Один рассвет, Один закат
***
Мне слишком долго не дает покоя вопрос: как угнетаемый и презираемый человек сам становится угнетателем? Что делает раба Тимучина тираном Чингисханом? Как в обиженной забитой личности растет и просыпается горделивое ненасытное чудовище, уверенное в своем праве казнить, искоренять, истреблять не только тех, кто вчера унижал его, но и тысячи таких же униженных и беззащитных? Как воля одного человека становится явлением – тиранией? На совести таких пробудившихся монстров остаются тысячи жизней. Я не пытался найти в этом коротком рассказе ответ на вопрос почему. Я всего лишь хочу вместе с читателем снова задуматься над тем, как и когда это происходит.
Итак…
***
Словно ответив резкому и сухому как плеть порыву ветра, старый дуб ошарашено тряхнул кроной и уронил несколько мертвых листьев на песчаную дорожку. Университетский дворик пустел. Его тишину возмущали быстрые шаги шумно галдящих студентов и молчаливая поступь профессоров. Расходились на каникулы. Сидящий под деревом молодой человек держал на коленях раскрытую книгу.
Студент был уродлив. Большая, непропорциональная сутулому телу голова делала его похожим на летучую мышь. На лице вместе с яркими и всегда блестящими, как у чахоточного больного, черными глазами выдавался неестественно длинный нос, возможно, казавшийся таким из-за впалых щек. Портрет дополняли оттопыренные уши и левая нога, закованная в тяжелую колодку ортопедического ботинка. Если бы юноша был высок, то представлял бы из себя копию столь любимого им Мефистофеля, однако большинству своих сокурсников книжный червь, устроившийся сейчас под деревом прямо на земле, едва доставал до плеча.
Начисто лишенный каких бы то ни было внешних достоинств, издревле присущих чистокровным сородичам, студент открыл в себе и вовсе неожиданную (прежде всего для него самого) способность. Литературой он баловался давно. Не дававшее ему покоя своей горячечной живостью воображение часто погружало его с головой в далекое, но такое знакомое прошлое. Лязг мечей и блеск доспехов воинов Фридриха, одним из которых он, безусловно, был в своих тайных мечтах, мешались в его голове с далекой незнакомой речью. Кровь ржавчиной застывала на железных ликах воинов. Благородные исполины храбро бились с ордами хромых черных карликов. Все это были его бумажные фантазии. Но выражать их иначе, чем в одиночестве и на бумаге, он смертельно боялся.
Вновь и вновь молодому человеку вспоминались споры его отчаянных сокурсников, гудевших в круглых ульях душных аудиторий. В эти мгновения тесную грудь его распирало от ярости, искривленный, высохший и дрожащий рот наполнялся привкусом меди, сердце билось, кажется, у самого горла, но, пытаясь произнести первые слова, он погружался в бессильный ужас. Холодный пот стекал по его спине змейками яростного стыда. Он, хромой, снова был всеобщим посмешищем.
Юноша не был христианином. Вернее, был им не больше, чем его примерные сверстники, отбывавшие в храме воскресную повинность. Но часто он про себя повторял давно известные ему слова. «Косноязычен я, дай мне говорить от имени твоего!» - обращал ли он их к Богу? Нет. Нет. Это слабое, бледное, искаженное страданием лицо в венце. Нет, это был вовсе не Бог. Как мог помочь ему тот, кто позволил так унизить себя. Этот униженный Бог даже не смог исцелить ногу юноши. Не этого Бога, кого-то ещё юноша просил по воскресеньям в церкви об избавлении от проклятой робости. Он представлялся студенту, влюбленному в мифологию, то Фафниром, то Уроборосом – гигантским спящим змеем, что ждет в земле своего часа, пока эти сопливые святоши молятся своему истекающему кровью Богу, лобызая его мраморные стопы, и умоляя о жалости того, кого сами без жалости пытали.
«Но он - этот Иисус из Назарета - сам во всем виновен. Он искушал людей чудесами исцеления воскресения, обещая справедливость после смерти! Лицемер! Где он со всеми его чудесами и любовью, когда его помощь нужна нам сейчас? Почему он не сойдет со своего престола на небесах и не спасет хоть одного? «Не хочу воздаяния в небесах, а требую его тут, и сейчас же!» - ох, прав Карамазов. Когда бы о воздаянии за все дано было бы сказать мне самому! Косноязычен я, дай мне говорить от имени твоего!» - повторял юноша. И однажды, - о, чудо! – Змей, Дьявол, Бог - как бы его ни звали, - ответил этой молитве. Это был четверг. Обсуждали Фихте.
- Ваше самочувствие в данный момент и есть факт вашего сознания, но Вашего существования, с точки зрения Фихте, оно не определяет. – Совсем не пожилой ещё строгий профессор говорил спокойно размеренно. С каждого места аудитории был слышен каждый слог. – Факты вашего сознания: ваше самочувствие, эмоции переживания совершенно обманчивы, поскольку не влияют на Ваше существование. На деле имеет место быть и сохраняется единственное истинное и неизменное бытие – Бытие Вашего Знания. Фихте, в отличие от Декарта, не озабочен вопросом существования индивидуального я. Для него есть лишь неиндивидуальное и потому неизменное Я Вашего Знания. Таким образом, феноменологическая сущность фихтеанского «я»… - буднично оканчивал профессор.
Вновь захлестнувшая юношу кипящая тьма теперь ни за что не желала оставаться внутри. Как чертик из коробочки, он выпрыгнул с места амфитеатра, встав во весь рост:
- Феноменологическая сущность фихтеанского «я»… - передразнил он наставника высоким голосом, который с трудом мог бы принять за свой. Слова не исторгались, как прежде, подобно рвоте, с болью и спазмами, они текли, как лава. – Что вы, старик, можете знать о сущности «я»? Вы смотрите в глаза своей тихой смерти, воняющей мочой и стрептоцидом, а сущность своего «я» открывается только висящим на острие вражеского копья! Только когда в ответ на твой удар меч врага врезается в твое тело. Это «я» раздается только в вопле ужаса и боли! Фихте не понимал это, а вы? Вы это понимаете?! Кто-нибудь? Кто-то из вас, покажите мне сущность своего «я», черт вас побери! Интеллект! Бог с вами! Интеллект отравляет нашу нацию! Любую нацию! Гектор, Зигфрид, Рой, Геркулес, Ахилл – кто из этих великих героев минувшего слыл интеллектуалом? Расскажите погибшим героям, прославившим свои народы о «неиндивидуальном я Вашего Знания»! Тем, кто сделали свое я бессмертным на поле брани! Где рядом с их именами стоят Ваши бесплотные лицемерные суждения?! Нищие на наших улицах, солдаты, пережившие позор поражения, мертвецы из своих могил - они орут вам, что настало время действовать! Только дело, только жертва во имя дела заслуживает звания истинного «я»! А вы судачите о Добре, Истине, о Чистом разуме! О «я», которое давно в вас мертво!
Аудитория испуганно замерла. Этого лектора многие студенты действительно недолюбливали. Постоянство и сухость его суждений вызывало у многих изжогу. Не раз отпрыски знатных семейств склоняли за глаза имя своего лектора, не преминув с брезгливым удовольствием напомнить о его «возможном жидовстве». Но ни разу никто не осмеливался так ответить строгому старику! Да и кто пошел на это? Хромой уродец, которого многие сами звали жиденком!
Когда стучавшая в ушах и висках кровь стала чуть тише, наглец расслышал тишину натянутую, будто полные винные меха. Он различал в ней лишь приглушенное шелестение шепота с других мест:
- Черт… это был хромой? Ради всего святого, он спятил…
- Что это он несет… Что это было?...
Стучащее сердце коротышки на миг стало центром мира! Он стоял, как гладиатор на арене над поверженным врагом. Чудеснее и быть не могло.
- Сядьте! Мы поговорим после, – услышал он спокойный и твердый ответ профессора.
Казалось, это было концом позора хромого и началом чего-то несравнимо большего.
В коридоре его подкараулил высокий, громоздкий голубоглазый блондин. Он, кажется, был из знатной семьи и точно учился с хромым на одном курсе. Под мышкой дорогая папка, в руке карандаш.
- Я смотрю, у нас завелся новый Ницше! – ухмыльнулся блондин. - Что за чушь ты нес сегодня, идиот?!
- Скоро узнаешь, – неожиданно спокойно для себя отвечал хромой, глядя в его голубые глаза.
- Ты что? Ты самый умный, да, жидяра? – раздалось в спину смутьяну, когда в следующий миг между лопаток ему врезалось жало карандаша.
Обернувшись и избавив себя от орудия обидчика, юноша сказал, кажется, тихо, но слышали это все:
- Не спросить ли тебе об этом твоего отца, он, кажется, пролил кровь, пока ты здесь заслушиваешься бреднями стариков. Достоевский прав: широка человеческая природа. Хорошо бы сузить её! Сузить, избавить человечество от таких старых кретинов! И я не жид, ты понял меня?!
Хромой не ждал удара, как прежде, съежившись. Он хотел его! Он был готов к нему. Сам шел на муку, которой и должна подтвердиться его правота. Но сам он вдруг осознал, что нанес обидчику много более сильный удар. Хромой глядел на него пристально. Глаза блондина светились злобой, но руки дрожали бессильно и бессмысленно.
Хромой угадал. Угадал нечто такое, что уязвило и уничтожило запал громилы. Хромой был прав. Удар был мгновеньем позже. Несчастный аристократ вдруг увидел такой безумный блеск в черном взгляде этого жалкого хромоножки, что вся сила вдруг покинула его здоровое тело. Оттого и удар вышел несильным.
Чуть пошатнувшись, безумно гордый уродец захромал по коридору. Он оказался прав. Вот его призвание. Вот суть. Убеждать. Он сделает таких громил, идеалами, богами, но он как создатель будет править ими. А эти чудесные голлемы будут повторять и повторять только его слова. Если он знает, как уязвить их гордыню, то знает и как разбудить её, как подчинить себе.
- Широк человек, я бы сузил! – повторил он слова любимого писателя, сидя под деревом. И безобразные смуглые кривляки-карлики вдруг стали гибнуть в пламени его воображения. Погибали под ударами сияющих мечей.
- Это Ваше искреннее прочтение Фихте, юноша? – услышал он над собой знакомый профессорский тембр.
- Искреннее, герр профессор – ответил он спокойно, поднимаясь на ноги. – Человечество нуждается в новом понимании своей миссии, в коренном преобразовании.
- Неужели… каковы ещё Ваши увлечения?
- Антропология, риторика, литература… Гете, Достоевский, Шиллер, Ницше, Дарвин, Сведенборг, Метерлинк. Я сам пишу…
Они уходили вдвоем по песочной дорожке.
- Возможно, Вас ждет новый мир. Нас всех скоро ждет новый мир. Напомните ваше имя.
Юноша улыбнулся:
- Геббельс. Пауль Йозеф Геббельс.
***
Худой пожилой человек проснулся в кожаном кресле, задыхаясь и давясь кашлем. Из маленькой коробочки радио, стоявшей на столике рядом, сквозь редкий треск раздавалась то плавная, но отрывистая, как удары молота, речь: «В ночь с 6-го на 7-е апреля 1919 года, после устранения в Мюнхене еврея Эйзнера, там была провозглашена Советская Республика. Её возглавили евреи Ландауэр, Толлер, Липп, Эрих Мюзам и Вадлер. 14 апреля 1919 года в Мюнхене было сформировано второе советское правительство с евреями Левиен-Ниссеном, Левином и Толлером во главе. Берлинская пресса немецкой компартии контролировалась евреями Майером, Тальхаймером, Шолемом, Фридлендером и др. Адвокатами, действовавшими от лица немецкой компартии, были евреи Литтен, Розенфельд, Йоахим, Апфель, Ландсберг и др. Известный большевик, еврей Раффлес, пишет: "Ненависть царизма к евреям была оправдана, поскольку начиная с 1860-х годов правительству во всех революционных партиях приходилось иметь дело с евреями как с самыми активными членами".
В 1903 году на 2-м съезде Социал-демократической рабочей партии России произошёл раскол, разделивший партию на большевиков и меньшевиков. И в одной, и в другой партии руководящие должности занимали евреи. Ими были: у меньшевиков – Мартов (Цедербаум), Троцкий (Бронштейн), Дан (Гурвич), Мартынов (Пикер), Либер (Гольдман), Абрамович (Рейн), Горев (Гольдман) и другие евреи…»
- Это ты, Йозеф, – прохрипел старик, и его рука потянулась к выключателю. Он вспомнил смелого калеку, трактовавшего Фихте в его аудитории. Имя этого хромого теперь было известно каждому в Германии.
Была майская ночь… Она накрыла город своим косматым черным волчьим брюхом, и шпили колоколен тянулись к соскам её звезд точно Ромул и Рем.
- Да. Берлин стал Римом, - подумал старик. – Здесь правят новые легионеры в блестящей форме. Скоро они узнают то, о чем не догадался Йозеф. Скоро. А может, они уже знают это. И они придут. Скорее бы. Лучше умереть от их рук, чем здесь от удушья.
Профессор часто видел во сне полыхающий город. Да, это Рим. Рим, тонущий в море огня, и отблески этого пламени, пляшущие на чьем-то безумном и счастливом лице. На лице Йозефа? На лице фюрера? На его собственном старческом лице?
В какие-то мгновения этого сна старик испытывал ужас. Потом не испытывал ничего.
- Человечество нуждается в кардинальном преобразовании, в возвращении подлинных ценностей! – так, кажется, говорил ему хромой Йозеф.
Но разве подлинные ценности могут быть возвращены нам путем погромов и пожаров? Германия стала счастливее, громя еврейские магазины? Если и так, то старый профессор не ощущал этого счастья. Он ничего не ощущал. Он ждал.
В широко отрытое окно ветер вносил шум множества молодых голосов. Старик видел в окно, как подъезжают машины, разворачиваются стяги. Как юноши подносят к кострам первые факелы.
Он слышал, как с улицы разносилось, подобно майскому грому:
- Против классовой борьбы и материализма, за народное единство и идеалистическое мировоззрение! Предаю сожжению сочинения Маркса и Каутского.
- Против падения нравов! За нравственность, семью и государство! Предаю сожжению сочинения Генриха Манна, Эрнста Глезера и Эриха Кестнера.
- Против идейного трепачества и политического предательства! За верность народу и государству! Предаю сожжению сочинения Фридриха-Вильгельма Фэрстера.
- Против душуразъедающего размазыванья сексуальных переживаний! Во имя благородства души человеческой! Предаю сожжению сочинения Зигмунда Фрейда.
- Против фальсификации нашей истории и развенчанья ее героев! За благоговение перед нашим прошлым! Предаю сожжению сочинения Эмиля Людвига и Вернера Хегеманна.
- Против чужеземной журналистики еврейско-демократической чеканки! За ответственную и искреннюю помощь делу национального строительства! Предаю сожжению сочинения Теодора Вольфа и Георга Бернгарда.
- Против литературной измены солдатам мировой войны! За воспитание народа в духе истины! Предаю сожжению сочинения Эриха Мария Ремарка.
- Против надругательства над немецким языком! За сохранение ценнейшего сокровища нашего народа! Предаю сожжению сочинения Альфреда Керра.
Профессор смотрел, как в стеклах отрытого окна плещутся сполохи пламени. Он улыбнулся: какова цена труда, цена истины или её поисков, если все это может исчезнуть так просто в руках тех, для кого и предназначалось. Глупцы. Они думают, что огонь стал началом нового мира. Он станет и его финалом! Жаль, что я не могу увидеть этого! Все началось, и все кончится огнем, слышишь, Йозеф?! Ты думаешь, ты правишь им? Нет. Ты не пироман-Прометей! Он тобою правит. И он поглотит тебя и всех нас. Но я готов! Готов! Закат уже позади, а рассвета мне не увидеть. Гори, проклятый Рим! Полыхай у моих ног!
Не знаю, о чем я тоскую.
Покоя душе моей нет.
Забыть ни на миг не могу я
Преданье далеких лет.
Дохнуло прохладой. Темнеет.
Струится река в тишине.
Вершина горы пламенеет
Над Рейном в закатном огне.
- Над Рейном в закатном огне! – внезапно повторил старик вслед за вдруг пришедшим на ум Гейне. Интересно, а он и его нимфа сейчас тоже в тех кострах? Да. Над Рейном в закатном огне…
Никем не услышанный сиплый надсадный старческий смех был заглушен молодыми голосами. Старик был счастлив тем, о чем прежде и думать не мог как о счастье: его осчастливило ожидание гибели. Смерть немедленная была бы теперь наивысшей наградой. Прекраснейшей сатурналией. Нет, ванна и бритва – слишком картинно. Он ведь вовсе не Сенека! Он будет ждать.
«Наши думы о солдатах германской революции, бросивших свои жизни на алтарь будущего ради того, чтобы Германия воспрянула снова… Возмездие! Возмездие! День его грядет… Мы склоняем головы перед вами, мертвыми. Германия начинает пробуждаться в отблесках вашей пролитой крови... Пусть раздастся маршевая поступь коричневых батальонов: за свободу! Солдаты бури! Армия мертвых марширует с вами в будущее!» – надрывалось радио.
Профессор вновь откинулся в кресле и закрыл глаза. На его лице светилась спокойная улыбка. Он с нетерпением ждал стука в дверь.
09.07.08г.