Муха билась головой об стекло – громко так, гулко. Вернее, она жужжала гулко, а стукалась как-то иначе. Мягче. А может, она не лбом стукалась, а головой. Если у нее есть голова. По-моему, там кругом глаза. Такие круглые глаза, выпуклые, как старые лётные очки. Не могла же она ими биться о стекло. Я тоже носил очки, и они у меня раз за разом бились. Вот такая зараза! Может, потому что я чаще носил их в кармане и надевал их только на письменных уроках. Порой так и надевал их – разбитые, то есть треснувшие. Почему-то всегда линии разбегались буквой «Л» - сверху вниз, или наоборот, как немецкая «V». Знаете такой знак из двух раздвинутых пальцев? Вполне приличный знак!
А мухе все еще не надоело нападать на окно веранды. Она еще раньше здесь воевала, я думаю. До того как мы пришли сюда. То есть сначала пришла девчонка, а потом уж я заглянул. Вот мы и сидели с ней на летней застекленной веранде и молчали. Веранда только называлась летней, на самом деле был конец августа. А осенью, когда мух не станет, она должна была уехать. А я не мог сказать, чтоб она не уезжала, и молчал. И она тоже сидела, ничего не говорила. Получалось, как будто слушали муху. А она кружилась вокруг нас, как вражеский истребитель, и билась лбом об стекло.
- Мне герой-летчик Кузнецов рассказывал про атаку в лоб с немцами. Это когда два самолета летят в упор – их и наш. Вернее, это наш летит прямо на него, потому что немцы боятся лобовой атаки.
- Почему боятся?
- Не знаю, но они уступают, сворачивают, и тут наш его сбивает…
Ничего такого нам в школе герой Кузнецов не говорил. Просто я до седьмого класса хотел быть летчиком, читал разные там книжки. Может, оттого и глаза испортил, кто знает. Я так нормально вижу, если только с доски ничего не надо переписывать. Не могу же я при ней сидеть в разбитых очках. Вот и муху вижу, и комаров. За день веранду прогрело и откуда-то налетело позднего комарья. Напоследок.
Теперь мы сидим и шлепаем комаров: шмяк, шмяк. Кто больше нашмякает. Сначала мы шлепали их на себе, но это было не так интересно. Попробовали сбивать их на лету – хлопком двумя руками. Но это было слишком громко. Даже муха куда-то затаилась. Потом стали тихонечко шлепать их друг на дружке: раз, раз, а вот еще…
На ней короткое летнее платье. Оранжевое, как рыжики после дождя. Очень короткое, потому что она из него выросла. Она еще в прошлое лето вытянулась, как сказала баба Вера. А еще у платья нет рукавов. А может это и не платье, а сарафан. Но она говорит: не смей испачкать мне платье. Потому я сбиваю на ней комаров на округлых коленках, голых плечах, а иногда даже на мягкой шее. Это когда она отворачивается, и я не попадаю. Мы сбиваем комаров, а потом пересчитываем. Складываем в кучки – каждый в свою, у кого больше. Комары сначала подвигают ножками, а потом успокаиваются, лежат смирно, как будто спят. Мы на них не обращаем внимания: кому они мешают?
На веранде под марлевым пологом любит после обеда поспать бабушка Вера. Это такой белый балахон над кроватью – от комаров. Залезешь под него – и ты как бы «в домике». Может, и сейчас там баба Вера спит, мы не знаем. Мы не хотим ей мешать. Это, наверное, муха ей тут мешала. А мы – ничего. Мы тихонько бьем комаров.
Потихонечку даже лучше получается, когда рука замедленно, как в кино, приближается к ее коже. Ну, там к ее руке или ногам, как получится. Однажды даже на лице получилось. Честное слово, там сидел комар! Сидел и сосал ее кровь. Я его одним махом смахнул – только след и остался. Капелька крови. С мушиный глаз. Даже еще меньше. Как земляничное семечко, если знаешь. И я только хотел тихонечко стереть капельку – на лбу, у самых волос…
Но зашла баба Вера и выгнала нас с веранды: идите, пока не кончилось лето. Неслышно так зашла, в толстых шерстяных носках и глубоких галошах. Татарских, как у нас говорят.
Назавтра был Спас. А через десять дней – осень.