Выходя из теплой машины в непроглядную пахучую тьму, я ощущала приступ головокружения от непривычного воздуха, имевшего, казалось, и вкус, и запах. Прохладный ветер отдавал молоком и навозом, откуда-то с поля несло запах сена, а временами и жженой соломы. Боясь наступить в вещественные доказательства обитания в здешних местах коров, я осторожно перешагивала все темные пятна на проселочной дороге, преодолевая заветные метры, оставшиеся до бабушкиной калитки. Толкала железную шершавую дверцу – та упрямилась. Бабушкин сторожевой щенок грозно кричал караул.
Кое-как справляясь со старым засовом на воротах, я проникала на родной двор, где вот уже несколько десятков лет ничего кардинально не меняется. Все та же тишина, нарушаемая лишь стрекотом каких-то таинственных ночных насекомых, тот же просторный двор, сплошь заросший ромашкой и какой-то кучерявой травой, та же покосившаяся летняя кухня, старый колодец и каменный, выкрашенный в светло-желтый цвет, дом.
Я помню каждый такой приезд, как один – и будто он был вчера. Светит только луна, кругом все тихо спят, а я вместе с кузиной и ее родителями крадусь по еще мокрой от росы траве к заветному дому. Как бы бабушка не перепугалась: приехали раньше обещанного, крадемся по двору целым табором – а бабушка, сколько себя помню, все боится, что придут цыгане – целым табором – и унесут с собой все ее хозяйство. Еле слышно в дверном замке дома повернулся ключ, и дверь чуть приоткрылась. В щель высунулась маленькая голова и тут же спряталась, после чего дверь захлопнулась и за ней в деревенской тиши мы услышали радостное возбужденное «ооой, оой» и торопливые шажки, по звуку больше напоминавшие переминания с ноги на ногу на каменном полу. Затем над дверью в дом зажегся фонарик, дверь снова приоткрылась и выглянула бабушка - смеясь, она поочередно хваталась то за рот, то за голову, то складывала руки у груди.
Я сломя голову неслась вверх по лестнице к ней; Дана улыбалась и медленно шла к дому рядом с тетей Миррой, смакуя момент долгожданной встречи; мама торопливо закрывала ворота, поминутно оборачиваясь и широко улыбаясь, а дядя Богдан осторожно загонял машину во двор.
Я обожала эти первые минуты в деревне. Прямо вижу: бабушка суетится и семенит из стороны в сторону, накрывая на стол, тиская нас по очереди и все тихонько приговаривая «оой, оой» - пока мы пытаемся ответить на ее вопросы, которыми она иногда перебивает свои междометия. Марыся сидит в углу, обнимаясь с тетей Миррой.
Наконец мы заканчивали рассказывать, как мы доехали, пили горячий чай и ложились спать.
Так сладко спалось только там.
Утром, едва открыв глаза, я почти сразу вскакивала, быстро одевалась и выходила на крыльцо.
Вид там – закачаешься! За просторным двором в ромашку и старыми воротами видна пыльная проселочная дорога, по которой лениво передвигается стадо сонных черно-белых коров; по краям дороги густая мягкая трава, на которой белыми пятнами красуются целые семьи гусей и уток; чуть дальше течет речушка, перейдя которую, вы попадете на огромное пастбище, ограниченное со всех сторон этой самой речушкой и дорогой у подножия зеленых холмов вдалеке. Вдоль той дороги трепещут старые тополи, издалека похожие на тонкое черное кружево, окаймляющее холмы, почти сплошь заросшие густым темно-зеленым лесом. Кое-где на тех холмах блестят купола деревенских церквей, и видны рыжие крыши домиков соседних деревень, отсюда кажущихся просто крупитчатыми пятнами на зеленом фоне. Пейзаж будто вышит крестиком, стоит в рамке горизонта.
Мы завтракали всегда под старой калиной во дворе. Доставали старый деревянный стол – тяжелый и большой, еще прабабушкин. За ним помещались все, и притом довольно свободно. Это было блаженное время, согретое солнечным светом и чистой любовью, когда сидя за столом, который ломится от пахучей домашней еды, ты ощущаешь себя неотъемлемой и важной частью семьи, рода, истории, страны и даже - Вселенной.
Потом еле ощутимо, нежно капал дождик, и на обед мы собирались все вместе в тесной летней кухне, в которой ощущаешь себя будто внутри кастрюли, и пахнет горячей едой. На дворе становилось относительно тихо, потому что многочисленные куры, гуси, утки, собаки, кошки, индюки и прочие, прочие – прятались от воды кто где и пережидали непогоду.
Не люблю дождик в деревне. Делать сразу нечего. После обеда я шла в дом, читала и смотрела телевизор с кузинами.
Под вечер дождик унимался, и на потускневшем небе играла радуга. Она обычно начинается у речки перед пастбищем и, огибая наш двор, теряется где-то в яблонях в саду. На проводах между телеграфными столбами толкаются, раскачиваются и чирикают ласточки, вперемежку с воробьями.
Дядя Богдан в это время часто спал, Марыся каталась на качели в саду, Дана убегала куда-то с подругами, мама с тетей мыли посуду, а я сидела на скамейке и наблюдала за бабушкиными питомцами.
Когда темнеет, выходить на улицу становится боязно: фонарей нигде нет. Страшнее всего – у колодца. До сих пор не знаю, почему так – но подходить к нему затемно не любит даже бабушка.
Ночью в саду ухает сова, и засыпать всегда тревожно: под окнами колышутся травы и кажется, что кто-то топчется и шепчет.
Я всегда верила, что там, у бабушки, живы до сих пор все фольклорные злодеи. А в кронах яблонь прячутся ангелы. И где-то, а точнее, везде - в каждом колоске, в каждой птичке, в каждой капле колодезной воды живет Бог.