Впервые о Карловых Варах я услыхал лет в восемь. Тогда, помнится, мой детский мозг мгновенно нарисовал страшную картину: вопящие мученики в бурлящем чану, и кровожадный Карл, помешивающий жуткое варево гигантской ложкой.
Вообще-то интуиция мой конёк, но в тот раз старая кляча меня подвела.
Жена сказала: «Такое пропустить нельзя!». «Красота!» – сказала она. И мы поехали.
Побежали утром на автобусную станцию. Купили билеты. Тронулись. И после часа духоты и сонной одури, наконец, сошли.
Прохрустели позвонками. Позвенели мелочью. И на сей призывный звук слетелись бабуси.
Одна, самая цепкая, повисла на моей руке и приторно запела рідною мовою:
– Вишенька, синку, вишенька!
Ну, как тут откажешь? Разумеется, взяли мешок.
Рідною же: «Синку!»
Уплетая ягоды и плевками рассеивая косточки по Варам, двинули следом за колоннами отдыхающих. Жена, то и дело, хвала себя за грудь, вздыхая:
– Красота-то какая! Архитекту-у-ура!
Я поддакивал. Когда забывал, она поддавала мне локтем.
И что характерно, архитектура действительно рябила, пейзажи, несомненно, западали в душу,
и всё это вместе с «вышенькой» мы старательно вбирали внутрь. Только «кисточки» – наружу.
Подошвы наши шуршали. Солнце угодливо вопрошало: «Может пыва? Пывка? Пывасика?»
Я, выжимая майку, говорил:
– Красота, конечно, неимоверная, но – надо бы как-то закрепить! Вон, гляди, наливают.
А жена:
– До конца. И не перечь!
– А где, – осведомлялся я, - тот конец? Покажи!.. Как наливают – вижу. Остальное размыто.
Но жена лишь ускорялась в плевках и переходила на рысь.
Гарцевал и я, водя по архитектуре глазом и исследуя крепость поперечных балок.
Вишня, меж тем, редела. Конца нашего видно не было. Но мы отчаянно искали.
– Гляди, чего подают! – периодически вскрикивал я.
И мне отвечали:
– Сперва источники! За ними хоть залейся!
Короче, втиснулись в чью-то экскурсию. Прослушали на японском. От фотовспышек едва не получили эпилепсию...
И вдруг, будто из-под земли перед нами появились источники. То есть били они натурально из-под неё, но для нас возникли неожиданно. Людская гусеница вдруг распалась, обнажив толпу потных язвенников, насмерть бьющихся у какого-то ручья.
– Чего дают?! – спросил я, глядя, как страждущие – кто с кружкой, кто с бидоном, кто просто с разинутым ртом – нападают на торчащий из камня штуцер, и мне не ответили, отчего под ложечкой гадко заныло чувство обделённости. Мысль о том, что всё выпьют без нас, в сочетании со стонами, визгом, и всеобщей толчеёй, разожгло в нас природный азарт, и мы проявили активность. Оттеснили слабых, и, дорвавшись, нахлебались.
Гадость, конечно, неописуемая, но что характерно – дармовая.
К тому-же ещё и меж ног кто-то всё на рідній причмокивал:
– Мінерали... здоров'я... шлунок... кишковий тракт – як дзеркало душі...
Подзадоривал, в общем.
Словом, отползли уже раздутые.
- Ну, - вопросил я жену, - заворачиваем уже оглобли?
И тут вдруг кто-то из-за спины:
– Что вы? Это ж только первый источник. Весь интерес дальше...
Оглядываюсь – никого.
Мистика!
Но жена тоже услышала, и говорит:
– Это начало! Конец будет, когда я скажу.
Тут-то во мне интуиция и проснулась, но, как выяснилось, поздно.
Следующее сероводородное чудо мы обнаружили уже замурованным в граните, и дружно лизали, вместе со всеми, как на собрании.
Третий источник нашли булькающим в облагороженной камнями луже, вокруг которой люди валялись ничком, только ноги – веером, и там тоже приложились. А чего стесняться? Не каждый же день такая возможность, как собакам...
Так, от источника к источнику, словно лошади вдоль водопоя, мы шли, и где видели свару – останавливались.
К последней точке разлива добрели уже с благочестивой икотой, и хоть был там газированный кипяток, его тоже в себя плотно утрамбовали.
– Ну? – спрашиваю. - Это уже, наконец, конец? - а сам думаю – «зачем спрашиваю?». Чувствую же – «Он».
Но жена, ткнув пальцем в фуникулёр, приказала – «наверх».
«Вон там, - говорит, - твой конец!»
И мы, булькая и отдуваясь, отправились вслед за пальцем.
А там...
Ну, внешне, конечно, напоминает, но всё-таки - башня.
А я уж и говорить не могу. Глазами лишь вопрошаю: мол, дальше-то куда?
– Туда! – кивает супруга на позолоченный шпиль, отправляя нас в последний головокружительный подъём.
Эшафотные ступеньки скрипят. Пытаюсь сосчитать, сбиваюсь на второй сотне. А съеденная «вышня», между тем, входит с пузырьками в реакцию.
В итоге, всё же забрались. В глазах, правда, мухи. Стоим. Ветер раскачивает. Жена, сдерживая икоту, говорит:
– Посмотри, какая красота!
Я, мутно оглядывая просторы, чувствую, что ещё минута и восторг сдержать уже не удастся. Буквально вывернет от восхищения!..
– Боюсь, - говорю, - обратно не дойду ни при каких! Давай, что ли, напрямки?.. Лесочком к станции срежем?
И она, как ни странно, согласилась.
Спустились мы кое-как с той башни. Углубились в лесок. И вот тут...
Не знаю, может природа заповедная, может ещё что-то... Но целебные свойства источников во взаимодействии с бабушкиной «вышенькой» вдруг резко в нас активизировались, и желудок, как и было обещано, среагировал более чем благотворно.
– Ты тоже это ощущаешь? – спросил я, цепенея от ужасных предчувствий.
И жена не ответила. Стоит, молчит точно Далай-Лама в медитации, и только зрачки, вижу, неестественно расползаются, да лицо – будто молоком заливает.
«Ма-ма!» – вдруг говорит она тихо, и я наблюдаю, как живот её начинает ходить волнами.
«Вот он... – понимаю, заглушаемый рёвом собственного организма. - Вот он - конец!»
Далее, разобравшись в нас по валентности, химические элементы наглядно продемонстрировали нам, почему Менделеев назвал свою таблицу периодической.
С периодичностью в пять минут, теряя тропинку и ломая ветки, мы кидались в чащу – на единение с природой.
Конфуций так не единился!
В какой-то момент, вспомнив прочитанные в детстве пионерские книжки, я прокричал:
- Кору! Надо грызть кору!
И мы принялись обгладывать молодые побеги.
Рот дубел. Дёсны крепли. Но «вышенька» с прежней настойчивостью продолжала загонять нас вглубь чащи.
– Идём по зарубкам! – отчаянно орал я, но ходили мы исключительно по нужде, и с каждым броском в природу всё не яснее становились ориентиры.
В животной суете мы даже не заметили, как стемнело, и лишь зарядивший ливень заставил нас вспомнить о географии. Тогда мы и поняли, что лесок наш обернулся тайгой.
– И это твои «напрямки»? – хрипела ослабевающая с каждой минутой жена.
– А это твой конец?! – вяло огрызался я, и моё воображение рисовало припорошенный листвой скромный холмик.
А спасли нас, как в рассказах Джека Лондона, собаки. Они залаяли в тот самый момент, когда отчаяние уже затмило в нас всякое желание сопротивляться.
Ориентируясь на лай, полуголые и одичавшие, с корой между зубов, со следами жизнедеятельности на одежде, мы выползли, наконец, к цивилизации, и, завидев чешских селян на телеге, истерически завопили:
– Хенде хох! Гитлер капут!
И селяне, признав в нас недобитых фашистов, проявили радушие.
– Варловы Кары! Варловы Кары! - всхлипывая, цеплялся я за лацканы их пиджаков, и они взяли нас к себе в телегу.
***
Опустевшая станция выглядела уныло. Торговки под нашими взорами расползались по щелям. Видимо, что-то такое мы излучали.
И – о, радость! За крайним лотком, в ворохе тряпья и корзинок, я вдруг различил хозяйку той шрапнельной «вышни».
– Вышенька?! – с диким рёвом бросился я к старухе. – Сынку?!
– Брось! - прокричала мне в спину жена. - Оставь! Последний автобус пропустим!
И кинувшись следом, оторвала мои пальцы от дряблого куриного горла.
А ещё минуты через три, оставляя за собой глубокий след, недодушеную отравительницу и кучи неизгладимых впечатлений, мы, наконец, покинули злосчастные Вары.
– Скажи, что это конец! – умолял я жену, лёжа на ступеньках отходящего автобуса.
- Конец-конец, - успокаивающе гладила она меня по потной лысине, и вдруг неожиданно ласково произнесла:
– Только не забудь - завтра у нас Ческе Будейовице...
И я, расплывшись в диковатой улыбке, протянул:
– Будеё-ё-ёбице...