Его звали Марк. Того парня, с которым мы познакомились по дороге из Лискерда. Его назвали в честь Марка Ферчетти и теперь он панически боится тоже умереть молодым. И он ведь действительно умрет.
Когда мы встретили Фло, мне показалось, он выглядел так, словно за пару минут до этого кого-то прикончил. Причем не просто пустил пулю в лоб, а пырнул в живот ножом столько раз, пока запястье не начало сводить. Впрочем, так оно и было, как потом выяснилось.
- Красивые мальчики. Они, конечно же, все умрут молодыми. И неприменно трагически. Иначе, смысл быть красивым мальчиком? - говорит Софи.
Мы завтракаем. Пьем кофе с пончиками, прогуливаясь у Букингемского дворца.
И вдруг Софи садится на тротуар. Прямо на влажный тротуар в своем клетчатом тренче. Я спрашиваю: "Что случилось?"
- Генри. Ты помнишь Генри,- говорит Софи.
Я киваю.
- Тебе все еще его жаль? - спрашиваю я.
- Нет. Я просто подумала, как это страшно жить, зная, что еще не скоро умрешь. А может даже совсем не умрешь, если архив BBC Radio не сгорит. Наверно, это очень страшно жить, зная, что лучше бы тебе умереть.
Софи не договаривает. Но я-то знаю. На самом деле, ей страшно, что на определенном этапе - это ждет и нас. На определенном этапе - это ждет всех.
- Ты ведь не принадлежишь себе после смерти. И с тобой могут сделать что угодно. Смерть - это просто беззащитность, - продолжает Софи.
- Генри - хороший парень,- говорю я.
Что мы делали в Сохо в четыре часа утра - это еще вопрос. Который так и останется без ответа. Так или иначе, мы сидели в баре, без фунта в кармане и просто коротали время, ожидая, когда хоть немного рассветет, и можно будет идти домой. Самым ужасным, конечно, было то, что заканчивалось не только виски, но и сигареты.
Софи талдчила про какую-то выставку художника из Блумсбери. То ли Эндрю, то ли Джона. В общем, про какого-то парня с ужасно прозаическим именем, подходящем больше носильщику с Паддингтона, чем художнику.
- Наверняка, ты его помнишь, - настаивала Софи. - Ну, он еще подвозил нас с Гластонбери в том году. И всю дорогу в машине у него играл Radiohead. Это ты уж точно не могла забыть, тебя тогда чуть не стошнило.
- Да-да, припоминаю, - киваю я. - Но я думала - он просто таксист. Если он художник - какого хрена он водит такси?
- Да потому что в этом долбанном городе за завтраком можно встретить Ричарда Эшкрофта, за обедом Майкла Кейна, к вечеру - если повезет, Тони Блэра, но ты, ****ь, нихрена не встретишь тут саму себя. Ты будешь знать весь Лондон. Кроме одного человека. Всего один незнакомец в городе. Ты сама. Так что таксист он, или художник, мы не узнаем никогда. Он сам не знает.
- Когда я вижу людей в зале, я каждый раз удивляюсь, - говорит кто-то. Мы с Софи оборачиваемся на голос и видим, что это мужчина, сидящий от нас через два стула за стойкой. Лица почти не видно. Он сидит в надвинутой на глаза кепке и темных очках. И курит. Конечно же, он курит. Я смотрю на его руки и понимаю, что он уже немолод.
Бармен устало вздыхает, и мне ясно - этот мужчина здесь завсегдатай.
- Когда я смотрю в зал, я вижу там призраков. И в зеркале тоже. Я часто думал, почему все эти люди до сих пор приходят? Ведь нам уже не двадцать. Нахрена нам этот рок-н-ролл? На самом деле, мы все живем до двадцати. А потом просто аккумулируем воспоминания.
В баре больше никого нет. Мы с Софи сидим и молча слушаем этого человека, хотя он даже не смотрит на нас.
- В какой-то момент не можешь смотреть на свои старые фотографии. Ты просто не узнаешь изображенного там человека. Но тебе кажется, будто ты ему что-то должен. Тот парень, на фото, он думал, что будет жить вечно, поэтому ходил в футболке "Die young". А ты уже знаешь, что придется умирать. Поэтому и живешь дальше.
Мужчина заказывает еще джина и плотнее надвигает кепку на глаза.
- Когда я смотрю на этих молодых ребят, вроде тех, что выступали сегодня, - он отпивает "гордонс" и кивает головой в сторону небольшой сцены, - я всегда думаю, что заставило взять их в руки гитары. И я думаю, это было MTV. Когда я смотрю на этих ребят, мне их жаль. Потому что их не научили бороться. Их научили только соглашаться. Когда мир приобрел свободу, он потерял цель. Потому что свобода - это равнодушие.
Он поднимается со стула и расплачивается с барменом. Подходит к нам и спрашивает: "Сколько вам лет?"
- Двадцать один,- врет Софи, потому что, на самом деле, нам девятнадцать.
Он улыбается кончиками рта и кладет перед нами на стойку двадцатку.
- Поймайте такси и езжайте-ка домой, - говорит он, поднимая воротник куртки и пряча руки в карманы.
Мы переглядываемся с Софи, а он в это время выходит из бара. Точнее, мы этого не видим, просто слышим, как звякнул колокольчик.
Собственно, это и был Генри.
Мое первое слово, когда я увидела Фло - было "****ь". То есть я тогда еще не знала, что это Фло. Мы даже не познакомились. Даже не сказали друг другу "привет". Это было самое первое слово.
Фло бросился под "Веспу", которую мы с Софи взяли напрокат. Ночью, на пустой улице где-то в Хэкни нам под колеса бросился парень, кожаная куртка которого была распорота вдоль рукава, и сказал: "Ехать надо быстро. Это в наших общих интересах".
- У меня заложен нос, но по-моему пахнет большим дерьмом, - шепнула я Софи. Софи ничего мне не ответила, только как следует вдавила педаль газа. И я не знаю, как мы уместились на этой несчастной "Веспе" все втроем.
В итоге мы приехали в какой-то бар. Местоположение, похоже, было известно только посвященным. Со стороны все выглядело как обычный неприметный подвал. Ни вывески, ни номера дома.
Мы стояли в общем провонявшем сортире, где одновременно отливали, трахались и подкрашивали губы, и Фло пытался отчистить кеды от грязи, просто поочередно закидывая ноги в раковину.
- Дряннее не придумаешь, - хмуро отметил он, глядя на порванный рукав. - Только на той неделе купил.
Мы пьем мерзкую приторную смесь кипятка, виски и сахарного сиропа прямо не снимая перчаток. В этом подвале чертовски холодно. Так, что изо рта идет пар. И на стенах из растрескавшегося кирпича оседают маленькие капельки.
- В шестнадцать лет можно влюбится в кого угодно, - говорит Фло. - Не имеет значение, в кого. Это никому не интересно. В шестнадцать лет ты просто должен влюбиться. Желательно так, чтобы спустя годы ты смеялся над этой влюбленностью, а не плакал.
Фло еще раз критически осматривает свою куртку, снимает ее и бросает под стол, оставаясь в одном шерстяном свитере.
Из разбитых колонок в углу орут Animals. Весь подвал в сигаретном дыму и здесь пахнет сырой пылью.
Фло делает пару глотков, оглядывается и продолжает.
- Любой поступок может стать или проблемой, или так и остаться нейтральным действием. Пользу не приносит ничего. Если слишком долго просчитываешь последствия или думаешь о выгоде, обязательно вляпаешься в неприятности. Поэтому ты просто сразу должен знать - любой поступок может стать проблемой. Обычно оно так и бывает.
Фло достает из кармана джинс смятую пачку "лаки страйк" и прикуривает от спички. Он держит сигарету большим и указательным пальцами и затягивается, прикусывая фильтр зубами.
- Свою первую пластинку я украл в двенадцать лет. Это были Yardbirds. Я тогда посмотрел Blow-up, и мне там нихрена не понравилось, кроме той сцены, с концертом. Я хотел только две вещи - сиреневую рубашку и пластинку Yardbirds. Когда мне было двенадцать и я украл свою первую пластинку, ей было шестнадцать. Моей сестре. И она влюбилась. Это оказалось проблемой.
Мы с Софи тоже закуриваем "лаки страйк". Фло не возражает.
- Тот парень... в общем, это долгая история, он влип в долги. Прогорел, не успел прикрыть задницу, не лег на дно. Короче говоря, сглупил. Если честно, его, конечно, подставили, - доверительно сообщил Фло, перегнувшись к нам через стол. - Но вот тут он не растерялся - и подставил мою сестру. И неделю назад ее грохнули.
- Сдохнуть можно, - Софи едва не аплодирует. - И ты сейчас убил того парня?
- Да.
- Из-за сестры?
- Да хрен! Ублюдок тогда украл мою пластинку Yardbirds! Я четыре года ждал, чтобы забрать ее!
И Фло достает из-за шиворота потертый конверт с диском.
- Когда Кэнди, ну моя сестра, влюбилась и ушла из дома, я больше всего ждал дня, когда мне исполнится шестнадцать, - Фло тушит сигарету о кирпичную стену и на пол оседает россыпь искр. - Сейчас мне шестнадцать. И мне кажется, что воровать пластинки гораздо интересней, чем влюбляться.
Дождь хлещет с такой силой, что ручьи уже текут глубиной по щиколотку. Вода в Темзе вся в огромных пузырях.
Мы стоим под мостом и пытаемся переждать ливень. Здесь жуткий сквозняк, поэтому мы плотнее сбились в кучу. Я, Софи, Марк и Фло. Фло сжимает под свитером очередную пластинку. Теперь это The Moody Blues.
- Из-за тебя мы точно все загремим в полицию как-нибудь! - говорит Марк с осуждением глядя на Фло.
- Зануда, - бурчит Фло, пытаясь согреть руки дыханием и делая полшага вперед, чтобы встать к нам плотнее.
- Придурок мелкий, - отзывается Марк и тоже делает полшага навстречу.
Здесь просто правда дико холодно.
Вода в реке почти бурлит от ветра, и брызги долетают до нас. Ноги промокли почти у всех.
- Когда я был ребенком, мама отвела меня на студию. Конечно, никто не взял меня сниматься, но я тогда придумал, что жизнь - это кино. И ты на все смотришь как бы со стороны. И на самого себя. Просто как на героя фильма. Иногда ты ему сочувствуешь. А иногда тебе так скучно, что хочется сходить за новой порцией поп-корна, - говорит Марк и его кеды захлестывает очередная волна.
- И что происходит в твоем фильме сейчас? - спрашивает Софи, вытирая капли дождя с лица.
- Пытаюсь найти одного старого героя...
И мы все молчим пару минут, а потом Софи быстро смотрит на каждого и говорит: "Мы все тут околеем!" Софи касается ладони каждого и выбегает из-под моста на улицу. А мы бежим за ней. Прямо по лужам, так, что в ботинках хлюпает. И смеемся, как сумасшедшие. А Фло бежит за нами и орет, что есть сил: "Идиоты, моя пластинка намокнет!" Ветер продувает до костей, а мы продолжаем хохотать так, что с ног валимся.
- Это же кино, Фло! У реквизиторов есть еще! - отвечает ему Софи.
Мы заваливаемся в дешевый отель, где живем мы с Софи. Одежда такая мокрая, что можно отжимать. За нами по полу тянуться мокрые полоски от стекающей воды. Сейчас не сезон, и отель почти пуст. И мы сразу идем в бар. Потому что он тут тоже дешевый. Берем по два стакана виски и садимся у окна. В небольшом зале, кроме нас, только еще пара человек. Один из них, наш с Софи сосед. Он приехал позавчера. На вид ему за сорок и он ужасно старомодно одевается. И подстрижен он под "Битлз".
Не знаю, как Софи, но мне он кажется странноватым. Он пьет чай и улыбается нам. Если бы он был одет приличней, он смахивал бы на аристократа. Но так он больше похож на какого-то писателя-неудачника. Человек, которому было дано слишком много, чтобы он сумел этим распорядится. Типичный лондонец, в общем.
- Иногда я думаю, что мне досталась совершенно дурацкая роль. И тогда мне жаль, что фильм - всего один. И поменять роль нельзя. Поэтому я ничего и не меняю в своей жизни, - говорит Марк. - Если у тебя дурацкая роль - можно только смириться.
- Моей третьей краденой пластинкой был Питер Нун. Я тогда уже понял, что никогда не окажусь в Мемфисе. И я решил, что раз так получается, то лучше я умру в Манчестере. Осяду там, когда почувстую, что конец уже близко. Мне было тринадцать лет. И я выбрал себе место смерти. Сейчас я на год старше Нуна. В смысле на год старше того Нуна, который впервые вышел на сцену. Мне шестнадцать, у меня около ста краденых пластинок. И знаете, что я думаю? Я думаю, что Манчестер - лучшее место на земле, - говорит Фло.
Тот мужчина, похожий на писателя-неудачника, берет свой стул и подсаживается к нам за столик. Садится на угол рядом с Софи.
- В шестнадцать тебе кажется, что у тебя много времени. У тебя много времени и много планов. И ты знаешь точно - ты перевернешь этот мир. Потом тебе уже девятнадцать. И ты понимаешь - ничего не изменилось. Твои планы - они все при тебе. А мир - где-то далеко. Он не тронут. И время - его стало значительно меньше. И все что тебе приходится сейчас делать - это держаться. Держаться изо всех сил. Чтобы этот мир не перевернул тебя. И однажды - ты приходишь в себя. Когда тебе уже тридцать.
Мужчина делает глоток чая и смотрит каждому из нас в лицо.
- Когда тебе сорок - ты ненавидишь молодость. Свою молодость, - продолжает он. - Потому что в сорок лет - тебя окружают только призраки. Твоих воспоминаний. В сорок лет - вся твоя жизнь - призрак. Потому что нет никого, кто взял бы тебя за руку и дал почувствовать, что этот мир материален.
Мужчина поднимается и уходит. Больше мы его с Софи не видели.
- Кто это был? - первым нарушает тишину Фло.
- Человек из моего далекого прошлого, - отвечает Марк прежде, чем Софи успевает открыть рот.
- И как его имя?
- Эдвард. Это мой отец.
Марк отпивает виски. И мы все - тоже. Мы все вчетвером допиваем свой виски до конца. И не смотрим друг другу в глаза.
Марк улыбается нам и спрашивает: "А когда фильмы заканчиваются? Когда все герои известны?"
На следующий день мы играем в карты, сидя под зонтами на лавке в Гайд-парке. А после третьей партии, когда выиграли все, кроме меня, расходимся по разным аллеям.
Я и Софи приезжаем на вокзал. На дороге под ногами и под колесами машин куча сухих листьев. Заметно похолодало, хотя дожди прекратились. Но мы все равно ехали на втором этаже автобуса. Мы возвращаемся домой. Самое странное - нам хочется домой.
Я подхожу к кассе и наклоняюсь к окошку.
- Один билет до Эдинбурга, - говорю я.
Один билет. Я кладу его в карман и придерживаю рукой. Один билет для меня и Софи.
Потому что Софи - это, конечно же, я.