Единственный смысл истины – это верность чему-либо. Когда мнение обнаруживает свою ложность, оно может стать истиной, если вы в него верите.
Ален Бадью
«Вы ищете меня не потому, что видели чудеса, но потому, то ели хлеб и насытились». От Иоанна 6:26
Скоро Женя закончил университет, и мы тоже смогли пожениться.
Я не могла выйти замуж невысказанным грузом на душе. Поэтому я пошла на исповедь.
Ксендз Казик был моим духовным отцом с детства. Я всегда очень гордилась тем, что именно он крестил меня. Летом, у бабушки, по воскресеньям мы с мамой ходили в костел на службу и всегда слушали его проповедь. Собственно, я шла туда только ради его проповеди. Он говорил не горячо и не елейно, не гневно, не сладко. Он просто говорил именно то, что тебе надо было услышать именно сейчас. Он говорил спокойно и уверенно своим голосом, в которм не было ни ноты фальши. У прихожан бежали мурашки по коже, когда он говорил, не обращаясь ни к кому в отдельности. Люди часто плакали, когда он говорил. Я любила его, как отца.
Ксендз Казимир, обитавший в маленькой ветхой церквушке, был для меня не просто священнослужителем. С широко раскрытыми глазами я внимала каждому его слову и каждый раз, покидая костел, я мысленно повторяла свое обещание ему, что я всю свою жизнь буду стараться сделаться лучше. У ворот костела каждое воскресенье я подавала милостыню с какой-то радостью, всем без разбора. А детям вместе с монетками отдавала конфеты. Цену этому пожертвованию я действительно знала, и она была на порядок выше, чем у монет.
Никогда не забуду первое причастие, все в том же маленьком костеле, у бабушки в деревне. Мне было восемь лет. Я очень хотела, чтобы мое первое причастие было именно священным действом, чтобы оно не стало соревнованием с одноклассницами за звание самой разодетой. Первое сознательное вступление в лоно церкви должно быть пафосным, запоминающимся. Я хотела чувствовать ответственность за каждый шаг. Это было слишком важно, чтобы делить такое событие с одноклассницами. И я хотела, чтобы именно ксендз Казик вложил в мои уста хлебный медальончик и ложечку с кровью Господней.
Мама не могла купить мне дорогое и красивое платье для первого причастия. Пришлось позаимствовать наряд у дочери маминой подруги. Платье и маленький веночек из искусственных розочек были вполне красивыми и, в общем, были мне даже к лицу, но они были не мои. Я их не выбирала – это платье выбрала другая девочка на свой вкус, чтобы оно подчеркивало ее красоту и послужило именно ей в такой важный день. Но делать было нечего. В этом платье я, как и все другие девочки, наверное, воображала себя невестой... Позже, когда из чистой девочки я превратилась в женщину, когда появился Женя, меня часто мучили кошмары, что я готовлюсь идти под венец и обнаруживаю, что у меня нет подвенечного платья. Приходится срочно искать его у соседей. Вот я будто нахожу это платье, чужое, слишком большого размера, грязное какое-то, дурно пахнущее чем-то затхлым, и вообще, не мое. Но делать нечего, выбора у меня нет, и надо спешить, иначе не успею на собственную свадьбу. Я надеваю платье и ищу жениха, все не могу его найти… Вечно что-то мешает. Один и тот же сон про собственную свадьбу я видела сотню тысяч раз! Просто мучение какое-то!.. Но об этом потом. Сейчас о причастии.
Мое первое причастие должно было произойти до начала воскресной службы. Я встала в пять утра, чтобы успеть одеться и сделать прическу. Мама накрутила мне кудри на плойку и накрасила ноготки. Пока она усердно меня наряжала, я сосредоточенно повторяла все заповеди и молитвы, которые должна была рассказать ксендзу. Мы с мамой были так увлечены процессом подготовки, что опоздали. В машине я очень плакала, времени оставалось все меньше. Ведь на будущей неделе мы с мамой уезжали обратно во Львов, а это значило, что если я сегодня не успею, мне придется причащаться с одноклассницами. И это будет выполнение обязательной для всех условности и показ платьев, а вовсе не первое причастие. Я боялась, что ксендз рассердится за опоздание, а Бог обидится на меня.
Когда мы, наконец, приехали, у ворот меня встретил ксендз Казик. Он взял меня за руку и быстро повел в церковь. На бегу я смотрела на него снизу вверх, а слезы всё текли по моим нарумяненным щечкам. Он улыбался и ласково потряхивал мою ручку в своей теплой худой руке, стараясь приободрить меня. Это был очень интимный момент: святой отец, перед которым, как и перед Богом, в церкви все равны, держал меня за руку, не ругался за мое постыдное поведение, ждал меня у ворот, бежал со мной и говорил, что мы будем делать. Что он говорил, я, конечно, не слышала. Я была вся поглощена наблюдением за его статной фигурой, быстрыми шагами увлекавшей меня за собой. Как только мы переступили порог церкви, он снова стал двигаться, как всегда, и его голос перестал быть таким заговорчески веселым.
В костеле уже собрались прихожане. Все они смотрели на меня без осуждения и улыбались. Я старалась не думать о них. Очень хорошо помню, какие на мне тогда были босоножки. Я постоянно смотрела себе под ноги, боясь упасть и рассмешить народ.
Настало время исповеди. Я должна была произнести наизусть несколько молитв, выдержать сокращенный экзамен на знание веры и рассказать о своих грехах. У меня тряслись коленки. Как же я расскажу этому святому человеку о том, что я лгала матери, что я воровала яблоки из соседних садов, представляя себя ловкой кошкой и гордясь собственной ловкостью, как скажу о том, что я на спор целовалась с мальчиком, замуж за которого ни за что не пойду? Ведь тогда ксендз Казимир сразу запретит мне любить его как родного мне человека, он не захочет быть мне близким.
Я встала на колени, он сел на скамеечку. На его лице бликами играли свечи. С икон меня насквозь видели святые. На глаза навернулись слезы: ну почему я не могу быть такой хорошей, как они? В этом сиянии вновь послышался голос ксендза Казика.
-Давай вместе помолимся.
Я еле слышно пролепетала «да, да…» и сложила ладошки. Наклонив голову и стоя на коленях лицом к лицу, мы читали «Богородице дево» и «Отче наш». Когда мы закончили эту молитву, он произнес:
-Полина, я не стану спрашивать у тебя «Верую» и все заповеди. Я тебе верю.
Во мне что-то затрепетало, дрогнуло и оборвалось. Он сказал «Я тебе верю».
-А исповедь?
-Я отпускаю тебе твои грехи, Господь прощает. Но я хочу, чтобы ты помнила: многие люди разучились прощать. Я хочу, чтобы ты запомнила этот день и научилась прощать молча, не зная, за что прощаешь. Потому что Господь прощает, когда его об этом просят. – Он произнес эти слова четко, глядя мне прямо в глаза. - Позволь мне быть уверенным теперь, что если тебя попросят о прощении, кто бы то ни был, - ты простишь, не требуя ничего кроме этого скромного раскаянья.
Я улыбалась, на глаза опять навернулись слезы. «Да, да…» - снова едва слышно пролепетала я и закивала головой. Он улыбался. Думаю, он счел меня дурочкой. Но перед этим человеком я не стеснялась себя и своих порывов. Я была искренна абсолютно, я была – душа.
Он поцеловал меня в макушку и поднялся с колен. Сам того не зная, в тот момент он окончательно утвердился в статусе моего родного отца. Может, я не имела на это права, но я знала: он простит меня за такую дерзость. Ведь ему не жалко, я же никогда ничего не потребую от него за это.
Мы снова вышли в зал, где стояли прихожане. Над моей склоненной головой говорил ксендз Казимир, и этот знакомый, очень уже родной голос заполнял меня всю, как сосуд. В воздушном белом платье, в белых перчатках и с белым веночком на голове, держа свечку в руках, я сама себе казалась такой легкой, такой незаслуженно чистой. Кто-то из бабушкиных подружек вместе с ней и моей мамой умиленно плакал.
Я знала, ксендз должен был спешить, чтобы не задерживать утреннюю литургию. Но его движения были уверенными и торжественными, его речь лилась плавно. Он четко произносил даже не слова, а самый их смысл. И я была исполнена благодарности ему за то, что он позволил совершить это таинство в обход общим правилам. Мне казалось, таким образом он выделяет меня из толпы и дает мне право относиться к нему теплее, чем просто с почтением к его духовному сану и возрасту. В тот день я решила любить его как своего духовного отца и отца родного.
Должна сказать, он был отцом не только мне. После того, как его родной брат с женой погибли в автокатастрофе, оставив сиротами двоих маленьких сыновей, ксендзу не оставалось ничего иного, кроме как взять их под свою опеку. Старший – имен я не знаю – умер за два года до моего причастия от рака крови. Говорят, он угас за пару месяцев, совсем неожиданно. Ксендз ни с кем не говорил несколько дней – и почти сутками не выходил из костела…
Недавно мама, поговорив по телефону с бабушкой, рассказала мне, что ксендз Казимир похоронил второго приемного сына. Все в деревне говорили тогда, что это ему Бог послал наказание за его грехи, которые он всю жизнь умело скрывал. Ведь Господь ничего не делает просто так! Я рыдала от ярости, когда услышала эти новости! Почему эти люди пытаются и его спустить до своего плинтуса?! Почему не думают, что порой Господь проверяет нашу веру страданиями, что это могло быть и не наказание вовсе, а испытание? Просто так надо было. Почему они не помыли губы прежде, чем произнести имя своего священника? Кто из них, потеряв все, что было ему дорого, не отрекся бы от веры – а лишь укрепился бы в ней, когда вера стала бы всем, что осталось от их мира? Эти люди вешают образа в каждой комнате своих домов – и под этими образами грешат, будто у их бога в ушах беруши и бельмо на глазах!
Младший племянник ксендза, говорят, заснул за рулем. Якобы ксендз, после того, как узнал об этом, провел всю ночь в костеле и вышел наутро, пошатываясь, с воспаленными и абсолютно пустыми глазами, точно пьяный. И якобы служка в таком состоянии застал его! Вот уж странное дело: я специально спрашивала у Игната, он ответил, что ничего подобного не видел. Что ксендз, видно, проплакал всю ночь – а не вылакал все церковное вино. А кроме служки у костела никто в такое время оказаться не должен был, ведь костел расположен в стороне от деревни, и вокруг него только кладбище, куда ранним утром в будний день никто не пойдет. Но подумать только, как эти люди умеют всех подвести под одну гребенку!
Ксендз никогда не делился своими чувствами с прихожанами, не плакал при них, не выставлял своих чувств напоказ. Он только слушал об их горестях. И кто-то говорил, что племянников он никогда не любил и тяготился ими. Были даже такие, кто рассказывал, что ксендз с тех пор стал чаще видеться со своим другом из семинарии, и кто-то видел его плачущим на плече у того ксендза – и кающимся в страшных грехах.
Я очень злилась, когда бабушка рассказывала нам с мамой обо всех этих гнусностях, которые о нем болтают. Я не могла понять, как могут они, слышавшие его проповеди, ходившие к нему на протяжение стольких лет, сейчас предполагать, что этот же самый человек на деле страшный грешник, распутник, подавшийся в семинарию замаливать грехи юности! Как можно жить в мире среди людей, думая, что все лицемеры, что все актеры, что нет ничего святого.
И вот я снова готовлюсь отдать в руки ксендза Казимира третье самое главное таинство в своей жизни. Я хочу, чтобы он обвенчал нас с Женей. Но перед этим он должен узнать, насколько я недостойна называться его духовным чадом, не говоря уже об остальном. Сможет ли он простить меня, зная, за что прощает?
Ксендз Казимир попросил меня пройти в исповедальню. Но я убедила его поговорить со мной, глядя мне в глаза.
Мне было трудно начать. Пока я собиралась с мыслями, он нагнулся ко мне, втянул воздух, прищурился и спросил таким голосом, будто еще боялся меня обидеть:
-Ты… куришь?
В ответ я только кивнула, боясь поднять на него глаза. Когда я посмотрела на него, он сидел с разочарованным лицом, в готовности выслушать, что еще я натворила. Неожиданно он вздохнул, произнес «Матка Бозка!», перекрестился, и как-то обреченно покачал головой.
Вдруг мне стало действительно страшно, что же будет, когда я расскажу ему всю правду – и о том, как низко пала с кузеном, и о том, чьему горю обязана своим счастьем быть с Женей. Я знала, что ксендз Казик будет самым строгим судьей для меня – здесь, на Земле. Потому что гораздо страшнее разочаровать того, кто в тебя действительно верил, чем подтвердить наговоры тех, кто тебя ненавидел. А для него, думаю, было не менее больно столкнуться с человеком, не способным оправдать его доверие. Оно ведь дорогого стоит…
Самым верным способом смягчить его суд было пустить в расход слезы. Но я любила этого человека, как родного отца, я слишком чтила его, чтобы пытаться что-то разыграть… Кроме того, он был посредником между мной и Богом. Я не только ему собиралась все рассказать – я собиралась каяться перед Богом.
Спокойным голосом я начала рассказ. Я будто бросала ему вызов, предупреждая, что отказа не приму. Он молча слушал. Я хотела, чтобы хоть кто-нибудь, не пытаясь продемонстрировать свое участие и прослыть добрым малым, сказал мне в лицо всю правду. Спокойным голосом я закончила говорить.
Слышали бы вы его голос, порвавший мое установившееся после исповеди молчание на мелкие кусочки.
-Зачем ты пришла с этим именно ко мне? – спокойным, будто равнодушным голосом спросил он меня. И в этом голосе я услышала звон металла, - Чтобы старый добрый священник оправдал тебя и успокоил? По правилам я должен сделать это, и сделаю, но правила принадлежат людям, а не Богу. - Он пристально взглянул мне в глаза. - От Бога есть заповеди, понятие долга и чести. Придя сюда, ты поступила, как правильные люди. Молодец. Но разве ты сейчас покаялась? Ты рассказала мне все это, как человеку. И как человек я едва воздерживаюсь от того, чтоб осудить тебя. Я поступаю не правильно, говоря тебе об этом. Но я поступаю по чести. Блуд считается смертным грехом – не потому, что Бог карает высшей степенью наказания, а потому, что это убивает твою душу. Неужели ты не чувствуешь? Неужели ты в самом деле – не раскаиваешься?
-Прошу, простите меня.
-Господь простит. Ты не передо мной согрешила. Перед кем виновата, у того и проси. И если ты раскаешься, Он увидит. А значит, простит. – Он прочел молитву об отпущении грехов. – Поцелуй крест и Евангелие. Перед венчанием не забудь причаститься.
Он поднялся со скамейки.
-Вы гоните меня после того, как я исповедалась вам?
-Нет. Напротив. – Он снова сел рядом со мной. - Я хочу, чтобы ты чаще ходила сюда. Ты забыла себя. Ту, которая приходила в эти стены с верой и надеждой. Которая верила не по традиции и привычке, не из-за совести, а сердцем людским и душой от Бога, – он выдержал паузу. - В твоей исповеди мало искренности. Ты хотела лишь приглушить голос совести, ты хотела поговорить об этом. Но ведь ты не раскаялась до конца. Здесь, на земле, я могу дать тебе облегчение. Но вспомни, много ли оно значило для тебя в детстве? Успокоит ли оно тебя теперь?
-Откуда вы знаете, как я верила в детстве? Вы видели меня два-три воскресенья в год, и даже не каждое лето. Вы даже не говорили со мной.
-А как же проповеди? Ты забыла?
-Нет, но ведь вы говорили с толпой прихожан; кроме того, говорили только вы.
-Ты ошибаешься. Полина, я знаю всех своих прихожан, и их родителей, и их детей, у многих еще и внуков. Мне известны их деяния и порой даже мысли, что расходятся с поступками. И я смотрел во многие глаза. Поверь, за столько лет служения Богу я могу отличить одного верующего от другого. И я знаю, как ты смотрела на иконы. Так же, как смотрел на них в детстве я.
И вот, сидя рядом с этим человеком, я снова была маленькой девочкой, искренне верующей и мечтающей стать лучше. И снова слезы текли по моему лицу. Я не стеснялась их ничуть. Я раскаялась. Искренне и всецело. И в этих стенах мне захотелось остаться, чтоб не исчез этот искренний порыв, и чтобы он остался в моей душе навсегда.
Ксендз дал мне немного успокоиться и прижал мою голову к своему плечу. Он меня обнял.
-Плакать хорошо, когда надо. Но лучше скажи мне, что ты будешь делать теперь?
-Вы позволите мне выйти замуж за Женю?
-Почему ты спрашиваешь меня об этом? – он удивленно вскинул брови.
-Потому что я хочу услышать ответ. Я не смогу выйти замуж, не получив вашего благословения.
Он помедлил с минуту.
- А ты готова быть в ответе за него? Готова все прощать и хочешь заслужить его прощенье? Ты уверена, что твое чувство к нему называется любовью? Ты забудешь о Владе?
-…Да, да…
-Тогда вот что я тебе скажу: браки заключаются на небесах. И если твои чувства к нему взаимны, то вы сумеете сохранить себя и друг друга в этом союзе. Если ты сердцем чувствуешь, что он твой муж, если веришь ему, если готова покориться ему, то выходи за него.
Я кивнула. Подумала и снова закивала головой.
Ксендз Казик улыбнулся и благословил меня с улыбкой. Поцеловал меня в лоб и оставил меня одну.