Город

Синферно
Город
Реализм и абсурд

Город был или казался очень большим. Я никогда бы не смог сказать - насколько большим, но загадочные окраины его всегда были окутаны фиолетовым туманом манящей тайны. Казалось бы, проще всего войти в запретное облако и познать истину. Но неведомый рок неумолимо очерчивал границы дозволенного, позволяя лишь беспокойному воображению достигать неясных и вычурных контуров границы Города. Однако многие районы Города были мне очень знакомы. Как бывало неожиданно и приятно находить места, улицы, с которыми связаны события, казалось бы, вымытые из памяти немыслимыми потоками времени. Воспоминания места непостижимо извлекали из однородной тьмы красочные картинки былого, сказочные обстоятельства. Обновленный пазл вкраплялся в чудесную мозаику, связывая известное и намекая на новые открытия. Город был неподвластен времени, но он был не властен над памятью. Странное чувство единения с его укромными и даже родными уголками смешивалось с опасливой робостью перед мистическими громадами зданий. Здесь всегда следовало быть настороже. Может только на залитой солнцем морской набережной Города, с широким бульваром между парапетом и рядами белых домов, обычно было спокойно. Я любил здесь гулять, бродя между вечнозелеными туями, биотами, нырять в тенистые гроты, образованные деревьями грецкого ореха, пинать ногами колючие плоды конского каштана. Рядом я постоянно чувствовал присутствие неназванной, но надежной и не рушимой опоры, которой можно беззаветно довериться.

За парапетом плескалось ласковое море. Хрустально-прозрачное у берега, оно шлифовало разноцветную гальку. Вдали море было бесконечно-красивого голубого оттенка, который иногда имел в себе малахитовую зелень. Через годы я видел такую же чисто-голубую лазурь волны у Канарских островов, а малахитовое сияние излучала бездна Индийского океана. Но море, омывающее берег Города, осталось для меня прекрасней всех океанов. Тяжело пробиться через вечность жизни в Городе, чтобы вспомнить: касалось ли море когда-нибудь моего тела. Если идти по набережной к северу, то тротуарная плитка кончается. Там есть небольшое лукоморье с замусоренным пляжем, но море уже не такое доброе. Несмотря на то, что берег песчаный, дно моря становится каменистым. Густые бурые водоросли колышутся как ковыль в такт сонным волнам. Вода утрачивает живую душу и собственный цвет, лишь отражая дрожащей ртутью белый свод неба. Чуть поодаль высится большое здание под зеленым куполом, которое вселяет в меня тревогу. Оно серое, с большими окнами, обрамленными витыми полуколоннами, покрыто вычурной лепниной. Странно, но через много лет я видел нечто подобное в Барселоне – это Гауди. Вокруг здания высятся темные скульптуры на тяжелых полированных постаментах из гранита, с массивными металлическими досками, покрытыми нечитаемыми рунами. Я так и не понял, кого же изображают эти статуи. Для меня они остались бесформенным воплощением суровости и силы, странными глыбами чугуна или укрытой патиной бронзы.

Далее опять следует бульвар. Но совсем иной. Дело даже не во внешних различиях. Там уже нет присутствия абсолютной защиты и опеки в прокаленном солнцем воздухе. Теперь море скрыто рядом розовых приземистых строений, похожих на склады или бараки. А с другой стороны протираются зеленые поляны, изрезанные узкими, но уверенными тропинками. Потом бульвар пересекает широкая улица, с огромными разлапистыми елями вдоль неё. На этой улице я всегда поворачивал на право и следовал под сводом хвои до следующего перекрестка, где углублялся в запутанные лабиринты дворов между высокими домами. О, там много чего можно встретить, если путешествовать по странным вычурным лестницам, переходя через гулкие арки в домах из одного чудесного мирка в следующий. Но я не стану вам рассказывать о чудесах, которые познал в тех улочках по ряду причин. С одной стороны мне жаль вашего времени, так много событий и впечатлений связано с этим районом Города. Да и не справедливо было бы это по отношению ко многим иным таинственным уголкам, где Город дарил свои удивительные истории. А другая причина в том, что я хочу сохранить чистоту и прелесть этих воспоминаний только для себя. Есть и третья причина, и она в том, что здесь я всегда бывал мимоходом. Моя цель простиралась далее. Туда, где путь лежал по металлическим клепаным мостам над железнодорожными рельсами и по арочным виадукам, через темные туннели, в гористую часть Города. Дорога вилась по краю отвесных круч, огибая какие-то заброшенные промышленные объекты непонятного назначения, готические замки из белого известняка, похожие на декорации колоннады и анфилады, как в южных курортных городках. Теперь, через годы мне не вспомнить какова же была моя цель. Но это уже и не важно, потому что история совсем о другом.

В тот раз я оказался на упомянутом ранее бульваре с покрытыми высокой травой пустырями на противоположной от моря стороне. Через эти пустыри я направился к ограничивающим его зданиям. Это были старые строения этажей по шесть-семь, без излишеств, но и не особо мрачные, может оттого, что отстояли друг от друга на большом расстоянии. Во дворах цвели молодые вишнёвые деревья и шумели листвой старые тополя, ржавели детские качели, и внезапные сквозняки хлопали дверями подъездов. Я шел по волнам вспученной тополиными корнями бетонной плитки и думал о том, что видимо в этих домах никто никогда не жил, хотя свежевыстиранное белье белело на угрюмых балконах. Наконец я достиг знакомой улицы, на другой стороне которой начиналась одноэтажная застройка. Ветхость и убогость некоторых домов давала повод думать, что это заброшенная, неухоженная окраина Города. Но Город всегда был непредсказуем. Может быть, метрах в ста от этого места располагалось его сакральное сердце. И действительно, когда я свернул на лево, то уже следующий квартал заблистал во всей своей колдовской красе. Последовали давно знакомые строения, похожие на сказочные дворцы. Как-то удивительно и гармонично соседствовали классические фронтоны, тяжело опирающиеся на строй мраморных колонн с дорическими розетками на вершинах, усыпанные скульптурами и вазами барочные фасады, скупые романские и острые готические арки в краснокирпичных громадах и сдержанное зеркальное стекло обычных параллелепипедов. Мне был мил каждый из этих домов, может, я их даже любил. А иначе, почему мне так хотелось прижаться щекой к серому камню и чувствовать, как он пьет тепло моей жизни? А вот ночью эти же строения вызывали у меня необъяснимый страх. Даже не сами дома, а непонятные темные конструкции на их крышах, которые я не мог уверенно определить при свете дня, подозревая металлические каркасы, которые держали рекламные неоновые буквы, грустных, как старые вороны, грифонов или декоративные вазы или же башенки слуховых окон. Черные шершавые стены переходят в своды. Базальт. Гранит. Смотрю и вижу себя стерегущим самое дорогое под уязвимым, а может быть и опасным, покрывалом тревоги и нежности. Как бы я хотел не стеречь, а хранить, как эти стены хранят неизменность времени. Но так ли они незыблемы? Я ведь раньше думал, что Город абсолютно вечен и надежен, и ничто не может утратиться в его чреве. Он представлялся неуничтожимым сейфом, в котором можно спрятать каждое мгновение своей жизни, даже за её пределами. А иначе: как найти смысл жить?

Но как-то, во времена «перестройки» я оказался на северной окраине доступной мне части Города. Там находился один, особенно дорогой мне домик. Он был не большой и похож на православную церковь, потому что имел семь башенок, увенчанных луковками небесного цвета. Стоял в отдалении от других зданий, на развилке дорог, одна из которых вела в невообразимо неведомый для меня мир за пределами Города. Я почему-то знал это. Так вот в тот день на месте домика оказался безобразный сарай из металла, пластика и стекла, который в те времена назывался бы супермаркетом, а теперь – торгово-развлекательным центром. Обломки небесно-голубых маковок валялись рядом. Я заплакал и убежал, и с той поры не ходил на развилку дорог.

Неожиданно я увидел, что по обычно безлюдной улице навстречу мне идет невысокий человек. Не могу припомнить, что бы кто-то встречался мне здесь. Считайте меня трусом, но в душе стало неуютно, и я принялся искать способ избежать встречи. Однако уже было поздно. Мы поравнялись с прохожим, и я узнал в нем своего старого знакомого - Сахита, с которым я когда-то работал в одной захудалой конторе. Сахит был смуглым и темноволосым – это не удивительно, ведь он наполовину таджик. Я не эксперт по мужской красоте, но думаю, что он был привлекательным для женщин, не смотря на небольшой рост. Обладатель правильных и пропорциональных восточных черт лица, не нес при этом внешних качеств, которые иногда воспринимаются европейцем как ущербные. Он был из тех людей, встреча и провождение времени с которыми были приятны. Знакомый мой излучал спокойствие и вселял его ближним. Непонятным образом он возбуждал симпатию по отношению к себе, хотя ничего для этого не делал. Для «интеллектуальных» бесед Сахит не подходил, хотя назвать его глупым тоже никто бы не мог. Во время пьянки он сразу же засыпал после двух рюмок. Но я как всегда и на этот раз обрадовался нашей встрече. Хотя очень удивился его появлению в Городе.
 - Привет, Сашок. Ты как тут оказался? – знакомые называли его Сашей, чего он, видимо, сам добивался.

По растерянному выражению лица моего собеседника я понял, что он сам не совсем понимает причину своего появления в Городе. Но мне он, похоже, обрадовался. Мы спустились вместе с ним по крутым неудобным ступеням в маленький садик, который скрывался за бронзовой литой оградой. Там в тени платана стояла простая деревянная скамейка с почти облупившейся голубой краской на старых досках. Было удивительно, что столь милый уголок находится так близко от роскошных дворцов. Мы сели на скамью и Саша с озабоченностью, которой я раньше в нем не замечал, спросил:
 - А ты сам, почему здесь?
Я не смог понять его интонацию, был ли в ней сарказм. Но вопрос так неожиданно ошарашил меня, что кровь хлынула к лицу. Холодная пустота заполнила грудь. Такой привычный и знакомый Город стал чужим и страшным. Я не знал, как попал сюда. Почему раньше это не волновало? Видя мое смятение, Саша похлопал меня по плечу, после чего возбуждение улеглось, и острый ужас сменился тяжелой тревогой. Товарищ мой провел рукой по коротким жестким волосам и, вздохнув, продолжил:
 - Сон у меня был. Будто идет страшный суд, а меня подводят к престолу Божьему. Оказывается, действительно достаточно сказать «верую», чтобы быть прощенным и наследовать царствие небесное. Но я не могу этого сказать. Я плачу и произношу, что не верю, не могу поверить. Прошу прощения и смерти. Почему-то все сильней во мне страх перед вечностью, перед вечным существованием. Не могу найти в нем свое место. Открываются просторы, которые разум не может осилить.

Помолчав, и сменив выражение озабоченности на лице на маску просящего, он выдавил:
- Знаю – ты хочешь вечности. Пожалуйста, забери у меня мою вечность. И ты никогда не умрёшь.
Я смотрю на него, как на сумасшедшего. Вот уж не ожидал услышать такие речи от этого человека. Сбрендил малый. Но действительно, жажду ли я вечности или всего лишь боюсь смерти? Хочу произнести в ответ нечто неопределенное, аморфное и не обидное, но не успеваю, так как мой странный друг настораживается как суслик, словно что-то услышал в давящей тишине. Профиль его лица приобретает суровое и даже жестокое выражение, но в уголках рта угадывается страх. Он решительно поднимается и быстро направляется в глубину сада. Я почему-то следую за ним, пробираясь через колючий шиповник, царапая руки и разрывая одежду.

Перед нами возникает дом, о котором я не знал даже в этой известной мне части Города. Обычная панельная пятиэтажка, только без балконов. Может общежитие или балконы с другой стороны фасада? Странно только, что к строению не ведет ни одной нормальной подъездной дороги. Неестественно, инородно выглядит посреди рыхлого чернозема одинокая масса здания, очерченного лишь узкой бетонной отмосткой, в чаще фруктовых деревьев. Уже вечереет. Радостная игра солнечных бликов и теней сменилась поляризованным однотонно серым цветом скуки. Сахит ведет нас к торцу дома, где чуть приоткрыта ржавая железная дверь, ведущая в подвал. Корявая черная надпись на стене дома гласит: «Убежище» и указывает жирной стрелой на эту дверь. Мой спутник достает от куда-то длинный алюминиевый фонарик и протягивает мне. Где он его прятал? Сам, однако, остается без фонаря. Мы входим в абсолютно темный подвал с низким потолком, а Сахит делает мне знак включить фонарь. Здесь пахнет фекальными стоками и плесенью. Не очень хочется идти дальше, так как темнота всегда была моим великим страхом, а еще я панически не переношу паутину и разных сколопендр, которые обычно прогуливаются по стенам таких подземелий. Но здесь не было паутины, подвал был сравнительно чистый и не страшный. Может оттого, что я был не один? Только теперь обращаю внимание на своего друга. Он почему-то движется, согнувшись, как будто боится быть увиденным в несуществующих окнах, испуганно озирается и прислушивается. Мы долго преодолеваем ряды труб, обернутых желтой стекловатой и черным рубероидом и я никак не нахожу момента спросить о нашей цели. Неожиданно где-то в глубине темноты раздается низкий утробный звук, почти инфразвук, лишь в конце переходящий на металлический скрежет. Страх разбегается тысячами игольчатоногих насекомых по спине и затылку.

Сахит с обреченностью застывает на мести и в его глазах останавливается безысходная тоска. Вдруг он выкрикивает мне, чтобы я бежал в другую сторону, а сам быстро скрывается во мраке. Не в силах что-либо думать от ужаса, я несусь, спотыкаясь о трубы и металлические уголки. После очередного столкновения, наконец, падаю, и только теперь начинаю чувствовать сильную боль в ушибленных ногах и липкую кровь, пропитавшую брюки. За то ко мне возвращается способность хоть как-то мыслить. Выключаю фонарь, чтобы не привлекать невидимого и неизвестного врага. Хотя, скорее всего, без света я сам стану более беспомощным, перед грозным порождением тьмы. Зачем Сахит бросил меня? Или не бросил, а дал возможность спастись? Ощупываю разбитые ноги – все нормально, рассечена лишь кожа, кость целая. Слегка взбодренный этим, пытаюсь оценить свое положение. Я лежу на металлической решетке, а внизу журчит вонючая речка, в пределах досягаемости руками ничего нет. Включить фонарь не хватает духу, но, превозмогая парализующий страх, который велит сжаться в комок и застыть навечно, чтобы не привлечь внимание неведомой и от этого бесконечно ужасной силы, я начинаю ползти.

Нужно найти место, где хотя бы с одной стороны будет стена или другое естественное укрытие. Контролировать ситуацию на все четыре стороны нереально. Руки находят кирпичную стену с вертикальной железной лестницей из арматурного прута. Это дорога наверх, выход из подвала! Как-то неестественно легко и быстро я забираюсь наверх. Там меня ждет неприятный сюрприз. Лестница вела на небольшую площадку с бетонным полом, примерно три на три метров. Теперь, когда зрение приспособилось улавливать ничтожные крохи света, обнаруживаю, что некогда невысокий подвал здесь простирается в высоту. Возможно, что весь объем здания заполнен бессмысленным переплетением труб в теплоизоляции. Надежда на спасение оборачивается новой ловушкой, ибо на этом столе в море мрака я чувствую себя совершенно беззащитным. Однако рассудок хватается за последнюю соломинку, я начинаю размышлять о том, что якобы страшный металлический скрежет мог иметь источником какую-нибудь несмазанную и очень тяжелую железную дверь, или мало ли какую механическую причину. Но мысли мои прерываются новым грозным звуком, еще более леденящим. Он не оставляет надежды на рациональное объяснение. Приступ уже привычного ужаса парализует все тело, а голос застывает удушающим комком в горле. В довершение, где-то в глубинах подвала раздается глухой, далекий, но несомненный человеческий вопль – знак невыносимой боли и страха. Я решительно встаю и спускаюсь вниз.

Тело мое бьется в сумасшедшей лихорадке ужаса, в ушах звучит услышанный крик, который упорно хочет зацепиться за образ Сахита, но лихорадка стряхивает эту мысль. Но я продолжаю двигаться по направлению к выходу, со всей алчностью вожделея бесконечного неба над головой, плотного и желанного, как крепкое тело женщины, одновременно вращающей десяток холахупов на потеху толпе.

На улице почти ночь. Спасение переживается как невероятное чудо, не менее дикое и случайное, чем феномен вспышки сознания Вселенной именно в моем рядовом теле. Но я знаю, что спасение не полное. Непонятная и великая сила злобно клокочет неслышимыми, но воспринимаемыми отголосками адского скрежета во чреве дома, который все еще так близок. Нужно успеть удалиться от этого ужаса как можно дальше, чтобы потом дать себе железную клятву никогда не вспоминать о испытанном страхе. Я вновь на главном проспекте, но опасность простирает свои щупальца из глубины темного сада, из-за углов темных зданий, от темных непонятных конструкций на крышах. Пересекаю проспект и углубляюсь в знакомую улочку, там я знаю, где можно укрыться, хотя бы временно, чтобы обдумать свое положение. Ледяная глыба Города заполняет рассудок и привычным гнетом ложится на сердце. Аллилуйя, твоим терпеливым камням, твоей многоликой изменчивости и почти идеальной иллюзии вечности.

Совесть делает попытку напомнить, что мной был трусливо брошен в жутком подвале Сахит. Я насмехаюсь над её наивностью и глупостью. Предлагаю ей изобразить способ преодоления неведомой великой силы, напоминаю о человеческом вопле, который не оставлял надежды на то, что кричавший мог остаться после этого в живых. В конце концов, я все более склоняюсь к тому, что Сахит подставил меня, заманив в подвал и дав в руки фонарь, чтобы я отвлекал все же настигшую его гибель на себя. Пока я полемизировал со слабой в подобных спорах совестью, не заметил, что на улице гуляет какой-то малыш лет двух. Я почти натолкнулся на него. Более того, это был мой ребенок. Я сразу понял это, и жалость пронзила сердце раскаленной иглой. Он – самое дорогое в жизни, совсем один рядом с неведомой и, возможно, непреодолимой силой, вытекающей по булыжной мостовой из смертоносного подземелья. Одновременно радуюсь тому, что все же встретил его и смогу укрыть своим телом от растущей на ночных переулках адской угрозы. И не могу смириться с тем, что счастливый случай - глупая случайность, и мы могли бы разминуться в огромном лабиринте Города. Не могу принять такое устройство мира, при котором мой сын вообще может остаться один среди пустых улиц. Я несу его на руках, прижимая губы к его лицу, слушаю его невнятный лепет и чувствую полную решимость и полную раздавленность от невыносимой ответственности. Видимо, мой страх так явственен, что маленький мальчик повторяет мне с бесконечным спокойствием: «Не боись, не боись…».

Уже близко то место, где я предполагаю найти укрытие. Мы сворачиваем на спасительную улочку с двухэтажными домиками. Бог мой, Город обветшал. Обвалились ампирные балконы, окна лишились рам, а у одного дома совсем обрушилась часть фасада. Теперь можно видеть вовсе немыслимое – внутреннее устройство комнат, с черными напольными часами, с гравюрами в рамках на стенах, с хрупкими этажерками для книг. Я почти вбегаю в аккуратный зеленый дворик, пытаясь быстрее укрыть тело ребенка за стену густых зарослей сирени и молодых кленов. Мой домик в конце двора, похоже, остался цел. Открываю заветным ключом, который чудом остался лежать в кармане брюк, обитую черным старомодным дерматином дверь на первом этаже. Это мой спасительный угол среди бесчисленного числа холодных и чужих квартир Города. Ребенок уснул на моих руках, и я укладываю его на старый пружинный диван в единственной комнате. Не включая освещения жду когда глаза привыкнут к темноте. Темнота – мой древний и постоянный страх, которым пронизаны стены этой квартирки. Только сейчас ощущаю: насколько я устал, и как болят ушибленные ноги, к которым присохли пропитанные кровью брюки. Но нет сил и времени переодеться, единственное, чего я жду от этой короткой остановки – это отдых для меня и ребенка. Сажусь в родное потертое кресло-качалку и с грустью осматриваю свое жилище, в котором не был очень давно.

Тяжелая темная мебель была очень старой еще в то время, когда мои первые воспоминания об этом месте хранят вид красного дерева, изъеденного тонкими ходами древоточцев. С тех времен тут ничего не изменилось. Маленькие, уютно и сонно тикающие ободранные будильники, фарфоровые статуэтки балерин и слоников, тесненные золотом корешки книг с нечитаемыми названиями, якобы африканские маски из папье-маше – все это вызывает грусть и умиление от потока неожиданных, ярких воспоминаний. Кто же заводил эти будильники? На стареньком антикварном телевизоре, на ажурной, вязанной крючком салфетке стоит фотография в рамке. Теперь уже не вспомнить, кто же ласково смотрит на меня бархатистыми глазами с этого выдержанного в коричневых тонах снимка. Каждая вещь в этом доме дорога мне, но ценность её никогда не сможет понять другой человек. Например, какая ценность заключена в небольшой желтой пуговке с силуэтом цыпленка на ней? Какую стоимость может иметь маленькое латунное распятье с примитивной литой фигуркой, прибитой миниатюрными заклепками к металлу креста? Чем как не мусором, может видится любому нормальному человеку старая почерневшая и помятая мельхиоровая миска? Но не все в этом доме так однозначно, есть в нем вещи, которые всегда были враждебны мне. Например, на одной стене висит репродукция с картины Крамского «Неизвестная». Этот образ не раз наводил на меня ужас, ибо женщина непрерывно наблюдала насмешливыми глазами за любым моим движением в комнате.

 А еще на стенах висели два бархатных гобелена. На одном был изображен олень с ветвистыми рогами посреди дремучего леса. Я любил оленя. А на том, который висел прямо над моим диваном, танцевала улыбающаяся цыганка с красными серьгами в ушах. Ей аккомпанировали несколько музыкантов с гитарами. Сколько страхов я натерпелся от этой женщины. Что-то тайное, но забытое мной, можно было сказать цыганке и тогда все бы переменилось. Знаю только одно, что мои слова сильно бы рассердили её, но я перестал бы бояться навсегда. Когда я думал об этом, пытаясь вспомнить волшебные слова, то непонятное возбуждение овладевало мной. Забытое заклинание могло бы подарить не только свободу от страха, но и вожделенное эротическое удовольствие. По первому своему хотению смог бы я обладать любым женским телом. И жаркая изменчивая вереница тел извивалась в моем воображении, оборачиваясь на изгибах холеной зрелости трепещущей юностью. Казалось, что тревожное чувство несовершенства мира исчезнет в симметрии соприкосновения коленей, бёдер и губ. Но сейчас мой страх перед этими изображениями иссяк, я даже чувствовал, что мы скорее союзники против невыносимого ужаса подвала. А казавшаяся всегда злой усмешка неизвестной на картине, теперь таила в уголках рта горечь, может быть от понимания безысходности вечной жизни, о которой говорил Сахит. Обдумывая план дальнейшего движения от источника гибельной опасности, я не мог даже в мыслях предположить, что смогу выйти из своего убежища через дверь. Так как это предполагало хотя и ничтожное, временное, но приближение к эпицентру страха, которого я так яростно бежал. Поэтому я принял твердое решение покинуть утром квартиру через окно. Немного успокоившись от появившейся определенности, я забылся в тревожном поверхностном сне.

Уверенный стук в дверь разбудил меня тогда, когда мое сознание готово было провалиться в сладостные объятия Морфея. Странно, но страха не было совсем. Видимо, даже такой трусливый человек как я может устать бояться. Поправив покрывало, которым был укрыт спящий ребенок, я подошел к двери.
- Кто там?
- Открой быстрее! – последовал ответ голосом Сахита.
Где-то в глубине сознания удивляясь своей беспечности, я повернул ключ и отодвинул засов. Сахит торопливо вошел и облегченно выдохнул.
- Что ж ты бросил меня? – произнес он с укоризной, но не агрессивно.
До того безупречная логика, с помощью которой я успешно разрушил все доводы своей совести, теперь отказалась действовать.
- А что я мог сделать, Сахит-джан?
- Ладно, - как будто бы согласился мой гость.
Но тут же остолбенел, когда его взгляд остановился на моем спящем ребенке.
- Кто это? – произнес он с не нескрываемой тревогой, а может и с ужасом.
- Мой сын, - честно признался я, испытывая некоторую гордость.
Когда я рассказал, как встретил его на пустынной улице, то лицо Сахита стало явно перепуганным. Он попятился из комнаты к входной двери, смотря на моего ребенка широко раскрытыми глазами.
- Как маленький мальчик мог оказаться один в Городе, ночью?! – казалось, что Сахит хочет обратиться к последним остаткам здравомыслия в моей бестолковой голове.

Холодящий страх вновь окатил меня удушающей волной от колен до кончиков волос на затылке. Как я сам ничего не заподозрил в нелепости этого события? Бессилие перед безграничной силой подвала заскулило в груди. Я сам привел исчадие ада в последнее укрытие и спокойно спал рядом с его воплощением. Но был ли у меня выбор? Увы, я знал, что если бы все повторилась, то ничто не смогло бы заставить меня оставить ребенка среди мрака, даже если он его порождение. Осознание обреченности вернуло мне некоторое спокойствие. Выражение лица моего собеседника тоже стало более решительным. Сахит вытащил из внутреннего нагрудного кармана красивый блестящий нож, скорее кинжал или четырехгранный обоюдоострый кортик. У меня нет выбора, даже если суждено погибнуть, защищая ужасного монстра, воплощение абсолютного зла или пустой образ, возбужденный в моем больном разуме. Я даже хочу, чтобы мальчик проявил всю смертоносную силу мрака, испепелив меня и Сахита. Но… он лишь спокойно сопит во сне, и нет ничего, что могло бы отличить его от моего сына.
- Не надо! Просто уходи, видишь, он тебя не трогает. Пожалуйста!

И тут мысли пронзает новая вспышка. Такое впечатление, что я выбираюсь из темной ямы по ступенькам прозрений. Но прозрение это еще более пугающее. Я вдруг понимаю, что Сахит, если это действительно он, никогда не мог знать этого адреса. Как он нашел это место? Мои глаза встречаются с грустными глазами женщины на картине. «Теперь ты все правильно понял!» - говорят они мне. Вот откуда была эта боль и жалость во взгляде – она всегда знала! Цыганка напряженно сжала бубен в руке и остановив в кадре неизменный ритм, который отбивает пульсом в голове: «Вспомни слово! Вспомни слово!». «Не боись!» - доносится вчерашний голос моего ребенка…

- Это сон! – вспоминаю я тайное заклинание, и блестящий клинок падает из рук Сахита, уже в полете покрываясь рыхлыми слоями ржавчины. На полу рассыпаются бесформенные коричневые комки. Лицо его теряет всяческое выражение, глаза проваливаются в темный мрак черепа и весь он рассыпается, как штукатурка. Я так и не понял, достиг ли он желанной смерти или оступился в пропасть вечности. Шершавые камни касаются моего лица, ладони накручивают спирали на истертых плитах. Шепчут почтенные стены о простой тайне, что нет жизни кроме Города, что призрачные надежды на мир за его пределами лишь самообман. Нет неведомой ужасающей силы в глубоких подвалах, а есть только Город. И мое родство с Городом ближе, чем мог бы я продумать. Мои слабость и уязвимость пронизывают его ткань, становятся его трещинами и сколами. От этого вечный страх Города передо мной.

Пробуждение наполняет тело новой, более весомой тяжестью, которая никогда не появляется в сновидениях. Встаю и подхожу к кроватке моего сына, сажусь рядом и нахожу его теплые ладони. И я вспомнил себя в раннем детстве, ведомым за руку бабушкой по залитой солнцем морской набережной. С одной стороны за бетонным парапетом доброе море шелестит разноцветной галькой, а с другой – сплошная стена хвойных кустов. Когда удается, я радостно пинаю ногой колючие зеленые шарики, которые падают с огромных деревьев.
- Бабушка, а куда мы пришли?
- Это городской пляж.
Я осматриваю замусоренный бумагой и бутылками песок. Чуть поодаль мрачное строение под ржавеющей зеленой крышей, с облупившейся штукатуркой и большими темными окнами. Мне кажется, что в черноте окон таится угроза, и кто-то тайно наблюдает от туда за нами. Но сильная теплая рука бабушки вселяет в меня чувство полной защищенности, и я беззаветно доверяюсь ему. А потом мы идем парком, который состоит из одной аллеи с длинным цветником роз посередине и больших пустырей, поросших сурепкой и пыреем. За пустырями виднеются прямоугольные контуры хрущевок. Аллея упирается в улицу с рядами высоких, но раскидистых сосен. А мы все следуем дальше и дальше. Блуждаем в запутанных дворах, проходим через прохладные арки, по лесенкам с чугунными периллами. Потом идем по железному пешеходному мосту, который густо усыпан гладкими сферическими головками заклепок. Внизу, под мостом, железнодорожные пути с длинными вереницами зеленых вагонов. И я до боли не могу вспомнить, куда же мы шли, и что же ответила бабушка на мой вопрос:
- Ты никогда не умрешь?..