Что за жестокая милость - быть юным… Не говоря уже о том, что существуют, наверное, космические муки жизни, когда веришь, что можешь с собой что-то сделать.
Юкио Мисима «Философский дневник маньяка – убийцы, жившего в средние века»
Когда происходит то, чего ты больше всего боялась, на самом деле исполняется твое неосознанное, сокровенное желание. Только оно достойно чести стать настоящим воспоминанием, навеки застыть в кусочке янтаря. Это плод, которым не пресытишься, вкуси его хоть сто тысяч раз.
Юкио Мисима. «Маркиза де Сад»
Мое любимое время года – зима. Мороз с куцыми снежинками, которые искрятся в воздухе и на легком льду над асфальтом, как блестки. Резко обострившиеся запахи духов. Когда теплый дым сигарет согревает легкие. Когда можно скользить и поскальзываться, вздымая в черное небо брызги красного шарфа и волны рыжих волос, которые греют меня, как шапка, и зимой напоминают о мандаринах и Рождестве.
Мне было 17 лет, я еще жила во Львове, заканчивала школу и готовилась поступать в университет в Петербурге. Русский я знала хорошо, мама еще в детстве часто говорила со мной на нем. Говорила, этот язык надо знать: чем бы я ни занялась потом в Украине, знание русского и английского всегда будут выгодно отличать меня от других претендентов на мое рабочее место.
Влад заканчивал какой-то вуз для художников во Львове, жил в крохотной однокомнатной квартирке, которую тетя Арабелла купила ему … Да, кажется, это был вуз, а может, какая-нибудь академия…
В то Рождество вместе с Даной и Марысей мы должны были ночевать у Влада, поскольку все взрослые оставались на ночь у нас с мамой. Мы не видели их семью с того бабушкиного Дня рождения, где были еще Зося с Наталей и их родители. Конечно, говорили о том, что бабушка умерла, от чего всем было грустно.
С самого утра все мои мысли были заняты только одним человеком. Влад. Сегодня я его увижу.
Мама весь день не выходила из кухни, я заперлась в своей комнате и терпеливо упаковывала подарки. Все эти листы упаковочной бумаги, ленточки и скотч. Марысе красная, Дане - розовая… может, наоборот? Маме обязательно красная со звездочками, Владу синяя, дяде тоже… Скотч был везде: на полу, на столе, у меня на одежде, руках, в волосах… Куча бумажных обрезков на полу, какие-то коробки, бумага оставляла тонкие порезы на руках… В моей комнате царил хаос! Я нервничала. Думала, успокоюсь за муторным занятием, но вся эта мишура только еще больше раздражала. И почему только я не упаковала подарки раньше?
Одеваться я начала за 3 часа до встречи. Джинсы и красный свитер. Платье поглажено и ждет своей очереди. Он всегда говорил мне, что за всеми рисованными линиями парни всегда пытаются разглядеть нас – настоящих. И он говорит, что мне не стоит краситься. Но я чуточку.
Мама говорит, что красная помада – это вызов. Настоящие мужчины перед ним не пасуют. Значит, сегодня мои губы будут красные. Я хочу, чтобы он понял: я выросла, с последней нашей встречи я повзрослела и стала еще лучше, у меня добавилось шарма. Я работала над этим.
Он обожает мои волосы. Волосы я распустила.
Помню, как дрожали руки за двадцать минут до звонка в дверь. Да, мои ледяные руки. Всегда ледяные. Он любит их греть.
Мы редко виделись, хотя и жили в одном городе. Фактически мы не пересекались в течение года. Так было лучше для нас обоих. Ведь мы оба всегда сознавали, к чему это приведет.
Первой нас с мамой поздравила моя крестная, Ванда, – давняя мамина подруга. Я не сразу заметила, что она пришла не одна. Я кинулась обнимать Ванду, засуетилась, защебетала… И вот я опускаюсь взять сумки. И натыкаюсь взглядом на его ботинки. Где-то в области груди что-то затрепетало и оборвалось, я непроизвольно нервно сглотнула, почувствовала, что сразу вся покрылась какой-то лихорадочной испариной – и все эти шутки мое тело разыграло со мной за какие-нибудь считанные доли секунды. «Привет!», - говорит он. Поднимаюсь. От кончиков пальцев к груди, горячими вихрями вокруг сосков, от самых ступней вверх, от головы вниз – странно-тягучие, густые, как патока, странные волны жара, заставляющие все мое тело дрожать мелкой дробью. Он протягивает мне руку. Я краснею, улыбаюсь, моя рука, будто не моя, проскальзывает в его ладонь – я ни черта не соображаю, а он будто вкладывает в самый центр моей ладони энергетический шарик, пожимая пальцы и целуя в щеку. От правой руки вверх – цунами. В районе плеча рука слабеет. Грустно одно: Влад вызывает трепета больше, чем кто-либо. Какой-то бред. Злит до ужаса. Помилуйте, я ведь готовлюсь к новой жизни!..
Почему в мире нет счастливых людей? Даже баловни судьбы плачут по ночам. И если нет объективных причин для хандры, их сознание сыграет с ними злую шутку. Они либо сделают то, чего делать не собирались, либо начнут подозревать всех и вся в стремлении разрушить их жизнь. И фантом счастья превратится в руины. Почему этот круг не удается разорвать раз и навсегда?
Чертов сукин сын. Он взял мое лицо в обе ладони и быстро поцеловал в губы. Сказал, что соскучился, и улыбнулся. Потом взял меня под мышку, то есть обнял как ни в чем ни бывало и обратился к моей маме с вопросом, готова ли я идти к нему, на встречу с сестрами. Я стояла и глупо улыбалась, пытаясь сделать вид, что меня не ошеломила его дерзость. Мама ответила, широко улыбаясь: «Идите с Богом». С Богом, как же!
В его квартире меня уже ждали Дана с Марысей. С радостным визгом мы встретились в тесной прихожей и долго не могли перестать обниматься. Я скучала по ним, очень скучала! Мы побежали на кухню резать салаты – и до самого вечера говорили обо всем на свете. Потом надели лучшие платья, щеголяя друг перед другом, и устроили Владу показ мод. Он с довольной улыбкой сидел в кресле, а мы все грациозно вышагивали перед ним, пытаясь ничего не сшибить замахом бедра в его маленькой квартирке. Мы сами не заметили, как пролетело время, и до маминой квартиры пришлось мчаться сломя голову, чтобы успеть до 11 сесть за стол. Бедный Влад, нагруженный лотками с салатами, едва поспевал за нами.
Мы бежали впереди, ловя ртом летящие будто вверх пушистые снежинки, и поминутно грациозно сбивали рыхлый снег с каблучков. Девочки взяли меня под руки, мы болтали на бегу и хохотали из-за каждой глупости. Спотыкаясь о неровный сбитый снег под ногами, я тихонько говорила тоненьким голоском: «ой… ой…». Влад смеялся и передразнивал меня. Ему нравилось.
Мы вылезли из такси, в котором было нечем дышать из-за печки, дувшей что было мочи. Морозный воздух опьянил нас, и мы с детским восторгом бежали, визжа, к нашему с мамой дому. Я никогда не видела наш дом таким красивым…
В родной маминой квартире все сидели за столом, румяные и веселые. Тети, дядя дружно принялись расцеловывать нас. Ненавижу эту процедуру. Арабелла меня не любит, и, похоже, догадывается о нас с Владом. А Мирра все переживает, как бы кто не оделся лучше ее дочек. Про ее мужа, дядю Богдана я вообще молчу. Странно, что он еще ни разу не ущипнул меня за задницу! Этих людей я считаю лживыми и неискренними. К чему же столько слюней? Но сегодня Рождество, и я гнала злые мысли прочь, как учил ксендз Казимир. Была душкой. Семью не выбирают.
Праздник прошел как обычно. Пока родители шумели и пили, Влад разливал нам с девочками вино под столом. Он сидел посередине: по одну сторону я, по другую – Дана и дальше Марыся. Он каждой старался уделить внимание.
Около четырех часов утра (или ночи?) все решили, что пора уже спать. Взрослые остались ночевать у нас с мамой, а мы, молодежь, побежали на улицу запускать фейерверки, после чего должны были отправиться снова к Владу на ночь.
По дороге к его дому мы с Даной сильно поссорились. Не помню, из-за чего номинально, но на самом деле, она чувствовала, что Влад привязан ко мне гораздо больше, чем к ней, - и это ее раздражало. Она привыкла всегда быть в центре внимания, привыкла к комплиментам, привыкла к статусу старшей и красивейшей. Привыкла быть выше остальных. Но из всей нашей компании незыблемым ее авторитет был только для Марыси.
Недалеко от Влада жила Данина подруга, которая якобы интересовала ее куда сильнее, чем семейный праздник. Дана позвонила ей, сказала, что продолжит праздновать с ней, и останется у нее на ночь. Марыся с виноватым видом тоже откланялась и поплелась за Даной. Младшие сестры, даже повзрослев, по привычке идут на поводу у старших. В этой ситуации меня удивила реакция Влада. Он даже не сделал вид, что пытается их остановить. Он только лениво спросил, не надо ли их проводить. Дана почти прошипела, что нет.
Мы зашли в его квартиру вдвоем. Он помог мне снять пальто. Не включая свет. Наклонился и поцеловал меня в губы.
-Не надо, - я слабо оттолкнула его.
-Не надо? А как же прошлое лето? – он смотрел мне в глаза.
-Прошлое лето было ошибкой – я прятала взгляд, щеки пылали не от мороза.
-А предыдущее?
-Ошибок было много за время нашего знакомства, – я сосредоточила взгляд на его переносице, только так я могла хоть немного держать себя в руках, - Но все они в прошлом. Будем считать, что их не было, окей?
-Вот как?.. Ах, да, Женя. Наша Ли теперь принадлежит ему, а он хочет, чтобы она целовала только его. Так?
-Я принадлежу себе.
-Тогда признайся себе, что ты хочешь свободы и будь смелой.
-Что для тебя смелость?
-То же, что и для тебя. Ты мне отвечала: «это значит делать ЧТО хочешь, и с КЕМ хочешь», - сказав это, он улыбнулся. Я ответила. Он поцеловал меня. И я ответила,
-Аа, Ли. Вот это больше похоже на тебя. И где же теперь наша примерная католичка?
-Брось, Влад, твои шутки тут неуместны, - Я пытаюсь освободиться от его рук, обвивающих мою талию. - И неужели ты считаешь меня развратной девкой? – Я посмотрела ему в глаза.
-Нет, что ты, - шепчет он мне на ухо, - Просто ты слишком хороша, чтобы принадлежать одному человеку. Я не видел девушек красивее тебя. Вообще не представляю себе мужчину, который сумел бы удержаться от мыслей о тебе. Ты упрекаешь меня в том, что я слишком много гуляю, но что делать, если нет ни одной девушки, которая сравнилась бы с тобой. Когда ты видел идеал, планку снижать уже не хочется. Пытаешься найти копию, но попадаются только подделки…
-И часто ты такое кому-то говоришь?
-Вот видишь, когда я говорю правду, вы не верите. А ты просишь меня перестать лгать. Хочешь вина? – он вдруг отпустил меня и прошел в кухню.
-Хочу, - и я улыбнулась за его спиной, пытаясь начать дышать ровнее.
Мы пили красное вино, сидя на постели. По телу разливалось какое-то непонятное тепло. Ощущение, будто лежишь в теплой ванне и режешь вены. Тебя пронзает насквозь, в тебя входит по самую рукоять клинок запретного желания. Так сладостно губить себя, так горько сознавая, что губишь и того, кого на самом деле любишь. Того, кто сейчас ни о чем не догадывается и не ждет ножа в спину. Но человек, накрывающий твое горящее тело своим, весь будто полностью в твоей власти, и ты впиваешься в эту подвластную тебе плоть, жадно и судорожно целуя того, кого не любишь ничуть, но желаешь безумно.
Мы целовались.
Дрались.
Целовались.
Я плакала.
Мы опять целовались.
Я испугалась самой себя. Он стал мягким, как пластилин, и по всему его телу бежала беспорядочная дрожь, уже слишком явная, слишком ощутимая. Я опрокинула бокал с вином, чтобы заставить его подняться. Он попытался не обратить внимания, но я оттолкнула его.
-Иди на кухню и принеси тряпку.
-Ли…
-Иди!
Пылающим лицом выдавать себя, зная, что сейчас вернется тебе ненавистный зверь, и украдет, утащит, уволочет тебя отсюда в порок и тьму, чтобы раздеть и выпить, тебя всю, ласкать, ласкать.
Я судорожно вытирала капли вина. Как в бреду. Он сел за мной и просунул руки под моими. Обнял меня сзади, сложив наши руки под моей грудью. Глаза закрылись. Его острый подбородок упирался в мое предплечье, приятно массируя мышцу. Одна мысль вспыхнула у меня в голове, чтобы тут же погаснуть. «Это уже случилось у меня в голове. Если мысль станет фактом, мне все равно придется за нее отвечать. Никто не умрет, если я сейчас сделаю то, что решила уже давно…». И все же я говорила себе: «Еще чуть-чуть, и все, и я остановлю его. Заставлю уйти на кресло. Сама уйду в душ. Уйду совсем. Не знаю. Еще только пару минут». Пора было остановиться, я знала. Но мое тело предало меня. Не стоило пить с ним вдвоем. Не стоило оставаться с ним вдвоем. Не стоило лгать ему насчет того, что я давно не верная. Не стоило позволять ему… Или ему не стоило позволять это мне.
-Влад, отпусти… Влад, нет… Прекрати, отпусти меня! – Но он сжимал меня сильнее. – Отпусти, слышишь! – Голос срывался, я плакала, била его руками, била со всей силы. Он дрожал и тихо повторял: «прости, прости…». И я снова начинала отвечать на его поцелуи, чувствуя, что какая-то лихорадка кружит все мое тело в своем шаманском танце, что мое дыхание становится все более горячим, что мысли испаряются из моей головы.
Он пытался сопротивляться себе. Он пытался прекратить, когда я кричала на него. Он временами отрывался от меня и смотрел ошалелыми глазами, пытаясь заставить себя прекратить. Казалось, он сам испугался. Но не столько того, что он делал, сколько того, что происходило при этом с ним. Он вновь почти кидался на меня, даже с какой-то яростью, еще более жадный, алчный до меня, чем прежде. Он весь был в моей власти, и я упивалась ею.
Когда он снял рубашку, его тело жгло меня через мое платье. Казалось, он может умереть от горячки прямо здесь, сейчас, рядом со мной. Он тяжело дышал, я задыхалась рядом с ним. Я была вся мокрая, абсолютно мокрая. Он путался в моих волосах, сбившихся в пряди, липших к мокрому лицу и рукам.
Я думала только об одном: не дать ему снять с меня одежду. Он снял с меня бюстгальтер прямо под платьем, вытащил его через рукав. И его влажные поцелуи жгли грудь. Я отрывала его руки застежек, не переставая его целовать, я впивалась ногтями в его руки, скользившие по моим ногам и поднимавшим платье все выше. Если я останусь без одежды, я пропала. Пропала…
Это было ужасно трагично. И от этого до неприличия прекрасно. Даже не так. Это было прекрасно, хоть и ужасно с точки зрения моей религии и вообще морали. Поэтому это было трагично. А трагичное всегда прекрасно.
Он сжимал меня изо всех сил. Не помню, было ли мне больно. Кажется, нет. Больно было потом, когда я наконец оттолкнула его и попыталась встать и идти. Я села на край кровати, спиной к нему.
В обществе принято жить прошлым. Люди проживают яркие моменты своей истории с мыслью «будет что вспомнить». Принцип жить сегодняшним днем считается инфантильностью, слабостью, в общем, глупостью. А людей, думающих только о дне завтрашнем, мы зачастую считаем чересчур меркантильными.
- Ли, прости меня.
- Заткнись. Сама хороша, – Я доставала сигарету из пачки на его тумбе дрожащими пальцами.
- Я хочу, чтобы ты поклялась мне…
- Послушай…
- Нет, ты дослушай меня. Завтра утром все будет по-другому, я знаю. Мы будем совсем чужие.
- Что ты несешь?..
- Слушай меня. Возможно, ты будешь меня ненавидеть… Знаешь, я мог бы обвинить во всем тебя… Ты… Ты же…
-Что, прости?.. – я обернулась к нему. – Так это я во всем виновата?!
-… - он опустил глаза. Ну, прямо школьник у доски!
- Ладно, ты прав, я тоже виновата.
- Я прошу тебя, пожалуйста, давай поклянемся друг другу, что каждый из нас сделает по шагу навстречу. Поля, ты очень дорога мне. Я не хочу тебя потерять.
- А ты не можешь меня потерять, Влад! – Я обернулась и посмотрела ему в глаза. – Невозможно потерять то, чего у тебя никогда не было!
- Пусть так… - От тишины в промежутках между его репликами звенело в ушах. - Я хочу, чтобы ты знала: я люблю тебя.
Роберт Льюис Стивенсон: «Самая страшная ложь обычно произносится в тишине». Я влепила Владу пощечину. Как это глупо – пытаться успокоить меня теми же враками, которыми он успокаивает всех своих шлюшек, играющих в невинность. Только обычно он говорит это до, а не после.
Его голос совсем сонный. Утомился, бедняга. Но этот принцип мужской вежливости – поговорить с ней после того как… Ох, никогда не спите с теми, кто был с вами откровенен.
- Влад, сделай одолжение, не говори больше ничего.
- Ли, не говори Жене. Я знаю, тебе это будет тяжело. Но, пожалуйста, не говори ему.
- Какое тебе дело до меня с Женей?!
- Мне есть дело до тебя. Ты любишь его, я хочу, чтобы ты была счастлива.
-Какое благородство! – Я попыталась встать, он схватил меня за руку.
-Пожалуйста. – Он посмотрел мне в глаза. Это было уже слишком.
- Хорошо. – Я ушла в прихожую, взяла в шкафу плед для себя. Сломала сигарету и бросила ее тут же на пол.
Вернулась в комнату. Прилегла на краешек, спиной к нему, укрылась с ушами. Лежала и смотрела в стену, не моргая. Как мертвая.
Через несколько минут его дыхание стало ровным и глубоким. Он уснул.
Я с трудом поднялась с постели. Мое тело стало тяжелым, голова сильно кружилась. Слезы капали сами собой. Мои глаза никогда еще не были настолько полноводными. Казалось, на щеках уже промыты целые каналы. Их теплое течение становилось холоднее у подбородка, а когда капли достигали груди, мне казалось, что это льдинки. Укутавшись в мягкий плед, я свернулась комком в его кресле. Окруженная со всех сторон угрюмой надежностью спинки и высоких подлокотников, я слушала мерное дыхание Влада.
В комнате пахло наслаждением. Мужской пресный, чуть хлебный запах раскрывался в запахи мускуса и молочной сыворотки – так пахла я. После резкого выдоха чувствовался еще едва уловимый аромат моих духов. Как подернутая дымка обмана.
Я начинала предательски всхлипывать. Подобрав все складки пледа и зарывшись в них, я с ногами забралась на широкий подоконник и раскрыла окно. В комнату пахнуло снежным, немного горьким запахом Львова. Слезы сразу унялись. Во рту еще оставался их солоноватый привкус.
Губы гудели, они болели тем сильнее, что все еще были горячими. Казалось, кровь вот-вот так и брызнет из них. Бальзама с собой не оказалось, пришлось просто накрасить их помадой.
Вернулась на подоконник и закурила. Сигарета, окровавленная моей помадой, тусклым огоньком на миг осветила мое лицо. Я наблюдала за витиеватым танцем дыма. Этот дым был вкусным, чуть горчил. Я закрыла глаза. Голова кружилась. Вот бы сейчас упасть, разбиться о припорошенную снегом брусчатку и не думать, о том, что будет с нами дальше. Но здесь всего два этажа вниз.
Думаете, я плакала от стыда? О, нет. Я плакала от его отсутствия. У меня не хватало совести пожалеть о содеянном. И вот за это мне было стыдно. Я только что изменила Жене – со своим двоюродным братом – и не в состоянии пожалеть об этом. Я не раскаивалась. Я не смогла бы ничего изменить, если бы мне дали еще один шанс. Даже если бы дали десять шансов.
И я знала, что мне придется жить с этим до конца своих дней. Я никогда не прощу себе, что предала Женю. Он никогда не поступил бы так со мной. И я никогда не смогу быть его достойна. Несмотря ни на что. Никогда.
Мы проснулись поздно, около двух дня. Позавтракали. Влад проводил меня домой. Мы говорили ни о чем, притворялись, что все нормально. Не прятали глаза – просто в них не смотрели. Не было желания. Дома мама напоила нас чаем. Мы шутили, вели себя даже слишком непринужденно, если вы можете себе это представить. За окном стемнело. Я забрала свой чемодан, и Влад с мамой проводили меня на автобус до Петербурга. Влад помахал мне рукой.
Я уезжала от него. За окном автобуса крупными клочьями валил снег. Я уезжала от него. Куски снега, подсвеченные фарами встречных машин, летели прямо мне в лицо, но разбивались о запотевшее стекло. Я уезжала от него. Снежинки, сцепленные группами, висели в воздухе, похожие на перья, будто кто-то вспорол подушке брюхо. Я уезжала от него. Снег все не унимался. Я уезжала от него, зачарованно глядя в окно и дрожа от страха, будто мне кто-то угрожал. Будто это был первый в моей жизни снегопад, и я не знала, что это, боялась его.
Я прислонилась к холодному окну автобуса и рассматривала грязь между стеклом и резиновой прокладкой. Рассматривала снежное месиво на дороге, растирала слезы по щекам. Моя жизнь надломилась на «до» и «после», а в масштабах мира это не важно. Даже в масштабе одного моего города это не важно. Это важно только для моей семьи. А для меня кроме них ничто не важно. Если я все еще имею право так говорить…
Я написала Жене смс:
«Я ношусь по этой земле, как оголтелая, - а ты от этого не ближе. За окном разные дома, в них разные люди проживают тысячи судеб, не зная, что все они всего лишь жалкая декорация моего черновика. Все эти куски жизни, прожитые без тебя, - понарошку, черновик. Я не хочу больше репетировать».
Он ответил, как всегда, своим коронным: «Я люблю тебя».