I
Много лун и зим тому назад, тогда, когда я был ещё очень мал, чтобы понять историю, о которой теперь хочу Вам рассказать, я любил гулять по набережной, натянув на голову старую матросскую бескозырку, или часами стоять на пирсе и пускать гладкие, отточенные водой, гальки по масляной и чёрной поверхности. Всё лето я проводил в порту, бегал за матросами, помогал отвязывать тросы баржей и парусных яхт от пирса, встречал новые корабли и вечером провожал их. Они приходили по утрам, оглушительно громко, и блеск корабельного колокола от восходящего на востоке солнца можно было увидеть, когда корабль был ещё далеко от берега. Гиганты подходили и вытесняли маленькие грузовые кораблики, которые даже возмутиться не могли, а только лишь взволнованно качались на волнах и хлюпали об воду.
Я знал всё: какой кран будет разгружать какой корабль, знал, где находится контейнерный мост. Знал, где заканчивается акватория порта и начинается гавань для яхт и швертботов. Я знал название каждого якоря и каждого морского узла. Мне казалось, что в свои тринадцать я знал почти столько же, сколько знает младший матрос или юнга. И, конечно же, моя заветная мечта была одна – стоять там, на судовом мостике, в ослепительном и кипенно-белом костюме с трубкой в зубах.
Корабли гудели, матросы выбрасывали верёвки, смеялись, курили трубки и кричали на всех языках сразу – здесь были все народы, все страны, здесь картавили, шипели, говорили плавно и грубо, гаркали, пели. Полная мешанина из криков, канатов, людей вызывала у меня неописуемую радость, и я бросался помогать любому. Меня гнали, снисходительно улыбались, иногда принимали помощь и одаривали ненужными им самим безделушками – так я раздобыл свою бескозырку, так я раздобыл и множество других сокровищ, которые я аккуратно складывал в коробку из-под обуви и хранил под кроватью. Об этой коробке никто никогда не знал, и я её никогда никому не показывал. Где она сейчас – это тоже никому не известно, даже мне – она затерялась где-то в переездах или коробку выбросила мать, обнаружив и сочтя её содержимое барахлом и мусором. Там, правда, было мало ценного, но зато много дорогого для меня тогда и сейчас: старые матросские, блестящие, но не от новизны, а от натёртой на них грязи, ленточки, крючки, открытки неизвестных мне городов с оторванными или обкусанными концами, несколько монеток, деревянный кораблик, высушенный глаз кальмара и много ещё всяких ненужных, но бесценных безделиц, которые я так бережно каждый вечер раскладывал на полу и складывал обратно в коробку.
А вечером, когда солнце почти проваливалось за море и оранжевая рябь дрожала на волнах, я сидел на маленьком деревянном пирсе и, уставившись в темноту слипающимися от усталости глазами, всматривался в уходящие караваны, которые ещё долго тащились по горящей и раскаленной воде туда, куда мне было уже не доплыть, не добежать, и куда вместе с гудящими парусами уходило моё прошлое, и ждало меня моё будущее. Корабль уже давно ушёл за горизонт в свой сказочный и волшебный мир, и солнце, проводив его, окончательно исчезало, остужая воду. А я – я всё ещё был там, долго сидел на пирсе неподвижно, широко открыв глаза, или лежал на ещё тёплых от дневных лучей деревянных досках, свесив ноги. Звёзды усыпляли уставшее от жаркого дня небо и укрывали его миллиардами жёлтых и красных дрожащих точек. Я никогда не думал о чём-то конкретном. Я смотрел на море, как и на всю жизнь вокруг меня, и мне было хорошо. Я был тогда обычным ребёнком, открытым, весёлым, в общем, обычным мальчишкой, которых много во всём мире. Они все, как и я, не любили школу и предпочитали ей с утра до ночи бегать по улицам и кататься на велосипедах. Я любил морской ветер, любил спящие корабли в порту, ослепляющие мерцание обманщика маяка Я не пытался осознать свой маленький мир - я просто жил в нём и радовался ему, когда мне было хорошо, и плакал, когда было плохо.
И только поздно вечером, когда с Босфора приходил холодный ветер, и волны становились резче, то и дело обкатывая пирс холодной морской пеной, я поднимался и, ещё раз мельком, с надеждой посмотрев из-под иссиня-чёрных, длинных, нечёсаных кудрей на тёмное море, спешил домой. Добежав до старых солнечных часов, так бесполезных вечером, я сворачивал и нёсся по большой каштановой аллее, мимо парковых прудов и маленького мостика с резными, точно печенье, белыми перилами, потом мчался вдоль горящей всеми огнями трассы, сбегал и взбирался по множеству ступенек больших каменных лестниц. Передо мной мелькали вывески, радуги голосов и звуков машин, уличных музыкантов, запахи пряных до отвращения рынков, где даже вечером, как и в порту, вертелось множество разного народа; мимо рынков, где расхаживали богатые люди во фланелевых костюмах и в белых подвёрнутых шляпах, где, словно тени, быстрым шагом семенили женские фигуры в чаршафах, где суетились точильщики, мясники, бакалейщики, цветочницы, букинисты, карманщики, где толстые старухи-торговки сидели в своих тесных лавках, будто льняные, грубые мешки, жуя челюстями и отгоняя попрошаек. Здесь, как и в порту, обитали те люди, которых можно встретить на любом клочке земного шара: они всегда одинаково одевались в лохмотья, говорили на всех и ни на одном из известных языков сразу и торговали решительно ненужным тряпьём и осколками старых вещей. Но я любил бывать там. Гул рынка напоминал мне шум моря, а шум моря напоминал мне ропот засыпающих больших городов, который привозят с собой утром те фантастические корабли, что потом отдают этот ропот морю. На ходу, пересчитывая накопившуюся за день мелочь, я покупал у старух для себя и для младшей сестрёнки сахарные, вафельные или кофейные трубочки, орешки, шоколадные яблоки, пастилу и только потом действительно отправлялся домой.
Наш дом – серый, каменный карлик в самой чаще запутанных стамбульских улиц, часто напоминал мне те маленькие одинокие рыбацкие лодочки, которые иногда в море встречались с большими, отплывающими танкерами, которые даже не замечали их и проплывали важно, заставляя малюток бешено качаться на волнах и еле держаться наплаву. Так и наш дом, со всех сторон подпираемый новыми большими фешенебельными районами, кряхтел и содрогался от каждого нового построенного гиганта. Они плотным кольцом сжимали весь центр города и подбирались к нашим маленьким узеньким улочкам, словно хотели поглотить их. Можно было спокойно идти по центральным, широким ярко-освещённым улицам и даже не заметить тёмные переулочки с разбитыми фонарями и полуразрушенными лестницами, ведущими прямо вниз стамбульского подземелья. Последние ступени были настолько разрушены, что казалось, будто лестница вросла в мощёную улицу, и было не понятно, где заканчивалась она, и начинался виться наш переулок, завешанный вдоль и поперёк бельём и заставленный ненужными баками и бутылками.
Прошмыгнув в переулок, перескочив все ступеньки, я оказывался в полной темноте. Но её занавес меня нисколь не пугал. Я привык представлять её сказочным лесом, последним препятствием, которое я должен был обязательно преодолеть. Тут меня подстерегали свисавшие почти до земли, старые, гнилые и шершавые лапы какого-нибудь старика-колдуна с трясущимися губами, нашёптывающими проклятья или сеть гигантского паука, которой он цеплял меня и пытался поймать. Я размахивал руками, точно держал в них тяжёлый меч и, издавая шипящие звуки удара, отбивался. А вдоль узкой лесной тропинки стояли стройными рядами мои верные войны с блестящими пушками и копьями, освещёнными лунным и загадочным светом. И неважно, что утром пушки превращались в чёрные баки для воды, стройные ряды войск в сваленные в угол дома деревянные доски разной длины, а страшные руки колдуна в бельё, немного помятое мною в нашем с ним ночном сражении. Прорвавшись сквозь сети, прыжками летя через огромные овраги и расщелины, кишащие склизкими и смрадными тварями, я наконец-таки добегал до двери и уже, когда открывал её, оборачивался назад и улыбался. Улыбался своему, оставшемуся навсегда в прошлом, дню, как-будто обещая ему, что мы ещё обязательно увидимся, и закрывал дверь.
II
- Фатих, это ты?
- Я, мама
Она выходила в коридор, включала серый свет, клала свои тёплые ладони мне на лицо, убирая мокрые волосы, прилипшие ко лбу, и всматривалась в него невыразимо добрыми и доверчивыми, воспалёнными от какой-то неизвестной мне боли и усталости глазами. Мы стояли молча, не отрываясь друг от друга взглядами, а потом она неожиданно и порывисто прижимала меня к себе и тихо, полушёпотом просила о чём-то – беспокойно, нежно, умоляюще, лихорадочно – так, как может шептать только мать. И лишь после она позволяла мне уйти, а себе наконец-таки заснуть. Но когда я, аккуратно прикрывая дверь, всматривался в тишину, то, казалось, мне был ещё долго виден её силуэт во тьме коридора, а потом опять её вздрагивающий шёпот. Она вновь не могла заснуть, будила деда и о чём-то с ним разговаривала. Услышав его голос, безотчетное волнение проходило, мне становилось легче, и, забираясь под тёплое одеяло, я засыпал.
***
Я лежал в тёмной комнате. Фатя была рядом, я слышал, как она спит. За окном кто-то тихо разговаривал, и изредка где-нибудь кричали скверным голосом коты. Ночи были похожи одна на другую. Моя кровать стояла у вечно не зашторенного окна и даже теперь, через много лет, свет от беспомощно мерцающей луны, почти не проглядывающейся и отбивающейся от набегающих тёмных облаков, и молящие поднятые вверх ветви-руки сухого дерева часто чудятся мне за ночным окном. Сколько ночей пролетело в той комнате, сколько шумов и шорохов различало тогда моё ухо за всё это бессонное время, сколько километров я преодолел, неподвижно лежа в своей кровати, сколько мыслей я передумал. Моим излюбленным занятием по ночам было гадать, что сейчас видит во сне дед и мама, Фатя, друг Юмит, который наверняка спит за два квартала отсюда. Или что снится человеку, которому я сегодня, нечаянно наступил на ногу на площади. Что видят во сне люди в Китае или пёс во дворе. А часы надо мной всё тикали и тикали. Часто мне приходило на мысль, что кто-то сейчас, как и я, лежит у себя дома, в кровати, натянув на подбородок шерстяное одеяло, смотрит в потолок, слушает дробь на стене и даже не подозревает, что я тоже лежу так же, как он, и думаю о нём. По ночам я часто мечтал. Я мог не спать целыми часами и неподвижно лежать, уткнувшись глазами в темноту. Иногда я вскакивал с постели и лез под кровать, чтобы, нащупав кончиками пальцев коробку, вытащить её и разложить все сокровища на одеяле. Я включал небольшой ночник на столе и, подобрав под себя ноги, часами с восхищением рассматривал содержимое моего драгоценного сундука. Маленький светильник в виде сияющего разноцветными красками глобуса мирно и приветливо много лет сиял по ночам из моего окошка, как маяк в тихом и тёмном море. Я, чувствуя себя богатым визирем или халифом, запускал руку в коробку с драгоценностями и по очереди доставал их оттуда. Сначала разные ракушки – ракушки самых причудливых форм и размеров: одни, похожие на кулёчки, которые делают на рынках из бумаги, чтобы продать орехи, другие напоминали мне крабов, а третьи и вовсе были плоскими, как морская галька. Я подставлял их под самый свет ночника, и тогда они начинали переливаться пурпурными и голубыми оттенками. Потом вслед за ракушками я доставал монетки и аккуратно, по размерам, выкладывал рядами. Сидя на кровати, я гадал, сколько людей передержали мои монеты, сколько людей в этих огромных городах, нарисованных на моих обкусанных открытках, передавали их из рук в руки, а теперь их монетки вот здесь, вот тут, прямо у меня. Последним я вытаскивал самую драгоценную вещь – вырезанный из дерева кораблик, подаренный мне один матросом. Кораблик был маленький, одномачтовый, с небрежно вырезанным парусом и выжженными на нём складками, но другого корабля мне было и не надо. Я плавно качал его по воздуху, дуя и подражая волнам. Я грезил морем, грезил теми городами, и знал, знал наверняка, что непременно всё увижу сам, а когда-нибудь у меня будет свой корабль. Я знал, какой он будет в мельчайших подробностях – он, мой корабль: какие будут паруса, сколько будет палуб, какие будут длиной мачты, и как будут звать всех матросов. Я упивался этими мечтами. В них я совершал десятки кругосветных путешествий, открывал новые острова, бесстрашно сражался с пиратами, кричал команде «право руля и спустить паруса», называл своим именем новые страны, строил города, спасал людей и наивно мечтал об их счастье и благодарности. Я не на минуту не сомневался в своём предназначении. Оставалось только ждать. И я ждал. Я ждал и не мог себе даже представить, что никогда этого не дождусь.
Теперь, взрослый, лёжа, как и тогда, в своей постели и страдая, в точности, как и тогда, мечтательной бессонницей, я часто воскрешаю эти ночи у себя в памяти. Они всплывают в моём сознании как что-то пришедшее из мира тишины. Из мира простого и наивного, как раздающаяся за стеной в сырой, туманный день неуверенная и сыгранная тоненькими детскими пальчиками гамма до-мажор. Так и те ночи. Ночи, которые я не забуду никогда, но особенно я никогда не забуду одну ночь. Ночь, когда вдруг пришло ко мне нечто, что вдруг яростно захотело быть мной осознанным, а потом остаться уже навсегда. То, что я уже больше никогда не забыл, что не затерялось в памяти, чтобы выбраться как-нибудь наружу, а потом вновь опуститься на дно. То, что последовало за мной, то, что осталось на поверхности и ни разу не исчезло. Это нечто, эта мысль – она застигла меня врасплох, вдруг, неожиданно, накатом. То чувство, которое я тогда осознал, было так страшно, так голо, так неизбежно, что мне казалось, что оно сейчас и непременно в эту минуту раскроется передо мною и поглотит. Я умру. Эти два слова пробежали у меня тогда в голове сотни раз в одно мгновенье, и каждый кончик моего тела почувствовал их смысл. Когда-нибудь я закрою глаза и никогда, никогда их больше не открою. Всё будет точно также, когда я ещё жил: небо будет синим, море будет шуметь, и корабли обязательно будут приходить по утрам в порт. Люди будут гулять, смеяться, жить, плавать, а я… меня уже не будет. Пройдёт осень, зима, лето. И это лето будет уже без меня. В тот же день, только ровно через год меня уже не будет. Я буду проживать года и десятки раз проходить мимо того дня, который затаился среди всех. Я никогда его не узнаю и не определю раньше, но одно я знаю наверняка – я встречал его – ровно тринадцать раз, но не узнал. Но он ждёт меня, ждёт и когда-нибудь обязательно выпрыгнет. И я умру.
Я вертелся с боку на бок, в груди что-то душило и казалось, что сам страх решил стать явью и сейчас же залить всю комнату. Я вёл рассуждения, но вдруг снова эти два страшных слова врезались, рассеиваясь в тело, и всё рушились под безотчётным, исступленным, животным и первобытным страхом. Это было самое бессмысленное чувство, с ним нельзя было справиться. Моя голова набухала от множества мыслей, планов, которые должны были как-то разумно объяснись мне смерть. Я искал лазейку, куда можно было бы спрятаться от неё. Но я тут же понимал, а может, даже раньше, чем придумывал саму лазейку, что бежать некуда, ни в какой лазейки не спрячешься. Я рыдал, уткнувшись в подушку тихо, дико, как сумасшедший, дрожа от необъяснимой безысходности. Я знал и верил, что есть где-то Аллах, есть ангелы. Что смерть – это сон, что мы проснёмся в Судный день и нас, всех людей поделят. Кого-то отведут в ад, а кого-то рай. В раю будет светло, будут петь птицы и звучать звуки арф, а в аду - черти, и сам дьявол будет жарить неверных Аллаху на сковороде, снимать с них кожу и пожирать живьём. Я знал это, так рассказывал мне отец. Он говорил, что я должен верить, у каждого мусульманина есть свой иман. Я знал, знал всё, но в эту ночь страх победил мой иман. А вдруг ничего не было, и нет. Нет ни Аллаха, ни рая, ни ангелов. А мы просто, так случайно родились и умрём, исчезнем, как рассыпается ветхий, старый, сухой осенний лист каштана. Он растворяется в руках и умирает. И я умру.
Но как же может быть так, что я, Фатих Давала, умру? Я вскочил с постели, но сразу же сел на неё. Там, вон там, рядом, была дверь: стоило только сделать несколько шагов, открыть, выбежать, увидеть родителей. Я сумею. Достаточно было бы только одного голоса матери и тогда всё бы прошло. Просто приподняться с кровати, откинуть одеяло, нащупать дверь, рассечь темноту и вырваться на свободу. Только бы приподняться, всё так просто – приподняться и дотронуться рукой до двери. Мне казалось, что глаза от страха сделались большими, в груди что-то колотило очень быстро и рывками, слёзы катились, не останавливаясь и дыхание зашкаливало. Как страшно. Как страшно. Помню, что закрывал глаза, только лишь, чтобы не видеть темноту. Я, не контролируя и не властвуя над своими мыслями, начал представлять мёртвых людей. Но они не шли, высунув руки и закатив глаза. Нет, то, что я представлял, было страшнее и реальнее – они лежали, они лежали и не двигались, а над ними тонны земли. И ветер на кладбище колышет высокую траву и тишина, а они лежат. Я здесь на постели, а они лежат. Мир живёт, идут люди, ездят автомобили по дорогам и мостам, летают самолёты. Бегают собаки, сияет солнце, крутятся планеты – всё как всегда, а они лежат. И я, я тоже так буду лежать.
III
Так проходило лето. Как и всегда рано утром, в порт вереницами, друг за другом приходили пассажирские лайнеры, и туристы, выйдя на берег, с невыспавшимися, изумленными и любопытными лицами, крутили головами в разные стороны и, шепча что-то на ухо соседу, скованно улыбались. Они быстро рассеивались по разбросанным по набережной дешёвым кафе и круглосуточным забегаловкам. Там же заказывали себе неизменно чёрный, в горячих алюминиевых кружках, кофе, не скупясь и отдавая за него немыслимые состояния. Они пили его медленно, обжигая кончики языка и щурясь одним глазом. А потом безучастными, почти сонными долго и скучно сидели за столиками, смотря в окна на раннее, утреннее и хмурое море. Кто-то закуривал, и ароматный запах дорогого табака медленно путался с неподвижным и застоявшимся воздухом, никак не сочетаясь с полутёмными бледно-жёлтыми стенами, пропитанными кофеем и холодными запахами моря. Само оно – серое, суровое - уходило к горизонту и там, врезаясь в тускловато-голубое небесное плато, сливалось с ним. Кусками по воде бродил полурассветный туман, сеял тоненький дождик, и очень тихо шуршали волны. В тяжёлом небе очень близко, словно их тяготил небесный свинец, беззвучно виражировали чайки. Казалось, что даже люди, выходившие на берег, старались не шуметь и, окружая себя невольно мальчишками-возницами и дюжими стамбульскими старухами, что носили вещи туристов до ближайших отелей на головах, сразу же исчезали навсегда.
В порту было сыро и пасмурно. Я знал – скоро осень, а значит, нельзя будет долго бродить по набережной, будет холодно, промозгло, сильный ветер станет больно колоть уши, просыпаться станет очень трудно, за окном будет темно, неприятно, плаксиво. Вдруг на улицах появится грязь, большая лужа, как всегда, расплывётся зеркальным океаном прямо под лестницей, всё вокруг станет большим, будет выпячивать, и казаться одиноким. И хоть давно известно всем, что осень в Стамбуле ещё долго будет тёплой, и солнце до самого конца октября светит по-летнему - тепло и приветливо, но мысли о предстоящих холодах тяготили меня и угнетали. Осень с самого раннего возраста, не понятно почему, всегда резко и остро пугала меня. Это была настоящая обманщица. Я не верил ни её разноцветным листьям, ни её ещё мягкому морю, которое только осенью кажется по-настоящему живым и легким. Не верил и тому, что она совершенно безнаказанно позволяла лить небу слёзы, прощая его каждый раз и утирая солнцем за ним горькую и грязную воду. Она лгала своей мнимой красотой, великолепием и чистотой. Глупая, глупая осень. Только бы море не замёрзло – каждый раз думал я, только бы сюда ещё завтра приплыли корабли. И хотя на моей памяти ни до, ни после море в порту не замерзало, боялся я этого страшно.
IV
А потом настала осень, прошёл сентябрь, была самая середина октября. Море уже не переставало тихо, но сурово набегать на берег и слизывать мелкие камни обратно в своё холодной логово. Дожди были уже очень часты. Несильные, но мелкие и постоянные, они моросили и бились об лицо и одежду тоненькими и блестящими иголочками. Теперь я прибегал посмотреть на море только после школы, примерно около четырёх, а потом просто бродил взад и вперёд по берегу, шурша мокрой ракушкой. Она прилипала к моим башмакам и пачкала их. Я шёл, то глядя себе под ноги, то, стоя и молча, смотрел на пустое и большое море. С этого края Босфор был почти чистым до самого горизонта, ни одного корабля. Порт был немного в стороне. Лишь краны, всегда напоминающие мне огромных железных богомолов, чернели и выделялись на сером фоне неба. Берег и набережная были пусты. Только я да какой-то старик в коричневом вельветовом костюме и с палкой в руках, которого я неожиданно заметил сидящего на берегу, прямо на больших камнях. Палка стояла рядом, он был в очках и его длинные седые волосы с силой развивал ветер. Я смотрел на него с большим вниманием. Этот человек сидел и, не отрываясь, смотрел на тихо шумевшее море через свои круглые со спускавшейся на грудь цепочкой очки. Я отвернулся. Ветер сильно ударил мне холодным воздухом прямо в лицо, глаза невольно зажмурились. Я сделал так несколько шагов, а когда повернулся что бы снова посмотреть на старика, то на камнях уже никого не было, а его каштановая фигура была уже довольно далеко от меня.
Я подошёл и сел на те же камни, на которых совсем недавно сидел тот человек. На песке были видны отпечатки его сапог, узорчатые, с трилистниками на пятке. Потом прижал свою ногу к песку, и след в косую полоску лёг рядом с большим отпечатком. Я сидел на камнях и думал о старике. Сначала я просто думал о нём – кто он, откуда, что он делает на берегу. Потом я вспомнил о его палке, которой он, как казалось, рисовал что-то на песке. Я оглянулся и глазами поискал какие-то рисунки или буквы около камней, но ничего не было, только следы, оставленные разными людьми. Эти следы были уже все перемешаны. Сначала чья-то нога вступила на этот песок, потом ночью прошёл ещё кто-то, и задел своим носком пятку чужого следа, а утром кто-то опять прошёл и вертикально наступил на этого гибрида, так что получился крест. Я смотрел на мои следы, которые я поставил рядом с подошвой старика и которые мне отчего-то напоминали карту мира, с разбросанными по всему глобусу островами и материками. Думал, что завтра, наверняка, этих отпечатков уже не будет и в помине. Их сотрёт море, подумал я - камни слишком близко от воды, и если ночью разыграется шторм, то непременно волны достанут их здесь, и они пропадут уже навсегда.
Было грустно. Грустно и тяжело. Ветер дул и поднимал капюшон. Я сердился, поправлял его снова и снова и из-за этого раздражался сильнее и сильнее. Весь мир мешал мне и моим мыслям. И даже казалось, что больше всего себе мешаю я сам. Хотелось с кем-то поговорить: друзей у меня было мало и с ними о таком не поговоришь, я знал. Друг Юмит был отличным, но ему рассказать я этого не мог никак. Пробовал поговорить с Фатей, но она ответила мне совсем какую-то бессмыслицу. Помнится, я спросил её на следующее утро о том, что она будет делать, когда умрёт? Я ждал её страха, ждал её беспомощности. И тогда я выложу ей всё, но она долго и безучастно, казалось, смотрела на меня, а потом сказала так, как будто давно уже решила для себя этот вопрос: «Я просто проковыряю дырочку в небе и буду подглядывать, что там творится с тобой и с мамой». Я хотел ей сказать, что дырочкой она одной себе не поможет, что всё это враки, что мы умрём и больше никогда ничего уже не увидим. Но она опять повернулась ко мне, бросила внимательный взгляд своих огромных медовых глаз, помахала ладонью и сказала: « И не дыши так больше ночью, а то я всё расскажу маме». Я обозвал её глупой ябедой, поклялся, что не принесу ей больше ни одной сладости, и отныне на эту тему с ней никогда уже не разговаривал. С мамой говорить тоже было страшно. Теперь она подолгу сидела одна и молчала.
***
Мой отец запомнился мне большим, стройным и высоким в чёрном длинном костюме человеком с дымящейся трубкой в зубах, которая окуривала наш дом приятным дымом каких-то трав. Её я носил теперь всегда в кармане куртки. Она всё ещё пахла какими-то травами, по стенкам её можно было отшелушить их лепесточки. Я скатывал их в шарики, подносил к носу, но ничего не чувствовал. А ещё он много смеялся, так же много, как и курил. Говорил же не часто, а слушал, опустив немного голову вниз, и улыбался. Ходил он широко, высоко держа голову. В карманах у него вечно хранилось множество конфет, шипучек и апельсиновых леденцов, от которых язык вечно становился оранжевым и немного потрескивал. Мне казалось, что не было никогда ничего такого в его жизни, чего бы он боялся или того, за что он когда-нибудь сильно переживал. Когда в детстве отец брал меня или сестрёнку на руки, а потом сажал к себе на плечи, то мама делала притворно недовольное лицо и весёлым голосом ругала нас, потому что наши крики были слышны повсюду. «Папа, давай бегать, папа, давай», - кричали мы. Отец спускал нас с плеч. Хватал маму в охапку и начинал отплясывать, тяня её за собой. Его глаза тогда излучали непередаваемую радость. Она сначала сопротивлялась, сердилась, но через минуты две, уже с хохотом плясала и возилась с нами. Мы же с Фатькой визжали и шумели рядом и, схватившись за руки, бегали по комнате. Это были наши последние праздники, но тогда казалось, что так оно будет всегда и никогда ничего не изменится.
…А потом он ушёл.
V
В следующий раз я встретил этого господина через несколько недель позже, вновь недалеко от набережной. Он был в том же самом вельветовом пиджаке, в очках и с тростью в руках. Народу было тьма. Многие верующие, спеша на вечернюю молитву, всегда ходили через набережную к мечети, что стояла неподалёку. Много еды – запахи жареных каштанов, душистой айвы, терпкого мяса, сморщенных фиников, вина - её приятные и вызывающие томящее чувство ароматы, разносились по всему побережью, смешиваясь со звуками барабанов уличных музыкантов и священного плача, доносившегося у входа в мечеть, и заглушая даже запах свежей рыбы, что поднимался с моря и, казалось, был неискореним. Серело в воздухе, и небо было всё изъедено редкими верхушками осенней листвы. Я сидел на лавке, подобрав ноги под себя, и разглядывал людей, заходивших в мечеть и их оставленную у входа обувь на грязном и пыльном расшитом цветами ковре. Этот господин тоже присел напротив, снял бежевый берет и, свернув, положил его в карман. Потом взял в руки трость, покойно и смиренно облокотился на неё и с удовольствием закрыл глаза. Некоторое время он сидел так неподвижно и удобно, а потом резко открыл глаза, массивно распрямил согнувшееся над тростью тело и пронзительно поймал мой взгляд на себе. Я быстро отвёл глаза в сторону, делая вид, что рассматриваю какие-то чуть желтоватые цветы, которые росли прямо за его спиной. Он снова улыбнулся, поглубже сел на лавку и приподнял ноги, похлопав одним ботинком об другой. Проделав, таким образом, все эти процедуры, он встал и, немного прихрамывая, направился в сторону лестницы, что спускалась прямо к морю. Неспешно развернув и разгладив свой бежевый берет, он ловко натянул его себе на голову, повесив трость при этом себе на руку. Я сразу догадался, что старый господин направляется к камням, где я видел его в последний раз. Мне невыносимо захотелось тут же бежать за ним, в животе приятно стягивало от невообразимого любопытства, и только сознание всего неприличия этого поступка заставило меня ещё немного посидеть на лавке.
Этот человек отчего-то, совсем непонятно почему, казался мне чем-то до жути увлекательным и загадочным, и в то же самое время глубоко симпатичным и невероятно интересным. Я спрыгнул с лавки, сдвинул ещё больше на лоб бескозырку и решил, что необходимо выследить этого старика, подойти поближе и посмотреть на него хорошенько. Зачем мне это было нужно – до сих пор не могу себе этого объяснить. Я выдумывал для себя каждый день тысячи приключений. Сегодня я был детективом Фатихом Давала, завтра я был героем комиксов Фатих уши-пружины, послезавтра – борцом с нечистью и таскал в кармане ветку каштана. Но в этот раз всё было совсем иначе. Никакой игры. Всё изменилось с той поры, когда меня посетило то открытие, теперь оно забирало у меня всё веселье и как будто выливало на меня ведро холодной воды, если я вдруг забывал о нём. То было любопытство, но любопытство особого рода, но какого – ответа найти я не мог. Спустившись к морю, идя совсем близко от воды, я думал, что вот уже очень долго не мечтал о море, совсем забыл о кораблях. Теперь я чаще сидел дома или ходил по улицам, но к морю не спускался. Но сейчас, шагая по мокрому песку, стыд и волнение проходили, и безграничное любование красотой моря вновь раздирало меня. Всё как-то забылось, вернулось чувство, которое я испытывал в самом начале лета, когда я ещё ничего не открывал, ничего не боялся. Было так легко, свежо, мне казалось, что я вновь обрёл детство, которое, думалось мне, потерял уже навеки. Я забыл уже и о старике, и страхе, я вернулся, вернулся домой. Прямо на берегу стояли лесенкой смотровые скамейки, последние из которых были под жестяным навесом. Как хорошо было сидеть под ним в дождь, Он шел, и его огромные капли звонко барабанили по крыше. Я забрался на самый верх. Солнце было почти внизу и, попадая в жестяной навес, расходилось по нему пучками. Море повсюду было тёмно-синим, быстрым, покрытым блестящей апельсиновой коркой, только у самого берега оно пенилось белыми пузырьками и, казалось, кипело от раскалённых солнечных лучей.
Я посмотрел на небо. Оно сияло мириадами огней, такими же оранжевыми и колеблющимися, как и вода. Мне было любопытно и приятно думать о том, что там, под водой, сейчас, в эту же самую минуту, когда я вот так сижу и думаю, рассекают подводные глубины тысячи рыб, китов или дельфинов. И, как сейчас я смотрю на небо у себя над головой, так и они в эту ж самую минуту смотрят на морское дно и, наверняка, тоже думают о чём-то своём, ничего не зная обо мне и даже не догадываясь, осознавая лишь только себя. Но настроение моё тут же испортилось, стоило мне подумать, сколько этих рыб и дельфинов съели акулы или сколько их умерло так, от старости. Акул я ненавидел. В детстве я закрашивал в книжках им пасти, надеясь, тем самым, что так они уже не смогут никого схватить или съесть. В конце концов, моё воображение доходило до того, что мне представлялось будто волны, которые, играя друг с другом, случайно натыкались на берег и неожиданно, не успевая затормозить, разбивались и умирали. Смерть хозяйничала везде. И пусть море само будет жить и не умрёт, конечно же, никогда, но ведь дело совершенно не в нём, а вот в этой очередной волне, которая сейчас, как и все её предшественницы, канула в небытие и исчезла навсегда. И так было не только с морем.
Подобные мысли не оставляли меня ни на минуты, следовали за мной по пятам и стоило мне перестать о них думать, они тут же выскакивали отовсюду. Я перестал выкидывать мусор, помню, что так и не отдал матери старые башмаки, которые давно было пора выбрасывать. Я спрятал их в кладовой за какими-то набитыми мешками и потом, спустя уже несколько лет после, нашёл их вновь пыльными и ещё более удручающими на вид. Мне везде мерещилось разрушение и распад, от которых я пытался спасти всё, что попадалось мне на глаза. Сама мысль, что всему этому также дико, страшно умирать и стать больше ненужными, и что у меня есть возможность этого не допустить, придавала мне уверенность в нормальности собственных поступков. Я всему старался найти применение, а если не находил, как, например, ботинкам, то просто прятал их, подкладывая туда, где было больше вещей, чтобы им не был одиноко. Исписанная бумажка, которая была уже больше не нужна и поэтому была обречена на смерть и забвение, у меня оставалась лежать на столе и бережно перекладываться с одного угла на другой. В сущности же, всё это было, просто ужасающе.
Вот и теперь беспокойство охватило меня, что-то больно забурлило и защемило в животе и в горле. Я знал – так приближается страх. Было уже совсем темно. Солнце не оставило даже своего отблеска на горизонте. Грозно и жутко шумела тёмная и титаническая стихия. Настроение испортилось. На волнорезе темнели силуэты фигур – людей, ловивших маленьких рыбёшек, крабиков и делающих разнообразные подарки и украшения для не особо разборчивых туристов. Они начинали работать по вечерам, раскладывали свои снасти и нехитрую снедь прямо на бетонном полу, курили, оживленно посмеивались друг над другом, при этом бурно обсуждая и комментируя улов соседа. Раньше мне было очень весело наблюдать за этими чудаками, которые не могли больше найти себе иного дела, чтобы заработать денег, как сидеть по вечерам на волнорезе и ловить рыбу. Теперь же я видел другую сторону этого ремесла. Эти безжалостные люди, каковыми они мне теперь казались, прибирали себе к рукам даже самых крошечных рыб, быть может, совсем недавно народившихся на свет и выплывших из-под материнского плавника. Я часто стоял и наблюдал, как один за другим рыбаки натягивали леску и вытаскивали очередную жертву, а когда вновь забрасывали удочки назад, то в момент погружения крючка с наживкой в воду, я мысленно представлял себе свободно плавающую под водой новую рыбку, которая и представить не могла, что через пару минут, а возможно даже секунд, будет вытащена на берег и отправлена на сувениры.
- Из вас получился бы совершенно никудышный конспиратор, молодой человек.
Я вздрогнул от неожиданности. Он сидел на другом конце той же скамьи, где и я, в очках, левые уголки которых поблескивали стальными огоньками, снова облокотившись на трость. Из-за очков я совсем не видел его глаз. Хотелось было сказать и возразить на его слова, тем более сейчас, когда я в действительности совсем о нём забыл и думал совершенно о другом, но отпираться было и впрямь глупо.
- Здравствуйте, – послышался мой голос виноватый и неуверенный. Быть может, именно поэтому он вдруг расхохотался, а потом встал и опять чуть прихрамывая, пересел поближе ко мне.
- Здравствуй, – он снова, как и тогда на лавке, довольно улыбнулся и облокотился на тёмную, такого же цвета как море, стенку навеса. – Наверно ты мне скажешь своё имя, чтобы мне было проще разговаривать с тобою?
- Фатих, - тихо и неуверенно ответил я.
Я ждал, что он ответит или скажет своё имя, но он молчал и всё как-то тихо и сладко улыбался, смотря на море.
- А вас?
Он удивлённо оглянулся, перенеся на меня оставшийся от прошлой неизвестной мне думы свой сладкий и добрый взгляд.
- О, - он призадумался, - зови меня просто Луи, господином Луи.
- Господин Луи! – произнес я вслух. Он же подумал, что я не расслышал его и повторил ещё раз:
- Да, именно так – господин Луи.
-Господин Луи! Так странно, - сказал я немного погодя.
- Странно? Отчего же? – не отрывая взгляда от моря, спросил он
Я не знал, что ему ответить
-Просто – и тоже замолчал, застыв и посмотрев туда же.
Мы долго молчали. Казалось, Господин Луи совсем забыл обо мне, устал говорить, всё, что хотел, узнал, и больше было спрашивать ему у меня не о чем.
На набережной зажгли фонари, чуть правее же, где берег выгибался, закруглялся и тянулся дальше, фонари горели уже давно, размываясь в воде, мигая и раздражая глаза. В другой стороне, в порту тоже было много света. Там ещё шла работа, и краны своими хищными скрюченными лапами потрошили и разворовывали большие танкеры. Какой-то корабль, скорее всего пассажирский, подплывал к портовому берегу набережной.
Я вновь посмотрела на Господина Луи. Уперевшись подбородком в грудь, он не интересовался больше не чем, он не смотрел на море, он не глядел на огни, он думал о чём-то своём, сидя рядом со мной.
-Простите, Господин Луи, но мне пора. Завтра в школу и мне… мне , действительно, пора.
Он резко поднял голову, повернулся ко мне и так изумленно и затуманено посмотрел на меня, что мне показалось, будто он совсем забыл о моём существовании.
-Да, да конечно, иди Фатих. Иди. Я посижу здесь ещё немного, а ты беги, беги, Фатих
Я поднялся и начал спускаться.
-Ты хочешь быть моряком?
Я удивился и повернулся к нему
- Как вы догадались?
Он усмехнулся
- Да, ты, действительно, не конспиратор, Фатих. Бескозырка. - Он поднял руку и пальцем указал на мою голову. – На твоей голове бескозырка.
- Да, конечно, господин Луи – рассмеялся я в ответ. – Вы правы, я очень хочу плавать.
-И мечтаешь о своём корабле и команде матросов?
- Верно.
Он улыбнулся:
- Это замечательно. … ……А теперь беги домой.
Я спустился в низ и пошёл по берегу к лестнице.
- Приходи как- нибудь ещё, Фатих, я был рад с тобой познакомиться.
Я остановился и посмотрел на верх, где сидела тёмная фигура Господина Луи. – Очень рад. Приходи обязательно.
Я кивнул головой:
- До свидания, Господин Луи
-До свидания , Фатих, до свидания.
Радость переполняла меня, вся боль исчезла, будто и не было её вовсе, идти было сложно, ноги сами набирали ход и несли меня, казалось, со скоростью света.
VI
Мы стали часто встречаться на набережной, на берегу, на улочках, ведущих к морю. Никогда не договариваясь, мы находили друг друга, словно шли только за тем, чтобы столкнуться где-нибудь на набережной. Господин Луи всегда удивлялся, если замечал меня. Не знаю, может он, действительно, никогда не ожидал здесь меня увидеть. Я же, не скрою, ждал его. Мы встречались где-то на подходе к берегу, возле лестницы, которая спускалась к самой воде. Завидев меня, он добродушно щурился и улыбался немного по-детски, как улыбаются все старики. Пока было тепло, мы встречались у моря, на тех самых камнях. Мы вместе присаживались на них – он опирался на свою палку, я на свои колени – и по долгу сидели так – молча и сосредоточено. Я знал, что он тоже о чём-то думает, потому что Господин Луи часто опускал голову вниз, а его взгляд, казалось, проваливался даже ещё куда-то глубже, сквозь песок. Самое удивительное, что я никогда не видел никого по близости. Мы всегда были здесь одни, будто и вовсе никого не было больше на свете.
…
- Господин Луи?
- Да, Фатих
Я посмотрел на него, не зная, что спросить, пожал плечами и смущённо перевёл взгляд сначала на море, а потом на свои башмаки, испачканные, как всегда, в песке.
- Ты ведь что-то хотел спросить у меня
- Я просто думал, почему вы молчите
Он тоже пожал немного плечами и опять оборотился к морю. – Я жду пока, ты сам со мной заговоришь. Ты же хочешь у меня что-то спросить
- Нет – смутился я
Он нахмурился и внимательно посмотрел на меня
-Правда?
Я всё смотрел на башмаки, делая вид, что отряхиваю их от ракушки, впервые почувствовав его пристальный взгляд на себе.
-Вы… почему вы… - я вздохнул - вам тоже нравится море? – Не нашёл я более подходящего вопроса.
Господин Луи снова улыбнулся, теперь также светло и мягко, как делал это прежде и, помолчав снова, сказал
- Если хочешь от кого-нибудь спрятаться, то лучшего места не найти.
- И от кого же Вы прячетесь?
- Ни от кого и ото всех, прямо, как и ты – и он снова засмеялся. – Берег уже, понимаешь Фатих, ведь и не земля, но и не то, чтоб ещё и море. Время здесь, будто уже и не идёт вовсе. Сюда не всякий приходит, только те, кому хочется спрятаться.
- Как мне и Вам?
- Да, как тебе и мне
- Но у нас ничего не вышло, мы ведь вдвоем – значит не я, не Вы уже не спрятались.
-Это не имеет значения. Ты и я были здесь и раньше, когда и не знали, что сюда приходит кто-то ещё. Да и сейчас, Фатих, мы не вместе. Я вот здесь, на этом крае и совсем не замечаю тебя. – Он помолчал. – Я как бы прячусь от тебя. Но ты хочешь заговорить, Фатих, нарушить наше одиночество. Ты выследил меня, нашёл. Захотел, что бы мы показались друг другу – что ж давай, Фатих я готов о чём-нибудь с тобой поболтать. – Он снова замолчал. – Не думаю, что кто-либо ещё пожелает составить нам компанию. Ждать некого.
-Господин Луи, но это Вы заговорили со мной первый. Помните там, на смотровой лестнице, несколько недель назад.
Он прищурился. Очков на нём не было, они висели у него на груди, наверно, без них ему было сложно, раз он постоянно смотрел на меня, будто прицеливался. Потом он покачал головой и снова направил взгляд на горизонт:
-Ты прав, вероятно, нам обоим наскучило наше одиночество. Но ты не возражаешь, если мы ещё немного помолчим.
Я понимающе кивнул.
Море танцевало. Оно танцевало и звало. Берег преклонялся перед ним, лобызал его тёмно-синюю, подбитую белым, мантию. Я посмотрел на Господина Луи. Он всё ещё опирался на свою трость. Положил одну руку на рукоятку, а локоть второй поставил поверх её. Таким его я запомнил хорошо. Уже тогда, смотря на него, я понимал, но не мог выразить то, что так чётко видел на его лице, то, что, вероятно, было его тайной и то, что он так хранил и оберегал от чужих.
- Можно я спрошу?
- Конечно, Фатих
- Вы не турок
- Нет. Я родился французом.
- Но говорите по-турецки
- Да, потому что всю жизнь прожил здесь.
Я кивнул головой.
- А по-французски тоже умеете?
Он опять улыбнулся.
- Умею.
- А как Вы попали в Турцию, если Вы француз.
Он пожал плечами и ничего не ответил.
Я посмотрел на него удивлённо
- Всё без затей. Я родился здесь, ходил здесь, как все остальные дети, в школу. Вот и всё.
- Получается, что вам лучше в Турции.
- Да, получается, что так.
- А теперь?
- Теперь я здесь.
- Живёте?
- Гощу
- Это как?
- Просто
И он приятно вдохнул воздух.
- А ты, Фатих?
- Я? Ну, я живу здесь, Господин Луи. С мамой, с сестрой. Иногда к нам приезжает дед.
- А отец?
- Отца у нас больше нет.
Он кивнул головой.
…
При встречах мы говорили о многом: о море, о кораблях, о людях, о городских новостях, о горящем в заливе танкере, о прошлом и о будущем. Он поведал мне о Франции и о её королях, о книжках про белого кита и великане Гулливере. А иногда от нечего делать мы просто кидали камешки в воду и разговаривали о звёздах.
…
- Что же ещё? – первым прервал молчание Господин Луи
Я снова посмотрел на тёмные фигуры, сидящие неподвижно на волнорезе, лишь леска изредка мгновеньями блестела на свету от фонарей..
-Это ужасно, что они вылавливают рыб и делают из них эти глупые сувениры.
Господин Луи посмотрел на меня внимательно
- Что бы ты предложил им взамен?
Мне нечего было ответить.
Было видно, что Господин Луи думал над моими словами, а потом вдруг неожиданно поднял голову вверх.
- Видишь эти звёзды, Фатих. Представляешь, их свет, быть может, это единственное, что ещё напоминает нам об их некогда существовании.
Я тоже посмотрел наверх. Небо было исчёрна-синим, а там, где оно сходилось с линией моря, чернел настолько жуткий тёмный занавес, что было трудно различить горизонт.
Господин Луи продолжал, всё смотря своими сощурившимися глазами на звёзды и немного улыбаясь.
- Ты только представь, если это вообще возможно. Ты и я видим свет вон той звезды
И он резким движением пальцем указал на еле различимую, сливающуюся с жёлтой рябью тьмы, дрожащую точку
- Ты видишь её, Фатих
- Вижу, Господин Луи
- А теперь представь, что свет, который мы с тобой сейчас видим, она отпустила от себя тысяч так семь тому назад. Её может уже и не быть вовсе, а свет от неё дошёл до нас только сегодня.
Я насупился, Господин Луи опять на меня внимательно посмотрел, сам нахмурился и снова взглянул на небо
VII
Стамбул – город хамелеон. Летом… летом, расплавленный на солнце, умирающий от духоты и погружённый, как на старой невыдержанной фотографии, в размытую дымку, город бледнеет размытыми красками и ржавыми цветами. Обнажившие свои кирпичные мощи стены, тусклые, наслоённые друг на друга рыжие крыши, коричневые башни минаретов, серо-оранжевые от пыли и песка дороги. Весной, раннею же весной, хотя бы например такой, какой мы гуляли тогда с Господином Луи, Стамбул – неухоженный, с растаявшим и лежащим по парапетам дорог снегом. Город похожий на негатив. Крадущийся, вороватый, смазанный, с тусклыми фонарями на перекрёстках, с бесцветной моросью и какой-то неуловимой, не объяснимой, но чувствующейся во всём, что не окружало бы вокруг, нагнетающей меланхолией и хандрой.
Мы встретились и тем вечером просто проходили по достаточно широким, асфальтированным улицам Стамбула, где по дорогам свободно передвигались машины, пухловатые автобусы, красные маленькие трамвайчики, где по улицам ходило много разного люда в чёрных куртках и с тёмными зонтами. Где-то людей на улице отчего-то становилось так много, что образовывались пробки, столпотворения и приходилось быстрым шагом пробираться через толпу, чтобы не стать свидетелем того, чего так не хотелось бы видеть или слышать. Старые дома по обеим сторонам, похожие на древние развалины, покрытые как будто болотной или тёмно-коричневой тиной, с обшарпанными балконами и чёрными коваными решётками, казалось, если поднимешь голову, смыкались над тобой и оставляли незаслонённым только маленький прямоугольник бескровного и влажного неба.
Так вот мы встретились… как всегда, случайно… где-то рядом с набережной и почему-то вместо того, чтобы повернуть, как делали это всегда, к морю, отправились в противоположную сторону. Не знаю, отчего он не появлялся так долго на камнях, но я не видел Господина Луи целый месяц. Дальше были морозы, выпадало много снега, правда к полудню он всегда растаивал и превращался в проеденные чёрными точками белые глыбы, отвердевавшие на обочинах и тротуарах, а потом заболела Фатя, и мне приходилось после школы сразу же возвращаться домой. Да и это всё были не причины, почему я так долго не виделся с ним. Думаю, что я прекрасно, даже тогда, понимал, что, не хотя этого, появлялся слишком часто в жизни Господина Луи и не знал по нраву ли ему это самому. Я старался ограничить себя в этих встречах и в этих разговорах, чтобы он не подумал обо мне, как о навязчивом мальчишке, который, неизвестно по какой причине, преследует его и не даёт ему никакого прохода. Был вечер. Господин Луи шёл немного сгорбившись, засунув одну руку в карман, а второй, как обычно, опираясь на свою палку. Я тоже шёл рядом с ним, снимая мокрый и поэтому хорошо лепящийся снег с карнизов окон и витрин. Они освещались неестественным густым темно-желтым светом, который отражался на брусчатой дороге и на мокром асфальтированном тротуаре тусклыми, зеркальными бликами. Я закрыл глаза и со всех сторон ко мне полетели десятки столкнувшихся разом звуков. Заострённое на слух вечером и морозными сумерками хлюпанье и чавканье ног, рёв и визг, звон трамвая, гул человеческих голосов, народные мелодии флейты уличного музыканта.
- Фатих, нам сюда.
Я резко открыл глаза и увидел, как Господин Луи, завернувши за угол очередного дома, остановился и ждал меня. Мы ещё некоторое время шли по широкой улице, но потом она всё сужалась и сужалась и вывернула в маленький закрытый дворик, где косо стояли деревянные дома. Они были очень старые и крыши их, полукруглые шапки, напоминали собой обсерватории или купола мечетей.
Мы зашли в один из домов. Господин Луи предложил мне сесть на красное кресло с бахромой. Ко мне подбежала тут же его кошка. Она немного потёрлась об мои ноги, а потом села рядом и с каким-то странным наслаждением стала теребить и облизывать бахрому на кресле. Свет не был включен и потому, наверно, всё в комнате казалось намного больше, чем было таковым на самом деле. По потолку медленно протянулись две полосы света – они чуть приостановились, а потом быстро исчезли на улице. В коридоре загорелся свет. В комнате было много вещей, так много, что неизвестно, почему и откуда они были здесь, зачем приобретались, ради чего складывались. Книги, картинки, старые игрушки, журналы и газеты, множество каких-то бумаг, географические карты, банки, цветочные горшки без земли и растений и ещё огромное количество какого-то скарба, который уже так друг с другом перемешался и слился, что невозможно было его расчленить и назвать его составляющие. На столе передо мной тоже стопками лежали листы, почтовые конверты. На середине стоял снежный шарик. На него тускло падал тёмно-жёлтый свет из коридора, и поэтому легко было разглядеть двух белых мишек, сидевших на снегу. Я видел, что на противоположном углу веером были разбросаны чьи-то фотографии, но из-за темноты трудно было различить и узнать тех, кто на них был изображён. Одиноко и одинаково мрачно было сидеть мне в этой полутёмной и холодной комнате, глазея на громоздкие шкафы и грязно-серые сумраки, обволакивающие всё вокруг. Господин Луи поставил передо мной на стол кружку, включил ночник и сел напротив меня. Кошка всё время облизывающая бахрому, сразу же прыгнула к нему на колени, свернулась и, уткнувшись мордочкой в его колени, задремала.
- Чай, Фатих. – он указал рукой на кружку. – На улице холодно.
Я улыбнулся, взял кружку и продержал так её у себя в руках всё это время, не отпив ни глотка.
Он смотрел на меня внимательно:
- Столько людей сегодня бродит по улицам. Не намечается ли чего?
Господин Луи, говоря это, смотрел озабоченно в окно и, похоже, думал совсем о другом – напряжённо и болезненно.
- Ну, что?
Я, улыбаясь, оглядывался по сторонам
- Всё хорошо
Он снова замолчал. Я помню, что он всегда молчал, как будто хотел сказать, но не мог. Не мог, потому что не умел. И его взгляд, я понимал уже тогда, выражал беспомощность, не грусть, не отстранённость, не задумчивость, а, казалось, именно беспомощность – беспомощность слова.
Кошка спрыгнула с колен
- Зачем вам столько вещей, Господин Луи?
- Ааа, - он с удовольствием оглянулся по сторонам, - я люблю вещи. Они хранят в себе очень много. Они моя память. Выброшу всё это, и тут же она перестанет существовать.
Он вдруг резко встал и через пару минут принёс две тарелки с варёным картофелем.
- А теперь давай есть.
В комнате было уже совсем темно. Желтел только свет от лампы, которая большим кругом освещала наш стол, где мы молча сидели и ели. В окно светила полная луна. Я посмотрел на неё.
- Когда я был маленьким, то мне казалось, что луна – это большой фонарь,… и я как-то спросил отца, кто включает его каждую ночь…
- И что же ответил твой отец?
- Не помню, Господин Луи.
Эта фраза отчего-то развеселила его. Он чуть слышно засмеялся и открыто улыбнулся, показав свои, казалось, чересчур белые на чёрном фоне комнаты, зубы.
Было видно, что он обдумывал то, о чём хотел со мной теперь заговорить.
- Так ты будешь моряком, Фатих?
- Капитаном
- А я страшно боюсь моря.
Я очень удивился
- Зачем же Вы тогда туда приходите?
- Кто-то в умной книге сказал, что надо побороть страх, постоянно находясь рядом с тем, что вызывает его. Я прочёл и послушался, на свою голову. Теперь вот никуда уже не денешься.
Он опять засмеялся. Я тоже улыбнулся.
- Поэтому вы так долго не приходили?
Он сделал странное выражение лица, по которому был совсем непонятен его ответ.
- А боитесь почему?
Господин Луи глубоко пожал плечами и вроде бы в растерянности помотал головой
- Потому же, почему люблю и не выбрасываю все эти вещи.
Затем, увидев, что я внимательно смотрю на него, обеими руками, словно умывался, потёр лицо, тяжело и озабоченно вздохнул и задумался вновь.
- Это очень сложно, просто невыносимо сложно объяснить. Слова не оставляют мне никакого шанса.
Всё это он говорил не понятно кому, полускороговоркой, точно мне, но в то же время как будто и не мне вовсе.
- А тебе, Фатих, что нравится в море?
- Ну, я много почему люблю море. Особенно его шум. Я закрываю глаза, стараюсь подумать так, как будто ничего нет вокруг, что и меня тоже вроде как бы нет, а только есть мои уши и его шум. И тогда я чувствую что-то очень большое, просто великанское по своей силе, словно это вовсе и не на земле происходит.
Я понимал, что говорю путано и сумбурно. Господин Луи был тысячу раз прав. Всё, что я не пытался бы ему объяснить, выходило блёкло и неудовлетворительно. Будто ночью рисуешь красивый рисунок, а на утро при свете ужасаешься этой невразумительной мазне.
- Да, а оно всё шумит, шумит, волны, волны… – Он помолчал. – Знаешь, Фатих, море как время. Вечно для себя и иссякающе для всего остального. Поэтому и боюсь.
- В смысле?
Он чуть видно усмехнулся
- Время никогда не исчезнет, а у меня с тобой его с каждой секундой всё меньше и меньше. Так?
Я утвердительно кивнул
Он тоже кивнул и допил чай.
- Ну, а море?
- Время придёт и, разобьёт тебя об берег, как волну море. Всё в нём находит свой конец. А оно всё также будет шуметь.
Мне отчего-то стало неловко
Господин Луи резко обернулся и посмотрел куда-то в темноту напротив меня, где ровно и неумолимо тикали часы.
- Время, Фатих… Тебе пора… – А потом почему-то добавил. – И мне тоже.
Мы встали, но тут в открытом окне блеснула взлетевшая ракета и разорвалась громоподобно громко, за ней взлетела следующая, и из них посыпались зелёные, красные и синие щупальца фейерверка, которые даже через окно, казалось, сейчас дотянутся до тебя и обрушатся на голову. Мы подошли к окну и молча, почти незаинтересованно, смотрели на вздрагивающее и полыхающее небо. Лица были освещены бледноватым заревом. Кошка с мурлыканьем прыгнула на подоконник и стала по нему вальяжно прохаживаться, подняв хвост и трясь об руки хозяина.
Бывает так, что, глядя на горящий танкер или грузовоз ночью в Босфоре, становится необъяснимо жутко и первобытно от этого завораживающего действа неподчиняющейся стихии. И тогда, стоя рядом с Господином Луи и смотря на рассекающееся и вспарывающееся разноцветными искрами небо, я испытывал нечто подобное. Я повернулся в его сторону и, всматриваясь, следил за тем, как в его очках плясали пёстрые и смешанные огоньки. Господин Луи рассеяно следил за щупальцами.
- Господин Луи. – Он не обернулся. – Господин Луи - Я вновь позвал его и сам удивился своему голосу, который звучал тревожно и беспокойно - вы… вы боитесь… - меня передёрнуло, - вы боитесь смерти?
И тут он резко повернулся и посмотрел на меня так дико и так испуганно, что я сам, казалось, стал еле дышать от страха и растерянности. Только потом я понял, что я тогда натворил. В тот же момент я почувствовал, что произошла какая-то беда, катастрофа, остановить которую теперь уже не возможно. А потом он, молча, снова стал смотреть на фейерверк. Я же, отупев от захлестнувшего чувства стыда, тоже продолжал стоять рядом, не видя уже ни фейерверка, ни самого окна, ни улицы. Сколько мы так простояли? Молчание нарушил Господин Луи
- Пойдём, Фатих, я провожу тебя домой. Уже очень поздно.
Я обернулся. Он уже владел собой, смотрел на меня как всегда добрыми и заботливыми глазами и, казалось, что эти произнесённые мной слова так и не были им услышаны.
Я молча встряхнул головой.
- Подожди меня здесь.
И он вышел из комнаты.
Я подошёл к столу, посмотрел на снежный шарик, а потом взял, перевернул и аккуратно потряс его. Снежные хлопья сразу же посыпались вниз, завертелись и сокрыли двух медвежат в белой пурге, а потом долго кружили над ними и снова медленно опускались. Я поставил шар на стол и отошёл опять к окну. В голове не было никаких мыслей, но чувства тяжести и позора от случившегося тянули меня куда-то вниз, притягивали, словно магнит.
-Ну, что, Фатих, пойдём?
Мы вышли из дома и опять пошли по тёмным и грязным улицам. Потом вывернули из дворов и молча дошагали до моего дома. Когда мы почти что подошли, я остановился и сказал
- Я сам дальше дойду, Господин Луи
Он остановился тоже и молча покачал головой, соглашаясь. Потом вынул из кармана что-то. Это оказался тот самый шарик, который я вертел у него дома.
-Я заметил, что он тебе понравился.
Я смущёно пожал плечами
-Замечательная вещь – продолжал Господин Луи. И он будто в подтверждении своих слов потряс шарик, и хлопья тут же встрепенулись, закружились и медленно стали опускаться, поблёскивая, когда свет от фонаря или фар попадал на них.
– Как в сказке. – Добавил он, наблюдая за падающим снегом, и потом протянул мне.
Я взял шарик. И вдруг мне захотелось плакать.
- Вам не жалко, Господин Луи – спросил я его.
- Ну, разве что самую малость, - подмигнув, улыбнулся он.
Мелкая морось резала лицо, на перекрестке никак не могли разминуться два автобуса. Вереницею за ними стояли машины, трамваи и отчаянно гудели друг другу.
- Идём, Фатих. Я провожу тебя ещё немного.
Мы заспешили. Я понимал, что Господин Луи что-то хотел сказать, я даже догадывался что именно. И от этой догадки мне становилось ещё хуже на душе и тяжелее.
- Ну, вот. Здесь тихо.
Я молчал, опустив голову. Он тоже был серьёзен. Мы стояли на лестнице, ведущей вниз к моему дому. Было почти темно, нас освещал только свет из окна напротив, который жёлто расползся по стене дома, а потом мокрым пятном стекал к ногам, боролся с темнотой и с моим усиливающимся страхом.
Я знал, что Господин Луи всё уже давно понял.
- Что же мне теперь делать, Господин Луи?
- Я думаю, что сейчас самое время лечь спать. Уснуть без задних ног, проснуться завтра счастливым и пойти посмотреть на море. Завтра выходные, я уверен, погода не подведёт.
- Я просто боюсь, Господин Луи. – Настаивал я на своём. - Я боюсь, что всё неправда. И Аллаха нет, это тоже всё ложь. Господин Луи, я боюсь, боюсь, что умру. Умру, и меня больше никогда не будет. – Я чувствовал, словно в моей голове лопнул большой нарыв, и из него потоком понеслось всё, что копилось там и причиняло боль. – Вот мои руки, Господин Луи. Я вижу их, я вижу вас, я думаю, говорю, хожу по улице. И всё это время я знаю, что я Фатих. Я вот тут. Но я умру, и тогда я перестану думать о себе, видеть вас. Вот я, я вижу всё вокруг, а через мгновение не буду видеть уже ничего. Будет только темно. Темно и очень холодно. Я исчезну. Это дом будет вот так же стоять, свет тоже будет освещать эту лестницу, но меня Фатиха уже не будет, я не смогу их видеть, не смогу о них думать.
А главное – и это я тоже знаю – знаю, что всё на свете боится того же самого.
Я замолчал на секунду, а потом, пытаясь сглотнуть раздирающий и удушающий комок слёз, прошептал:
- Помогите мне, Господин Луи… помогите мне перестать об этом думать.
Я осёкся. Господи, что я говорил. Ведь передо мною стоял человек, которого ещё час назад напугал я сам. Я, именно я и только, был тем, кто одним словом сорвал поджившую корку на его старом рубце, выгреб наружу всю старую рухлядь, которую запирал он на протяжении всей своей жизни, заставил вспомнить то, что вчера, казалось, забылось уже насовсем. Ведь он боялся того же самого. Как же он мог мне помочь.
Всё это время Господин Луи смотрел себе под ноги, грузно опираясь на трость, без очков, и мне было видно, как ему тяжело. Я беспомощно и обессилено замолчал.
Вдруг открылась дверь. Оттуда, одетой, резким движением закрыв её, появилась мать. Пальто была небрежно накинуто на плечи. Спеша, она кинулась к лестнице, но тут подняла голову и увидела меня. Глаза болезненно закрылись.
- Фатих, ты знаешь, сколько времени, ты знаешь, что я уже передумала, пока ты бродишь по ночам по этому ужасному городу. – Она с недоверием посмотрела на Господина Луи. - Что это значит, Фатих. Я с ума схожу, Фатима болеет, мне нужна твоя помощь, а тебя нет. Что ты делаешь, Фатих, что…? – Она задохнулась от напора слов, от их беспомощности, от своего одиночества, от моего молчания, от своего страха и горя. Она лишь молча ещё раз больно посмотрела на меня, повернулась и вошла в дом, закрыв за собой дверь.
Я тут же ринулся за ней, но кто-то схватил меня за рукав куртки и потащил обратно. Это был Господин Луи. Он, не отпуская моей руки, подтянул меня практически к себе и скороговоркой, полушёпотом дико заговорил
- Фатих, перестань, слышишь, перестань об этом думать. Если ты начнёшь об этом думать, то знай - ты умер, тебя вычеркнут из списков живых. Запомни. Ты меня слышишь. Посмотри на меня, разве ты не видишь, что ответ тут, прямо на этом месте. – Он с надрывным шёпотом распростёр руки. – Мы здесь, Фатих – это и есть ответ. Только подумай об этом. Он здесь, и искать нечего
Я ничего не понимал, страшно болела голова, от слёз сильно сдавливалось горло. Господин Луи отпустил мою руку и посмотрел ласково:
- А теперь иди и усни без задних ног, проснись счастливым и иди к морю. Погода точно не подведёт.
VIII
Господин Луи оказался прав – погода не подвела. Через оранжевые занавески просвечивали яркие лучи, и комната, словно апельсиновая мякоть, была пропитана солнечным соком. Фатя, пока болела, спала в маминой спальне, её кровать было застелена и на ней полосками то исчезали, то вновь появлялись жёлтые пятна. В воздухе вдруг появились необыкновенные, никакими словами неописуемыми запахи, но по которым сразу становится ясно и понятно, что пришла весна и от которых тот час же хочется сорвать шарф, распахнуть куртку и, запрокинув высоко голову, подставить лицо и грудь тёплому ветру. Я шёл по улице, снег всё также лежал и таял по бокам дорог и тротуаров. Отовсюду текла вода. Море тоже приветливо ласкалось и к берегу, всё светясь и медленно покачиваясь. Подходя к берегу, я увидел Юмита. Он уже ждал меня, повернувшись лицом к морю и крича что-то. Я отвёл глаза и увидел в воде пса Юмита, чёрного лабрадора Куна, который весело бегал по волнам, ловил смятую пластиковую бутылку, а потом, старательно держа её в пасти и поднимая голову вверх, плыл обратно на берег. Я стоял немного поодаль и, не замечая, улыбался. Ничего не изменилось, думал я, наблюдая за ними, со вчерашнего дня, мне ничего не удалось побороть, мир остался такими же скверным и отталкивающим, но Юмит и его собака не были участниками этого мира. Я вспомнил слова Господина Луи: «На берегу всё не так, как везде». И опять, Господин Луи оказался прав.
Я давно не видел Юмита. Всё было как-то не до встреч и не до разговоров. Раньше мы часто гуляли вместе, точно также играли с Куном, ходили на руках по песку, устраивали турниру по плаванию, гоняли мяч, но потом я перешёл в другую школу, ближе к дому, а Юмит остался.
- Юмит, - закричал я
Он резко обернулся, прищурился и, замахав руками, побежал ко мне на встречу. Юмит был рыжим, коротко стриженным. Настоящий турок. Я на него совсем не походил. Хотя у меня и были черные волосы, но нос всё же был не таким смешным. Только потом я узнал от матери, что не был чистокровным турком: когда-то у неё в роду были европейцы.
- Пойдём, Фатих, - подбежав ко мне, затараторил Юмит, я тебе кое-что покажу. И тут же припустил обратно. Я ещё раз посмотрел на него. Он добежал до места, повернулся ко мне спиной и присел на корточки. Я потянул носом воздух и побежал за ним. Кун уже вылез из воды и вытянувшись на песке, стал извиваться, рычать на непонятно кого и подвизгивать. Ему это определённо нравилось.
- Зачем ты позволяешь ему бегать в воду, холодно. Он простудится.
- Мы его сейчас вытрем. Вот.
И Юмит вытащил откуда-то большое полотенце.
-Кун, Кун, - позвал я его, - иди сюда… сюда, Кун
Пёс тут же вскочил. На нас сразу же обрушился целый поток мокрого песка, который полетел нам в лицо, в рот и глаза.
Мы сидели с Юмитом на песке, вытирали Куна, а тот так и норовился вновь вырваться и убежать. Его шерсть не была такой мокрой, как казалось это с виду, зато он был весь в песке. Он чувствовался везде – на руках, зубах и даже в носу.
- Всё равно, - вдруг отбросив полотенце, произнёс Юмит. – Всё равно нам с ним не совладать. Он сейчас снова будет бегать по песку.
Мы оставили Куна в покое. Он тут же помчался за брошенной им бутылкой и, улёгшись вдали от нас, принялся грызть её и изредка посматривать в нашу сторону.
Мы же так и остались сидеть на берегу, прислонившись, для удобства, друг к другу спинами. Было тихо. Слышно было только море и хруст, доносившийся со стороны Куна. О чём думал Юмит? Может, у него тоже были тайны?
- Ты хотел что-то показать, - обернувшись к нему, сказал я.
Он сощурился, хитро улыбнулся и, не сказав ни слова, вдруг вскочил и снова подбежал туда, откуда недавно вытащил полотенце. Он сидел на корточках и пыхтел, роясь в рюкзаке и напевая себе под нос. Он всегда что-нибудь напевал, тихо, сам себе, а когда вдруг спросишь его: «Юмит, о чём поёшь?», он быстро замолкал и ничего не отвечал. Позже у него появилась губная гармошка. Он выучился играть на ней какие-то песенки, мне же отводилась роль подражателя всем остальным инструментам или куплетиста. Чаще всего мои куплеты состояли из одного слога, который я растягивал, как мог, на все лады.
- Ну, иди же, Фатих, посмотри.
Я подошёл к нему.
- Что это?
- Вот, посмотри.
Юмит осторожно развернул тёмный полиэтиленовый кулёк, достал оттуда коробку, на которой была уже сдёрнута надпись
- Зачем надпись содрал?
- Что бы ты не сразу догадался.
И Юмит разжал ладонь и показал скомканный бумажный цветной шарик.
- Ну, что там, Юмит, открывай. Можно подумать чудеса прячешь.
- Лучше, Фатих.
Я присел тоже рядом с ним. Он открыл крышку, и я заглянул во внутрь.
- Змей?
- Воздушный змей! – Он стал его бережно вытаскивать. – Поможешь мне его запустить?
И не дождавшись ответа, продолжал:
- Вчера весь день мучились с отцом. Сначала долго выбирали, затем делали каркас, потом материал не натягивался. Но отец говорит, ничего, полетит. Надо хорошенько разбежаться. Я буду держать леску, а ты запустишь его, а потом я побегу. Видишь, ещё мы красили его. Красный я сам выбирал… Ты чего, Фатих?
Всё время пока Юмит говорил и рассказывал о змее, я смотрел на него пристально и думал о том, что как, на самом деле, хорошо было бы стать снова прежним. Сколько счастья можно было бы не упустить. А теперь, наверно, и вернуть-то уже ничего не получится. Мне странно было смотреть на Юмита. Я завидовал ему. Какие у него тайны? Нет их у него. Нет ни единой.
- Ничего. – Я посмотрел на него, улыбнулся, а потом подумал про себя: «Чёрт со всем. Сегодня я просто запускаю змея».
Юмит наматывал быстро распустившуюся леску, я расправлял материал.
-Это будет наше письмо небесам, Фатих. Что мы в нём напишем?
Я подумал.
- Попросим у них чего-нибудь.
Я посмотрел вверх и увидел застывшие на небе облака, которые напоминали сладкую вату, что продают в зоопарках или цирке.
- Каждый попросит о чём-нибудь своём.
Он посмотрел на меня сначала очень удивленно, но потом, уже вскочив на ноги, с улыбкой помотал головой и затем быстро прибавил: «Хорошо!».
Мы стояли с Юмитом друг за другом – он чуть сзади, я впереди.
- Фатих, главное беги, что есть силы. Я буду разматывать леску, а потом я крикну: «Запускай», и ты пустишь его, помнишь, как самолётик.
- Да, я понял. Главное - громко кричи… А если леска оборвётся.
Мы вместе утвердились в её крепости. Я потрогал на прочность леску, за мной Юмит подёргал её зубами.
- Всё. Полная готовность. На счёт три ты побежишь. – И он машинально размотал ещё немного лески.
Я встал к нему спиной и прикрыл глаза. Ветер дул в спину, змей чуть слышно шелестел крыльями. Я поднял его выше.
-Готов.
- Раз… - нараспев произнёс Юмит, - Два… - и тут же резко, - Три!!!
Я побежал. По сторонам цветными полосами мчались за мной море, песок, небо, тёмно-каменная стена, хлестанье бьющихся ветром крыльев змея. Я чувствовал, как летел сзади его хвост. Я слышал звуки издаваемые моими ногами, бегущими по песку, своё дыхание, хлопанье об воздух красного материала. Но я не чувствовал ничего, а только напрягал слух, чтобы услышать голос Юмита, который должен был мне подать сигнал. Я бежал и пытался выдавить из себя хотя бы самую малую каплю прежних чувств и ощущений, но тогда этого так и не произошло.
Я услышал глухой, как будто откуда-то с очень далекого берега голос Юмита:
- Д-А-В-А-Й … - потом чуть позже, - Ф-А-Т-И-Х!!!
Но я всё бежал, зажмурив глаза, слыша только звуки собственного бега и прося небеса только об одном. Я просил их вернуть мне счастье.
Я знал, что Юмит давно уже бежит за мной, так как лески ему не хватает, что Кун несётся с лаем за ним. Всё вертелось надо мной, море кричало на ухо, перемешиваясь с подгоняемым меня ветром. Рука с силой толкнула змея в небо. И в эту самую секунду я издал крик. Наверное, это был самый уродливый и отчаянный крик, который когда-либо был вырван из человеческого горла. Змей, будто кто-то его своей рукой с силой дёрнул назад, понёсся обратно. Он вился где-то в вышине. Позади от восхищения кричал и улюлюкал Юмит. Я, не оборачиваясь и задрав голову, не переставал бежать дальше по песку, пока ноги сами не почувствовали безумную тяжесть, и я не повалился на колени. А затем, уже рухнув на спину, я совсем безучастно смотрел в жёлтое, гнойное небо, где тёмным ромбом барахтался и извивался змей Юмита.
IX
Одна из последних наших встреч с Господином Луи произошла через несколько дней после случившегося. Я увидел его в порту. Он стоял спиной ко мне, в пиджаке и без шляпы, под мышкой он держал газету. Господин Луи был практически у самой воды, от неё его отделял протянутый по всей длине пристани канат с пеньками, для привязывания тросов причаливающих кораблей. Пахло туманом, и в молочных, бледно голубоватых сумерках еле прорисовывались сизые силуэты больших, пузатых кораблей и длинных грузовозов.
-Господин Луи
Он повернулся:
- Привет, Фатих
Я постоял немного вместе с ним. Он спросил об учёбе, о здоровье Фати, потом вскользь поговорили о погоде, о которой он, по-видимому, вычитал из газеты. Затем ещё помолчали. Мои ботинки заплескала вода, и я следил, опустив голову, за всё новыми и новыми каплями, появляющимися на бордовом фоне. Дальше мы ходили по набережной, сидели на лавочках. После, облокотившись на перила моста, мы ели каштаны и говорили о фильмах, прочитанных им и мною книгах, смешных историях, любимой еде и о подарках на праздник. Я рассказал ему о змее, которого запустил вместе с Юмитом. Мы говорили обо всём на свете, медленно, открыто, никуда не торопясь, давая друг другу возможность помолчать и посидеть в тишине. Тогда я закрывал глаза и слушал, как море, будто мелкими движениями пальцев, перебирало камушки на берегу, и тихо, шурша, увлекало их за собой. На воде дорожками отражались то фиолетовые, то золотые, то зелёные блёстки, которые отовсюду сбрасывали фонари и окна набережной. Оттуда же доносилась чьё-то пение, и когда я смотрел на эти разноцветные блики, то впитывался ими во внутрь и слышал таинственные голоса сирен.
Вдруг я заметил, что Господин Луи смотрит на меня. Я едва улыбнулся и продолжал смотреть на блики.
Вот уже много времени во мне царила пустота. Я её определил для себя именно так, потому лишь, что ощущал своё полое тело, а когда зажмуривался, то не мог представить внутри себя ничего, кроме туманной, всей покрытой серыми пульсирующими точками, пустоты. Будто кто-то изъел меня всего изнутри.
-Господин Луи, я потерял счастье. Когда мы запускали с Юмитом змея, я умолял небеса вернуть мне его, но ничего так и не произошло. Я хотел почувствовать, когда бежал, свободу, хотел стать прежним, но сам мысленно повторял, что всё ложь, что всё не ненужно, раз я умру. Мне хотелось быстрее бежать, хотелось кричать от того, как захватывало дух, когда я держал над головой змея, но было там рядом что-то, что не давало мне этого сделать. Может, оно само бежало за мной, и, может, только из-за него всё рядом со мной потеряло свою красоту и важность.
- Ну, что ты, Фатих?
Я пожал плечами.
- Выходит, ты всё ещё думаешь об этом?
Я, смотря вперёд, медленно покачал утвердительно головой
Он сам вздохнул, поднял лицо верх, потом снова на меня и опять вздохнул.
- Я буду, знаешь Фатих, я буду с тобой откровенен и серьёзен. Хочешь… если ты только этого хочешь, я скажу тебе всё, что думаю на этот счёт. Мы поговорим с тобой как люди, как люди равные между собой, без каких-либо ограничений и тайн?
- Ну да. – Я был рассеян.
- Хорошо. – Потряс он головой.
Я видел, что он пытался сосредоточиться. Какая боль его мучила тогда? Я знал, что она не покидала его ни на минуту. Это боль была его, внутренняя, собственная, никому больше не понятная и необъяснимая. Но она была, я видел её, и мне казалось, что будто именно она сближала меня с ним и потом связала навсегда.
- Очень сложно говорить о том, чего не знаешь и даже, – он улыбнулся, - и даже немного боишься сам. У меня нет ответа на твой вопрос. Но, вероятно, я смогу помочь тебе в кое-чём другом. – Он осмотрелся вокруг и продолжил. - Посмотри на небо. Фатих, помнишь, я говорил тебе о звёздах, посмотри на них. Разве это может быть просто так. Звезды нет будто, помнишь, но она есть, ты видишь её, её свет. Или гусеница, Фатих, ты ведь помнишь, во что превращается гусеница, она превращается в нечто иное.
-В бабочку, - прошептал я
-Да, да, правильно, в бабочку. Разве всё это могло возникнуть просто так. У тебя есть глаза, чтобы всё это видеть, уши, чтобы слышать, тебе дана голова, чтобы обо всём этом думать. Всё учтено, ни о чём не забыто, ничего не случайно. А человек, когда-нибудь ты узнаешь о человеке и поймёшь, что внутри тебя продумано всё. А сколько ещё не понятого и неразгаданного. Или… или представь, Фатих, что пока мы здесь с тобой вот тут на этом самом месте сидим и разговариваем, там далеко в вышине, в космосе медленно идут по своей орбите планеты, там царит тишина, холод, там своя жизнь. Но там тоже есть свои законы, правила. Ты вырастишь и узнаешь о силе тяготения, гравитации, о луне, приливах. Мы о них не думаем и не знаем, но они есть, они поддерживают наше существование, нашу жизнь. Кто, кто, Фатих, я спрашиваю тебя, кто мог это всё придумать? Представь вселенную, который нет ни конца, ни края, которая везде, а что если есть что-то за ней, а даже если и нет, то как это всё могло появиться само, просто так? У тебя в теле, как в космосе, тоже всё движется, бежит, работает. Ты об этом даже не думаешь, но оно в эту же самую секунду продолжает куда-то стремиться, спешить, работать. Ничего не останавливается. Просто представь всё это величие, и ты сразу же поймешь, что здесь всё неспроста. Всё имеет свою цель. А если так, Фатих, если это всё так, то глупо и даже грешно сомневаться, бросать на землю свои мечты и свои обязанности, свои чувства, своё счастье, Фатих... А даже, а даже и если нет ничего, Фатих, то всё равно кое-что да остаётся.
Я повернулся к нему лицом.
- Выбор. Лучше делать хоть что-то, приносить хоть какую-то пользу, трудится, делать людей счастливыми, приближаясь своими поступками и делами всё ближе и ближе к ним, нежели придаваться меланхолии и хандре. Это только погубит тебя, Фатих.
Он схватил свою трость и стал что-то чертить ею на песке
- Смотри, на одной чаше уныние, бездействие, отчаяние… что ещё? – он призадумался, пожевал губами, и, не придумав, продолжил, – на другой – дело и доброта. И всё в твоих руках Фатих, ты можешь сам одной рукой нажать на одну чашу, чтобы вверх поднять другую.
- И всё-таки этого мало, Господин Луи, ведь я знаю о ненужности всего этого. Оно никогда не оставит меня в покое.
-Да, но у тебя будет и другое знание. Люди живут, им нужно это знание, нужен кто-то, кто сможет им его передать. И пусть даже это знание не спасёт их от иного знание, так же как не спасёт их оно и от самого страха неведения и исчезновения.
Он перевёл дух и замолчал. Было видно, что он не доволен собой и своей речью. Не знаю, кого на самом деле он пытался убедить – меня или самого себя.
X
- Господин Луи? Велосипед?
-Да, Фатих, - он хотел ещё что-то сказать, но захохотал открыто и счастливо. Дышал он чуть отрывисто, но полной грудью и широко улыбался. – Как он тебе?
Я посмотрел на этот старый, огромных размеров велосипед, с неудобным деревянным сиденьем, выкрашенный, видимо, совсем недавно в красный яркий цвет, с красивыми и новенькими блестящими фарами на заднем колесе. Я одобрительно кивнул, и мы пошли по набережной, молча, только велосипед, когда наезжал на кочки или на камушки, громко взвизгивал и тарахтел. Потом мы спустились к морю. Он был без палки, поэтому я помог ему присесть на камни, сам стал рядом, держа и прислоняя к себе велосипед.
-Отчего вы сегодня без палки, господин Луи?
Старик посмотрел на велосипед, опять улыбнулся и отвернулся к морю. Казалось, он совсем не хотел говорить, и потому спрашивать я его ни о чём не стал.
-Я скоро уеду, Фатих – вдруг спокойно и даже сухо произнёс он
-Уедете? Далеко?
-Да, думаю, что далеко. – Он повернулся снова ко мне и поглядел на меня красными от ветра, доверчивыми и любящими глазами. – Немного страшновато, правда – и что там я буду делать, наконец. Но так даже интереснее. Когда становишься старше, а в моём случае и вовсе превращаешься в старика, то как-то уж совсем негоже боятся, а необходимо даже желать перемен и дальних путешествий. И если я смогу, то обязательно тебе напишу или дам знать, как я там устроился. Идёт?
- Да, господин Луи, только я адреса своего не знаю, как же вы мне напишите?
- Ничего, я обязательно тебя найду. Это не должно быть твоей заботой.
Я шмыгнул носом и присел на краешек камня. Море тихо ласкалось к песчаному берегу. Тёплый ветер резко, порывами обвивал его. Сначала я чувствовал, как тёплый воздух поглаживал мои волосы, лицо, видел, как вздымались они, седые с чёрными прядями, у Господина Луи, а потом через некоторое время видел как этот же ветер, который секунду назад был ещё здесь, теперь налетал и подхватывал набегающие волны, и отбрасывал их снова назад. Но ветер утихал, и разморённое солнцем море снова погружалось в покой и ленивое оцепенение.
Он всё ещё внимательно следил за водой.
-Вы престали бояться моря, господин Луи?
-Я к нему привык, Фатих.
- Но вы ведь поедете на корабле?
- Думаю, что на подводной лодке.
-На подводной лодке? Разве вас туда пустят
- Разумеется, Фатих, на подводной лодке будет уехать легче всего.
Я вовсе не понимал, о чём это толкует господи Луи, но верил ему и не стал переспрашивать. Странно было поверить, что я никогда больше не увижу этого человека. Хотя нет, он ведь обещал меня найти. Но мне отчего-то совсем не верилось в это, и поэтому становилось всё больше тоскливее и тяжелее. Его коричневый вельветовый пиджак, а теперь вот этот бледно-серый плащ, чудная фуражка, похожая на жёлтый поджаристый блин, странные, чуть удивлённые и смотрящие вечно куда-то вдаль, через что-то, глаза – прищуриваясь, аккуратно, я всматривался во всё это каждый раз и сейчас пытался запомнить его именно таким. Я понимал, что любил этого странного человека, и, казалось, угадывал в его лице что-то такое, что не мог никак обозначить, но что так чётко ощущал и отчего так хотел его защитить.
- Знаешь, что я подумал? - неожиданно, вставая и резко сбрасывая с себя очки, повернулся он. – Тебе не нужен этот велосипед? Я ведь, откровенно говоря, привёз его для тебя.
У меня уже давно был замечательный велосипед, с переключением скоростей и звонком у руля. И, конечно, он никак не мог стать и рядом с этим дряхлым железным конягой. Я долго думал, а он вертел руль в разные стороны и теребил тесёмки на ручках.
- Я заберу его, господин Луи, свой старый отдам Фате, а себе возьму этот
- Прекрасно, а теперь давай пойдём обратно. Становится уже совсем невыносимо жарко, а мне надо ещё столько всего успеть.
Мы вышли на набережную, я помог подняться ему по ступенькам, затем затащил на них и велосипед. Когда же мы вышли, он сказал:
- Я покажу тебе, Фатих, что я совсем не разучился ездить на этом агрегате. Хотя уверен, что рассмешу тебя, но ты должен обязательно учесть мой возраст и мою боль в левой ноге, и оценить езду только на «отлично».
Я рассмеялся и заявил, что буду судить строго и по всем правилам.
Господин Луи уселся на велосипед и, оттолкнувшись ногой от асфальта, заколесил по набережной. Он ехал сначала немного тяжеловато, глубоко вжимаясь в сиденье и виляя в разные стороны. Я испугался за него и потому побежал за ним, боясь, как бы он не упал. Но вскоре Господин Луи выровнял велосипед и спокойно повёл его по длинной дороге. Потом он остановился и повернулся ко мне. Его лицо уже трудно было разглядеть – он был далеко, и солнце, уже почти поднявшееся над морем, тяжело слепило глаза. « Не беги за мной, Фатих, - прокричал он мне. – Ведь мы уже попрощались. Я оставлю велосипед возле лестницы, там ты сможешь его забрать. До свиданья, до свиданья, мой мальчик». Я видел, как он стал махать мне обеими руками, затем он повернулся и снова заколесил по набережной. Его фигура, спокойно и ровно ехавшая к горизонту, стала почти незаметной. Я стоял совсем один посреди длиной набережной с опущенной головой, намеренно, чтобы ни о чём не думать, всматриваясь в чёрные пятна и камушки разной формы в асфальте и мысленно проводя глазами по их контурам. Солнце сильно припекало сверху. Я резко поднял голову вверх, чтобы слёзы, которые незаметно, будто совсем не мои, предательски заструились по щекам, сами закатились бы обратно. До красоты белый, словно многослойный, абажур растянулся по всему огромному и глубокому небу. Слёзы, быстро осушившиеся солнцем, застыли на лице и чуть ощутимо стягивали его. В стороне, где находился порт, послышался выпуклый, как надувающийся пузырь, гудок отплывающего корабля. Он почему-то спугнул белую чайку, которая сидела на парапете и гордо оглядывалась по сторонам своей маленькой и деловитой головкой. Она вдруг вздрогнула и грузно полетела в сторону моря, где уже кружили и резкими движениями врезались в воду другие птицы.
Когда я шёл медленно домой, катя рядом с собой велосипед, то путался в мыслях и никак не мог точно вспомнить всё то, о чём мы разговаривали с Господином Луи все эти несколько месяцев. Всё как-то разом забылось, голова была тяжела и до краёв набита разными воспоминаниями и мыслями, которые все слиплись, зачерствели и обленились. Я хотел думать о Господине Луи, о своих нерешённых страхах, о боли, хотел вспомнить наши разговоры, хотел опять всё осмыслить, что-то опять решить, что-то снова передумать, но ничего не вспоминалось, не передумывалось и не решалось, всё смешалось, мучительно остановилось и больше никуда не двигалось.
…
После выходных, утром в понедельник, когда я пришёл в школу, на двери висела фотография Господина Луи – там была написана его настоящая фамилия, имя, ещё что-то. Всё было набрано красивым шрифтом, в чёрной ажурной рамке. Там было вдохновенно написано, что школа потеряла своего самого лучшего учителя…
Они не знали, что настоящий Господин Луи умер намного раньше…
Плохо помню тот день. Не знаю, были ли отменены занятия. Помню только, что я так и не решился пойти к тому самому дому, где он жил и где, по всей видимости, теперь на кровати лежало его мёртвое тело. Из школы я сбежал после первого же урока. Его должны были привести в школу, где все смогли бы иметь возможность попрощаться с ним. Я не хотел видеть его в гробу. Я не хотел видеть людей, которые будут плакать, чтобы не смущать их в своём горе. Я хотел запомнить его живым, в своём коричневом вельветовом пиджаке. Таким, каким я его увидел впервые, тогда на камнях. Повторяю, что не помню ничего из того, что произошло со мной потом в этот день. Где я был, о чём думал. Нет, я думал – я думал о том, почему ни разу не видел его в школе, если он каждый день приходил на занятия, ходил по этажам, заходил в классы, уходил по этой аллее домой? Как могло получиться, что мы так ни разу и не встретились? Что же это была за конспирация? Только потом я узнал, что Господин Луи преподавал географию, астрономию и биологию старшим классам. Вот почему в его доме было столько карт. Вот почему он постоянно разговаривал со мной о звёздах. Говорили, что он жил один.
Помню только, что пришел домой вечером. Хотелось темноты и одиночества. Я лёг в постель, не включая ночника, и укрылся с головой. Я плакал – я помню, что плакал. Без всхлипов, без судорог, были лишь слёзы, которые всё катились и катились из моих глаз и, казалось, что они не остановятся ужё никогда в жизни. Я долго не мог заснуть. Но лежал неподвижно, будто закоченел. Ни одной мысли – только мерцающая темнота, мокрое лицо и больше ничего.
…
- Ещё немного и я взлечу, Фатих. Взлечу и унесусь на своей красной колеснице туда же, куда так давно унёсся старик Илйас.
Я тоже летел и размахивал руками, еле поспевая за ним. И именно тогда, когда я мчался за этим странным человеком, пророком на красной колеснице, а рядом бежало и перегоняло меня огромное и не разделимое голубое, лучезарное плоскогорье, я почувствовал, что больше не боюсь, не боюсь ничего. Смерть ушла от меня, её нет, и не было… не было никогда. А я всё бежал за красной и огненной колесницей туда, в то огромное и неподдающееся, но всеми делами и смыслами объяснимое нечто. Мы рассекли время, мы его тогда остановили, разорвали. Он же всё ехал, не оглядываясь, а его серый летний плащ фантастически развивался на ветру и был похож на крылья. И тут я понял, что не догоню его уже никогда. Я остановился и стал смотреть, как с большого экрана куда-то в неведанное мне пространство медленно уезжает от меня его белая фигура. Я прощался с ним. Верил ему и прощался, а потом он застыл… застыл и исчез уже навсегда.
Январь 2006 – Январь 2008 гг.