструментов, за разнообразную фактуру и джазовые элементы. Писал я в спешке, за неимением достаточного времени на обдумывание, писал чисто формально, следя лишь за правильной нотной графикой и орфографией, давно набив в этом руку. Короче – писал без души, да и какую душу вложишь урывками по воскресеньям, поэтому похвала слегка смутила и даже насторожила (вот, как легко, оказывается, можно на мякине провести даже мастера).

- Современный композитор и джаз должен уметь писать, - резюмировал Кипарисыч на прощанье, расплющивая мою ладонь в своих тисках. Я ойкнул и поблагодарил.

Следующей работой стала «Сонатина для фортепиано в духе Моцарта». Он одобрил и это начинанье, и я рьяно взялся за дело, пользуясь ежевоскресным отсутствием вьетнамца. Что так в гости зачастил? Явно, не к добру. Никак американцев одолели, – вот и празднуют! (Так оно и было на самом деле).

Дмитриева А.Н. знала о преступной деятельности Ионесяна и помогала ему скрывать следы преступлений. Верховный суд РСФСР приговорил Ионесяна В.М. к смертной казни – расстрелу. Дмитриева А.Н. приговорена к пятнадцати годам лишения свободы. Президиум Верховного Совета РСФСР отклонил ходатайство Ионесяна о помиловании. Провор приведен в исполнение.

ГЛ. 13 BASIN STREET BLUES

Won’t cha come along with me to the Mississippi?
We’ll take the boat to the lan’ of dreams,
Steam down the river, down to New Orleans.
The bands there to meet us, old friends to greet us,
Where all the light and the dark folks meet,
This is a place that we call Basin Street.

- Это нехарактерное для Моцарта место, – указал учитель на последовательность нот.
- У самого Моцарта так, - возразил ученик и достал сонату Си-бемоль мажор австрийского гения. – Я сознательно процитировал.
Кипарисыч слегка опешил, сев в галошу и сверяя текст: - В самом деле… Какая странность! Может опечатка, но вряд ли – за столько лет все выверено…
Ученик торжествовал пиррову победу – подловил учителя! Операция готовилась сознательно: заметит или нет? Победа! Один ноль в мою пользу. Диверсант-разведчик торжествовал, словно подорвал вражеский склад или мост, или пустил поезд под откос.
- Давайте в следующий раз, да и в дальнейшем, заниматься у меня дома, а то я слишком много времени трачу на дорогу. Не возражаете?
Какое тут возражение? Восторг! Ее увижу – об этом можно только мечтать.
- Знаете гостиницу «Минск» на улице Горького?
- Конечно.
- Наш дом как раз напротив. Дом Союза Художников. Вход с переулка Садовских, там, где ТЮЗ. Знаете?
- Знаю, знаю, - затрясся я от предоставляющейся возможности встречи с великой танцоркой, супружницей Кипарисыча.
- Так вот на следующей неделе у меня в обычное время. Договорились?
Назван подъезд, этаж и номер квартиры. Я от радости стал икать и заикаться.
- Что приготовите к следующему уроку?
- Х-хочу н-написать с-сонату д-для с-скрипки и ф-ф-ф… - последнее слово совсем не получилось.
- Для скрипки с фортепиано? - пришел на помощь учитель. – Пишите. Желаю успеха!
Шершавая ладонь наждаком прошлась по моей взволнованной ручонке, но кожу чудом не содрала.

Теперь деготь, но в меру, да к тому же, и печальный:

Академия наук СССР с глубоким прискорбием извещает о кончине выдающегося ученого геолога. Президента Академии наук Казахской ССР академика Саптаева Каныша Имантаевича, последовавшей после продолжительной и тяжелой болезни 31 января 1964 г; и выражает соболезнование семье покойного. Похороны состоятся в г. Алма-Ате.

Уж не Людочкин ли родственник? Узнал, что внучка так опозорилась, и дуба дал. А почему бы и нет? Все могло быть, если бы не несоответствие времени: академик загнулся в 64м, а Людочка попала впросак четырьмя-пятья годами позже; в год его смерти она лишь училась на первом курсе… Но не будем об этом – не наше дело, да и недостойный повод для ерничества; тут свой основной сюжет «остывает» - пора и огоньку подбавить!

Странно, что Кипарисыч тратит много времени на дорогу. Ведь от «Минска» до Консы рукой подать. Пешком минут, ну максимум, пятнадцать. Наверное, пешком не ходит, чтобы не быть разорванным на автографы, хотя и не столь популярен как она. Вот ее, появись на улице, - точно в клочья! Опять ерничаем,… простите! Ответ на то, что тратит много времени на дорогу прост: попадает в пробки на своей «Волге». В центре – ничего удивительного…
А почему живут в доме Союза Художников, а не - Очень Большого Тятра или Союза Композиторов? Оказалось, квартиру дали ей художники из любви к балету. У него ни кола, ни двора. Так что он у нее как бы в зависимости. Вот и стал впоследствии, в качестве своей доли немалой квартплаты, посвящать «хозяйке Медной горы» (Помните у Бажова?) балет за балетом. А та и рада плясать, тем более, что Очень Большой Тятэр стал испытательным полигоном, аэродромом или танкодромом (кому, что ближе по роду занятий) для обкати и испытаний всех бесчисленных начинаний творческой семейки.

Наконец долгожданный день настал. Приперся пораньше, чтобы произвести рекогносцировку. Как и подобает разведчику, наметить пути отхода и проследить, нет ли «хвоста»? Не спеша, отыскал нужный дом. Вот он, красавец! Домик солидный, этажей в восемь, сталинской закваски и выпечки; стены расписаны причудливым декоративным, идеологически выдержанным, узором. Постоял, полюбовался, куря и поглядывая на часы. Читал, что, Прокофьев, не пускал на порог, если гость опаздывал хоть на минуту или приходил раньше. Знаю, что мой педагог любит Прокофьева, но, надеюсь, не до такой степени? Щедрошвили не столь черств и принципиален. Скорей - сама доброта, о чем свидетельствует постоянно прописанная на лице улыбка. Все равно гаденький холодок ползал по спине. Взглянул на казавшиеся заснувшими стрелки: ну-ну, давайте, давайте еще прибавьте немного! Волнующие мгновения как перед запуском в космос, подрывом вражеского склада, моста, поезда или как, наконец, перед дефлорацией (лишением невинности). Товарищ Солженицын, это для вас, если вы не в курсе, поясняем смысл негодного словечка, засоряющего родной Великий Могучий! А вообще – большой привет ГУЛАГУ!!! Работайте, работайте, не спеша – Органы вас не подгоняют, потерпят…

В качестве пролога перед поднятием занавеса и началом захватывающего действия, предлагаю, дорогие зрители-читатели, отведать немного и деготка. Поди, рефлекс выработался. Под ложечкой не засосало?

ТЕАТР, ЗРЕЛОСТЬ, ТАЛАНТ. (Между прочим, в тему!).
Казалось бы «Лебединое озеро» спектакль, давно признанный историей, спектакль абсолютно ясный – не может вызвать никаких споров. Но вот на днях я дирижировал в Кремлевском Дворце Съездов «Лебединое озеро» с участием солиста Ленинградского Академического Театра Оперы и Балета народного артист РСФСР Аскольда Макарова, радовался его успеху и… задавал себе вопросы.

«Причем здесь какой-то, ныне почти забытый, Макаров? – нахмурится читатель. –Почему автор постоянно сбивается с курса?»
- Да, нет же, дорогой читатель, я не сбиваюсь! Это работает на сюжет. Этим «Макаровым» - тем более что это не марка пистолета, а плясун - подготавливаю выход Её, звезды первой величины, блистательной и непревзойденной, коль речь зашла о балете.

Стрелки сошлись – взрыв! Тяну на себя массивную витую бронзовую ручку огромной застекленной двери. Гляжу в отражение – не следит ли кто? Вперед!
- Вы к кому, молодой человек? – скрипит тетка-бабка в платке и ВОХРовской униформе, сидящая за столиком с черным телефоном.
- К Плясунской и Щ-щ-щедрошвили, - торможу от волненья на втором слове, что настораживает старушку из Органов, и она внимательно смотрит на мои руки: нет ли в них топора, как у недавно расстрелянного Ионесяна. Ощущая холодную сталь пистолета за пазухой и твердую корочку партбилета под левой грудью («На, стреляй прямо в сердце, гад!») она поднимает телефонную трубку. Несколько скрипучих поворотов диска. Заржавел? Неужели гости не столь часты?
- Тут к вам… Пропустить? – трубка гостеприимно клацает, ложась на рычаг. – Вон лифт. Этаж и квартиру знаете?
Кивая, что знаю, вызываю лифт. Железная клетка, подняв на нужную высоту, вежливо выгрузила гостя на начищенный до блеска паркет. Даже поскользнулся. Дурная примета. Плюю через левое плечо на всякий случай, хотя не суеверен. Вот и нужный номер. Обитая кожей дверь. Тогда железные еще в моду не вошли. Звоню. Внутри у меня все напряглось. Выйдет ли ракета на орбиту? Взорвется ли склад? А вдруг взрывчатка отсырела? Лишусь ли «невинности»? Показываю Исаичу язык - мол, пиши, пиши свой ГУЛАГ – и не придирайся к иностранным словам!
Прежде, чем дверь распахнулась, из-под нее выскользнула волшебной струйкой знакомая улыбка и повисла призрачным облачком на уровне моих глаз. Напомню, что улыбка – основное положение мышц лица Кипарисыча. Наверное, и спит с ней, а может, чтобы быстро не износилась, снимает и кладет на ночной столик рядом с либретто очередного балета. (Либретто… балета…Даже в рифму!) Улыбка меня мгновенно нейтрализовала как известный газ «Черемуха». Не заметил, как дверь распахнулась, и щедрая ладонь наручником спецназа замкнулась на моей обезволенной ручонке.
- Вы точны как атомные часы, - получаю комплиментом под дых. – Проходите, не стесняйтесь!
«Куда попал? Кругом цветы, море цветов, океан цветов, галактика… Оранжерея, цветочный магазин или выставка флоры и фауны»?
Вся огромная гостиная заставлена, завалена букетами, корзинами, охапками с поздравительными лентами и без. Отчасти, конечно, напоминает и похороны вождей в Колонном зале. Догадываюсь, - ей, ей, ей!!! А ему – шиш, шиш, шиш!!! Не достоин еще, не заслужил, кишка тонка.
- И так, каждое выступление, - поймал мой взгляд супруг примы.

Почему шеститысячная аудитория так единодушно принимает исполнителя? Почему он так естественно и органично вошел в ансамбль постановки Большого театра (Одетту-Одилию в этот вечер великолепно танцевала Е.Рябинкина)? Почему, появившись в партии, которая – будем говорить прямо – не является самой интересной среди мужских ролей классического репертуара, показал работу интересную и значительную?

Из гостиной – несколько дверей. На одну указывает расплющенный палец ученика Флиера: - Проходите!
Кабинет светлый просторный с огромным роялем, письменным столом и всем, чему полагается быть в подобных местах. Ранее, забегая вперед, сообщал, что все стены обклеены клочками нотной бумаги с цитатами. Смотрится даже оригинально.
- Как наша соната?
- Почти написал.
Сажусь, за рояль, ставлю ноты на пюпитр, обращая внимания на марку инструмента. Не какой-нибудь вам трофейный «Бехштейн» или «Блютнер», а новехонький упругий и бокастый как мустанг «Стэйнвей». Нажимаю на клавиши – настроен великолепно, и механика идеальная. Играю первую часть, вторую… Кипарисыч одобрительно хмыкает. Вдруг скрипит, приоткрываясь, дверь в дальнюю комнату и высовывается улыбающееся личико.
- Здрасьте! Не помешала?
- Познакомься, дорогая, мой талантливый ученик Юра.
Что шибко талантливый, она и сама догадалась из-за стены по моим виртуозным ударам ладонью по клавишам. Такой современный прием игры (тогда еще баловался евангардом).
Звезда протягивает тощую, но жилистую, лапку. Теряюсь, не зная, - пожимать или целовать? От поцелуев с детства воротит, тем более - немытых ручек. Поди, проверь степень вымытости. Решился пожать, краснея.
- Ну не буду мешать, - она зыркает по сторонам, словно ища кого-то или чего-то, и исчезает, оставив над нами облачко французских духов (лично знакома с мадам Шанель»).

Где же «спрятан» секрет победы, этого воздействия на зал, умения по-сегодняшнему строго, ново, целеустремленно интерпретировать классику? Конечно, Макарова очень любят в Москве, где знают и его Зигфрида в «Лебедином озере», и его Батыра в «Шурале». Конечно, трудоспособность, требовательность к себе тоже объясняют природу успеха.

- Что ж, очень мило! Чувствуется здоровое влияние Прокофьева, но это ничего.
- Остался финал, - закрываю ноты и запихиваю их в портфель.
- В финале постарайтесь свести все темы предшествующих частей воедино.
- Конечно, так и сделаю. Спасибо Аккордеон Кипарисыч за совет!
- Я, в свою очередь, похлопочу на кафедре камерного ансамбля, чтобы разучили вашу сонату к зимней сессии. Им такое положено… Концертная практика. Поговорю с Ширинкиным.
Кто обладатель стой непристойной фамилии, пока не знаю, но и спросить неудобно.
- До следующего раза. Всего хорошего! Рука мастера добротно пожимает мою подмастерскую. Рукопожатие крепкое, свидетельствующее об искренности намерений. Пробираемся сквозь цветочные джунгли. Откуда-то из глубины доносятся тяжелые прыжки, словно пудовые мешки бросают. Наверное, и дома тренируется.
- До свидания, Матрена Матвевна! – кричу в «лесное» пространство. Внезапно мартышечье личико выныривает из огромного букета, и лапка кокетливо машет…

И все же мне думается, что истинные причины гораздо глубже, сложнее и существенней. Дело, прежде всего, в том, что талант Макарова – плоть от плоти советского балета.

Железная клетка бросает меня в объятья консьержки. Мямлю «досвиданье» и в ответ слышу: «Всего хорошего, голубок! Заходь ешшо». Тяжелая дверь, массивная как крышка гроба важного члена правительства, дает под зад и «выводит на орбиту».
Ух! Гора с плеч и со всего, что может ощущать подобную тяжесть. Первый визит в подобные места всегда сложен. Кажется, блина «хором» не получилось. Радостный выруливаю из переулка Садовских – вскоре выяснил, что это братья-артисты - на веселую улицу Горького и на душе становится сладко.

Героическое начало заключено в самом танце Макарова: это замечательная черта его индивидуальности. И опять-таки не в том дело, что артист очень эффектен на сцене, высок ростом, вообще наделен данными исключительными. Важны не только данные, но и человеческое существо его героев.

В следующий приход на урок сторожиха оказалась другой (сменщица). Поразительной внешности: возраст примерно тот же. Грачи улетели навсегда! На голове красная косынка, сама в кожаной комиссарской куртке, препоясанной пулеметными лентами, обрубок деревянной кобуры маузера или парабеллума на боку. Встретила окриком: «Стой! Кто идет? Шаг влево, шаг вправо – считается побегом! Руки вверх!» Послушно повиновался, попутно объясняя, кто, к кому и зачем. «Комиссарша» смягчилась, коль не оказал сопротивления, и указала дулом револьвера на лифт: иди, мол! Вспомнилась знаменитая пьеса Всеволода Вишневского, шедшая тогда во всех театрах и часто передававшаяся по радио, «Оптимистическая трагедия». Там главная героиня женщина-комиссар на восставшем военном корабле, одна среди разбушевавшихся мужиков. Но она их здорово прижучила. Вот пьесы были! Не то, что сейчас, - лишь про педиков да лесбиянок…
На уроке поинтересовался: что за номера откалывает сторожиха-консьержка?
- Вы не бойтесь, - рассмеялся учитель. – Она немного не в себе, но это делу не мешает. Поэтому и терпим. В целом, бабушка безвредная, бывшая актриса. Пенсия маленькая. Подрабатывает у нас.
- Актриса Лубянского театра? – попытался я пошутить.
- Пожалуй, не без того, - еще шире расплылся человек-улыбка.

Квартира содрогалась от мощных прыжков в дальних комнатах, словно стадо слонов шло на водопой.

Все они окрылены жаждой действия, подвига. Вот почему и в балетной классике, и в новаторских произведениях наших дней артист утверждает понятия самые высокие – революционный пафос, готовность к борьбе, воинствующий гуманизм. Четкость и определенность идейно-творческих взглядов соединяется здесь с удивительной широтой профессионального диапазона. Макаров не замкнут в рамки узкой «специализации», ему доступны разные жанры, неожиданные приемы, непохожие друг на друга характеры…
ГЛ. 14 BEGIN THE BEGUINE

When they begin the beguine
It brings back the sound of music so tender,
It brings back a night of tropical splendor,
It brings back a memory ever green.

Как-то идя с урока, решил обойтись без лифта и спуститься по лестнице. Этажом ниже встретил сокурсника Ираклия, сына известного грузинского композитора.
- Ты откуда здесь? – спрашивает он.
- Был в гостях у Щедрошвили. А ты как здесь?
- Снимаю квартиру у одинокой дамы. Хочешь, зайдем ко мне?
Повинуюсь. Ираклий своим ключом отпирает кожаную громадину. Входим. Квартира типовая, как и та, где я только-то побывал. Огромная гостиная, но … без цветов. Из одной двери - любопытствующий взор подслеповатых глаз.
- Марь Иванна, я вернулся… с приятелем.
Дама, буркнув невнятное, скрывается.
- Вдова одного известного в прошлом художника. Лишь Сталина писал, - поясняет Ираклий.
Заходим в его комнату. Рояль, но не «Стэйнвей», а маркой пониже, письменный стол, кровать, шкаф. Поскромней, чем этажом выше, но жить и творить можно.

Опишем героя: аристократически бледен и никогда не краснеет (завидное самообладание), говорит абсолютно без акцента (вырос в Москве) и красив какой-то тонкой, томной восточной красотой – типичный сердцеед и альфонс в одном флаконе. Его папаша на короткой ноге с самим Хреном Редькиным, поэтому Ираклий и поступил как-то необычно, без экзаменов (Может, перевелся из Тбилиси?). Он отличный (вертится на языке – «дуэлянт», но сейчас не те времена) пианист, и постоянно сочиняет нечто бурно-токкатное…

Но всегда и во всем ему чрезвычайно дорого то новое, что создается на балетной сцене, от Вахтанга Чабукиани и Леонида Якобсона до Игоря Бельского и Юрия Григоровича – балетмейстеры самых различных направлений увлеченно сотрудничают с танцовщиком. Он активный участник и первый исполнитель главных партий «Шурале», «Берега надежды», «Тараса Бульбы», «Спартака». Среди недавних открытий Макарова – роль Маяковского в хореографическом плакате «Клоп»; эта работа вообще не имеет аналогов в истории балетного театра. Не случайно, видимо, Макаров оказался единственным исполнителем этой роли так же, фактически никто не смог заменить его в «Спартаке». Счастлив театр, в котором трудится такой танцовщик. Я знаю Макарова много лет и думаю, что еще много лет буду встречаться с ним в спектаклях. Верю, что этого артиста ждет еще много настоящих побед в искусстве.
Юрий Файер, народный артист СССР.

Пока читатель знакомился со статьей известного дирижера, я осматривал комнату грузинского приятеля. На стене над кроватью заметил большое количество черточек, записанных столбиком.
-Свои опусы отмечаешь так оригинально? Много же ты насочинял!
- Нет, так отмечаю каждую очередную чувиху, которую «отчесал».
Вот она «эрекция пушечного ствола!» Помните подзаголовок романа? Настоящий композитор! Не то, что я – мне еще ни разу в Москве никого не удалось. Зависть обожгла серной кислотой, пройдя до мозга костей. О деньгах, что платит за постой, и не спрашиваю. При таком родителе, таком покровителе и таком поведении деньги для него, наверное, не имеют никакого значения. Ай, да Ираклий! Ай да, «Витязь в тигровой шкуре»!! Ай да, Шота Руставели!!!
Покидаю товарища потрясенный, а он мне вдогонку: - Ее видел?
- Да! Вынырнула на миг. Мельком.
- У нее, говорят, бешенство… (Тут на улице у машины оглушительно лопнула шина, и я окончания не расслышал.) - Ни одного мужика не пропускает, не считая балетных партнеров!
- Да что ты?
- Не веришь? Я точно знаю. Вот и тобой заинтересовалась – всегда вылезает, когда к нему кто-то приходит.

Ошеломленный спускаюсь по лестнице. Как не поверить Ираклию? Он вращается в высших сферах и знает всю подноготную. Ну и ну…
- Заходь ешшо, милок, - слышу добродушную как холостой выстрел реплику «комиссарши (сегодня в хорошем расположении духа). Крышка дубового правительственного гроба дает знакомый пинок, толстенная стальная пружина садистски лязгает. Снова вытолкнут на желанную волю. Наверное, впредь надо подушечкой обзавестись, чтоб под жопу подкладывать в качестве амортизатора.

ВСТРЕЧА С ЧИТАТЕЛЯМИ.
Таллин. 1 февраля. (По телефону от соб. корр.)
Вчера здесь в Доме писателей состоялась встреча друзей «Известий», на которую собрались рабочие, инженеры, научные сотрудники, врачи, учителя, партийные и советские работники, журналисты. Член редколлегии «Известий» Ю.Филонович рассказал о работе редакции, о планах газеты. Председатель совнархоза доктор экономических наук А.Вейлер, В.Чиж, писатель Уно Лахт, журналист Э.Мартинсон и другие высказали много советов и предложений. Во встрече приняли также участие секретари ЦК Компартии Эстонии А.Вадер, Л.Ленцман, секретарь Таллиннского горкома партии И.Югансон.

Пока вы читали это сообщение, я не спеша, опорожнил чашечку ароматного напитка за 20 копеек в кафетерии недалеко от дома, покинутого мной. Из головы не шло сказанное Ираклием. Неужели, правда? Да как же Кипарисыч терпит такое, да еще и опусы ей посвящает? Ну, впрочем, понятно. Она – все, а он пока – так себе, даже звания не имеет. Типичный брак по расчету. Об этом судачит вся Москва…
Покинул кофейное заведение и закурил вкусный «Трезор». Продавались такие хорошие болгарские сигареты, слегка ароматизированные. Еще, кроме них, - «БТ», а самые лучшие – западногерманские «Астор» с портретом седого благородного старца на пачке. Имелся в виду некий лорд Астор. Продавались они в обычных табачных киосках по 40 копеек за пачку, что считалось дорого. То были огрызки кончавшейся оттепели.
ГЛ. 15 BILL BAILEY, WONT’T YOU PLEASE COME

Won’t you come home, Bill Bailey, won’t you home?
She moans the whole day long.
I’ll do the cooking, darling, I’ll play the rent,
I know I’ve don’t you wrong.

Ираклий рассказывал: в квартире с ним и одинокой хозяйкой, проживает кот Васька, огромный, рыжий и пушистый. Он обезъяичен (по иностранному – «кастрирован»). Стараюсь, товарищ Солженицын, выражаться по-русски, так сказать,”special for you”. Кот знаменит тем, что умеет пользоваться унитазом, помимо тихого нрава и, полагающегося по долгу службы, мурлыканья. Как он это делает? А так: прыгает на стульчак, поднимает заднюю лапу, если по-маленькому; а коль по-большому, то залезает в очко, а потом, как положено ему природой, закапывает, размазывая содеянное по стенкам. Но этого мало! Он еще и воду умеет спускать. Повисает на цепи всей своей мощной тушей, схватившись когтями, и низвергает «ниагару» со страшным шумом, сам шума не боясь – привык. Унитазы отменные, с чугунными сливными бочками и нервущимися железными цепями изготавливались по спецзаказу из отходов танковой промышленности в период больших сталинских чисток. В соседних квартирах слышалось, как спускали воду. Значит, домочадцы живы и никого не забрали. Жутко, когда воду никто не спускал… Кто научил Ваську подобному искусству, неизвестно, но ходит слух, - сам хозяин, бывший человеком экстравагантным, несмотря на лояльность режиму. Хотя есть подозрение, это у кота генетическое… Извините, Александр Исаич, что опять на басурманском! Так и лезут сами эти поганые слова! По-русски, говоря, - наследственное. Но исследования не проводились. Я сначала не поверил, но, будучи в очередной раз у товарища в гостях, стал свидетелем фокуса. Вспоминается и Пушкин с его: «и ходит кот ученый на цепи…»(Тоже цепь!) Дальше и сами знаете!

ХОРОШИЙ ДРУГ. Львов. 1 февраля (по телеф. от спец. корр.)
Издательство выпустило в свет новую книгу. Кто своевременно сообщит о ней читателю и кратко познакомит с ее содержанием?
Во Львове представляет читателям только что вышедшие из печати книги пресс-бюро «Каменяр». В нем объединились на общественных началах большая группа рецензентов…

- Ты чувих к себе водишь? – задал я нескромный вопрос.
- Да, - блеснул он стеклами очков в модной оправе (забыл сообщить, что он, как и я, очкарик, но не комплексует).
- А как же бабки-сторожихи?
- Я им по «трешке» заряжаю, и порядок.
- И той, «комиссарше»?
- И ей!
- А как же ее моральные принципы? Ведь коммунистка?
- Ничего, ничего… Берет за милую душу и, вытягиваясь во фрунт, говорит: «Служу Советскому Союзу»!
- Да ну-у-у?! А та, обычная бабка, что говорит?
- Та кланяется в пояс, крестится и лопочет: «Благодарствую, милок»! Дай бог тебе здоровья! Веди свою девоньку!
- Ну, ты гигант!
- Бывает иногда… «комиссарша» с котом конфликтует: не любят друг друга почему-то…
- Он гуляет по этажам?
- Иногда просачивается на лестничную клетку, чтобы проветриться, и непременно нассыт у ее рабочего места, очевидно метя, как у них (котов) положено, если она отлучится по той же причине. Под лестницей у сторожей закуток, где они облегчаются. Так сказать, негласный, тайный сортир. И она, заметив кота и увидев, что нагадил, гоняется за ним по этажам, паля из бутафорского маузера: «Бах! Бах! Бах!»
- Может она любительница Баха?
-На шум выглядывают соседи и призывают к порядку…
- Чтобы Баха на Бетховена сменила?
- Вроде того.
- Ну и домик у вас, а еще Союза Художников!

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ. ПУТАНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ.

В первом номере журнала «Искусство кино» за этот год мы прочли большую статью Сергея Юткевича «Размышления о киноправде и кинолжи». В ней есть заслуживающие внимания мысли о документальном кино. Автор пытается проследить, как принципы «киноправды», разработанные нашим выдающимся режиссером, художником и публицистом Дзигой Вертовым, применяют зарубежные кинодокументалисты, одни для того, чтобы раскрыть действительную правду жизни, другие, лишь маскируясь под правду…

Пошли как-то с Ираклием прошвырнуться по «Бродвею» (Gorky street). Авось, кого «закадрим». Шли от Белорусского к центру по правой стороне, хотя это и не имеет никакого значения, если только в смысле «дело наше правое, и мы победим». Шли, шли, шли… А «кадры» все не клеились, не клеились, не клеились… Стали терять надежду, как вдруг впереди наше внимание привлек не «кадр», а скорее «стоп-кадр» (мы так и замерли) - еле-еле державшийся на ногах гражданин пролетарской наружности. Как раз в то время в газетах опубликовали очередные меры «по борьбе с пьянством и алкоголизмом», расширили полномочия народных дружинников и ввели в милиции новые формы «внушения» - резиновые дубинки, взяв пример с западных полицейских.
Гражданин впереди все маячил. Наблюдая за ним, мы и про наши «кадры» забыли. Что же дальше? Ведь непорядок! Вдруг появился седоватый человек в милицейской форме, чином не ниже полковника. Страж порядка сделал замечание подвыпившему и в ответ послан, куда всем известно. Вечер. Гуляльщиков слонялось предостаточно – конфликтная сцена сразу привлекла кучу зевак. Тут и мы подоспели…

… однако статья в целом производит удивительно странное впечатление. У нас она вызывает чувство решительного протеста. По Сергею Юткевичу получается, что революционные традиции Дзиги Вертова и Эсфирь Шуб живут в зарубежном киноискусстве, в нашей же документальной кинематографии они почти не нашли развития, да и самой документальной кинематографии у нас не существует. Правда, в статье приводятся названия некоторых недавно созданных документальных картин. Но только для формального реверанса. Зато Сергей Юткевич подробно останавливается на каком-то анекдотическом разговоре с мифическим режиссером – документалистом. Этот режиссер не может понять его, Юткевича, идущего работать, и заявляет ему: «Зачем ты так надрываешься?.. Я, например, монтирую по телефону. Приду днем, позвоню снизу монтажнице: склейте материал, затем зайду, посмотрю, дам указания и домой… А зачем же самому корпеть?» В глазах этого режиссера автор статьи в «Искусстве кино», как он пишет, «выглядел одичалым кустарем-одиночкой и к тому же вредным «чужаком», пытающимся перенести на передовую студию документального кино старомодные навыки художественного кино…

Но вернемся к нашей «документалистике».

- Почему в таком виде? – спрашивает блюститель.
- Да пошел ты! – замахивается, качаясь, пьяница.

Толпа охает и ахает. Поднять руку на представителя власти? Увернувшись от удара, мент полез рукой под плащ. Как помним, на дворе осень, и - кто в куртках, кто в плащах. Полковник достал длинное, гибкое, черного цвета орудие усмирения – дубинку, в более поздние, перестроечные времена, названную «демократизатором».

- Ах, ты, б…! – снова кинулся в бой пьянчуга, но получил штуковиной по рукам, затем по бокам, а в заключении по лбу. Публика снова заохала и запричитала: «Что это такое? Людей не за что избивают – подумаешь, выпивши! Ну, прямо как в странах капитала!» Нарушитель обмяк и осел на асфальт как подтаявший сугроб. По лбу змеилась красная струйка. «Бедный! До крови, - взмыли женские голоса из хора. – За что вы его так?» Бессердечный чин хладнокровно по рации деловитым говорком вызывал «воронок». «Ну, теперь его песенка и вовсе спета, - взвыли сопрано и альты, - теперь точно пятнадцать суток!» «Расходитесь граждане, или хотите в свидетели?» - пошел с козырного туза блюститель. Колода резко опустела, мы тоже «слиняли» от греха.

… Полноте, Сергей Осипович, достойный ли это разговор? Мало же вынесли из совместной работы с кинодокументалистами в суровые и незабываемые годы Отечественной войны, да и после войны, вспомним ваш фильм «Встреча с Францией». Разве были чужаками среди документалистов Александр Довженко, Юлий Райзман, Сергей Герасимов и другие мастера художественного кино, создавшие в коллективе кинохроникеров прекрасные фильмы. Здесь происходил полезный процесс взаимообращения двух видов киноискусства. И думается, такие фильмы, как «Битва за нашу Советскую Украину», «Берлин», «Говорит Спутник», дают большой материал для размышлений на избранную автором статьи тему…

Появился у меня и еще приятель. Тоже из высших сфер. Сын композитора, классика Туркменской музыки. Зовут Сердар. Элегантный, хорошо и модно одет, смугловат и идеально говорит по-русски. Детство провел в Москве, пока папа учился в столичной консерватории. Сердар любит джаз, но ладовый; гармоническую музыку недолюбливал, как и ранее упоминавшийся нами араб Али.
Туркменистан, будучи Советской республикой, в отличие от Ирака, Ирана и прочих Персий, имел свою оперно-симфоническую школу, основы которой и заложил родитель Сердара.
В сравнении с аристократом Ираклием, Сердар, хотя тоже своего рода «принц», но, как и я, жил в общежитии. Учились на одном курсе с нами и другие его земляки, из чего следовало, что земля туркменская не собиралась иссякать талантами…

… А как можно забыть боевые традиции кинохроники пятилеток, наконец, героически фронтовой репортаж? Родившиеся в огне революции и гражданской войны, принципы киноправды получили новое дальнейшее развитие в замечательных фильмах и журналах, снятых на фронтах Великой Отечественной войны. Не могли бы назвать, но уже не в реплике, целый ряд великолепных фильмов, киноочерков о наших нынешних днях, о нашей стране и зарубежных странах. Многие из этих фильмов созданы в последнее десятилетие, раскрывшее широкие творческие возможности для подлинной киноправды…

Сердар рассказывал забавную историю, как отца насильно «сделали» композитором. Пас юноша овец, не ведая беды, и нагрянула комиссия из Москвы по отлову талантов. Партея решила поднять музыкальную культуру отсталых республик Средней Азии. Состояла комиссия из музыковедов и композиторов. Состояли в ней знаменитые Власов и Фере, помощники-соавторы в создании национальных композиторских школ. Ездила комиссия на ишаках и верблюдах по затерянным в горах и песках аулам и проверяла молодых людей на наличие у них музыкальных способностей. Говорят, даже и пользовались сетью, набрасывая ее на разбегавшихся в страхе диких талантов. Попался им под руку и сердаров предок. Пастух, не ведая печали, пел во все горло песню. Тут его и схомутали, спеленали, и упекли в столицу учиться сначала языку, а за тем и всему остальному. Вот так он постепенно и стал творцом национальных опер, балетов и симфоний. Сын, учитывая печальный предка, сам сдался в «композиторы», помятуя, что и в роду Бахов их (композиторов) было, пруд пруди…
 
… Как же можно, размышляя о сценарии, драматургии документального кино и других проблем, делать вид, как будто все нужно начинать сначала, заново, на пустом месте…

Что-то мы, братцы о джазе слегка подзабыли, - вам не кажется? Ведь название обязывает («Зона джаза»). Зона, так зона! Как он там, бедный?

Оркестр Колымагина перевели по каким-то подноготно-интриганским причинам из шикарного «Метрополя» в захудалый Дом Культуры завода «Серп и Молот» играть перед началом киносеансов. Если в ресторане шел «порнос», - исполнение за наличные на заказ, - то в Дека коллектив сел на «сухой паек» официальной, более чем скромной, зарплаты. Кажется, причиной остракизма явилось недостойное поведение руководителя. Зопил, и месяц на работу не являлся. Помните о подозрительных красных прожилках на лицах многих весьма приличных на вид музыкантов. Это и есть последствия сих марафонских «заплывов» на недели и месяцы. Так что понизили за дело, но пострадали все.

… Радуясь достижениям прогрессивных зарубежных кинодокументалистов, мы не можем игнорировать то хорошее, талантливое, что было и есть в нашем документальном кино, то новое, что появлялось на разных этапах его роста, что составляет его гордость и определяет его стиль. Наше документальное кино не только творчеством Дзиги Вертова и Эсфирь Шуб, но всем ходом своего развития оказало большое влияние на мировое документальное кино…

Играли обычный репертуар по печатным нотам. Мне дозволялось немного импровизировать. Произошли изменения и в составе: дама-контрабасистка покинула нас, а вместо нее появился долговязый юноша, учившийся в музучулище как домрист, но самостоятельно овладевший контрабасом. Ударник поменялся. Вместо молодого появился лысый старичок с фамилией Герман, в перерывах между пьесами державшийся за живот и проклинавший язву. Завелся и новый трубач, да не откуда-нибудь, а из солидного оркестра Силантьева (по совместительству), мусульманского вероисповедания, который, несмотря на строгости Корана, склонен к русским загулам. Мама оказалась православная. От нее и сбой в генетике!

… Безусловно, в сегодняшней творческой практике документалистов имеются недостатки, многие работы страдают несовершенством, бесформенностью, бледно рассказывают о нашем великом времени, о нашем советском образе жизни. Мы не вправе закрывать на это глаза. Но для того, чтобы по-настоящему помочь в преодолении недостатков, надо, прежде всего, знать, смотреть произведения документального кино, выпускаемые многонациональным отрядом советских кинопублицистов. Ни кинокритика, ни Союз работников кинематографии, в целом не занимаются всерьез документальным кино, не знают его. И примером этому может служить Рассматриваемая нами статья Сергея Юткевича, к сожалению, необъективная и путанная.

Роман Григорьев,
Роман Кармен,
Александр Медведкин.

       
ГЛ. 16 BLUE MOON

Blue moon, you saw me standing alone
Without a dream in my heart,
Without a love of my own.

Училась со мной на одном курсе раскосая девочка, теоретик. Приехала откуда-то издалека, чуть ли не из-за Полярного круга или еще дальше. Хотя, дальше некуда. Представитель малой народности крайнего Севера.
Советская власть хотела, чтобы там, среди льдов и белых медведей, объявились свои музыковеды и теоретики. Вот только какую музыку они должны изучать? Непонятно. Возможно, Партея и там, в тундре умудрилась бы вырастить свою национальную оперу и балет. Но не будем ерничать, а лучше вспомним фамилию девочки. К радости, фамилия не забылась в силу своей оригинальной благозвучности: Балдахинова. Конечно, корень слова горький (хина), но целебный, а первая половина тоже не очень – «балда». Сразу вспоминается «Сказка о попе и работнике его Балде». Но, может, вовсе и не в «балде» дело, а в «балдахине», таком устройстве от солнца вроде тента или зонтика. Здесь веет Востоком, притом арабским, а не Полярным сияньем. Дальнейшие изыскания, боюсь, заведут в тупик, так что остановимся: Балдахинова, так Балдахинова!
Дело не в ней самой. О девочке и вспомнить нечего. Такая, как и вышеупомянутая Людочка. Хихоньки да хахоньки! Дело в ее бабке, живущей среди холода и льдов. Впрочем, и не в бабке даже дело, а во мне самом… Фу, ты! Совсем запутался.
Увлекался в ту пору модным самоистязанием, называвшимся «сыроедство». Естественно, беря пример с авторитетного старшего товарища, увлекавшегося тем же, чья мама, поэтесса и переводчик, – «Носорогов» Ионеску перевела, например! – и вообще дама самых передовых взглядов (сын в нее). Товарищ давал почитать переводные самиздатские книги об это «сыром едстве».
Суть «ученья» заключалась в том, чтобы не есть ничего вареного, ни жареного, ни пареного; отказаться полностью от мяса и от всего связанного с ним (колбасы и прочее). Обоснование то, что наши предки обезьяны, и по сей день, питаясь одними лишь бананами, прекрасно себя чувствуют. Таким нехитрым образом, по заверению «учения», абсолютное здоровье гарантировалось: невосприимчивость ни к жаре, ни к холоду, ни к простудам, ни к разным гриппам и насморкам. Даже зимой можно ходить без пальто!
Разумеется, и курить нельзя – бросил; спиртное тоже исключено – завязал. Притом ничегошеньки и ни по каким праздникам, ни даже сухого вина, ни пива! Никаких исключений и послаблений, а то все насмарку…
Возжелал стать ангелом во плоти, и ожидал со дня на день, когда начнут крылья отрастать, чтобы пуститься в блаженный полет…
       
А причем здесь балдахиновская бабка? Притом! Когда занимаешься подобным «ученьем», то всегда хочется с кем-то поделиться достигнутыми успехами, а так же и вовлечь в это дело других. Дело хорошее и для здоровья полезное! То есть вербуешь «адептов» (“special for you”, дорогой товарищ Солженицын!)

Ноябрь… В общаге холодрыга. Почему-то еще не топили. Одна из игривых прихотей-шалостей социализма: когда захотим, тогда и затопим!
Твердо следуя «ученью», с отвращением запихивал в рот ломтики сырой свеклы, грешно помышляя о чем-то вкусном, но вредном. О сочном бифштексе, об ароматном антрекоте, о благоуханной ветчине или окороке, о бесподобной буженине, о куске осетрины со слезинкой, о ломтике «докторской», даже и об обыкновенной селедке под маринадом, с лучком… Эх-эх-эх! – тяжело взваливать на себя груз единственно верного учения и неукоснительно следовать ему! Поэтому жаль бедных марксистов… Мерзкая свекла, подозревая, что она мне ненавистна, бесславно умирать в моем желудке не желала и в горло не лезла, отчаянно сопротивляясь. Запихивал с силой: полезай, гадина, корми меня! От нее, казалось, при отсутствии внешних калорий становилось еще холоднее.

Встретив в коридоре Балдахинову, сытно глядевшую на меня после посещения столовки, поделился с ней «подвигами» на ниве обретения здоровья и долголетия, надеясь тайно ее заарканить. Она в тот момент еще и развратно дымила сигаретой.
- Курить вредно, пить вредно, вареное и мясное есть тоже смерти подобно. А полезно: сырые овощи и фрукты, соки, проросшая пшеница…
Она звонким смехом перебила меня, окончательно растянув свои заполярные глаза до узких щелок. У них это, говорят, своеобразная защита от слепящего на солнце снега.
- А моя бабка питается только вяленой рыбой, пьет спирт и курит трубку! Какие там у нас овощи и фрукты! Их никто в глаза не видел!
- И как же? Сколько ей лет?
- За девяносто, и ничем никогда не болела.
Я сражен! Такого аргумента-пинка достаточно, чтобы прекратить мучить себя и начать питаться, как нормальный человек. Как только с «ученьем» завязал, сразу и батареи в общаге потеплели, словно моего отступничества только и ждали. Хороший знак. Значит правильно все!
Вот причем здесь оказались эта Балдахинова со своей бабкой. Спасли, можно сказать, если и не от голодной смерти, то от дури!

Помучив немного читателя «сыроедством», прибегнем к другой пытке – цитированию из газеты «Известия» за 1964й год. Терпи, читатель, вспоминая, как автор сырую свеклу ел.

Его имя пока еще мало известно на строительных площадках и механизаторам села: он еще очень молод, ровесник 1964 года. Первые гидравлические экскаваторы «Э-1514» с фирменным знаком киевского завода «Красный экскаватор» вышли из заводских ворот.
Согласен, что это скорее не аромат эпохи, а ее миазмы! Но что поделаешь: мы читали эти газеты и вы почитайте.
Землеройные машины украинских экскаваторостроителей хорошо известны в нашей стране и за границей. Высокие технико-экономические качества советских экскаваторов не раз отмечались на международных выставках. Но киевляне неустанно ищут новые конструкции узлов и механизмов, более удачную компоновку агрегатов.
А причем здесь “Blue moon”, данное в заглавии? Притом, что напевайте тихонько про себя, и легче будет читать советскую газетную галиматью.
Конструкторы С.Задоренко, И.Мороз, В. Белоус, группа слесарей экспериментального цеха, которой руководит Г.Попов, внесли много предложений.
Государственная приемная комиссия приняла новый экскаватор с хорошей оценкой. Особо отмечены отличные условия работы экскаваторщика: удобная кабина защищает рабочего от дождя и снега, холода и жары (Как в «сыроедстве»!), рычаги управления сконцентрированы в одном месте, предусмотрен хороший обзор рабочей площадки. В этом году 1500 экскаваторов «Э-1514» выйдут на широкие дороги семилетки.




ГЛ. 17 BLUES IN THE NIGHT

My mama don’t told me when I was in knee pants,
My mama don’t told me “son”.
A woman of sweet talks and gives you the big eye,
But when the sweet talkin’s done.
A woman’s true face, of worrisome thing
Who leave you to sing the blues in night?

  Еще одна теоретичка вертелась вокруг меня, а я вокруг нее. Значит, дружили. Она москвичка. Папа партейный хам, мама в театральной кассе билетами торгует, так что в любой театр, на любой концерт – пожалте бриться!
У Карины абсолютный слух и потрясающие знания в области музыкальной литературы, да и не только музыкальной. Не в пример мне! И вкус хороший: любит все новое и современное. Я тогда тоже все это любил и до лозунга-призыва «Назад к Бетховену»! еще не додумался.
У нее все относительно хорошо, включая фигуру и мордашку, только вот изо рта попахивало постоянно как из плевательницы дантиста, что сильно тормозило сближение.

Сиживали мы регулярно возле раздевалок Малого зала в закутке на широких подоконниках, пия черный кофе, - рядом и буфет, - покуривая, (тогда еще в общественных местах не возбранялось), рассуждая о Веберне, Берге, Стравинском, Шенберге и иже с ними. Другой музыки, как-то Рахманинов, Чайковский и прочих, подобных архаиков-сентименталистов как бы и не существовало. Помните надпись в классе гармонии? Вот и мы тогда так считали. Вернемся к описанию дамы – кажется, что-то упустил…
Не все так в ней идеально. Зачем писать неправду? Зад плоский, отсиженный в результате длительных занятий на фортепиано. Правда, пианистка отличная, особо по части читки с листа. Все-таки музыковед! Ноги тоже не ахти: икры бутылкообразные как у бегунов или футболистов. Букву «эр» не выговаривает, а углах рта постоянная пена, от скапливающейся слюны. Да и говорит бурно и много, перебивая и брызгая слюной. Так что вовсе не Мона Лиза, не Венера Милосская, да и обе руки целы, не отколоты. Еще одна деталь: нос курносоватый, а вокруг рыжие веснушки. Волосы сзади зачем-то завязывает в пучок как у бабок… В общем, совсем раскритиковал подружку, хотя и сам не Аполлон. Очкаст, да еще и страдаю комплексом «мастаковича». Говорят, похож на него малость, хотя сам не замечаю. Оно и понятно: в своем глазу и астероид не заметишь, а в чужом - любое нейтрино как на ладони.

- О Стравинский! Слышал его «Симфонию псалмов»? - спрашивает она, грациозно дымя сигаретой.
- Нет, не слышал, но представляю, что это … Зато «Весну Священную» могу узнать по нескольким тактам. У меня есть пластинка. Дирижер Эрнест Ансерме и оркестр Романской Швейцарии. Правда, «Петрушку» знаю хуже, хотя имею партитуру. - А фортепианный концерт его слышал?
- Тоже нет… Кофе еще взять? – стараюсь этим уклониться от ее прямых «попаданий».
- А Шенберга «Уцелевший из Варшавы»? – летит стрела в спину.
- Сейчас приду, - подхожу к стойке с вонзенным меж лопаток вопросом.

Несу две чашечки двойной крепости с дымком – хорошо тогда варили – чтобы задор был сильнее. И всего-то удовольствие за 20 копеек!
Делается по обжигающему глотку, новые сигареты вспрыгивают в рот и самовоспламеняются.

- «Уцелевший из Варшавы» имеется в нашей консерваторской фонотеке, - выдает страшную тайну Карина, - это про еврейское гетто, поэтому наложено табу. (Карина тоже – на половину, выдам и я страшную тайну!)
- Обязательно послушай, можем и вместе сходить, потому что посторонним крамолу эту не выдают. А я с заведующим фонотекой Ковалевым в хороших отношениях и договорюсь.
- Лучше вместе! Мне одному точно будет от ворот по ворот, – припоминаю очередной свой комплекс: «Вы куда, молодой человек? Сюда нельзя». - А кофе ничего?
- Отличный! Кстати, скоро ожидается премьера двух последних квартетов Мастаковича, тоже посвященных жертвам фашизма. Но даже мама, с ее всесильностью, не может помочь с билетами – аншлаг заранее полнейший! Надо попытаться самим как-то проникнуть. Через черный ход, например…


Черный ход приводит к тому самому классу, где проходят занятия по «Гражданской обороне». Класс одной стеной примыкает к галерке Малого зала, и все хорошо прослушивается.
Зал переполнился и пыхтит как перекипающий чайник. Раздаются скрипы стульев, чихи, кашель, как и подобает на всех уважающих себя концертах.
Мы скрючились в тесноте и темноте, припав ушами к щелеватой стене. Помимо нас нашлись и другие хитрецы. По сему вертится на языке банальность: «как сельди в бочке». Где сельди, там непременно и дышать нечем – кругом сплошной «рассол». Когда же, когда же начнут? Подохнуть можно! А там все ждут опаздывающих граждан, каких-то посольских дипломатов, каких-то важных чиновников из Минкульта, кого-то из ЦК и даже Елисеевского магазина…
 
Наконец третий звонок грянул как приговор палача. Последние хлопанья откидных стульев, последние поцелуи, последние рукопожатия после нежданных знакомств, радостные последние слезы расставаний и встреч, последние «прости-прощай». Почти Белорусский вокзал!
И, наконец, как удар тамтама или как приближающийся раскат грома, или как полуденный выстрел Петропавловской пушки, послышался зычный, поставленный стеклянно-стаканный глас Анны Чеховой, бессменной ведущей всех знаменательных и событийных концертов эпохи социализма. Меломаны притихли, заткнув носы. Кто пальцем, кто ваткой - чтобы не чихнуть. Кто, перехватив горло кашне-удавкой, или вставив кляп из носового платка, засморканного до полного отсутствия живого места на нем, чтобы не кашлянуть. Кто, заткнув пробками (в буфете перед началом сперли) или, заклеив липкой лентой от мух все места, способные издавать какие-либо звуки. Приготовились внимать божественному.

- Долдон Долдоныч Мастакович! Квартеты …надцатый и …надцатый. Первое исполнение. Исполнители - квартет имени Бетховена в составе: Яков Варшавский – первая скрипка, Семен Парижский – вторая скрипка, Исаак Берлинский – альт, и… Василий Ширинкин – виолончлен. Квартеты посвящены памяти жертв фашистских концлагерей.

Послышались удаляющиеся каблучки, и загундосило настроечное «ля» первой скрипки, за которое как утопающие за соломинку стали цепляться остальные, стараясь подтянуть свои усталые жилы-струны в тон с главным звуком. Закончив настройку, замерли, и, очевидно, подняли смычки, но нам не видно.

И грянул шквал!!!
Заныло, завыло, застонало, заскрежетало, задергалось, задрыгалось, заплясало, запиликало, запиццикатило и завибрировало. Аккорды и двойные ноты, унисоны, соло и тутти чередовались с настойчивой назойливостью. Но музыка и носа не высовывала, очевидно, боясь остаться без оного. И как все цвета в сумме дают белый, так и все огромнейшие цифровые объемы звучащих нот давали ноль! В этом, наверное, и есть неразгаданное чудо музыки: у одних звуки складываются в божественные мелодии, у других в – бред сивой кобылы. Длилась пытка долго. Квартеты оказались коварно многочастны. Я томился и изнывал, а над ухом восторгалась подружка: «Послушай, гениально! Правда?» Абсолютный слух позволял ей, по-видимому, изыскивать в этом звуковом бедламе определенный кайф. Мой – обыкновенный – кроме тоски и муки, ничего не мог там изыскать.
В каморке стало невыносимо душно, жарко да к тому же кто-то, по-видимому, от восторга не сдержался, и подпустил. Так что к пытке снаружи прибавилась и внутренняя. Раз жертвам фашизма посвящено – пожалте и в газовую камеру, - правда газ не «Циклон А или В» (сидели на трубе!), но для иллюстрации и такой сойдет.
После первого отделения Малый зал взорвался Большим Взрывом, и родилась Вселенная премьеры - осколки чуть не ранили нас. Спасла дощатая, но крепкая перегородка. Чтобы глотнуть свежего воздуха, дернулся покурить. Она хлопала и не заметила. Таким образом, удалось слинять по-английски, оставив подругу одну дослушивать шедевр.

Самаркандский промышленный обком КП Узбекистана на заседании бюро обсудил статью Э.Масимовой «После диктанта», опубликованную в 279м номере «Известий» за 1963 год. Обсуждению предшествовала большая всесторонняя проверка работы школ Самарканда. Как она показала, педагогические коллективы школ города добились некоторых успехов в обучении и воспитании детей. Вместе с тем детальной проверкой установлено, что не только в школе №7, но и в отдельных классах ряда других школ, есть факты завышения оценок знаний учащихся, недостатки и ошибки в постановке учебно-воспитательной работы.

Данный текст, поверьте страдальцу, эквивалентен содержанию гениальных квартетов Долдон Долдоныча. Вот такой этот «Блюз в ночи», ставший названием главы.


ГЛ. 18 BODY AND SOUL

My heart is sad lonely
For you I cry, for you, dear, only,
Why haven’t seen it – I’m all for you, body and soul,
I spend my days in longing
And wondering why it’s me a – wronging,
I tell you – I mean it, I’m all for you, body and soul.

Шел я под мелким, как содержание большинства советских газет, осенним дождичком в четверг. Шел вниз по Герцена из «консервы» в сторону «Метрополя» на «джазовую» работу. Вдруг вижу: впереди шастает по лужам невысокая фигурка в плащике «болонья», шоферской кепочке, очечках и в летних туфельках с дырками для вентиляции, чтобы ноги не потели. Сутулость спины показалась до радикулита знакомой, да и во всем остальном что-то трогательное, чуть ли не родное. Догоняю, поравнялись. Ба! Это сам герой предшествовавшей главы нашей озорной повести. «Двойная доминанта», как звали его студенты за одинаковые начальные буквы имени и отчества – Долдон Долдоныч.
Шлепаю рядом по лужицам и понимаю, другого случая не представится. Судьба свела. Преодолевая природную застенчивость, выдавливаю:
- Извините, Долдон Долдоныч! Можно к вам обратиться?
Он поворачивает голову. Ну, живой портрет кисти Таира Салахова!
- Слушаю, молодой человек.
- Я студент консерватории, учусь по композиции на первом курсе… - Дальше не знаю, что и сказать. Мэтр мудро и вежливо прерывает неловкую паузу:
- У кого учитесь?
- У Щедрошвили Аккордеона Кипарисыча.
- Знаю, знаю такого. Очень талантливый, так сязать, молодой композитор. Ну и довольны?
- Да.
- И чему он вас учит, так сязать, если не секрет?
- Он сразу сказал: «Вы всё знаете. Не знаю, чему вас учить».
- Хе, хе, хе, - задергались плечи спутника. – «Не знаю чему учить», так сязать? Это похвально, похвально… А вы не были, случайно, на премьере моих, так сязать, последних квартетов?
- Как же? Был!
- Ну и как вам?
- Ответить честно? – поднял во мне голову молодой наглец.
- Конечно, конечно! Не стесняйтесь! Правда нужна даже и такому маститому автору как я, так сязать.
Я помялся, но сказал, вернее, как принято говорить, «резанул правду-матку»:
- Извините, говно…
- Вы попали в самую точку, молодой человек! Как вас зовут, так сязать?
- Юра, - я слегка отстранился, опасаясь затрещины, но маэстро с усердием мазохиста принял и даже поддержал критику.
- Я тоже так считаю, так сязать, что говно! Я бы даже усилил: полное говно!! – Он в сердцах топнул ногой и обрызгал меня, но, понятно, не нарочно.
- Почему вы, Долдон Долдоныч, о себе такого невысокого мнения?
- Я требователен и самокритичен, так сязать, не то, что некоторые…
Мы мерно шли по левой стороне, уклоняясь от настырных луж и бескомпромиссных прохожих. Вот и поворот налево к Телеграфу, улица Белинского. Видно, дух великого критика витал здесь, способствуя нашему умонастроению.
- Говорят, вы ненавидите Чайковского? – спросил, чтобы проверить утверждение Карины, и наступил в коварную лужицу, забрызгав штанину попутчика. – Ой, простите!

Он в пылу беседы не заметил моего правонарушения, хотя топнул ногой, услыхав ненавистное имя, и ответно оросил меня, непроизвольно отомстив:
- Да! Люто!
- За что же?
- За лиризм, сентиментальность и вообще за его мелодический дар, так сязать! Если с сантиментами я еще как-то справлялся. Помните мою мелодия из кинофильма «Довод»? Ту, что любил Хрущев в исполнении унисона скрипачей Очень Большого Тятра под управлением Юлия Реентовича, Еще песню «Родина слышит, Родина знает», так полюбившуюся доблестным чекистам… Помните?
- Помню! Как же, как же…
- А вот мелодическим даром боженька меня обидел, так сязать…Приходится мучиться изобретать, а получается, так сязать, угловато и не особо ярко. Вот у Прокофьев, у того, что ни тема – шедевр!
- А «тема нашествия» из Седьмой симфонии или главная партия первой части Пятой? – решил заступиться за гения.
- Ну в Пятой еще ничего, а в Седьмой – опереточный мотивчик. Дураки музыковеды и друг Соллертинский услышали в ней тему фашизма. Не стал разубеждать: услышали, ну и пусть себе, так сязать…
- Вы к себе несправедливы, - пожалел я «бойца, взявшего огонь на себя», и мы повернули к Телеграфу.
- Вот поживете с мое, поймете! У Чайковского что ни тема – гениально!! А у меня? Пришей кобыле хвост! Вот черт, какой был, так сязать, хоть и педик! А тут вроде ничем таким не страдаю, а мелодия нейдет, хоть усрись! Извините, что выражаюсь, так сязать, при студенте…
Я стыдливо опустил глаза, не ожидая столь откровенных самооценок.
-Завидую – вот и ненавижу!!! … А зовут вас как, так сязать?
-Юра, - напомнил я и похвалился. – У нас в классе гармонии на столе вырезано «Чайковский-говно!» Вот.
- Это проделки молодых формалистов вроде Ниткина, Патефонова и Дуллиной, так сязать…. Любить надо Петра Ильича, юноша! У него еще многому можно научиться, хотя вы, так сязать, и все знаете! – Он, наконец, улыбнулся и подмигнул. – Я вот и сонатного аллегро ни одного путного не мог написать… - (посыпание пеплом главы продолжилось) – а кореш мой, Иван Иваныч Соллертинский, окрестил мое неуменье «медленными сонатными аллегро». Вроде, как нечто новаторское… Эх мы бывало с ним, так сязать, тяпнем по маленькой, он и начинает петь мне Осанну: великий, мол, да гений!

«Дэ», «Дэ» все больше распалялся по мере приближения к дому, а я совсем затих.

- Он, Иван Иваныч, считал, царство ему небесное, что мне удалось создать бесконечную мелодию, ту, о чем мечтал Вагнер и, что тому не удалось. У Вагнера получилась не бесконечная мелодия, а бесконечная секвенция, так сязать! Как зовут вас?
-Юра.

Дождь, устав от нашей «бесконечной мелодии», прекратил и свою «бесконечную секвенцию», когда мы дошлепали до знаменитого дома между Брюсовским переулком и улицей Огарева, злыми языками именуемым «малой синагогой» или «Союзом Суэцких Композиторов».
- Ну, вот и пришли, Юра. Я сейчас здесь живу, а скоро поеду в Питер, так сязать. Там мне больше нравится. Там меня, еще совсем пацана, когда-то признал сам великий Глазунов, так сязать. Хороший музыкант, хоть и горький пьяница. Запои у него назывались «поехать в Ригу», а ездил он туда частенько, так сязать. Эх, давно это было! А вы, куда путь держите?
- На работу в «Метрополь». Подрабатываю в ресторанном оркестре. Стипендия маленькая.
- Это хорошо, что на работу, так сязать! Я тоже когда-то, в Гражданскую или в НЭП, тапером служил в кинотеатрах и познал почем фунт лиха, так сязать!
- Рад знакомству, уважаемый маэстро!
- Я тоже! Э-э-э… Как вас, говорите?
-Юра.
- Вы мне, Юра, понравились, так сязать, прямотой! А то кругом лжецы и льстецы! В глаза восторгаются, а в спину гадости говорят. Запишите, так сязать, мой телефон. Звоните, не стесняйтесь, можем еще как-нибудь встретиться и поталдычить, так сязать!
- Спасибо, Долдон Долдоныч! Я побежал! Опаздываю!
- Всего хорошего, Гера! – имя запоминаться не хотелось. Маэстро подошел к массивной двери подъезда, где со временем на стене вырастет мраморная доска с золотыми буквами.

Вот вам и «боди», мокнущее под дождем, и «соул», парящее в высших сферах.

Создатели автоматов предлагают работникам торговли: давайте сообща обсудим, какие технические требования предъявляются к автоматике, как следует разместить сеть автоматизированных магазинов в стране, какими должны быть здания этих магазинов. Но наше предложение не находит отклика. И, наконец, о механизации погрузочно-разгрузочных работ в торговле. Надо лишь лучше, правильнее использовать стандартные универсальные подъемники, тележки и конвейеры, которые выпускаются серийно и применяются и в промышленности, и в строительстве.
Н.Гончаров, директор ВНИИТОРГМаша,
А. Вышелесский, профессор, доктор технических наук.


ГЛ. 19 C’EST SI BON

C’est si bon – lovers say that in France,
When they thrill to romance,
It means that it’s so good.
C’est si bon – so I say it to you
Like the French people do,
Because it’s all so good/

Великий Ив Монтан – первый заочный учитель джаза. Небольшой ансамбль за его спиной просто сводил меня с ума: аккордеон, гитара, фортепиано и барабаны… Но пока речь пойдет не о нем.
Как ранее упоминал, подружка эрудированна не только музыкально, но знает хорошо и мировую литературу, поэзию, живопись, философию. Порой неловко сознавать себя партизаном на допросе, и на все отвечать «нет».
- Оскара Уайльда любишь? – спрашивал «следователь» в юбке. Тогда бабы еще поголовно в штанах не ходили, и было некоторое различие полов.
- Люблю, но…
- Что читал?
- Ничего.
- А Франца Кафку?
Тогда этот экзистенциалист, некогда запретный, благодаря хрущевской оттепели, сумел просочиться в печать.
- Гениальные вещи «Процесс», «Замок», «Притчи»!... А Рильке нравится?
- Нравится, но не читал.

Сижу теперь в любое свободное время в читальном зале обычной консерваторской библиотеки (есть и нотная). Перед глазами «Портрет Дориана Грея», далее – «Как важно быть серьезным (Эрнестом)». Выписываю умные фразы в специально заведенную тетрадь. Надо подтягиваться. Стыдно быть невеждой.
Не скажу, что Уайльд сильно тронул, но для дела ознакомился, хотя на пьесах усох, на той же «Саломее». Зевота, песок в глазах, строчки скачут, и постоянно возвращаешься к прочитанному. Спасение одно: немедленно в буфет с питьем двойного кофе и выкуриванием пары-тройки сигарет, чтобы максимально оттянуть возвращение в читалку, но долг-стыд снова гонит туда.
Листаю толстенную книгу «Об уме» француза Гельвеция, а есть и второй том – еще толще. Тоже она посоветовала. Ох, умным стану, даже страшно! Здесь сплошные откровения: каким надо быть прямым и честным, как надо себя вести с приятными и не очень людьми, и множества другого, не менее поучительного и полезного. На сей раз сонливость не мучает – имею природную склонность к философствованию – выписываю, выписываю, мысленно повторяя прочитанное, стараюсь наиболее меткие афоризмы запомнить наизусть. Блокнот пухнет, голова – тоже. Умнею!

Помимо читалки, стал регулярно захаживать в книжные магазины, подолгу торча в букинистических отделах, где цены строили рожи и показывали фиги. Удалось случайно приобрести (последний экземпляр) только что вышедшего двухтомника «Братья Карамазовы» (оттепель!) От нее был наслышан об этих «Керогазовых», и мгновенно купил, хоть и стоило не дешево.
Теперь наложили на себя епитимью ежевечернего, перед сном, постижения многословно-зуболомного труда великого писателя, которого злобный и завистливый попрыгунчик Тургенев называл « этим прыщавым заикой».
«Там такие характеры, такая философия, - слышались в сознании, мешая чтению, восторженные возгласы подруги. – Душа человека есть поле битвы дьявола и бога»!

Одолел сквозь зевоту и полузасыпания. Не люблю с тех пор многословных писателей! Но ума особо не прибавилось, хотя узнал, что есть душа человека в смысле «поля боя…» Философия другого рода окружала нас и подавляла. Какую газету не откроешь, вляпываешься в заголовки:

«ВОЙСКА НАТО ГОТОВЯТСЯ К ВЫСАДКЕ НА КИПР»,

«ПРЕЗИДЕНТ МАКАРИОС ОТВЕРГАЕТ ИНОСТРАННОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО»,

«ЙЕМЕН ДАЕТ РЕШИТЕЛЬНЫЙ ОТПОР КОЛОНИЗАТОРАМ»,

«ВОЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК ПОКИДАЕТ МИНИСТЕРСКОЕ КРЕСЛО» и т.д.

ГЛ. 20 CHANGE PARTNERS

Must you dance every dance
With the same fortunate man?
You have danced with him since the must began,
Won’t you change partners and dance with me?


И мы сменим партнеров и «потанцуем» о трех выдающихся молодых композиторах, так сязать (Слово-паразит Долдон Долдонычы), надежде Советской музыки. Правда, их творчество вызывало и продолжает вызывать неодобрение коллег старшего поколения, так сязать, отсталых.

Первый – бывший физик и математик, уехавший от крепких сибирских морозов к слабым морозам московским. Зовут Денис Патефонов. Какая дурацкая фамилия! Причем «патефон» в эру магнитофонов? Что за извращенная любовь к старине? Тогда бы – «граммофонов»! Еще похлещи… Но что имеем, то имеем.

Второй приперся из заволжских степей Саратовской области, из маленького городка Энгельс. (Кто подзабыл: Энгельс – друг и спонсор Карлы Марлы.) Там не только издавна селились волжские немцы, но и находилась секретная база стратегических бомбардировщиков дальнего действия. Звали Арнольдом Ниткиным. Явно немецкое «Арнольд», но и Ниткин, наверное, тоже – обрусевшее «Фон Нитке». Немцы Поволжья.

Третий композитор – дама и прибыла из славного татарского города, некогда покоренного русским деспотом-царем, зарезавшем до крови на известной картине своего сына. Имя соответствующее – Земфира. Но не путать с сегодняшней! Земфира Земфире - рознь! Наша – «сурьезный» композитор, не в пример нынешней эстрадной финтифлюшке!
И фамилия у нашей не Рамазанова, а Дуллина, и именно с двумя «эл» для солидности.

Приехала троица примерно в одни годы (конец 50х) и с нескрываемой целью – покорить столицу. Как известно, первый и главный комплекс провинциала именно этот.

Сначала честно поучились в консерватории – не без способностей, раз поступили; затем позаканчивали аспирантуры, а потом, как говорится, «без мыла» проскользнули и в… Союз Композиторов. А там любят одаренных, хотя и висит над входом отрезвляющее предупреждение: «Мы не союз гениев, а союз профессионалов». Но наши герои и хорошо обученные профессионалы и, понятное дело, гении. Из провинции только гении и приезжают.
Троица весьма охоча до передовой западной музыки, которую в пух и прах разносила прогрессивная советская критика: формализм, абстракционизм, упадничество, декаданс и прочий «данс, данс, данс»! То есть опять танцы. Не забывайте названия главы: «Меняйте партнеров». Но мы, вопреки названию, останемся верными нашей троице и с нескрываемым упорством молота, которому обычно сопутствует серп, будем «долбить» про них.
Они, будучи гениями, самостоятельно постигли тайны запрещенной западной премудрости (додекафонии и серийной техники); хорошо знали сочинения гонимых у нас представителей Новой Венской Школы: Арнольда Шенберга, Альбана Берга и Антона Веберна. Бедный Мастакович до таких высот формализма не дошел, хотя небезгрешен, за что и получил лично от товарища Жданова по мордасам: «Сумбур вместо музыки!» С годами выяснится, что выдающийся политический деятель не столь не прав… Но не будем о политике, а лучше подслушаем разговор наших героев. Они, кстати, создали тайную ассоциацию, так сязать, партъячейку, и назвались «Три Ге». Об этом прознали недоброжелатели и стали коверкать: «Три говна» или «Трижды говно». Не будем злорадствовать, и подыгрывать завистникам, а лучше подслушаем…

- Зовите меня не Арнольдом, а Альбаном, - попросил друзей Ниткин. – Хочу так зваться в честь моего любимого Берга!
- Пожалуйста! Кто против, - пожала плечами казанка (не путать с казачкой).
- Хоть горшком назовись, а только тональную музыку не пиши! – заржал наглый сибиряк. – А мне мое нравится. Денис, Денис, Денис Давыдов… был такой герой, кажется, Гражданской войны!
- Какой Гражданской? – возмутилась Земфира. – Это при Наполеоне!
- Да, ты права! Запамятовал, - признал ошибку математик из Сибири.
- Может фамилию на Аккордеонов поменяешь? – уколол коллегу волжанин.
- Да есть один «аккордеон», который балетный. Зачем еще?
Все дружно расхохотались, так как творчество «балетного аккордеона» (если читатель догадался, о ком речь?) являлось материалом для постоянных насмешек и издевательств.
- Чем Патефонов не нравится, «гнилая нитка»? – набычился математик-сибиряк. – А в глаз хочешь?
- Ну что вы, мальчики, не ссорьтесь, - вступилась Дуллина. – Так вы, чего доброго, и до смены национальностей договоритесь.
- А что! Я бы с радостью сменил, - помрачнел Ниткин. – Мать с дуру во время войны, боясь наступления немцев под Сталинградом (а до нас рукой подать), решила записать меня «евреем» а не «немцем (по отцу), считая, что в связи с войной в России быть немцем плохо. Вот сглупила, а! Как будто здесь еврею лучше? Никогда ей этого не прощу, царство ей небесное…
- Зачем так на маму? – надулась Дуллина. – Она хотела, как лучше!
-Тебе-то хорошо огрызнулся Альбан-Арнольд. – Твоя национальность безопасна и неактуальна. Что с татар возьмешь? Разве, что калым. А вот нам…
- Тоже мне, затеяли бузу! – встрял Патефонов. – Смените пластинку. Ха-ха-ха! Поговорим лучше о скрипичном концерте Берга или о его «Воццеке»

А сейчас заголовки для отдыха читателя:

ТАК РАСПРАВЛЯЮТСЯ ИМПЕРИАЛИСТЫ США С ПАТРИОТАМИ ПАНМАМЫ».

«ПЕНТАГОН РАСКРЫВАЕТ КАРТЫ».

«АВТОТРАНСПОРТ И УДОБРЕНИЯ».

«РАЗВИВАТЬ ПОЛИТИКУ ДОБРОСОСЕДСТВА».

«ТРИУМФ СОВЕТСКИХ СПОРТСМЕНОВ».

«ВНЕДРЯТЬ ЛЕНИНСКИЙ СТИЛЬ».

«ЕСТЬ ЕЩЕ ПОРОХ В ПОРОХОВНИЦАХ».

«ПРОКУРОР И КОНТРОЛЕР».


Глубокая ночь. На небе ни гривенника, ни алтына, ни звезд, ни луны. Сплошная тучевая чернота. Завывает «Осенней песней» Чайковского ветер. Тревожно спят возле угрюмых, уставших за день, зданий частные «Москвичи» и «Жопорожцы». Народу ни на грош, только шальная кошка пробежала, а за ней озабоченный гормонами кот. Консерватория тоже видит свои шумно-музыкальные сны. Здание изнутри содрогается от храпа, распирающих его привидений, но не разрушается, хотя ремонта не было с самого основания.
Вот «каменный гость» Чайковский, никогда не смыкающий глаз. Так и дремлет, бедняга, с открытыми. Из мрака появляются три фигуры в плащах. Двое в кепках, одна в платке (дама). Один тащит стремянку, у другого в руке ведро с белилами, дама вооружена как копьем большой малярной кистью.
Петр Ильич косится сверху: чавой-то затевают? Эх, скульптор Вера Мухина, черт бы вас побрал, как же вы не учли? Надо, чтоб ручонка гения русской музыки была на шарнире, тогда бы он мог как-то защититься вот от таких злоумышленников, коль убежать нельзя. Жопа накрепко припаяна к каменному креслу. То ли дело Петр Алексеич на коне! Тот ночами мог скакать по Невскому, преследуя бедного Евгения, хотя последний ничего плохого против царя не замышлял. Лишь спятил маленько…
Стремянка приставлена к цоколю памятника, фигура с копьем-кистью поднимается по ступенькам, ей подают ведро. Петр Ильич косится: чавой-то затевают? Неужто подорвать хотят? Может, это левые… или правые эсеры? Ленина на них нету! Рука, занятая дирижированием в локте не сгибается, жопу тоже не оторвать. Эх, убег бы в Петербург!
Неумолимая кисть опускается в ведро, белила капают, на цоколе зарождается знакомая надпись: «Чайковский – говно»! Любопытная луна показывает свой алтын, гривенники звезд замигали сквозь несущиеся покрывала облаков. Проехал, громыхая, бездомный, унылый грузовик. В кабине никого.
Фигуры, бросив на землю орудия преступления, скрываются в близлежащем переулке. Ведро то ли самопроизвольно, то ли от порыва ветра, опрокидывается, и белила изображают на асфальте пролитую сметану.
Первая террористическая акция подпольной группы «Три Ге» совершена.



, ни
ГЛ. 21 CHATTANOOGA CHOO CHOO

Hi, there, Tex! What d’ye say?
Step aside, partner, it’s my day,
Lend an ear and listen to my version
Of the really solid Tennessee excursion.

Эта глава – всем главам глава! С таким-то названием. Кто не смотрел «Серенаду Солнечной долины» помногу раз, тот ничего не смотрел! Ох уж эти элегантные, стильные красавцы-парни с набриолиненными коками и улыбками снежных барсов! Что за чудесная музыка Гленна Миллера и Гарри Уоррена! А урчащие золотом саксофоны, искрящиеся серебром засурдиненные трубы, завораживающее пение тромбона в высочайшем регистре, бухающий бегемот-контрабас, блямкающий джазовые аккорды рояль. А замечательный вокальный ансамбль, а насвистывающий Текс Бенеки, а его кепочка-картузик (тогда еще не знали, что она называется «бейсболка»), а барабанщик-жонглер… одним словом – чудо!

Посапывает и поскрипывает стулом гамбсовской работы (вот в нем точно защиты бриллианты мадам Грицацуевой) рядом со мной Кипарисыч. Изображаю на рояле свой очередной новаторский опус. Он зорко посматривает в ноты: совпадает ли то, что там написано, с тем, что звучит, и убеждается, что несовпадений много. Опус насыщен синкопами, призванными приблизить его к джазу.
- Композитор и джаз должен уметь писать, - изрекает учитель как отрыжку и стыдливо прикрывает рот.

В дальних покоях слишком громко бухнуло – не упала ли? Отдаленная ругань подтверждает предположение.
- Извините, Юра! На минутку, - вскакивает и распахивает дверь в одну из бездонных комнат. – Матреночка, не ушиблась?

В проеме двери виден просторный репетиционный зал. И это в квартире? А трудящиеся, понимаете ли, в коммуналках ютятся как в сотовых ульях – друг у друга на головах! Но Ей позволено – Она «народная» и «лауреат ленинской», так что умолкнем, граждане…

- Просила полотера не натирать так сильно, вот и грохнулась, - сообщает Плясунская, потирая ушибленное колено. – Здравствуйте, Юра! Ох, черт, больно!
-Здравствуйте, Матрена Матвевна!
-Матреночка, может, скорую вызвать? – лебезит супруг, еще неокончивший посвященный ей очередной балет.
- Ничего, Аккордеончик, дорогой! До золотой свадьбы заживет!.. Вы занимайтесь, занимайтесь, не обращайте на меня внимания.

Дверь вежливо затворяется. Мы усаживаемся на места.

- Понимаете, Юра, ваш главный мотив точно соответствует монограмме, то есть первым буквам имени и фамилии нашего известного классика, - тычет пальцем в ноты учитель и называет имя.
Действительно, у меня написано: ре, ми-бемоль, до и си, что латинскими буквами будет: D, Es, C, H.
- Не знал об этом! Значит, случайно получилось.
-Теперь знайте. Впрочем, в этом нет ничего плохого, тем более, если за этим скрыт какой-то смысл…
- Нет, ничего не имел в виду, и никакого смысла не вкладывал.
- Что ж, тогда вы гений! - он «щедрошвильно» улыбается. Веснушки на рябом лице пускаются в пляс. «Опять мелькнуло гадкое словечко».
- Может оттого, что его недавно на улице случайно встретил? Шел себе как-то вечером и вижу…
- Долдон Долдоныча самого?! – Веснушки валятся с лица на клавиатуру и издают частушечные наигрыши. – Ну, вам и везет? И как он?
  - Идет себе, ссутулившись под дождем.
- Наверное, обдумывает очередную симфонию – в голосе пискнули нотки зависти.
- Слышали, Аккордеон Кипарисыч, о происшествии? – меняю тему, чтобы прекратить дальнейшие расспросы. Не рассказывать же о беседе?
- Памятник осквернили? Слышал, слышал! Какое безобразие! Нашего классика и так извазюкали… Так вскоре и до Пушкина доберутся.
- Наверное, ночью?
- Конечно, не днем! Кто бы им позволил?
Небольшая пауза, и Кипарисыч тоже меняет тему:
- Следующего занятия, Юра, не будет. Мы с Матреной Матвеевной ложимся в больницу…
-Из-за ушибленного колена?
- Колено пустяк!.. Вырезать аппендициты. У обоих.
- Беспокоит? Приступы? Сразу у двоих? – я в некотором замешательстве – такое не встречалось в моей «медицинской практике».
- Нет, пока не беспокоит, но в качестве упреждения, чтобы в дальнейшем не прихватило. Да и вдвоем – за кампанию веселей!
- И вам, и ей вырезать? - никак не врублюсь в суть. – Или вы как сиделка?
- Обоим! – он по-бессовски расхохотался и потер кремниевыми ладонями, исторгнув фонтан искр. Запахло, как показалось, серой…

Вот рациональный подход к жизни! Никаких авось! Держат свои судьбы в руках! Как бы чего не вышло – подстраховываются заранее!

-Так что встретимся через две недели. Вы напишите побольше! Между прочим, я справился у завкафедры камерного ансамбля Василь Василича Ширинкина. Вашу скрипичную сонату ребята разучили. Можете придти на репетицию и послушать.
- Большое спасибо, Аккордеон Кипарисыч!
Стальная скоба лучшего ученика Флиера зажала мою малодушную ладошку бывшего контрабасиста. Раздается легкий хруст, но терпеть можно.
 
Спускаюсь пешком как бы гуляя… На этаже Ираклия из-под двери доносятся оргазмические стоны очередной закадренной чувихи. Прямо как паук в «Мухе-Цокотухе». Достойного комарика на него нет! «Мух» своих он называет «опусами» и наносит в качестве нарезок на стену. Так же вот и бедный Робин Крузо, не имевший женщин кроме дикой козы, наносил на столб дни и недели своего беспросветного одиночества. Какие разные судьбы!.. Да, Ираклий настоящий композитор, не то, что я, водящий платонические шашни со всезнайкой-теоретичкой. А влындить-то и некому! Зависть, проклятая гложет, а это отрицательно сказывается на сочинении.

Прохожу мимо консьержки. Та приветливо машет парабеллумом («Ура! Признает».) и показывает бумажную мишень с продырявленной «десяткой».
- Гляди, все в яблочко!
- Здорово! Прямо снайпер, - хвалю, стараясь поглубже втереться в доверие.
- Им и была, - кокетливо засовывает она огромный пистолет в обрубок деревянной кобуры времен Первой Мировой, похлопывая. – Кобура, что надо! Не то, что сейчас кожаные как пальто.
Прощаюсь. Как бы не выстрелила в спину – малодушный холодок меж лопаток выискивает точку попадания. Но в спину добродушно бьет огромная дверища на стальных пружинах (зазевался маленько, вот и получил). Эх «Ча-та - нуга!» Эх, Гленн Миллер! Вот были времена. Хотя и двери со стальными пружинами тогда тоже были…

Газету «Известия», из которой цитировали, дорогой читатель, мы всю исчерпали, но не отчаивайтесь! Взамен отыскалась другая, притом более подходящая по теме, «Советский студент», даже и более древняя, образца аж 1958 года, да и ВУЗ не музыкальный, хотя тоже престижный.
Газета – «Орган партийного бюро, комитета ВЛКСМ, профкома и дирекции 1го Московского государственного педагогического института иностранных языков».

Почитаем, друзья, почитаем! Слетаем в прошлое, но с непременным возвращением. Вот вам и «Машина Времени», но не та о которой подумали – Макаревич тогда еще в недостиранных пеленках по голому полу шастал… Какие там «памперсы-шмамперсы»?

Что первый заголовок нам готовит?

«ОДНАЖДЫ УТРОМ». Июнь. Окончились занятия в институте. Опустели аудитории и лекционные залы. Нет обычной сутолоки в коридорах, и даже в буфете нет очереди. Но институт живет напряженной жизнью, идет весенняя экзаменационная сессия.
В одно солнечное июньское утро, вооружившись авторучкой и фотоаппаратом, мы отправились в путешествие по институту…

Ты заинтригован, читатель? Но потерпи! Продолжим в следующей главе. У нас фонтанирует свой захватывающий сюжет.


ГЛ. 22 CHEEK TO CHEEK

 Heaven, I’m in heaven,
And my heart beats so that I can hardly speak,
And I seem to find the happiness I seek
When we’re out together dancing cheek to cheek.


«Щека к щеке»! Но только не с Кариной. У нее изо рта того… Лучше на расстоянии говорить о современной музыке, литературе, живописи, поэзии и философии. Да еще, если под сигареты и кофе, чтобы запах отбить…

Молодец Ираклий! Без всяких философий и поэзий «стругает» полено за поленом как папа Карло, не боясь, что может случайно Буратино вылупится; «стругает», как говорится, “one by one”, делая зарубки на «робинзоно-крузовской» стене, и в ус не дует!
Опять мы обзавидовались! В конце концов: каждому свое! Продолжим нашу детективную линию…

Над аэродромом огромного письменного стола взлетели фары очков и зависли как огни вертолета, громко скрипнув при взлете подагрическими суставами-шасси. Это выпрямился во весь свой гигантский ректорско-регентский рост (напоминаем, что до революции хором Синодального училища руководил) Александр (он же Лексан или даже Сан) Василич Подсвешников. Близость специальностей очевидна: где регент, там и ректор, да и Синодалка (сейчас там юрфак МГУ) примыкает к консерватории (стена к стене), так сязать,”cheek to cheek”.

Выпрямился ректор. Пред ним трепыхался как кусочек маргарина на раскаленной сковороде, тая на глазах, товарищ Воронка, педагог по «Гражданской обороне» и «Государственной безопасности» (на полставке). В кабинете, помимо хозяина и гостя, на стульчике скромно притулился советчик-заместитель, проректор по хозяйственной части, товарищ Лапчинский. Полотно, достоянное Третьяковки: бедного Воронку вызвали на «ковер». Провинившийся, кроме вышеозначенных обязанностей, осуществлял и комендантские функции, следя за порядком, как в учебном заведении, так и на прилегающей территории. Так вот на этой прилегающей…
- Что же это у вас, дорогой товарищ, под носом делается? – первый Неуправляемый Ракетный Снаряд (НУРС) гнева выпущен с ректорского вертолета в беднягу отставника. – Памятник, понимаете, так испоганили! Куда вы смотрели?
-Наверное, ночью, когда все спали, - пролепетала «мишень», пораженная с одного крыла, и промокнула ладонью испарину от взрыва.
-Если днем, я сам бы их поймал, - перезарядил «орудие» ректор.
- Значит, теперь надо дежурства по ночам устраивать, - лягнул жертву тихоня Лапчинский.
- Правильно товарищ советует: организуйте дружину по охране. Нельзя, чтобы такое повторилось! – в голосе регента-ректора промелькнуло что-то от «Боже царя храни» (все же добрый старикан).
- Лексан Василич, организуем сегодня! – нервно затеребил гимнастерку бывший солдат. – Враг не пройдет!
- Подключите комитет ВЛКСМ, если надо, - посоветовал проректор и могущественно высморкался. – Извините, Лексан Василич, продуло намедни.
«Расстреливаемый» отставник истекал нервным потом; лысина ослепительно блестела как поверхность соленого озера Баскунчак в солнечную погоду (кто пролетал на ковре-самолете над озером - знает); гимнастерка прилипла к спине как плохо приклеенные обои, а в области заднего прохода ощущалось подозрительное предпоносное «броуновское движение». Словом, плохо бойцу.
- За что вам зарплату платят?- полетел и второй безжалостный НУРС в раненого.
- Надо найти негодяев, - предложил нечто интеллигентски-утопическое простуженный проректор и как бы в подтверждение своих слов, чихнул.
- И немедленно! – крякнул Лексан Василич. – Будьте здоровы, Сидор Матрасыч!
Аутодафе продолжалось…

Встретив меня, Карина сделала голос таинственным:
- На днях в ДомКоме…
- Где, где? Ну, в Доме Композиторов! На молодежной секции будет прослушивание записи нового опуса Дениса Патефонова «Золото сфинкса». Сенсация! Сплошная додекафония! Надо обязательно сходить. Пойдем?

Сегодня выпускники факультета немецкого языка сдают государственные экзамены по истории КПСС. Входим. Много цветов. За длинным столом члены экзаменационной комиссии. Отвечает студент. Последний вопрос – о Х съезде партии, давно пройденный материал. Студент отвечает уверенно и четко. Выйдя в коридор, он жадно затягивается сигаретой. «Поволновался, - говорит он, - думаю, будет «отлично».
Второй этаж. Читальный зал. Здесь тишина. Склонились над книгами два друга с факультета переводчиков. Второй год изучают они испанский…

Ну и Бог с ними, пусть себе изучают! Вернемся к нашему сюжету…

Отыскал, где помещается класс камерного ансамбля, предварительно по телефону договорившись о своем визите.
Робко стучусь в дверь с золотой табличкой «Здесь в такие-то годы преподавал профессор Козолупов». Вздрогнул от неожиданности. Ну и фамилия! И не стыдно… А еще профессор!
-Войдите, - раздается скрежещий звук ненаканифоленного смычка.
Вхожу. Любезно предлагается сесть.
– Ничего, ничего. Постою.
- Ну, как изволите.
Скрипач с пианистом на стреме как, ждущие команду борзые или гончие. Профессор расплылся в затаенно-двусмысленной улыбочке: то ли рад мне, то ли наоборот. Сам маленький такой среди груды огромных контрабасов, прислоненных к стенам. Маленький как сурок в День сурка, стоящий на задних лапках. Глазки-семячки лукавы, косой проборчик редеющее-седеющих волос прикрывает, но не вполне успешно, монашескую лысину-мензуру на макушке. На какого похож?... Какой-то литературный персонаж… Всплывают не раз виденные образы - иллюстрации к повести Гоголя «Шинель». Вылитый Башмачкин Акакий Акакиевич! Да разве такой типчик может любить современную музыку? Сомневаюсь! Его кумиры – Моцарт, Бетховен, Брамс. И никаких диссонансов и шенбергов с вебернами!
- Так вот-с, молодой человек, мы вашу сонатку осилили, - показывает в узкой улыбочке мелкие желтые зубки грызуна. – Ох, и наколбасили, я вам скажу!
Молчу. Сурок дал отмашку лапкой. Музыканты заиграли. Не успел опомниться и насладиться содеянным, как они уже отмолотили все три части без сучка, и задоринки. Такой прыти не ожидал и онемел от восторга. Вот так мастера! Сам бы ни в жисть…
- Как вам? Что скажет автор? – грызун хитро прищурился. – Какие будут замечания? Может, где ноты не те…
- Отличное исполнение. Большое спасибо! – пожимаю руки исполнителям, сияющим от счастья.
- Ну, какие, все-таки, замечания или пожелания? – настаивает Башмачкин.
И тут я по неопытности в подобных делах, не поняв, что Акакий Акакиевич меня провоцирует, клюю на наживку.
- Знаете, вот только во второй части немного…
-Что!? Так вам, значит, не понравилось?! – взревел львом сурок, преобразившись из беззащитного гоголевского героя в государственного обвинителя масштаба Вышинского, который Януарьевич. – Ребята так долго мучились над этой вашей мерзкой какофонией, а вы еще и недовольны? Нахал! Вы только посмотрите, каков наглец!!
Мои затаенные опасения, которые считал мнительностью, подтверждались: «Бойтесь данайцев дары приносящих!» или в переводе с древнегреческого: «Мягко естся да жестко срать!»
- Диссонанс на диссонансе и диссонансом погоняет! – полыхал в гоголевском духе праведным гневом бывший сурок.
- Я старался в стиле Прокофьева.… В воздухе мелькнули ноты, полетевшие вдогонку за автором, спешно направившемся к двери (дать деру – самое правильное в подобной ситуации!).
- Заберите свою мазню!
«Что он тогда скажет про опусы членов «Трех Ге», если мое весьма умеренное сочинение вызвало такой гнев?

В буфете успокаивал себя вкусным марципаном за 28 копеек и чашечкой кофе двойной крепости – одинарная являла собой обычно «писи бедной Хаси». Потом пошел в фойе, где цветы в кадках и можно затеряться как в лесу, и где тогда еще вовсю можно было дымить. Немного успокоившись, пошел по коридору. Проходя мимо ректорского кабинета, задержался. Из-за неплотно закрытой двери доносился сиплый тенорок начальника:
- Как же вы, товарищ Воронка… А еще служили в разведке! Не можете поймать хулиганов…
«Значит, вон, где служил, а вовсе не в кавалерии! И кривизна ног не от езды на лошадях, а от лазанья по деревьям. Вот так все тайное становится явным».