Александр ГЕРАСИМОВ
МОЯ АРМИЯ
сыну Никите
1
В течение всей своей жизни я только два раза совершил поступки более или менее прямо относящиеся к военной службе – случайно отстрелил мочку уха сидельцу в пневматическом тире и бабахнул армейским взрывпакетом в школьном туалете. В остальном я вялоубежденный непротивленец.
Семидесятые годы прошлого столетия пришлись на пору моей молодости. Сказать по правде – терпеть не могу этого времени. Мутный брежневский кисель, сексуальная революция, безобразная мода (какие-то бесконечные вывороченные, расшитые цветками меховые гуцульские жилеты с торчащими из них воланами и жабо желтых и розовых сорочек, штаны-клёш, высокие шнурованные башмаки на «платформе» и котлетные бакенбарды); неуёмная (от избытка тестостерона) молодежная агрессия, вылившаяся в «Красные Бригады» и движение «Черных Пантер»; повсеместное обожание председателя Мао и команданте Че; студенческие беспорядки во Франции и «Черный Сентябрь» в Мюнхене. От всего этого меня просто тошнит. Единственное, что меня вполне устраивало в те времена – это замешанная на известной доле пацифизма музыка.
Поголовная воинская обязанность – характерная черта тоталитаризма. Люди, не разделяющие всеобщей агрессивности, осуждаемы властью и обществом. При платонической симпатии к армейской амуниции я не любил боевых действий и службы. Все мужчины моей фамилии по отцовской линии почему-то стремились к военной карьере. Что уж такого они находили в вечном пресмыкании перед вышестоящими чинами и наворачивании портянок – не знаю. А только я всегда предпочитал горькую долю свободного художника. По крайней мере, если уж попал в говно, так никого кроме себя винить в этом не приходится.
Однако, как я уже докладывал, всеобщая воинская повинность, как это говорится, имела место быть. Dura lex, sed lex.* И никуда от этого не уйти. Поэтому часть молодежи, не охваченная чувством ложного патриотизма, старалась от армии отвертеться. К ней-то я и принадлежал.
Строго говоря, к военной службе я был не годен по состоянию здоровья своего растущего организма. Высокий, сутулый, перенесший в детстве все мыслимые, применимые к возрасту, заболевания, я легально пропускал уроки гимнастики и не участвовал в массовых военизированных играх, кроссах и туристических походах. Кроме того, сразу после школы поступил в институт. А студентам на ту пору лбов не брили.
2
Долго ли, коротко ли, а только вылетел я из неполюбившегося мне ВУЗа с легкостью необыкновенной. И снова надо мной навис пылающий меч призывной комиссии.
В военный комиссариат меня забрали в понедельник из чахоточного диспансера, где я валялся по подозрению на туберкулез. Два дюжих конвоира и хмурый, явно с похмелья, капитан всем своим видом дали понять, что без колебаний пристрелят меня в случае попытки к бегству. Держась слабой ручкой за свою впалую грудь и кашляя, я с трудом перебрался через неглубокую весеннюю лужу, влез на заднее сиденье военкоматского «бобика» и отвалился на потертую, покрытую коленкоровыми струпьями спинку, изобразив тем самым крайнюю степень болезненного истощения. Записываться в армию мне не было никакого интереса...
В здании старого городского морга, где располагалась призывная часть, царило нездоровое оживление. Призывники, большей частью уже стриженные «под ноль» здоровенные деревенские парни, хвастали друг перед дружкой накачанными природой и сельской жизнью бицепсами, единым духом выдували к потолку кастрюлю спирометра и ломали стальные пружины кистевых силомеров. Я кроме высокого роста ничем таким похвастаться не мог, да и охоты не было. Весу во мне было дистрофически мало, одним ухом я старался слышать плохо, на офтальмологической таблице с трудом различил первые две буквы. Добрый старичок терапевт, услыхавший в деревянную трубочку старомодного стетоскопа предсмертные хрипы, вырывавшиеся из моей покрытой фиолетовыми мурашками груди, засуетился и предложил мне немедленно прилечь от греха на застеленную абрикосовой роддомовской клеенкой кушетку. Сам же он, держа на вытянутых руках листок медицинского освидетельствования, скрылся за обитой цинковыми листами дверью. Висевшая на честном слове табличка со зловещей надписью «Военный комиссар, подполковник В.Н.Приз» весело хлопнула по вздутому дверному брюху. Через минуту эскулап появился и с озадаченным видом протянул мне бумагу, на которой красными чернилами наискось было начертано: «В областную больницу города... Симуляция заболевания! Обследовать и дать соответствующее заключение. Подполковник Ф.М.Приз». Далее следовала подпись, заканчивающаяся таким росчерком, что при взгляде на нее у меня закружилась голова.
Психиатрия областной больницы была переполнена косившими под дураков молодыми людьми. Всем им предстояло пройти дополнительное освидетельствование, после которого, как говорится, или грудь в крестах, или... в общем, обследование. В стеклянном эркере второго этажа собирались на перекур симулянты всех мастей. Здесь были диабетики и язвенники, амнезики и чахоточные, самострелы, наполеоны, овощи, плоскостопы, сатанисты, буддисты и клерикалы. В курительной комнате на одной скамейке мирно уживались тихий пацифист и агрессивный псих. В укромном уголке, освещенном лишь крашенной белой краской коридорной лампочкой, опытные рекруты делились с новичками секретами мастерства.
Оказалось, ногу или руку можно легко и практически безболезненно сломать, если поставить конечность в ведро, засыпать до половины влажным речным песком и хорошенько ударить по ведру палкой. Один умелец сотворил себе узконаправленное зрение, выпив сложный отвар из махорки, конопли, белены, канифоли и еще какой-то дряни. После этого периферическое зрение исчезло, и он видел мир так, как это делают дети, свернув из листа бумаги «подзорную трубу». Несложно делалась и воровская «мастырка» – занесение подкожной инфекции впрыскиванием смеси керосина с эфиром. Язва желудка «появлялась» от проглатывания металлической пуговицы на суровой нитке. Нитка цеплялась за зуб, и после рентгенографии пуговица благополучно вытаскивалась.
Два дня спустя мне стало совсем плохо. Откуда ни возьмись, в левом боку появился пневмоторакс, случилось осложнение, врачи перепугались и перевели меня в отделение для тяжелобольных. Дней через десять при выписке мне выдали заверенную лиловой печатью бумагу. Из нее следовало, что жив я по нелепому стечению обстоятельств, и что даже приближаться ко мне надлежит с осторожностью, а без необходимости и вовсе не стоит. Диагноз меня вполне устраивал. И потому я вышел из госпиталя в приподнятом настроении.
Нестерпимо яркий свет ударил в мои привыкшие к меловому больничному освещению глаза и на короткое время совершенно ослепил меня. Постепенно из белого стали проявляться живые картины. Вокруг царило совершенство форм, звуков и запахов. Шелковые китайские воробьи с криком делили невесть откуда взявшуюся среди весны арбузную корку. Кривая на один глаз синяя ворона, крутя головой, снисходительно наблюдала за дракой с сочащейся смоляным соком крыши больничного гаража. Черные, голые, набухшие мокрым липы, развратно раскинувшись, грелись в лучах юного весеннего солнца. Наглый красный трамвай, оттопырив узкий забрызганный грязью зад, лихо развернулся на углу Кузнечной улицы и, истошно звеня, будто догоняя кого-то, понесся прочь. Я благосклонно принял парад природы и, повернувшись (на счастье) через левое плечо вкруг своей оси, не заходя домой, направился в военкомат за белым билетом.
Кирпичное здание старого морга было украшено лапидарным лозунгом, выполненным желтой гуашью на куске бледно-розовой бязи: «Красная Армия всех сильней!». Чуть пониже, на фанерке чернильными, полустертыми буковками значилось: «Городской морг. Выдача тел с 08.00 до 17.30, обеденный перерыв с 13.30 до 14.00». Отворив дверь, я впервые попал в военкомат своим ходом с парадного крыльца. Торжественный полумрак сводчатого помещения принял меня в свои сырые объятья. Мои робкие шаги гулким эхом отозвались в пустых коридорах казенного здания. Я угодил в обеденный перерыв. Где-то в глубине ужасного дома сидели за цинковыми столами упыри в пехотных погонах и, жадно чавкая, поедали трупы угодивших в их силки неосторожных новобранцев. «Поднимите мне веки!»...
Неестественно бодрым шагом я отправился на поиски живой души. И, после недолгого тщетного дерганья дверных ручек, в конце темного коридора, наконец, заметил шевеление. Пожилая дама в белом халате сидела за двухтумбовым письменным столом и, с трудом проворачивая алюминиевую ложку, размешивала чай в граненом стакане до половины заполненном сахаром. «Точно вурдалаки, – подумал я, – они любят сладенькое». А в слух сказал: «Простите, гражданка. Я здесь по делу. Не могли бы вы мне помочь?.. (тут я запнулся, и запоздало поздравил тетеньку с аппетитом) Видите ли...» И в двух словах, я как мог, изложил суть своего дела. Размешав, наконец, сахар, тетка встала, вытерла руки об халат и, близоруко сощурившись, изучила мою индульгенцию. Потом зачем-то сложила бумагу пополам и, подав ее мне, с дьявольским хохотом прокричала: «Это тебя в стройбат, милок!» Искры посыпались из моих глаз. Запахло серой. Каменный потолок разломился и обрушился мне на голову.
Очнулся я на лежанке в кабинете старичка терапевта. Ласковый доктор стоял надо мной с ваткой в лапке. «Что же вы, голубчик мой, нервный-то какой, нянечку испугались – проворковал лекарь, – а нервные клеточки, знаете ли, не восстанавливаются. Медицинскую литературку надо почитывать». И он снова ткнул мне в нос своей ваткой. Нашатырь подействовал, и, мотнув головой, я, наконец, очнулся. За окном все так же весело чирикали пустоголовые воробьи, солнце рисовало на крашенном суриком полу желтые квадраты и придавало розовой больничной клеенке грузинский апельсиновый оттенок. Айболит протянул мне бумагу. На ней синим было начертано: «Военнообязанный. Годен к нестроевой в военное время.» И подпись: «Полковник Ф.М.Приз». Пока я валялся по больничным койкам, главный вампир получил очередное звание. Дай ему Бог здоровья! И флаг ему, как говорится, в руки!
*Dura lex, sed lex (латинск.) – закон суров, но это закон