Там, со мной, в молочной плоти терпких облаков, был не теплокровный и сложный. Я целовала лунный свет и кололась о еловые ветки – не о щетину, без участия губ. В заброшенном доме, у распахнутой рамы разбитого окна, шуршали бесцельно мыши – а не двое людей с их странным шепотом за жизнь да об ошибках.
Все было позади, забыто и пропито, как молодость. И будущее не ближе, чем за горами. Я была высоко над суетой, которую считала жизнью…
А всего только стоило выдохнуть, отвязаться от привычного отдыха, от подруг и уехать в горы одной. Я помню, как была измотана, как вздохнула в поезде, и с выдохом будто выпустила из себя часть той боли, которую испытывала при мысли о любимом, который никогда не будет моим.
Я не думала заводить курортных романов. Но горы, ночи чернее вороного крыла или лунный свет, обволакивающий угрюмые ели, обливающий величественные горные хребты, сближают вопреки всем ограждениям, которые я выстраивала вокруг себя. В горах время течет по-другому. Глядя с обрыва вниз невольно начинаешь понимать, что в этой жизни важно, а что будет смыто скоро и неминуемо, как надпись мелом на мокром камне под водопадом.
-Ты необычная, - сказал он мне, освободив губы на срок произнесения.
Все необычные в таких обстоятельствах. И хватит считать это поводом расстегивать мне ширинку.
Мы были знакомы уже три дня. Вернее, почти трое суток. Он не был красив, и я не была в настроении, чтобы влюбляться. Скорее я просто была не против его общества. А впрочем, он мне нравился.
Я не ждала ровным счетом ничего ни от него, ни от этих отношений. Кстати, на отношения я не рассчитывала. Мы просто общались, когда сталкивались случайно. Я в отпуске, я заслужила отдых, и я не обязана думать, как мне лучше распоряжаюсь собой. Поэтому если я была в настроении, я садилась вместе со всеми на скамейках у столовой и пила вино или чачу, иногда мы отмежевывались от остальных и болтали. А если мне хотелось грустить, я просто уходила в свой номер. Выносила стул на балкон, садилась лицом к лесу и пила приторный сбитень в полном одиночестве, наслаждаясь чистым воздухом, пропитанном запахом трав, каштанов, елей и холодной талой воды, которая стекала с вершины горы быстрой шумной рекой невдалеке.
Когда любимый мужчина тебя не любит, а воспринимает тебя скорее как личную бурю в стакане холодной воды, ты сначала долго упорно веришь, что сможешь довести его воду до кипения, заставить его потерять голову, бросить семью, жениться… Но когда проходит пять лет, до тебя наконец доходит, что ты в его стакане даже не кипятильник. Ты максимум чайная ложка. Он от тебя помешивается – но не более того.
Мой полковник… Возненавидеть бы его. Эта льготная путевка на военную турбазу – его подарок мне на День рождения. Он достал ее для меня благодаря своим связям. Редактор военной окружной газеты. Должны ведь быть хоть какие-то плюсы в том, что я являюсь его любовницей.
Но ехать в отпуск одной, потому что свой отпуск он проведет женой и детьми, а я... Я… Впрочем, благодаря ему у меня был шанс увидеть горы. Что с того, что он не мог достать еще одну путевку для моей подруги. Я должна быть ему благодарной. В горах так красиво. Тем более, мне ли не знать, сколько платят сотрудникам нашей редакции.
Знал бы кто-нибудь, как мне осточертела редакция. С ее скрипучими половицами, прокуренными комнатами, грязными столами, нервными корректорами, верстальщиками, не говоря уже о корреспондентах… Но я не могу уйти оттуда. Уже пять лет – я застряла в этом шумном склочном аду, пропахшем типографской краской и серой бумагой, потому что люблю его. Редактора, то бишь. А он нуждается во мне только после очередной редакционной пьянки или на ночном дежурстве.
В дверь постучали. Вернулась моя соседка по комнате. Чужая женщина живет в одном номере со мной – потому что на государственной военной турбазе одноместных номеров не бывает.
-Ну как ты тут, милая, - осведомилась толстая баба в нелепом халате с рыжими от хны волосами. Она пахнет чем-то вроде Красной Москвы, красит губы цикламеновой помадой, сама вызвалась быть завхозом в нашей группе.
В груди у меня тут же лопнул крошечный сосуд с чем-то горьким, оно разлилось по всему телу ядом.
-Все хорошо. Как вы посидели? - сказала я как можно более спокойно, и пока она говорила, говорила, говорила, я тихо утирала слезы, хлынувшие из глаз. Она даже не заметила, так ей хотелось выговориться.
Наконец она ушла в душ, а я привела себя в порядок и вышла на улицу прогуляться.
Горные хребты не сломаешь с хрустом, как человечью жизнь. Оттого, наверное, они пахнут вечностью даже сильнее, чем травами или каштаном.
По ночам здесь холодно, все греются крепкой самогонкой (чачей) и друг другом. Любые нормы тут принято умножать в разы, и на утро не болит голова – что заставляет перебарщивать с алкоголем и плотскими утехами даже таких неопытных гуляк, как я.
Публика на турбазе собралась сплошь военнообязанная, только пара человек с боку припеклись, я в их числе. Кажется, я впервые в жизни я радуюсь тому, что в свое время оказалась в штате военной окружной газеты: моя работа в кои-то веки позволила мне съездить в отпуск туда, где я мечтала побывать.
Он сидел на скамейке возле корпуса вместе со своим другом. Я не заметила его сначала, но он меня окликнул и спросил, далеко ли я собралась на ночь глядя.
-Еще не знаю, - сказала я и разрешила ему пойти со мной.
На турбазе устроили дискотеку. Я танцевала с хромающим субъектом, не имеющим ровно никакого отношения к кирзачево-комуфляжной структуре.
-Ты-то как сюда загремел? – это был первый личный вопрос, который я задала ему.
-Я сюда не загремел – я сюда стремился! – он ответил, подливая вино в мой пластиковый стаканчик. – Меня влекли горы и приключения, почти халявные, - он посмеялся и предложил выпить
Следующий мой вопрос касался его прихрамывания. Я не собиралась узнавать о нем много. Даже больше того – я старалась, чтобы мне не было до него дела. Но он был милый, так что…
Как оказалось, он разбился на мотоцикле пару недель назад. Мотоцикл и взрослый мальчик – ему явно за тридцать пять перевалило - для меня это было не привычно.
-Ты меня прости, конечно, но либо ты очень много пьешь, либо тебе давно не двадцать.
-Мне давно не двадцать, но при чем тут это?
-Мотоцикл?..
-Возраст ни при чем. Скорость – это свобода.
На тот момент мое любопытство было вполне удовлетворено, и можно было снова общаться ни о чем или слушать других, что было мне привычно и удобно.
Пару часов спустя мы уже играли тонами его модного мобильного телефона на широкой площадке в горах. Как гопота с ринитом в носах. Мы были сильно пьяны и хохотали. Танцевали чачача и закусывали горькую чачу форелью.
Мы были не горцы – мы были в гостях - и тем отчаянней веселились.
Лет через 10-15 нам будет уже по 40-45, и я надеюсь, что к тому времени я таки выйду замуж или хотя бы рожу ребенка – тогда и перестану любить своего женатого полковника щенячьей любовью, убившей последние пять лет моей и без того не самой сладкой жизни. А пока гори оно все.
Случайные поцелуи оставляют легкую горечь на губах и мягкий привкус свободы. Или попросту - его сигарет...
«Можно я тебя поцелую?». Вот, как это началось. С его вопроса. В тот момент он кутал меня своей курткой.
«А почему бы и нет» - подумала я про себя и вместо ответа просто приблизила к нему лицо.
Но мы ведь были как подростки. Поэтому это ничего не значило. Утром и днем мы дружили, вечером мы пили и целовались, а на ночь расходились по своим номерам.
Первая неделя закончилась. Наша группа отправилась в поход, а после осталась на несколько дней в так называемом приюте туриста. Деревянные домики вокруг небольшой площадки в горах, пружинные кровати, столы под навесом, бадминтон, туман и невообразимая сырость. Постиранное белье или купальники с трудом высыхали за день несмотря на солнце и тепло.
Однажды ночью мы вдвоем отправились гулять, напившись допьяна и забыв о волках. Мы шли и шли, не умиляясь светлячками, которых было слишком много оттого, что двоилось в глазах. В лесу иногда мой друг начинал дышать тяжелее и прижимал меня к себе, будто родную. Тогда у меня во рту оказывалось сразу два языка, и в два раза больше паров алкоголя под носом.
Я не была, в общем-то, против. Секс полезен для здоровья, мне особенно. Я только думала, что не хотела бы, чтоб он опрокинул меня на каменистую дорогу или в кусты, потому что после недавнего похода в каньон на мне и так живого места не осталось: скользить по мокрым камням не самое безопасное дело, даже несмотря на то что он всегда подавал мне руку.
Час-другой мы околачивались вокруг нашего приюта туристов, смеясь невпопад и спотыкаясь, пока не набрели на заброшенный дом. Наверное, это был один из корпусов полуразрушенной старой турбазы, о которой рассказывал недавно наш инструктор (выпивоха почище нашего).
Ветра не было, ночь была теплая, выбитые окна дома дышали горным воздухом. Мы рискнули и зашли внутрь.
В страшном заброшенном доме на холме было темно и сыро, пахло мышами. На первом этаже под ногами хрустели битые стекла и осколки кирпичей. Мне было страшно оглянуться, но он крепко сжимал мою руку, и от этого становилось спокойней. Светя мобильными, мы убедились, что в здании никого, и осторожно забрались по гниющей деревянной лестнице на второй этаж. Там казалось безопасней.
Единственная комната наверху была пуста, лишь в углу стояла проржавевшая пружинная кровать. Мы подошли к окну с выбитыми стеклами, распахнули ставни и сели вместе на подоконник. Вид открывался потрясающий. Все те же задумчивые ели, огромная бледная луна казалась перламутровой, отливала голубым. Мы смотрели вниз на подножие холма и рассказывали друг другу о том, что рассказывают только ночью только самым близким или только случайным незнакомцам.
Я свободно рассказывала ему о своем полковнике, потому что он был для меня попутчиком в поезде, близость с которым предполагала только соседство по купе. На перроне мы расстанемся – впрочем, я не была в этом уверена, потому что даже не трудилась задуматься об этом.
Кончился разговор поцелуями. А поцелуи довели до ржавой пружинной кровати. На ней было твердо, она скрипела от каждого движения, но мы занялись бы любовью все равно, если бы не один звонок.
Дом стоял выше, чем приют, поэтому слышно все было как назло - замечательно.
На большой земле сорвалась какая-то сделка, фигурировала сумма в 500 000 (не знаю, рублей или евро – мне столько нулей все равно отродясь не снилось). В обычной жизни такие вещи кажутся вполне нормальными и относятся к категории долга. А здесь это казалось чем-то не просто пошлым, но вульгарным!
Друг мой протрезвел, затосковал и засуетился. Он ерзал на кровати, куда-то звонил, матерился. Я стояла у распахнутого окна и смотрела на печальные высокие ели. За ними черные хребты гор, выше голубоватая луна, иногда две… Какие, к черту, деньги и дела? О чем вы, вообще?! Сюда неровен час нагрянет волк – белый и хитрый, вроде того старого, сфотографированного у приюта сегодня же, утром. А тут пятьсот каких-то тысяч. О чем ты, друг?
Я смотрела на него, даже не пытаясь разобрать, о чем он там матерится. Смотрела и думала. Или не думала, а просто пыталась прийти в равновесие. После разговора с ним осталось странное послевкусие, я с некоторой гадливостью к себе ощущала, что я та, в ком утоплена не одна весна - чужая, мужская, ветреная. Моя же личная весна – будто пропита. Припоминаются старыми слайдами мутные цветные кадры, канувшие в талую воду. Тоже чью-то, не мою.
Может быть, ночь, луна и горы, а может, он – разбудил вдруг самое дикое, что когда-то во мне было, лет десять тому назад. Не пылая к нему страстью и не любя его, я тихо вышла из берегов. Мой мир затопило, залило водой, все реки обернулись вспять и смыли прогнившие мосты. Нет, я не стала снова молодой. Я только снова стала дурой. И это было – счастье.
Впервые в жизни я решилась противоречить мужчине – как всегда, мне не принадлежащему, но все же меня использующему. Он пыхтел, схватившись за голову руками и качаясь на пружинах ржавой шконки. Опять собрался кому-то звонить, но я отобрала у него телефон, сама удивившись собственной силе.
-Дай сюда, сейчас не время, - почти зло сказал он мне, глядя исподлобья.
-Потянешь ручки – выброшу игрушку в окно и убегу, понятно?
-Слушай, не дури, мне не до игр, понимаешь?
-Знать не знаю, и знать не хочу – ни о твоих делах, ни о твоих деньгах, ни о чем. Ты там не жизни спасаешь, а чужое бабло. Меня это не касается. Ты здесь, в заброшенном доме, и ты сейчас мой. Никому не отдам, а все остальное меня не волнует.
-Не могу, ты не понимаешь, что ли?! Там полный… - он выдохнул в сторону и боролся с собой, ища слова поцензурней. Мне было приятно. – Послушай, мне нужно сделать пару звонков, это не шутки, если я сейчас не разрулю…
-То что? Кто умрет?
-Я потеряю работу!
-И что?
-Послушай, почему я должен тебе объяснять, ты что, маленькая? Или предложишь мне работу в своей захолустной газетенке???
Вместо ответа я взяла его руку и положила себе на грудь:
-Под окном почти ничего не видно: на нас спустилось облако. А этот бугор под твоей ладонью – моя грудь. Я женщина, я настоящая, и я здесь. И облако за окном – всамделишное, до него тоже можно рукой дотянуться. Ты когда-нибудь трогал облака? Нам всем – с горами, горками и елками - плевать хотелось на твои дела, деньги, проблемы. Ты и я, может, завтра в горах разобьемся, и чем ты занимался в последнюю ночь своей жизни? Работа будет дома, там вместо меня верхом на тебе будет сидеть твой начальник – не в прямом смысле, я надеюсь. Вот тогда и сделаешь все, что надо.
Он молча уткнулся в мою грудь и так сидел, не двигаясь, минуту за минутой. Я гладила его волосы. Не знаю, о чем он думал. Даже если о жене (как это всегда бывает) – мне было уже все равно. Я привыкла не спрашивать случайных любовников ни о чем. И все же…
-Мне всегда было интересно, что испытывает мужчина, уткнувшись в женскую грудь.
-Ты не хочешь знать.
-Хочу, иначе не спросила бы.
-…Чувство защищенности... Выражение «я в доме»…
Да, всех мужчин хлебом не корми – дай маму. А не маму – так хоть сиську дай. С этой мыслью я снова начала его целовать. Он больше не сопротивлялся, он был в буквальном смысле в моих руках. И, кажется, впервые я ощущала себя не бесхребетным жалким существом, а женщиной.
-Послушай, - я мягко убрала его руку. – Я не могу отделаться от мысли, что целую смертника.
-Не понял, - по взгляду, он и правда ничего не понимал.
-Ты большой мальчик, а чуть не раздробил себе позвоночник на мотоцикле. От чего ты бежал? Нет, я не хочу знать. Просто… Когда ты сегодня… Я поняла, что ты совсем не любишь то, чем занимаешься. И бежишь от этого. А кто тебя заставляет?
-Глупенькая. Давай не будем об этом сейчас.
-Я к тому, что бегство в чужую постель мало отличается от мотоциклов. Тоже все понарошку.
-Это к чему?
-Извини. Кажется, я пока хочу с тобой разговаривать. Можно?
Впервые в жизни я… Не знаю, как бы это назвать. В некоторых обстоятельствах бывает сложно думать. Но я вдруг поняла, что не хочу секса для здоровья, не хочу быть чьим-то отвлечением от ненавистной работы, не хочу скрашивать чей-то досуг. И спать с нелюбимым тоже не хочу. А еще я не хочу спать с чужим мужем. Потому что сейчас я поняла, что с моим другом я чувствую себя более нужной, чем с моим полковником.
-Можно я задам тебе глупый вопрос? – шаря глазами по моей груди, тихо сказал мой друг, -У тебя был только один мужчина?
Я рассмеялась. Но только в душе.
Неопределенно склонив голову на бок, я предоставила ему право думать так, как ему хочется.
-Значит, второй, - пробормотал.
Мой друг, к тридцати годам у женщины есть только первый и вторые. Если она хоть сколько-нибудь не дура, само собой. А вообще-то, у нее должен быть муж – желательно, один - понимаешь? Но об этом, к сожалению, ей надо бы молчать.
В приют мы вернулись с рассветом, держась за руки. На моих плечах остался его запах, и мне это нравилось. Полагаю, ему тоже: мужчины ведь любят вовсе не женщин, а их сгустки нежности и свой собственный запах, оставленный на ее коже под утро.
Остаток отпуска мы провели вместе – разговаривая, любуясь природой, и просто греясь на солнце молча, думая каждый о своем. Я впервые в жизни не заботилась о том, как выгляжу, что он думает, что я кому должна. Мне было комфортно, я разрешила себе делать только то, что хочу.
Я видела море, горы и даже когда-то давно – любовь. Можно сказать, я видела на этой земле все абсолюты – кроме Бога. На него потом посмотрю, а здесь, сейчас, пусть лучше он смотрит на меня. Вечную неудачницу, одержавшую первую в жизни победу над собой.
Друг мой, кстати, по приезду уволился. И я тоже. Решила не видеть больше своего полковника и не ждать очередной редакционной пьянки с очередной полковниче-супружеской оплошностью, чтоб забеременеть. Мне 30 лет, пора учиться жить по-настоящему. Пусть я не королева – ни красоты, ни чего-либо вообще, и молодости у меня осталось – с грош. Я вспомнила, что у меня по-прежнему есть право выбирать.