Я видела ее. Она приходила ко мне и долго смотрела в окно.
Казалось, что она видит не город, не закаты или рассветы, не грозовые облака и не синее марево. Что-то другое. У нее был такой вид… Чуть-чуть задумчивый и трагический. И мечтательный одновременно. Она щурилась, что-то шептала неслышно, и по ее губам пробегала неуловимая улыбка – легче, чем рябь по озеру.
Потом она поворачивалась, а ее лицо все еще озарялось светом – и получалось, что этот свет шел вовсе не от окна.
- Хорошо… - говорила она, так по-детски и как будто немного виновато, словно это было сумасшествием – говорить, что где-то человеку еще может быть хорошо. И морщила нос – совсем чуть-чуть. И от этого в комнате становилось теплее.
Осенью она часто простывала и все время шмыгала носом. И губы трескались. А она продолжала улыбаться – иногда до крови. И ела «Лакомку» в самую промозглую погоду – потому что есть мороженое в жару ей казалось скучным. Весной она распахивала форточку и слушала, как жадно текут ручьи. И не спала летними ночами, чтобы не пропустить рассвет – тот самый миг, когда между землей и вставшим солнцем пролегает черная полоса. Минута – и тьма рассеивается, и город начинает просыпаться. Ей казалось, она обязана встретить новый день. Она любила все это, кажется, с самого рождения, с того мгновения, когда раскрылись ее легкие, и она впервые радостно глотнула воздух этого мира.
Ей не нужно было вообще ничего. Если есть все вокруг, если все это создано для тебя – чего еще желать? Упоительное, пьянящее чувство! Жизнь сравнивалась с вином, терпко щиплющим кончик языка и мягко текущим по горлу… Друзья карабкались, лезли по монбланам, так тщательно выстроенным ими самими. Она пожимала плечами и шла собирать стручки акации, чтобы сделать из них свистульки. Тащила в дом ободранного щенка и отпаивала молоком. На вечеринках в общаге отплясывала больше всех, хотя никто не помнил, чтобы она сильно напивалась. Только глаза становились шальные. И если кому-то приходило в голову ее приобнять, она смеялась и ускользала. И в этом было что-то очень правильное и щемящее.
Второго июля он ее поцеловал. Просто так. Выпили чуть больше обычного и остались наедине чуть дольше, чем следовало бы.
Свет померк. Все вокруг стало черно-белым, даже уходящим в сепию. Были ее робкие улыбки и глаза побитой собаки. Ее не узнавали – она тоже не узнавала.
Он жил и жил, никого не трогал. Нет, трогал, конечно. Девушки сменяли одна другую, и ни одна не оставляла на его сердце не то что шрама – даже царапинки. И наткнувшись вместо привычно-шальных глаз на глаза влюбленные, он только нахмурился и подумал: «Эх, и эта тоже… Мда…»
Он играл. Он все время играл, со всеми. Блефовал, проигрывал – но чаще был в выигрыше. Его любила Фортуна – как любили все существа женского пола, у которых не было и не могло быть против него оружия. Он вился, как сигаретный дым – такой же призрачный, неверный и немного сизый.
Он танцевал с ней – и чувствовал, как трепещет ее рука. Как ладонь становится влажной и холодной. Он шутил и изводил, подкалывал и манил, отталкивал и выскальзывал. И смеялся, смеялся, смеялся… Она грустно смотрела в пол.
- Какие у тебя любимые цветы? – спросил он.
- Не помню, – пролепетала она. – Хотя нет, помню, конечно, что же это я… Мальва. Розовая мальва.
Он был не силен в ботанике, поэтому просто хмыкнул. И вскоре ушел спать в комнату своей девушки.
Она не любила его девушку. Даже больше чем просто не любила. Существование этой девушки причиняло ей боль. И это было странно, но с этим приходилось мириться. Так она узнала, что такое боль – не от ножа, не от гвоздя в проткнутой пятке, не от укуса пчелы июльским утром, не от ожога угольком костра. Боль. Это было больнее.
Больше в общем-то и не было ничего. Он так и не воспылал к ней страстью. Хмель выветрился из его головы, и он снова ввязался в игру – со второй, с третьей. Девушка исчезла. Появилась другая. Он жил взахлеб и не знал, что истомил ее совсем.
Она смотрела на мир таким непривычным взглядом, полным грустной и виноватой улыбки. И чуть пожимала плечами на все вопросы – она и сама не знала, что происходит с нею. Просто летняя ночь стала слишком долгой, чтобы дожидаться рассвета.
Осенью, когда пламенели деревья, она шагнула из окна в сепию. А на столе остался листок: «Спасибо за второе июля». И когда ее хоронили, эта странная фраза породила столько толков и споров, что было даже неудобно.
Он тоже не сразу понял. Потом начал вспоминать... Отмечали сдачу летней сессии, кажется… Да, точно…
Он заплакал - первый раз после детства.
С тех пор прошло много лет. Его дети уже ходят в детский сад, и воспитательницы вспыхивают, когда он приходит забирать сыновей вечером. Но на ее могиле второго июля неизменно появляется розовая мальва. Раньше ее седые родители удивлялись, а теперь ничего, привыкли.
1 августа 2008 г.