1. Тоска.
Дождь уныло и монотонно шептал за окном. Мягкими пальчиками он стучал по стеклу, беспричинно напрашивался к ней в гости.
Молодая женщина сидела у зелёной настольной лампы, в большом кресле в тёмных фиалках, с сумрачными оскалами львов на подлокотниках. Львы защищали её вечерний покой, её одиночество, а она, кривобоко, неудобно убрав под себя одну ногу, задумчиво и отрешённо смотрела на плачущее стекло окна.
Мраморный Данте строго глядел на неё холодным взором с узорчатой этажерки и тонкими, поджатыми губами неслышно что-то укоризненно шептал.
И даже Св. Тереза со старинной гравюры мягко, но осуждающе пыталась заглянуть ей в глаза.
Огонь лампадки на запылённой, затканной жемчугом, иконе «Всех скорбящих», невесело отбрасывал мягкие тени на её милый профиль. Нервные всполохи что-то пытались нарисовать тенями на листах бумаги и книгах, разбросанных рядом с настольной лампой, и тихо играли отголосками огня на конверте с коротким письмом, лежавшем на зелёном сукне письменного стола.
Книга Штейнера «Теософия. Введение в сверхчувственное познание мира и назначение человека», с закладкой из засушенной белой лилии, давно не прельщала её своей постоянной открытостью.
И даже переводить Готье “Роман Мумии” - не хотелось. Как не хотелось ни читать, ни думать по- французски.
- Ли, Ля, Я… Лиля- лилия! - грустно улыбнулась она, громко повторив последний слог, наклонив голову, вслушиваясь в свой голос. Голос чуть-чуть шепелявил, но он звучал мило, завораживающе и волнующе. Она любила свой голос. В отличие от зубов и крупных, в маму, бёдер. Танцовщицей ей не быть. И не сниматься в синематографе.
- Ну, зачем мне такие зубы? - чуть не плача она дотронулась до выступающих зубов, спрятанных за чувственными губами.
Голос, только голос, оставить только его, спрятаться, чтобы её никто не видел. Вот и всё…Голос и её стихи, и её бы все любили. Всё так просто!
Ведь голос — это самое обворожительное и самое неуловимое в каждом человеке и, конечно в ней, которая может передать, донести до других этот голос через некие символы, точки, запятые. Голос — это внутренний слепок души. Она в это верила…
Мокрое перо, на миг повисло над чернильницей и нерешительно, мягко и немного задумчиво прикоснулось к бумаге:
Не видеть мне морских опалов пены,
Не мять полей моим больным ногам.
На секунду она задержала дыхание, посмотрела на письмо, вынутое из конверта, и перо само выдохнуло вместе с ней ещё пару строчек:
За окнами не слышать птичий гам,
Как мелкий дождь все дни без перемены,
Моя душа израненной гиены,
Тоскует по нездешним вечерам.
И спустя несколько минут она снова задышала полной грудью. Легко и свободно…
Она этому не удивилась. Стихи могли лечить, могли и убивать.
Дождь, как будто подсматривал за ней, услышал ее - примолк. И только отдельные капли продолжали медленно выбивать по подоконнику: Ли – Ля, Ли - ля…
«Я пишу только для себя, я живу стихами, я дышу ими, они как кислородная подушка…для меня, но только для меня…»
Было тоскливо, беспробудно тоскливо, а шпиль Адмиралтейства невдалеке, разрывал низкие, лохматые облака. Кораблик смело вспарывал им брюхо, разрывал их на мелкие кусочки, словно пытался остановить этот неудержимый бег.
Своей позолотой он пытался отразить несколько весенних, солнечных лучей, долгожданных для неё, но таких ещё холодных. Ни шпиль, ни солнечные лучи, ни блики лампадки, ни новая книга Штейнера, пахнущая ещё типографской краской, не грели её.
Пытались согреть лишь чернильные строчки, плавно ложившиеся на бумагу и подпись на полученном сегодня письме: «Макс». И очаровательная загогулинка, на букве «к», как бантик, с небольшим крендельком, придающий имени какую- то детскость, лёгкость и воздушность.
2. К морю.
Её стихи не брали, лишь сочувственно смотрели на неё в редакции, когда она кашляла в батистовый платочек - на шёлковые просто не хватало денег. Настоять на своём, подать себя, она не умела и не хотела, да и стыдно. Просить за себя? Нет, господа, увольте.
«Конечно куда им до её мыслей, до её переживаний, до моего сердца!
"Вам бы бегать за девушками из кордебалета, вы все, наглухо застёгнутые в смокинги и нельзя достучаться до вашего сердца!" - с лёгкой грустью думала она о редакторе и о бароне, его друге, который, как все говорили, финансировал этот журнал вместе с купцом Ушаковым.
Этим вечером ноги её не беспокоили - привыкла, но вот горло…опять вчера горлом шла кровь, но и это её не пугало.
Смерти она не боялась. Она боялась, чтобы раньше её тела, не умерла, не сгнила, не рассыпалась в прах раненая душа, которая стремилась к жизни, к счастью. К счастью? Нет, к простому пониманию.…
Своё тело она могла отдать смерти, но не израненную душу.
Вдруг она отчётливо и бесповоротно решила: - Уеду на юг, к морю, к солнцу! Подальше от этого петербургского дождика, от пера, мокрого вперемежку с её слезами, каплями дождя и чернилами; от своих стихов, от безысходности, от надоедливых хрипов в лёгких.…К Максу.
Скорее всего с Ники, он такой милый, этакий взрослый мальчик, с нежной, приятной улыбкой, хоть и на год старше меня, но мне всё время хочется погладить его по голове, приласкать, успокоить. И он такой ранимый! Ему как будто тринадцать лет!
Но и это у него пройдёт …со временем…»
Ники снизошёл до неё и ехал с ней в 3-ем классе, а у неё просто не было денег, но говорить об этом Ники она не хотела. И она уговорила его поехать на жёстких полках «зелёного» вагона.
-Это так романтично!- скорее обманывая себя, а не Ники, обсуждала она покупку дешёвых билетов.
- Зачем нам «синий», мягкий? Мы едим к морю!
Было весело. Она называла его Гумми, иногда, когда хотела подразнить, но чаще – Ники.
Глядя в окно, под хорейный перестук колёс, спрашивала:
- Неужели тебе не бывает стыдно за свои стихи?
Ники бережно дотрагивался до её плеча.
- Надо писать так, чтобы даже отдельная строчка, слово, ни у кого не вызывала вопросов о ненужности… - надменно и даже жёстко, как ей показалось, отвечал он.
- Чтобы писать хорошие стихи, нужно много хорошеньких женщин и много хорошего вина…стихи, в таком сочетании, не могут получаться плохими. Ну, а в Коктебеле будет предостаточно того и другого, - продолжил он, усомнившись в такой жёсткости и тут же переходя на более шутливый тон.
- Ники! Вино!? - округляла свои глаза Лиля!- А как же твой гренадин и чёрный кофе? - вопрошала она, зная, что он не приемлет алкоголь.
- Ну, кофе обязательно – бодрит ум, гренадин же отличное омолаживающие, эффективно действует на кровь! - улыбается Ники, - а женщины, тем более хорошенькие, более тонко, более эмоционально и чувственно реагируют на таинства поэзии, на волшебство словесной гармонии под воздействием хорошего вина. И они во все времена были наиболее благодарными слушателями, - уже серьёзно продолжил он.
- Да- да, лишь это их удел. Я про благодарных слушательниц… - поспешно добавила она и опустила глаза.
«А что же нужно мне, для хороших стихов? Неужели…чтобы только болело сердце? Или только море любви? С многобальными штормами? Солёными ветрами на губах. Не знаю.…Ведь это не стихи во мне, это я в стихах…»- думала молодая женщина, продолжая рассеяно смотреть в окно на бесконечные весенние рассейские весенние хляби и вполуха слушать Ники.
Ники всё дорогу шутил, у него было хорошее настроение. То ли полусерьёзно, то ли полушутя, утверждал, что совсем скоро все возвышенные чувства и трагизм можно будет передать простыми арабскими цифрами.
- Вот послушай! Только внимательно! - Ники поднимал голову, устало смотрел на пробегающие за окном телеграфные столбы и читал:
714 15
6 36 500
512 18
2 8 20 800
Чувствуешь сколько трагизма в этих строчках? Но это читабельно! За этими цифрами будущее. Я уверен в этом, как уверен в том, что через 50 лет у всех будут Ролс- Ройсы, а в Коктебель можно будет прилететь на аэроплане.
- Читабельно? Опять новое слово!- не удивилась Лиля.- Как он любит удивлять, эпатировать публику!
- Я с тобой не согласна, я считаю Ритм и очарование человеческого голоса, вот и вся прелесть этих строк.- посмотрела на его губы Лиля.
Она не хотела сейчас обсуждать импровизированное выступление, поэтому ответила гораздо суше, чем был достоин Ники.
- Одни барабаны в оркестровой яме, как бы виртуозно они не исполняли свою партию, не заменят весь оркестр,- немного помолчав продолжила она.
Ники тоже с ней не стал спорить и снисходительно приобнял её.
«Неужели мелодию стихов и её голос можно будет передать набором из единиц, а дьявольскую похоть из нескольких шестёрок? А как же голос?»- рассуждала про себя Лиля.
В её воспоминаниях закружились, как в калейдоскопе лица, лица, лица.
Множество лиц, которых она иногда видела в «Башне». И вдруг зазвучала музыка. Просто так, из неоткуда…
Она вспомнила, как в январе ходила в «Марииинку» на «Лоэнгрина» Вагнера, и как там свободно играл вокализацией, опорой звука, округлёнными нотами, мягкими, нежными каденциями, тот, у кого голос задушевный и гибкий, был сначала не распознан, не принят и не понят. И как об их поступлении в хор смешно рассказывал Пешков, а Федя просто смущённо улыбался.
Может не всё так просто с определением голоса? Может кроме голоса нужна ещё какая - либо малость?
Музыка потихоньку стихла. Снова голос:
-Вот разбогатею, и буду ездить каждый год в Африку, охотится на львов и крокодилов или куда- нибудь на Антильские острова. Европу буду посещать редко, исключительно для охоты на женщин, - осторожно продолжал провоцировать её Ники.
- Ведь мужчины охотники и на кого охотится, в принципе, им всё равно.
А грациозность жирафа и грациозность женщины очень даже сопоставимы. Такие же изогнутые очертания шеи, большие глаза, прикрытые длинными опахалами-ресницами.
- Кто же грациознее? Женщины или жирафы? – очнувшись, смеялась, наконец, Лиля.
- И на женщин не надо охотится, и не надо убивать крокодилов, да и жирафы пригодятся - говорила она и смотрела так на него так, что он не выдерживал и, усмехаясь, отворачивался. Но после “охоты на женщин”, она легонько била его по губам простеньким веером.
Ники смешно ловил опахала зубами…
- Ты и на меня охотишься? - поднимая брови, почти серьёзно спрашивала она, отстраняя веер за голову.
- Конечно! Приеду оттуда, из жарких стран и, превозмогая последствия страшной малярии, напишу сонет, подарю тебе и назову обычно и простецки: «Я с малярией пью на брудершафт», - мечтательно закатывал глаза Ники и наклонялся к ней, делая серьёзное и устрашающее лицо, словно только - что переболел малярией.
Он проводил своей ладонью по её волосам, по лбу, по носу, словно слепой, знакомясь с её лицом и его тонкие пальцы опускались до её губ.
И тут ей захотелось сделать ему больно.
- Ой! - отдёрнул он руку. Укус был довольно болезненный. Она с интересом смотрела на его реакцию. Он побелел, но улыбался так, как - будто перед ним был нашкодивший, но любимый ребёнок, которому почти всё можно простить.
Лучше назови: «Я попугай с Антильских островов», - невинно улыбалась Лиля, смотря ему в глаза.
Я подумаю…об этом названии, - серьёзно отвечал Ники, аккуратно подправляя свои усики и внимательно, с каким-то детским удивлением, рассматривая отпечатки её зубов на руке.
Усики ему шли - она это признавала. Без них, его тонкое, аскетичное лицо было по-детски незащищено. А укус? Она давно знала не только вкус поцелуев, но и вкус укуса.
Ники… Взрослость Ники была для неё игрушечной, надуманной, а если и не смешной, то явно несеръёзной.
Она всегда хотела, чтобы её любили мужчины, и в своих полудетских грёзах так это ясно представляла, что сама уже путалась, что было наяву, а что напридумала её чувствительная, и в какой то степени больная душа.
По истечении десяти лет она и сама не могла отличить сны от яви по отношению к тому далёкому, домашнему гувернёру. С кем она в мыслях грешила.…Или не в мыслях?
В её сознание очень много переворачивалось, спутывалось в непонятный клубок, в котором торчало так много обрывков и тугих узелков, что невозможно было понять, за который надо потянуть, чтобы всё разложить, поставить и забыть.
Или не забыть? Мысли встречались с её думами и помыслами, а серые сны смешивались с бесцветными и цветными.
Цветных снов она боялась, как и своих старых дум- домыслов, которые навязчиво и беспардонно преследовали её и до сих пор. Насколько её душа грешна, она никак не могла решить.
3. Макс.
Коктебель облил их солнцем, растрепал волосы свежим морским бризом.
Около калитки, их пролётку, которую они взяли в Феодосии, встречал Макс.
В парусиновом балахоне, в кожаных туфлях на босу ногу, со смешным бантиком на шнурках.
- Такой же кренделёк в бантике, как и в подписи на письме! - с каким – то детским умилением заметила Лиза.
Ветер трепал его бороду и кидал пряди выцветших, медных волос на высокий лоб.
Крепко обняв Лилю, так что она скрылась в его ручищах, поцеловал её.
- Медведь, медведем, сильный и надёжный, - зарделась она.
-Семь пудов мужской красоты и все они ваши! - обрадовано сообщил он им и, подойдя к Гумми, крепко его обнял.
-Что нового в Петербурге? – спросил Макс. Он держал Ники за плечи и, заглядывая тому в глаза, а через плечо эти глаза улыбались Лизе.
-Ничего. Кузмин поссорился с Позняковым, но до дуэли не дошло, - вяло сообщил тот.
-Скучно и дождливо…без дуэлей!- радостно смотря в глаза Макса, выпалила Лиза, поправляя причёску после крепкого обнимания с Максом.
Ники, тонкой кости, эстет эстетом, только улыбнулся и отвернулся. Глубоко и устало вздохнул полынно-морской воздух и, внимательно прищурившись, посмотрел в даль, на край “голубых вершин”.
Новый, но уже шумный дом Макса, встретил столичных гостей приветливо. Ники потащил свой баул на третий полуэтаж. «Поближе к звёздам, подальше от людей», - пошутил он. А Лиля, сделав краткий обзор первого этажа из пяти небольших комнат, поднялась наверх и, выйдя на балкон, подставила руки тёплому ветерку с бухты.
- Как здорово!- чуть не закричала она.
Вид был замечательный! Старый, обрюзгший вулкан, нехотя опустил своё изрезанное тело в тёплую воду бухты, тихо спал.
Небо, спустившись низко- низко, разглядывало своё отражение в светло-голубой воде. И эти два отражения сливались в одно фантасмагорическое зрелище, которое, казалось, нельзя передать никакими красками.
Это вам не холодный, продуваемый насквозь ветрами Петербург! Но, как не удивительно здесь не было цветов. Только сквозь пыльные камни прорывалась невзрачные камнеломки. Но Лиля сразу это заметила. Ведь эту прелесть нельзя не заметить!
Цветы - это вам не арабские цифры! Цветы это и запах, это неповторимость цветовой гаммы, наконец, это просто символы. Даже такие неприметные, и они тоже символы.
Примерно такие:
Акаций белые слова
Даны ушедшим и забытым,
А у меня, по старым плитам,
В душе растет разрыв – трава.
Макс ходил позади и всё время спрашивал:
- Ведь правда прелестно? Правда?!
-А ведь я не желал переезжать сюда. Хотел или в Батум или в Неаполь. Словосочетание «Юношеский максимализм» произошло явно от моего имени! - радостно басил Макс в ухо Лили.
В своём доме хозяин заполнял всё пространство, но тесно не было, было весело и шумно. Как мячик он перекатывался по дому, показывая, где будут новые мастерские, новая библиотека, домашняя обсерватория, когда докончит надстраивать дом.
- А вот в эту нишу я поставлю твою скульптуру, хочешь? - серьёзно спрашивал у Лизы.
- Нет, не надо! - пугалась она, думая, как ей придётся позировать…И как было бы хорошо, если это случилось бы.
- Что ж, придётся тогда поставить какую- нибудь египетскую царевну, - деланно сокрушался он и мягко увлекал её дальше, беззаботно комментируя её стеснительность.
-У меня работала одна натурщица, которая во время перерывов, не одеваясь, садилась в угол мастерской и развертывала рукоделье. В ее позе было столько красоты и скромности, что она казалась одетой в длинное утреннее платье.
Глаз отказывался осознать ее наготу. И это было прекрасно! А у французов, сравнительно с русскими, почти полное отсутствие стыда своего тела. Но у них всегда поражает свобода духовного обнажения, как и у русских. А ведь стихи - это и есть духовное обнажение…
Лиля, даже не смела его перебить, вставить свой комментарий, слушала молча, следуя за Максом как хвостик. Ей просто хотелось быть хвостиком, нравилось быть хвостиком, следовать за ним, подчиняться только ему.
Смеясь, немного бахвалясь, он показывал рукотворное творение: высокое бюро, которое сам сделал для “Графа”.
- У таланта свои привычки, - пояснял он, переходя на громкий пафосный шёпот.
- Работает только стоя, но зато как работает! А я лентяй, трудолюбивый трутень, ты же видишь, даже на натуру не выхожу, рисую здесь, по утрам, в прохладце, засыпая на ходу.…
Лиля взяла свежую акварель.
- Как здорово, в стиле японских мастеров: Море, горы, солнце…далёкие горы в лёгкой синеватой дымке.
-А эта просто прелесть, как мило! – любуясь следующей акварелью.
Изумрудно – голубоватый пейзаж завораживал. Поверх рисунка были начертаны строчки:
Крылом зубчатым вырастая,
Коснется моря тень вершин,
И ты изникнешь, млея, тая,
В полынном сумраке долин.
- Ты представляешь, Лизонька! - Макс мягко поддерживал её за локоток.
- Как будут выглядеть стихи, написанные акварелью? Пейзаж в стихах! Настроение передавать через краски, цвета, полутона и тени.
А если в краски добавить ещё и запах?! Как здорово будет, да!? Хотя запах трудно будет сохранить, почти невозможно…Но надо чем-то удивлять читателя, чтобы он восторгался тобой, быть непонятным и загадочным… для него!
- А можно ли лучшие человеческие чувства передать цифрами? Может и стихи писать арабскими цифирями? - осторожно спрашивала Лиля.
- Тебя нельзя долго общаться с Ники, - радостно и беззаботно басил тот в ответ.
Маленькие, восторженные глаза «большого медведя», заглянули не в глаза, а в её душу.
4.Вечер.
Вечером Макс читал свои переводы из Анри де Ренье. Все затаённо внимали ему, и только Ники равнодушно сидел на ступеньках лестницы, около книжных полок до потолка, и беспечно перелистывал новую, так вкусно пахнущую краской, книгу Беллюстина, делая вид, что внимательно слушает, картинно, как бы невзначай прикрывая рот ладонью, якобы от зевоты.
Лили даже передёрнула плечиком: - Ну, нельзя же так!
- Какой стиль, какое поразительная чеканка образов! - восхищался Граф, когда все шумно задвигали стульями.
- Николай! - окликнул Граф Ники.
- Вы знаете, что книга может и спасти жизнь, но не сегодня!
Ники с ленцой поставил томик на место, разминая длинные музыкальные пальцы.
Лиля подошла к нему и, немного нагнувшись, дотронулась до руки.
Услышала:
Глаза нагнувшегося демона,
Её лукавые уста,
И манит смерть, всегда везде,
Она так непостижна и проста.
Она укоризненно прикрыла глаза. « Ну, зачем так?»
- Слово спасает, а не книга, - тихо и раздражённо буркнул вслед этим строчкам Ники, чтобы слышала лишь она.
Это читабельно, не более…- продолжил он.
- Я демон? Манит смерть… уже надоело... Читабельно…Эти новомодные слова тоже надоели! Всех и всегда ему надо поражать. А тут некого поражать.- Про себя подумала она и отвернулась от Ники.
Ники встал и по-английски вышел из зала.
- Как это? «Книга спасает…» - Расскажите, Алексей Николаевич! - Лиля обратилась к Графу.
- Всё гораздо проще, чем вы думаете, Елизавета Ивановна, - весело усмехнулся Граф, мимолётно взглянув вслед Ники.
- Просто при разгоне демонстрации, лет шесть назад, у Казанского собора, огромный булыжник попал мне в грудь, а под шинелью у меня лежала книга. Книга меня и спасла…в прямом смысле!!!
Граф ещё раз подошёл к ней, когда всех звали наверх, смотреть звёзды в домашний телескоп.
- Елизавета Ивановна! - начал он, глядя куда – то мимо неё, в тёмную южную ночь.
- У вас очень милые стихи, но вы должны быть, как те звёзды, чтобы все могли наслаждаться вами, но не дай Бог, не мог дотронуться до вас руками.
- Помните? В шестидесятых годах был такой писатель-Козьма Прутков, интереснейшая личность, должен я вам доложить, - Граф загадочно улыбнулся.
- Три головы выдавали прелюбопытнейшие вещички.
- А у меня одна, и та «хромоножка», - невесело улыбнулась Лиля.
- У Вас также необычно светлая голова и ваши стихи чрезвычайно хороши, но я повторяю - им нужен необычный антураж.
- Ухо наше для лести - широко открытая дверь, а правда не может влезть даже в игольное ушко, - прошептала она.
- Нет- нет, вы подумайте над моими словами и попробуйте поговорить с Максимилианом Александровичем, а то наш общий, старый друг Николай, ходит сам не свой - собирает тарантулов и пауков. Устраивает бои между ними. Говорит: «Всё, как у людей…»
Буквально вчера, на базаре, выспрашивал, где можно купить белую летучую мышь. В этом состояние он вам не помощник. Пишет какую- то эпическую поэму. Кстати, Вы заметили, что Николай с Максом холодно ведут себя по отношению друг к другу? - Он немного склонил голову, пытаясь заглянуть ей в глаза.
Лиза покраснела, но глаз не опустила.
-Да, он читал несколько глав мне, я знаю…- тихо не ответила она на вопрос.
-Я Вам хочу рассказать нравоучительную историю, - продолжил Граф, подводя её к окну, видом выходящему на колючие заросли около калитки.
- Заранее прощу прощения за подробности…
Моя маман влюбилась и решила уйти к разночинцу, к мелкопоместному дворянину, и так как тот был весь разнесчастный и больной, то она, по - русскому женскому обычаю, решила спасти его.
Ну, принято так у нас, на Руси. Никуда от этого не деться.
- А батюшка, царствие ему небесное, встретил этого Бострома и чуть не застрелил его, силой вернув мою матушку домой.
- Конечно, если не хватает доводов, то пистолет и подавно их не решит. Хотя этот, так называемый «довод», помог появиться мне на свет…хоть и без графского титула. - Хитро улыбнулся Граф.
- Не давайте повода мужчинам ничего делить, без вашего участия, и не надо никого спасать. Мне кажется, так будет правильно…- он не успел договорить.
- Господа! Лизавета, Алексей! - услышали они весёлый голос хозяина.
- Полночных Солнц к себе нас манят светы…!
- Подумайте над моими словами, - торопливо закончил Граф, - И поскорее… Пойдёмте смотреть звёзды!
«Что поскорее? То ли думать над его словами, то ли поскорее пойти смотреть звёзды?», - она не поняла. И, ни тёплый ветерок с моря, ни блеск далёких планет, не мог охладить зардевшиеся щёки Лили.
5 .Чёртик.
Утром Лиля спустилась со второго этажа.
Макс уже её ждал, в купальном халате и босиком.
- Какой смешной, - улыбнулась Лиля, увидев на голове у Макса терновый венок. Но, выходя из дома, Макс красиво, как победивший гладиатор, бросил венок на оттоманку.
Недолгий спуск к морю шли, разговаривая о Гёте и Рудольфе Штейнере. Посмеялись над надменной Гиппиус и к её предубеждению к Учителю.
Но Лиля думала не об этом, а как продолжить вчерашний разговор с Графом, и нужно ли.
- После купания! - твёрдо решила она и пошла плескаться в «большую волну», немного пугаясь безудержной силы прибойной стихии и пугая этим Макса, который внимательно следил за ней, стоя по колено в воде. Было страшно и здорово!
Слизывая солоноватые капли с губ, прокричала:
В курорт она явилась,
И очень удивилась.
Сказать тебе ль:
То был наш Коктебель!
Била по волне руками, дразнясь, как маленькая девочка, высунув язык и бахвалясь, что победила эти большие волны, если победа и не одержана до конца, то уж точно, не проиграна! Она не замечала своей хромоты.
Макс смеялся, его волосы растрепались по ветру гривой. Этакий большой и сильный лев нежно держал в шипящих брызгах хромоногую девушку. И, словно шампанское, морская вода играла и переливалась по прозрачным камешкам вулканического происхождения, отшлифованным прибоем, переливающимся всеми оттенками розового и лилового.
-Как добычу…и он совсем не лев - он Кентавр, да, Кентавр! - чувствуя нежную силу в его руках, понарошку и весело отталкивала его от себя, выходя из воды.
С улыбкой вспомнила она разговор с Ники в поезде и, вдруг острая боль скривила её губы. Она схватилась за ногу, чуть не упав на горячую гальку. - Что такое? - Макс сразу подхватил её на руки. В морской пене перекатывался «морской чёртик», своими колючими рожками чуть не повредив нежную ступню Лили.
А она совсем по-детски захныкала, держась за ногу. Ей хотелось защиты от этого большого, доброго человека с голубыми глазами.
-Не выкидывай его! - схватила за руку Макса.
- Скорее всего, он просто защищался! Может этому чёртику ещё надо дать потомство. И мне уже не больно. Смотри, Макс! Какой забавный! – забыв о наколотой ноге, с интересом вертя в руках небольшое рогатое растение, по - детски удивлялась Лиля, даже и не помышляя услышать ответ.
- Чёрт всегда мужского рода, почему?…Потому – что женщина не может причинить такую боль, как чёрт… как этот чёртик, исподтишка притаившийся в песке.
- Женщина не может быть чёртиком! – Недовольно пробурчала она сама себе ответ, благоговейно обхватив за шею Макса.
-Может, может! Женщина всё может. И причинить боль и вылечить от этой боли. С тобой всё в порядке? – услышал её бормотанье Макс и осторожно поставил её на песок.
– Как ты? Всё нормально? Придём домой, я тебе покажу чёртика, ужасно похожего на тебя.
-Такого же некрасивого? – её сердце пойманной птицей трепеталось в грудной клетке.
- Нет, такого же прекрасного! –Макс нежно промакнул полотенцем ей плечи.
Её солоноватые губы дотронулись до его губ. Совсем мимолетно и очень трепетно.
-Я твоё сердце буду слышать губами…- тихо выдохнула она.
Витая, перекрученная лоза винограда была отполирована то ли руками Макса, то ли морской водой и солнцем. А скорее и тем и этим, вперемежку с ветром. С каким - то благолепием держала Лиля этого чёртика, «похожего на неё».
-Может ли чёртик подвигнуть человека на что-то хорошее? - она осторожно, двумя пальчиками водила по голове этого милейшего «монстра», как слепая, «рассматривающая» что-то руками, пытаясь проникнуть в сущность неизведанного материала и понять, найти, подобрать ключик к его душе.
- Черти до хорошего не доводят. Я по глупости-молодости, хотел стреляться со своим сокурсником. И другого объяснения у меня нет - не иначе как они, черти, дёрнули нас на это юношеское безрассудство, ведь я и стрелять не умел, да и сейчас не умею. После этого «поединка», дал себе зарок не брать в руки оружие.
- Не Пушкин я, и время уже не то. - Макс стоял у окна, скрестив на груди руки, улыбаясь в бороду, наблюдал за Лилей.
- Вот-вот! Мне вчера граф тоже рассказывал про своего батюшку. И та история закончилась выстрелами, - Лиза осторожно, как будто именно в этого чёртика стреляли и они был ранен, поставила его на стол.
- Один Ники знает как правильно стрелять, – задумчиво произнесла она.
- Нет, у Ники точно не надо спрашивать, у него в голове множество маленьких чёртиков перемешались с тарантулами и скорпионами, судя по тому, что ему срочно пришла в голову написать эпическую поэму и он закрылся у себя в комнате, - невесело и как-то виновато улыбнулся Макс. Он держал её запястье, как будто боялся уронить и разбить.
- А в любом человек сидит, до поры, до времени, прячется маленький чёртик… Но я точно знаю, что из-за меня никто и никогда стреляться не будет, - точно не слыша про Ники, проговорила быстро Лиля и уловила, как сильно её ладошка сжалась в мужских руках.
На секунду она замерла, как бы прислушиваясь к этим сильным пальцам, и продолжила, но уже размеренно и степенно:
- Вот скажи мне, падший херувим, ведь вовсе и не демон, он просто не может быть простым демоном, так ведь? Быть неким чёрным ангелом или белым чёртиком, одно ли это и тоже? И можно ли быть белым чёртиком? Ведь чёртик это….
-…это ты! - продолжил за неё Макс и засмеялся, тут же продолжил серьёзно:
-Я хоть и не чёрт, я и мистик, я и отродье кошки и кобылы, и даже не пытаюсь скрывать это. А тебе надобно быть Херувимом с некоторой примесью чертовщинки в глазах. Вот под таким киотом, стихи и надо писать! Поэт должен быть жрецом, обладать даром ясновиденья и пророчества. Только тогда он настоящий поэт!
Макс осторожно посадил Лилю в кресло и продолжил: - В стихах должны присутствовать любовь и голос. Отрешенный, прислушивающийся и молитвенный голос, как у Блока:
Я опрокинут в тёмных струях
И вновь вдыхаю не любя
Забытый сон о поцелуях
О снежных вьюгах вкруг тебя.
Глухо и неспешно продекламировал Макс.
- Прислушайся к этим строчкам и ты поймёшь, что он всё делает правильно, слишком правильно. Блок уделяет повышенное внимание особым ритмам, особым размерам, особым структурам.
- Или истерический голос Белого. Его можно просчитать. Сейчас этим никого не удивить, а ты должна быть выше этого! Ты женщина, ты должна быть непредсказуема!
Лиля смотрела на Макса ошарашено. Он понял её, хоть она ничего и не успела ему сказать! Это невозможно, так понять, так вникнуть в её больную душу! Она задрожала, как от озноба. У неё ведь тоже есть голос, есть любовь! И она напишет такие стихи, обязательно напишет!
Макс расценил её молчание как непонимание и мягко, но настойчиво словно выпрашивал у неё ответ, продолжал:
-Стихи должны помочь мужчине понять, что завоевать женщину легче, чем отвоевать её. А также подсказать кому-то, что взять в руки пистолет легко, а вот выстрелить - нет. И дай Бог, чтобы херувим и чёртик, как этот, который сейчас был в твоих руках, в твоём сердце ужились, тогда получится такая динамитная смесь, что мы взорвём это болото, этот нарыв, которому не помогут никакие пиявки. Не всякий осилит такие стихи, а вот ты должна.
Макс всё говорил и говорил, а она уже почти не слышала его, и неё в душе было тихо и спокойно, как будто находилась на сеансе у гипнотизера. Сквозь шум в ушах только просачивались слова человека, которому она полностью доверяла.
-… И тебя напечатают, обязательно напечатают!!! Быть чёрным ангелом, это так мистически красиво! И, читая твои стихи, люди будут восхищённо говорить: «А ведь эти стихи достойны быть напечатаны на золотых страницах нашего времени, золотого века поэзии!»
- Я буду падшим херувимом, можно? И я согласна даже на серебряные страницы, они будут мягче и податливее, - наконец улыбнулась она.
- Не тот век на дворе, не то время ...- он стоял сзади кресла- качалки, положив свои большие руки на хрупкие плечи, и осторожно, как бы убаюкивая, раскачивал он её.
- Кончилось золотое время Пушкиных и Державиных. Но пусть у тебя останутся серебряные страницы, пусть будет серебряное время.
И словно что-то вспомнил, на секунду приостановился: - Да, время Пушкина кончилось..., - задумчиво повторил Макс.
………………………………………………………………………………………………………….
Эпилог.
Пять месяцев спустя, Макс возьмёт в руки пистолет и, будучи мистиком, вспомнит свои слова. Стоя под холодным, пронизывающим ноябрьским небом он думал: «Пушкина нет, но есть я – Максимилиан Волошин!».
В пятнадцати шагах от него, смотрел сквозь мушку прицела Николай Гумилёв.
- Всё как у скорпионов и тарантулов, всё как в жизни - если тебя кусают, надо убивать противника! Чтобы ЕЙ не было скучно! - презрительно щурил глаза Ники.
А в кресле, на подлокотниках которого оскалились на неё два льва, дрожала, как от озноба та, которая пять месяцев была Черубиной де Габриак, которой зачитывался литературный бомонд Петербурга - непонятная и так до конца не понятая- Лиза Дмитриева. Лиля.
Чертёнок с душой Ангела. Белый демон Серебряного века.