Памяти отца.
Ёлка
(рассказ)
1.
Эту ёлку двадцать лет назад крохотным деревцем Василий принес из леса и посадил в саду, у забора. Лет восемь она стояла без движения, не умирала и не жила. Потом что-то в ней дрогнуло. Медленно, незаметно, она стала крепнуть и подниматься вверх, расправляя свои мохнатые лапы. Теперь она стала высокой стройной красавицей. Немного мешал забор, нужно было бы посадить её подальше, а так приходилось подрубить несколько толстых нижних веток. Василий радовался, глядя на ёлку. Сам он, выходя весной в сад наводить порядок для новой жизни, с каждым годом чувствовал, как силы его заметно убывают. Все труднее стало нагибаться, держать лопату и окапывать яблони, глаза не различали сухих веток на кустах смородины, руки все чаще не слушались, сжимались в кулаки приступами судороги. Он устраивал себе отдых, садясь на скамеечку около елки. Сосед, Михаил Кузьмич, его ровесник, подходил к забору потолковать о том, о сем, и то ли от зависти, то ли из корысти, обязательно говорил про елку:
- Срубил бы ты её. Смотри, какая вымахала. Сколько места в саду занимает. И тень на мой огород падает. Лучше бы ты вишню посадил.
- Зачем же рубить? - возражал Василий. - Топором махнуть дело не хитрое. Пусть растет. Внуки мои знаешь как на неё радуются. Все собираются нарядить на Новый Год.
И была ещё у Василия примета: как появится на елке смола и станут ветки друг с другом переплетаться – так, значит, смерть за ним идет.
Пять лет он жил один, без жены и детей. Жена умерла, дети давно уехали в города. Завели свои семьи и изредка, по праздникам или в отпусках, навещали отца. Звали его к себе, предлагали продать дом, а он отказывался, говорил, что сам справляется с хозяйством, а после смерти пусть продают, дело ихнее.
Хозяйство у него было небольшое: десяток кур, собака и кошка, огород небольшой для картошки, грядки под овощи, по краям вдоль забора яблони, малина, смородина и елка. Зимой становилось тяжелее: мести снег и топить печь. Но этой весной в деревне провели газ, дети дали денег на оборудование, и дома стало тепло, и из крана лилась горячая вода.
За два месяца до Нового Года он разослал письма детям, по почте, старым способом, непременно начиная со слов: «Здравствуйте, дорогие родные» и потом, в конце, после развернутого описания деревенских дел и вопросов про их жизнь, приглашение - чтобы приезжали к нему на праздник. Татьяна, москвичка, написала, что никак не может из-за работы и обещала только к Восьмому марта. Вера и Андрей, петербурженцы, приехали со своими семьями, отложив все дела.
Дом наполнился шумом, суетой, звонкими детскими голосами. Старшие внуки остались дома, они сами скоро начнут пополнять семью, а маленькие, от сына и дочери, родились в один год и внепланово, увлеклись взрослые, как они подшучивали друг над другом.
Василий сам включился в эту круговерть. Старался всем помочь, играл с внуками, закружился с непривычки. С "приездом" выпили понемногу, женщины нарядили искусственную елку, постелили постели, мужчинам положили матрасы на пол, женщины на диване, но долго еще не спали: дети прыгали с кровати вниз на матрасы, кувыркались, визжали, наслаждаясь свободой, взрослые не могли наговориться, вспоминали прошлое, рассказывали о себе. Наконец вроде бы угомонились, выключили свет, все стихло.
Василий ради гостей освободил свою кровать, на ней положили детей, а сам он в другой комнате лег на диване. Никак не мог уснуть, ворочался с боку на бок, расчувствовался, скребло на сердце что ненадолго такое счастье – побыть с детьми. Сел, прислушался. Кажется, все спали. Надел брюки, обулся в валенки, накинул телогрейку и вышел во двор.
Ночь стояла морозная, светлая. Дышалось легко. Собаку он отвязал еще вечером - пусть побегает, холодно ей на цепи. Утром сама придет домой, ляжет в конуру и он пристегнет её на день.
Вдруг он услышал стук. Раз, другой. Как будто рубят что-то. И недалеко, где-то в саду. Подумал: елку, наверное! Заторопился, пошел за двор, к саду. С трудом приоткрыл пошире калитку, заметенную снегом, и у елки, заметил людей. Двое стояли в снегу, третий сидел на заборе и рубил.
- Ах вы гады! - закричал Василий. - Зачем ёлку-то мою? В лесу что ли мало?
Бросился по глубокому снегу вперед. Те, что стояли в саду, полезли через забор. Их приятель уронил топор в снег, спрыгнул вниз искать. Василий подбежал к нему, задохнулся.
- Ах ты...
Тот выпрямился - здоровый детина - наотмашь рукой ударил, сбил Василия с ног. Полез с топором на забор. Василий упал в снег.
2.
Андрей не спал. Он слышал, как ворочался отец, как он встал с дивана и вышел из дома. В доме было тепло и тихо. Посапывали дети - его дочка Катенька и племянник Сережка, - дошкольники, озорные, непоседливые. Они рвались сюда как на волю. Здесь были друзья, и они спали сейчас и, наверное, видели во сне, как будут целыми днями кататься с горки на санках, на лыжах, барахтаться в снегу, приходить домой раскрасневшиеся и голодные; как встретят Новый Год, и какие подарки на сей раз принесет им Дед Мороз.
Андрей вспомнил маму. Подумалось: как жаль, что её нет сейчас с ними. Как бы она порадовалась их приезду!
Ему часто снилась мама. Вера звонила и рассказывала сны про маму, ища в них потаенный смысл. А он никому не говорил про свои сны. И ему было как-то не по себе слушать рассказы Веры. Словно она бередила незаживающую рану. Ему хотелось закричать от боли и прервать её рассказ. Но когда мама снилась ему, он помнил это долго, и было немного грустно и радостно, что она не забывает его, навещает, как бы принося своё благословение. Во сне она обычно не разговаривала, занималась каким-нибудь делом, помогая отцу.
Последний раз она снилась всего неделю назад. Как будто осень, листья облетели, теплая, сухая погода. Он идет мимо сада, а в саду мама. Она ломает сухие кусты малины, так занята этим, что не замечает его. Он не видит её лица, но чувствует, как добрые и заботливые глаза оценивают результаты своей работы, а теплые морщинистые руки проворно выискивают сухостой. И ему почему-то сделалось так отрадно видеть её, так захотелось просто стоять и смотреть на маму. Она была рядом, словно и не уходила никуда из своего дома.
Он слышал, что если снится покойник, надо сходить в церковь и поставить свечку. И твоя душа, и его должны успокоиться, не тревожить друг друга. Он верил, что это поможет. Но только не хотелось расставаться с матерью навсегда, пусть даже теперь только во сне. Пусть приходит. Ей, наверное, там, далеко, ужасно одиноко и тоскливо. А свечи в церкви он всегда ставит.
Когда её хоронили, стояли крещенские морозы. А последний раз он её видел живой на Новый Год. Тогда к ней приехали все дети. Она уже почти не вставала с постели: отнимались руки и ноги. За полгода похудела, превратилась в старуху. Отец весь извелся. Он не жаловался на её болезнь, не говорил какие-то утешающие слова, что всё ещё может быть обойдется, а его глаза, полные безысходности, пронизывали до сердца. Мама лежала безвольная, уставшая. Вере, любимой дочке, сказала потихоньку:
- Скорей бы уж мне отмучиться. И вас не тревожить, и Василия. Он ещё поживет без меня. Сколько сил я у него отняла.
Когда они собрались уезжать, Андрей взял её руки в свои и долго гладил их. И так захотелось нагнуться и поцеловать её, но комок подступил к горлу и он побоялся, что не выдержит, бросится со слезами на подушку - и её расстроит, и отца, и родных. Он чувствовал, что больше её не увидит.
А потом от дома до кладбища её несли на руках и он, не стесняясь, плакал. Шел с непокрытой головой, было страшно холодно. Сестры советовали ему надеть шапку, а он отказывался, не понимал, что от него хотят.
Что-то отца долго не было. Не хотелось вставать, но надо все-таки посмотреть. Он осторожно вылез из-под одеяла, оделся, вышел во двор. Тихо. Позвал отца - никто не откликнулся. В сарае его не было. Где же тогда? На улице свет горел через три дома у Смирновых. Вряд ли он туда пошел. Калитка в сад оказалась на боку как будто её ломали. Следы на снегу. Там? И он увидел черную тень у ёлки. Побежал туда, наклонился над отцом, перевернул его на спину, пощупал пульс. Жив! Он поволок отца по снегу за руки, оставляя за собой широкий след. Отец был не таким уж и легким. Дотащил до дома, открыл дверь, через порог перенес на кухню, оставил на полу и пошел будить своих: зятя Игоря, сестру Веру, жену Марину, говоря им:
- Вставайте, с отцом плохо, - на ходу рассказывая, как он его нашел.
Все ужасно перепугались. Андрей с Игорем подняли Василия на руки и перенесли в комнату на диван. Женщины стали снимать с него одежду, обувь, укрыли одеялами. Дали понюхать нашатырного спирта, и Василий головой мотнул. Растирали руками лицо, шею, грудь, ноги. Вера предложила дать ему теплого чая. Налили полчашки.
- Отец, ты меня слышишь? - звала Вера.
Он как будто пытался открыть глаза, но не мог. Зашевелились губы, зашептал:
- Вера, Вера.
Ему поднесли к губам чашку. Он понял, приоткрыл рот и выпил. Вера сидела около него на диване, грея под одеялом ему руки. Остальные стояли в немом напряжении. Отец открыл глаза, огляделся, узнавая, где он, прошептал:
- Ложитесь спать, все хорошо.
Глаза закрылись, дыхание стало ровным. Прошло время пока они не убедились, что теперь уже ничего страшного не случиться, выключили свет, легли, но уже не спалось, и то Вера, то Марина, то Андрей вставали проведать Василия. Он спал.
3.
Василий то ли спал, то ли нет. Голова кружилась, и он не мог и не пытался как-то связать мысли. На диване рядом с ним кто-то сидел в белом, но ему было все равно, кто. Он повернулся на бок и через какое-то время очутился в холодном промерзшем деревянном бараке. Сидел на полу и дрожал от холода. Мишка Коновалов ходил взад и вперед, кругами, бормотал проклятия, обвинял власти, жизнь, продавших его друзей, мать и отца - главных виновников всех его бед. Доставалось и Василию, на него сыпались вполне конкретные угрозы, словно на нем нужно было рассчитаться за всех.
Василия терзал голод, страх перед Мишкой и совершенная пустота жизни. Словно ничего и никогда не было кроме этого барака.
Высоко под потолком раскачивался от ветра матовый фонарь, с трудом разрывая темноту и безобразие ночи.
Из длинного коридора послышались шаги, мелькали тени. К ним вбежал Мишкин отец, и с криком "Вот ты где, тварь!" набросился на Мишку и они сцепились драться. Упали на пол, покатились по полу, рыча и воя как звери. Василий забился в угол, боясь, что они заметят его и вовлекут в свою борьбу, ожидая конца их схватки. Отец сдался. Мишка поднялся на ноги, еще поддал ему, зашатался, сел на пол, прижимая к груди ободранные руки. Отец пополз в сторону, встал на четвереньки, добрался до стены и, покачиваясь, держась за доски, побрел по коридору в темноту. Зачем он приходил?
До того как Василия и Мишку посадили сюда, они жили в одной деревне. Считались друзьями, хотя Василий и был старше Мишки на семь лет. И Василий был проворнее, сообразительнее, выступал заводилой во всех играх. Мишка - здоровый, сильный, поддающийся приказам, выступал его защитником
и учеником. Мишку взяли за воровство, Василия по навету соседей, желающих выслужиться перед властями. Здесь, в бараке, они поначалу были терпеливы друг к другу, но в столь тесной обстановке не сошлись характерами, общие мучения не связали их: Мишка только сильнее озлобился, не признавая авторитета и терпимости Василия, и если ничего не изменится, между ними произойдет стычка, в которой победителем наверняка выйдет Мишка и скорее всего, полностью подчинит себе Василия.
Откуда-то из темноты появилась старуха, похожая на ведьму - с редкими седыми волосами, морщинистой кожей, натянутой на безобразный череп, скрюченная, в черной одежде, с палкой в руке. Она озиралась по сторонам, но, кажется, ничего не видела. Мишка собрал с пола снега, помял его в руках и запустил его в старуху, попал в неё. Она повернулась к нему, силясь разглядеть, застучала палкой по полу, открыла свой беззубый рот, пыталась что-то сказать, направляя палку и на Василия, и на Мишку, но только затрясла головой, как будто засмеялась.
С улицы из громкоговорителя диктор объявил, что товарищ Сталин посетил стадион "Динамо" где состоится футбольный матч "Спартак"- "Торпедо". И Василий увидел перед собой огромную чашу стадиона, серое небо, тысячи военных с неразличимыми лицами. Повернувшись к центральной трибуне, они аплодировали Сталину. Василий стоял за широкой спиной вождя и мог дотронуться до него. Он чувствовал то ли подобострастие, то ли радость, что стоит рядом с этим великим человеком. Сталин медленно повернулся к нему и, не поднимая глаз, сказал:
- Я думаю, вас уже давно пора расстрелять.
И Василия вдруг пронзило огнем. Он загорелся изнутри и словно безжизненная статуя, стал подниматься вверх, ощущая внизу под собой стадион, лес, а впереди черное небо. Загорелось тело, а сердце превратилось в уголь, разгоравшийся от стремительного подъема.
Василий не умер в ту ночь. Вызванный под утро врач сделал укол от сердца и забрал в больницу, где у него определили инфаркт. Его не парализовало, но язык онемел, и какое-то время он не мог говорить. Вера осталась с ним на две недели, а потом взяла его к себе в Питер. За домом попросили смотреть соседку, тетю Катю, одинокую, неработающую пенсионерку; оставили ей ключи и деньги.
На лето Василия привезли в деревню, дети договорились сменять друг друга на время отпусков. Он ожил дома, постоянно был на воздухе, что-то ремонтировал и приводил в порядок. Соседи и знакомые, с которыми он встречался, говорили, как он хорошо выглядит, хотя все замечали в нем что-то стариковское, надломленное, не поддающееся восстановлению.
Ходили слухи, что ударил его Сергей Бурыкин, не местный, приезжий парень, но точно никто ничего не знал или не хотел говорить.
Бывая в саду, Василий старался не смотреть на подрубленную и увядающую елку.
Он умер второго августа, на Ильин день, ночью, во сне, при этом Татьяну, среднюю дочку, поразило, что он со страшной силой сжал кулаки и стиснул зубы. Что ему снилось на этот раз, он уже не смог бы рассказать.