А время идет. Сединою мелькает.
И я пожелтевшие листья ловлю,
Все кажется мне, что меня окликает
Мужчина, которого я не люблю.
Ах, что за морока! Напрасное дело.
Не с ним я нелегкую долю делю.
Зачем же так любит меня оголтело
Мужчина, которого я не люблю?
Но если мне плохо, и боль не проходит,
И если мой выигрыш равен нулю,
Ко мне неизменно на помощь приходит
Мужчина, которого я не люблю.
Спасибо! Не смею глумиться злорадно
Над верностью этой. И только молю:
Пусть будет тебе хорошо и отрадно,
Мужчина, которого я не люблю.
Людмила Щипахина
Часть первая
Ягодное настроение
1
За спиной громко стукнула дверь, и еще какое-то время в коридоре раздавались голоса, смех и даже крики. Вечеринка закончилась, и все разбежались по домам. Еле удалось убедить, чтобы меня не провожали, особенно старался Виктор Петрович. Я очень люблю такие вечера у себя в конторе, когда я остаюсь здесь одна. Стыдно признаться, но я совсем не хочется идти домой – в пустую, как сейчас, квартиру, где тебя никто, кроме кота, не ждет. С годами так сложилось, что по-настоящему хорошо я чувствую себя только на работе. Я здесь на своем месте, и никто не сможет лучше сделать мое дело. Я с закрытыми глазами найду любой документ, помню наизусть все телефоны, а с компьютером мы просто одно целое. Но главное – я умею разговаривать с людьми и знаю простой секрет: ты к ним с открытой душой, и они ответят тебе тем же. Остановить любой конфликт в самом начале, помирить и примирить – это мое. Сослуживцы, наверное, думают, что и в остальной жизни я такая же положительная и спокойная. Как они ошибаются!
Меня на работе очень уважают и ценят, я знаю, что шеф не может обойтись без меня ни дня. За порогом этой комнаты, конечно, обо мне тут же все забывают, ну, что ж, такова жизнь, не мне ее переделывать. И все-таки именно эта значимость придает мне силы. Мне кажется, что человеку необходимо ощущать себя хоть в чем-то незаменимым. Конечно, у меня и дома найдется куча работы, вот только там ее некому оценить. Ребята принимают все как само собой разумеющееся. Как ни старайся, сколько ни приготовь, Сережка съедает любую еду быстрее, чем почувствует вкус. Я так и не сумела его приучить есть спокойно и говорить матери хотя бы спасибо. Он, конечно, не совсем уж такой невнимательный, но все-таки…
Сегодня торопиться некуда, и я с удовольствием осталась в офисе одна. Таня и Сергей отпросились к своим друзьям что-то праздновать, сказали, что вернутся поздно, но обещали позвонить. Дома пусто, лучше посижу я здесь, хотя делать ничего не хочется, тем более что я сегодня именинница.
Все сегодня прошло замечательно! Вон сколько цветов! А букет темно-красных роз от фирмы – фантастический, наверное, на половину моей зарплаты потянет! Как это шеф решился на такое под пристальным взглядом своей мымры? И слова он для меня сегодня такие неожиданные нашел, я была просто поражена. Он назвал меня совестью и самым ответственным лицом нашей фирмы. Что еще он успел сказать, пока его жена на него не взглянула многозначительно? Она у нас вроде финансового директора, но все-то знают, что это просто фикция. Дела ведет Мария Васильевна, а жена шефа на то и жена, чтобы только значиться и значить. А впрочем, чего это я? Ах, да, как он сказал? Он назвал меня еще и самой лирической женщиной! Слово-то какое, непонятно, что он хотел этим сказать? Но все равно было приятно и даже очень неловко. Остальные тоже много приятного говорили: уважают тебя в коллективе, Анна Владимировна! Ты довольна?
Я прижалась лбом к ледяному стеклу, пытаясь разглядеть, что происходит там – за окном? Бесконечное пространство было залито чернильной теменью. С высоты седьмого этажа нашего старого казенного дома, набитого разномастными учреждениями, движение огней внизу напоминает какой-то танец светлячков. Хотя нет, светлячки – это летом, а сейчас – плотные клубы выхлопных газов и выдыхаемый людьми пар на крепком морозе означают, что за стеклом в неотменяемой реальности – зима, ночь, мороз, колючий, хлесткий ветер. В декабре ночи долгие, сильные и властные – они лишь на короткое время отступают, позволяя серому солнцу пробиться сквозь стылый воздух, чтобы расшевелить людской муравейник. Он еще долго не затихает и после захода скупого светила, продолжая суетиться уже в кромешной стылой темноте, пытаясь тусклыми городскими фонарями и фарами автомобилей хоть как-то осветить себе путь.
Чуть отстранившись от ледяного стекла, оставляя на нем быстро исчезающее пятнышко от моего теплого дыхания, я перевела взгляд, будто сдвинула фокус, и увидела свое отражение в окне. Что ж, еще совсем ничего! Можно даже сказать – хороша!
Со стекла, будто из темного глубокого омута, на меня смотрела стройная женщина, кто-то бы сказал, милая и доброжелательная, в красивом платье с коротким рукавом. Кружева и затейливые рюшечки надежно прячут от всего белого света большую грудь, которой я всегда стыжусь и даже боюсь. Наградил господь! У нас это семейное – все женщины в роду скромные и очень стеснительные, стараются ничем не выделяться, так нет же, что ни женщина, то с огромной грудью. Кто-то страдает, что грудь маловата, силикон и всякие ухищрения применяют, а тут не знаем, как спрятать такое богатство. Петрович сегодня все время сбоку поглядывал на меня, интересно, что он так старательно хотел разглядеть?
Я вернулась к своему изображению в оконном стекле. Жаль, что в нем нельзя увидеть бедра, стройные ноги, тонкие щиколотки, туго обтянутые кожей новеньких черных ботиночек на высоком и остром каблучке. Хоть я за целую жизнь так и не привыкла к этим заинтересованным мужским взглядам, все-таки, они меня приятно волнуют. Признаюсь, без них мне было тоскливо и обидно. Когда я, дробно постукивая каблучками, иду по коридору или тянусь к верхней полке, чтобы взять папку с бумагами, то всегда знаю и чувствую, как они смотрят на меня. Дальше взглядов, правда, дело никогда не заходит: слишком уж серьезной и строгой женщиной я кажусь. А я и на самом деле самая серьезная женщина, никаких вольностей и праздных разговоров на работе не допускаю.
Позади себя в том же самом зеркально-темном окне я вижу просторный офис. На моем столе цветы. Нести их сейчас домой по такому морозу значит просто убить их, а оставлять на выходные в пустом офисе тоже не хочется. Мой день рождения в середине декабря дает старт ежегодному праздничному марафону, через десять дней начнутся уже предновогодние волнения: католическое Рождество, отмечаемое «новыми русскими» массовыми поездками в Европу, потом Новый год, снова Рождество – уже православное, будто Иисус дважды родился, и так до самой середины января. Суматошное время: и работать толком невозможно, и не уедешь никуда, а дома от бесконечных забот и непроходимого одиночества можно сойти с ума.
Впрочем, что это я забиваю голову чепухой. Ведь у меня сегодня, как никак, юбилей – сорок пять лет! Как там говорят, «сорок пять – баба – ягодка опять»? Я боюсь применять всякие народные мудрости, потому что плохо знаю концовку. Иногда оказывается, что набитая фраза, которой я легко пользуюсь вместе со всеми, мало того, что из известного неприличного анекдота, так еще и означает совсем не то, что я думаю. А я, дурочка, повторяю и повторяю ее, не замечая, как за моей спиной посмеиваются, а кто-то недоуменно и строго поднимает брови. Помнится, всю жизнь вставляла машинально дурацкую фразу «тады ой», а только недавно услышала весь анекдот полностью. Похоже, даже мои дети знают больше меня и тоже иногда смеются надо мной. Вот и с «ягодкой», которой женщина снова становится после сорока пяти лет, мне не все понятно. А впрочем, все равно непонятно, почему так нерадостно ни от поговорки, ни от самой цифры. Не могу поверить, неужели это мне столько лет так незаметно натикало?
Почему я не ушла со всеми, а осталась одна в этом грустном отголоске праздника, растекшегося по углам, едва только закрылась дверь за сослуживцами? Почему мне так грустно, что слезы сами накатились, и я сдерживаю их только тем, что не моргаю? Ну вот, не сдержала, теперь тушь потечет, всю красоту размажу. Ягодка наливная, кто бы только знал, как переполнена эта ягодка неизбывной тоской, нерастраченной любовью, несостоявшимся счастьем.
Почему-то считается, что одинокая женщина – однозначно несчастная? Какая глупость! Я, например, именно этим счастлива! Нет, вру, конечно, вру! Счастлива – это уж слишком. Я просто привыкла. Свыклась, смирилась с мыслью, что такова моя доля. Ну, не нашлось в этой жизни для меня настоящего мужчины! А лишь бы какого мне не надо! Не могу себе лгать – я бы очень хотела прижаться сейчас к своему родному мужчине, да только где он? Да и был ли когда-нибудь?
Нет, я резко тряхнула головой, чтобы отогнать пасмурные мысли, все еще не так плохо, даже наоборот: у меня все хорошо, все замечательно, лучше и не бывает!
А ведь было такое доброе и счастливое время, когда я жила без этих горьких мыслей, когда в моей жизни просто не существовало такой субстанции, как мужчина! Правда, это было очень давно. То блаженное и безоблачное время называлось детство. Такое длинное, затянувшееся детство!
Не укладывается у меня в голове эта цифра, ну, хоть убейте! Помню, будто вчера, себя – совсем маленькую, маму, отца, бабушку, наш дом с веселым дымком над побеленной кирпичной трубой, собаку… Как ее звали? Нет, уже не вспомню. Никогда не любила вспоминать, а сегодня, видно, день такой – то одно вспомню, то другое…
2
Я совсем ничего не знаю о своих предках. Не знаю, откуда мы появились и как очутились в стылой Сибири на самой границе с Казахстаном. Дома я никогда не затевала никаких разговоров ни с бабушкой, ни с мамой. Вообще-то у нас очень дружная, большая, сугубо женская семья: бабушка, мама, сестра Антонина с дочерью Машенькой на руках, и я с двумя детьми – Таней и Сережей. Получается, что мой сын – единственный мужчина на всю нашу женскую капеллу! Немудрено, что он такой, совсем не по-мужски робкий и стеснительный, в кого ему мужчиной-то быть, если он среди женщин и девчонок вырос?
Отца я помню плохо, хотя, когда он умер, я была уже школьницей. Он был удивительно тихий человек: жил тихо и пил тихо, трезвым почти не бывал и всегда чувствовал себя виноватым, но поделать с собой ничего не мог. Мама наша, как и бабушка, – праведница, одним словом – школьная учительница. Как она переживала за отца, как стыдилась его пьянства, как болела всей этой бедой, никто не узнает – вслух в семье об этом никогда не говорили. Только бабушка лила беззвучные слезы, мелко крестилась сама и тайком крестила свою горемычную дочь. Я увидела это случайно, бабушка очень старалась от меня, пионерки, скрыть свою набожность. Странно, но в детстве я ничего не знала о болезни отца, даже не догадывалась. Он много работал, приходил домой поздно, а его неловкое редкое веселье я принимала за чистую монету.
В нашем доме никогда не было скандалов – это, конечно, заслуга мамы, она нас берегла. Мы с сестренкой росли веселыми и послушными, всегда старались помогать в доме в меру своих сил, а дом многие годы держался на нашей бабушке. Она была хранительницей очага, с раннего утра до позднего вечера скользила по дому всегда молчаливой тенью, пока на старости лет ее скрючило так, что уже и разогнуться не может. Теперь больше лежит, больная совсем, лет ей так много, что я с трудом могу высчитать, а все еще живет и всю нашу семью вокруг себя держит. Отца уже так давно нет на свете, что в моей памяти он остался лишь размытым изображением, как на старых фотографиях – тихим серым облаком. Помню его то у стола в комнате, то на улице в старом ватнике, всегда с неизменной папироской в углу крепко сжатого рта.
Я с самого детства не любила перемен, даже обновы меня не столько радовали, сколько тревожили, как-то все непривычно и боязно. Однажды мать попыталась начать с отцом новую жизнь и заставила его увезти нас из родного поселка подальше, где никто бы не знал, что он беспробудный пьяница. Так я на этом новом месте сначала – дня три – с интересом осматривалась, а потом устроила такой рев, что мама испугалась, что я заболею. Три дня в истерике билась, успокоиться не могла, все ревела «белугой» и требовала, чтобы вернулись в родные места, ведь бабушку там оставили одну. Еле-еле меня успокоили, уговорив, что надо теперь учебный год закончить, а потом все-таки вернемся. Так и случилось, отцу уже никакая смена местожительства не помогала. Вскоре после возвращения он и умер, так же тихо, как и жил: просто не проснулся утром. Я не помню ни слез, ни похорон! Странно. Как-то мама нас отстранила от всего этого, не хотела, чтобы мы сильно переживали. Для нее смерть отца была, конечно, огромным горем, ведь она за всю жизнь больше никого не любила, но и освобождением тоже, как ни крути.
Начала вспоминать детство, что кажется сейчас таким счастливым, и ничего особенного вспомнить не смогла. В чем же было тогда это счастье? Вроде и жили трудно, в маленьком доме, печь топили дровами и углем, воду носили из колодца, валенки подшивали каждый год, они от меня к сестре отходили, а мне доставались мамины. Ни бананов, ни апельсинов мы тогда не знали и не видели, даже яблоки были мелкие, как редиска, их всю жизнь ранетками называли – «райскими», зато было их сколько душе угодно! Самым большим лакомством, помню, было самодельное пирожное, которое мама делала из печенья «Целинное», намазывая редким сливочным маслом одну печенюшку и накрывая его другим. Это было необыкновенно вкусно, но чаще обходились горбушкой хлеба, намоченной водой и густо посыпанной сахарным песком. Конечно, были и бабушкины пирожки с капустой, луком и яйцами, но сладкого всегда не хватало. Сейчас моим деткам рассказать, не поверят или засмеют, а ведь я на всю жизнь сохранила то ощущение покоя, тепла и добра, что и позволяло мне всегда считать, что самое лучшее, самое счастливое время у меня было в детстве.
Я всегда была отличницей, по-другому было нельзя – мама была учительницей, потом завучем, и дома с нас требовала, как в школе с целого класса. Мы с Тоськой, сестрой моей младшей, Антониной, понимали, что маму подвести никак нельзя. Чтобы с невыученными уроками в школу прийти? Ни при каких обстоятельствах! Но особую активность в школе я не проявляла, хоть и была самой примерной ученицей: дома считалось, что это не скромно, а значит, нехорошо. Скромность в нашей семье, после честности и порядочности, всегда считалась главным достоинством.
Так, с косичками, в аккуратной, наглаженной форме с белым воротничком и комсомольским значком на фартуке, я и окончила школу. И сразу поступила в институт. В то время это казалось обычным и закономерным: кому как не мне – отличнице и призеру районных олимпиад – поступать в институт?
Где-то шампанское оставалось, куда его Петрович припрятал? Оно ж все равно до понедельника выдохнется. Я поднялась, приподнялась на носочках, отчего все тело вытянулось и приятно напряглось, и еще раз придирчиво посмотрела на себя в высокое зеркало у двери. А все-таки на каблуках мне очень хорошо: ножки у меня стройные, совсем как у девочки, лодыжки тонкие, и щиколотки тоже. Как он любил смотреть на них, когда я выходила из кабинета! Я всегда чувствовала его взгляд, он меня обжигал. Мне это очень нравилось! Я будто заряжалась его колючей энергией, вся подтягивалась, и это состояние не оставляло меня весь день. Так, наверное, возбуждает и заряжает ощущение опасности, когда балансируешь на самом краю, будто идешь по канату.
Опять вспомнила его, ведь зарекалась – забыть, забыть. Нет его больше – он на другой планете! А, может быть, все-таки проверить почту? Вдруг он вспомнил обо мне? Ну, не он, так другие, мало ли на свете людей, помнящих, что сегодня мой день рождения.
Я села к включенному компьютеру и стронула «мышку». Мирно плавающие сказочно красивые экзотические рыбки вмиг исчезли, уступив место заставке почты. Так, подключилась, пароль, еще пароль, а вот и письмо! Есть! Кто это обо мне сегодня вспомнил? Ну, конечно, Тамарка, моя верная подруга, она никогда не забудет, пришлет весточку и слова подберет такие, что сердце защемит. Вот и сегодня, не просто пожелания счастья, а, конечно, только самого огромного и обязательно личного, только моего. Спасибо, Тамарка! А от него нет ничего. Неужели так не вспомнит? Не поверю никогда! Но факт остается фактом. Отключаюсь.
Так, посмотрим, что тут осталось в холодильнике: шоколад, конфеты, торт почти не тронут, фрукты тоже остались. А вот и бутылка «Советского шампанского», почти полная. Люблю я шампанское, есть грех, а впрочем, если посчитать, то в этом году всего раза четыре и пила. Хорошее шампанское – сладкое, я такое больше всего люблю. Но сейчас я бы выпила водки. Целый стакан. Интересно, как это – выпить целый стакан водки и не умереть?! Что, задело? Ты так ждешь его письмо?! Дурочка! Его и не должно быть, все давно кончилось, забудь! Ну что мне делать, если никак не стирается прожитая жизнь с «хард-диска» моей несчастной памяти.
Возьми себя в руки, Анна Владимировна! «Спокойно, дружище, спокойно!» Помнишь, это была его любимая песня. Он так вошел в мою жизнь, что я до сих пор невольно продолжаю с ним говорить, спорить, ежеминутно примерять его мнение и взгляд к себе и к своим поступкам. Мы не виделись с ним уже несколько лет, но до сих пор я стараюсь все делать не так, как хотелось бы ему. Назло! Я его ненавижу! Как я хочу, чтобы он сейчас оказался рядом со мной! Но ведь я его никогда не любила?! Или любила?!
Все, все, успокойся, хлебни глоток шампанского. На чем я остановилась? Ах, да, институт!
Вот уж действительно было счастливое времечко! Я тогда будто с необитаемого острова на обжитый материк вернулась. Мы с девчонками жили очень дружно, учились с удовольствием, специальность у меня была такая серьезная – автоматизированные системы управления технологическими процессами, не просто так! Мама мной очень гордилась, а я тогда такая наивная была, помню, мечтала весь мир автоматизировать. Сокращенно специальность называлась «АСУТП», в будущем мы должны были «асучивать» химические производства.
Удивительно, но сейчас из этой зауми уже ничего не могу вспомнить. Зачем мы тогда так усердно все учили, непонятно - жизнь почти прожила, а из тех мудреных наук ничего толком и не понадобилось. Ни одного интеграла не пришлось взять, ни простого, ни двойного. Жаль! Все-таки столько сил на учебу потратили! Я, как всегда, очень старалась, ночей недосыпала – то чертила, то считала, а то еще и за двоих парней из группы курсовые делала, чтобы их, не дай бог, не отчислили за долги. У них со второго курса военная подготовка, занятия целый день, а для всей остальной группы, для девчачьей ее части, этот день оставался свободным. Так здорово – один день в неделю ничего не делать, зная, что парни на плацу шагистикой занимаются или матчасть учат. И все-таки институт мне многое дал, зря я сейчас на него так, походя, накинулась. Он научил меня думать, искать и находить решения, это все мне так потом помогло, но не будем забегать вперед.
Какая-то чепуха вспоминается, в отдельности все – нестоящая внимания мелочь, а все вместе – моя студенческая жизнь – легкая и интересная. Я себя очень хорошо помню, будто это вчера было. У меня тогда платье появилось васильковое, с такими рукавчиками интересными. Мы с мамой на каникулах его сшили, все девчонки на курсе прибегали смотреть! Я всегда умелицей была, а в этот раз особенно хорошо получилось. Помню свое лицо – счастливое, в таких смешных очках. Я ведь очки много лет носила, еще со школы, и всегда переживала, что из-за них у меня проблемы с мальчиками будут, думала, что очкастые не очень-то нравятся. А все мои ухажеры меня уверяли, что я в очках выгляжу просто замечательно – умная и очень серьезная, а я все равно очки никогда не любила, и, когда избавилась от них, будто заново родилась.
Что-то мысли у меня разбегаются, не хватит ли шампанского? А кто знает, хватит или не хватит, пей, пока есть и хочется. Брошу я в шампанское еще дольку шоколада, вон как пузырьки побежали. Мы так в студентах любили пить шампанское. Неужели всего-то и счастья в той жизни было, что молодость, здоровье, какие-то невероятные планы и надежды, и непоколебимая уверенность в своей будущей счастливой жизни?!
В первый раз я влюбилась только на третьем курсе. Впрочем, не знаю, была ли это любовь или просто влюбленность? Кто знает разницу? На слух – есть! Влюбленность, как мне кажется, – это нечто поверхностное, легкое. Именно так и было у меня, когда парнишка этот, Мишаня, с энергетического факультета, начал за мной ухаживать. Мы с ним в библиотеке познакомились. Просидели весь вечер молчком рядом, я термодинамику зубрила, а он все время на меня пялился. Я бы ушла, да сидела у стены, а он у прохода, неудобно было его беспокоить и так демонстративно уходить. Просидели до закрытия, он меня в общежитие проводил, всю дорогу о себе рассказывал, а я плохо его слушала: все думала-гадала, что дальше будет. А дальше мы начали «дружить». Месяца два по вечерам гуляли, в кино ходили, два раза даже в театр выбрались. Мы любили наш провинциальный, старый драматический театр. Ему было больше ста лет! В нем всегда было так уютно, изо всех углов тянуло настоящей стариной – чувствовалось, что ты в театре, а не в заводском клубе.
Гуляли мы с Мишкой так, гуляли, а в ноябре, помню, уже холодно было, он меня решился поцеловать. Мне тогда это не очень понравилось. Стыдно было признаться: девчонке двадцатый год идет, а она – нецелованная. Мише уже и продолжения захотелось! В следующий раз при расставании он меня обнял и попытался за грудь потрогать! А я не сдержалась и врезала ему. Наотмашь! Рука хоть и в варежке была, а она у меня в нужный момент тяжелая. Врезала так, что на следующий день глаз синевой заплыл. Мишка, конечно, обиделся и больше не приходил. Вот тебе и роман! Или это называется первая любовь?
Сейчас смешно вспоминать, а тогда всю ночь проплакала, толком не зная, по какой причине. Может быть, не хотелось мне расставаться с моими романтическими, детскими представлениями? Я и не знала, что скоро не только целоваться буду, но и мамой стану.
3
Ничего серьезного из того шального времени я так и не вспомнила. Недавно встретились мы с девчонками на юбилее – двадцать лет после окончания института. Подумать только – двадцать лет?!! Не может быть! Может – не может, а у меня дети совсем взрослые, того и гляди, приду завтра домой и окажусь бабушкой. Тьфу-тьфу, где здесь дерево, постучать, чтобы пронесло. Стучи – не стучи, а все идет своим чередом, и Танюшке рано ли, поздно ли, а лучше бы в самое время, все равно мамой быть. А мне, стало быть, бабушкой!
Нет, не туда я свернула, хватит шампанского, завтра голова будет раскалываться, а мне в эти выходные свой день рождения еще раз отмечать. Соберутся мои дети и друзья придут. Конечно, придут!
Да, на встрече с девчонками, которые за двадцать лет почти все в толстых теток превратились, мы два дня и смеялись, и плакали, вспоминая все, что было у нас за пять институтских лет. Нашли ведь, что вспомнить? Вроде бы ничего особенного: жили, учились, просто были молоды.
Окончили институт, разъехались в разные стороны, и началась серьезная взрослая жизнь. Из Томска уехали молодыми, смешливыми девчонками, а наутро в чужом городе пришли в отдел кадров подкрашенные, одетые, как полагается, и сразу стали взрослыми людьми. Мне еще повезло, что меня в Новосибирск распределили с двумя подругами, все не так страшно. Мы вместе почти год прожили, пока жизнь нас не раскидала.
И вот тогда я впервые по-настоящему, наверное, полюбила. Познакомилась я со своим любимым как-то несерьезно – на танцах. Я тогда с Тамаркой была, а Виктор – со своими друзьями-приятелями. Он пригласил меня раз, другой, и так весь вечер мы с ним танцевали, а потом пошел меня провожать. Снова был холодный и мозглый ноябрь, темень, ночь – трамваи уже не ходили, а он жил на другом конце города. В общежитие привести я его не могла, не решилась бы ни за что, да и вахтер – старый черт – не пропустил бы. Так мы с ним почти до утра и простояли в подъезде какого-то дома у полутеплой батареи. Я боялась, что заболею после такой прогулки в тонком капрончике. А как иначе – на танцы ведь ходила.
Пришлось Виктору меня греть всю ночь. Целовался он жарко, умело, у меня даже голова кружилась, я глаза закрыла и будто поплыла. Он меня везде трогает, а я и не сопротивляюсь, что-то горячее обволокло, никаких сил нет, дышу с трудом, как рыба, выброшенная на песок. И от каждого его прикосновения меня трясло, будто слабым током било. Подумать не могла, что такое бывает! Так до утра мы с ним и простояли в этом подъезде. Утром в себя пришла, глянула в зеркальце: губы опухшие, щеки бледные, только глаза – огромные, и в них синь и еще что-то такое, что людям стыдно показать. Ног под собой не чую, от слабости подкашиваются, Виктор меня сильно обнимает, держит на весу, а я и не думаю из его рук освобождаться.
На работе целый день с больной головой просидела, делать ничего не могла, думала только о нем, и все у меня внутри болело, но не больно, а незнакомо и приятно. Это я потом поняла, что так мое женское желание впервые о себе заявило, достаточно было лишь нескольких прикосновений, чтобы оно проснулось. Видимо, время пришло.
Через две недели Тамарка домой к матери на выходные дни уехала, и Виктор впервые остался у меня ночевать. Все было быстро, страшно и сладко. Помню, у меня так смешно зубы стучали, а он меня ласкал и приговаривал: «Да не бойся, ты, дурочка. Все будет хорошо, тебе еще так понравится, что потом за уши не оторвешь». А я все думала, как это – за уши?
Мы не стали долго женихаться, подали заявление и через месяц сыграли свадьбу – комсомольско-молодежную, в складчину. Виктор был парень завидный – «бывший флотский паренек»! Родился и вырос на Камчатке, это, считай, на краю света. Там только крепкие ребята вырастают. С детства в море, на рыбалке, на вулканы не раз поднимался. Школу закончил, зря на материк мотаться не стал – слишком дорого, год поработал в ремонтных мастерских на верфи, а в восемнадцать лет пошел служить на флот. В военкомате сам попросился в подводники.
Служба в подводном флоте серьезная, опасности на каждом шагу, походы по полгода, не всплывая из глубины. Страшно подумать! Ходили на боевое дежурство с ядерным оружием под самую Америку, вокруг света прошли, на полюсе сквозь льды пробивались. Виктор хоть и мало чего рассказывал, все на подписку ссылался, но я на него с таким восторгом смотрела, не могла поверить, что этот парень – мой. Виктор – значит победитель, это имя ему шло! Он всегда старался из любой ситуации выйти победителем. Грубоват, правда, был, как настоящий мужик, но мне и это нравилось в нем. Правда, часто, если не сказать, через слово, матерился, что было мне непривычно и неприятно, но со мной вскоре начал сдерживаться, очень ему не хотелось меня огорчать.
Любил он меня сильно, в этом я никогда не сомневалась, хотя о любви мы с ним не говорили. И это мне тоже нравилось: настоящий мужчина, в моем тогдашнем понимании, таким и должен быть. Виктор чуть старше меня, а успел уже многое – и институт окончил, и во флоте отслужил, и женщин, конечно, знал, но мне об этом не рассказывал. Может быть, именно потому мне так с ним хорошо и было, что не был он мальчиком-одуванчиком, только-только выросшим из детских штанишек. Это я – из непосвященных девочек сразу в такую купель попала, что в первый год своего замужества только о ночи и думала. Самой стыдно было, а поделать ничего не могла: до обморока хотелось мне этого сладкого.
По распределению я попала на машиностроительный завод, а Виктор работал в пуско-наладочном монтажном управлении. Работа его считалась элитной, хотя это слово в те времена редко применяли, мне кажется, оно уже из нашей новой жизни. В общем, он был специалистом по реакторам – автоматика, телемеханика, очень серьезное дело, и разбирался Витька в этом лучше многих. Ребята, когда вместе собирались, часто говорили мне, что Виктор – специалист от бога. Мне всегда было приятно это слышать. Так и жили: у меня каждодневная рутина на огромном и скучном заводе, у него частые длительные командировки по всей стране. Вскоре я от завода получила комнату в общежитии, стала в ней какой-то быт налаживать, хотя ничего особенного нам тогда не надо было. Одно слово – молодые!
Однажды, на очередном медосмотре женский доктор стал меня подозрительно подробно расспрашивать о моих делах, месячных и тому подобном. Послал на обследование, а после всех анализов объявил, что у меня мудреное какое-то состояние, малоизученное, но, вероятнее всего, рожать я не смогу. Я страшно расстроилась, хорошо, что Виктор тогда из очередной командировки вернулся и был дома. Он меня принялся утешать, успокаивать, даже рассмешил сквозь слезы, сказав, что доктор не учел его возможностей, дескать, семя у него сильное, пробивное, надо только работать без отдыха, и все у нас получится. И тут же сгреб меня и начал работать. Он это так называл.
И ведь прав оказался! Когда я уже на третьем месяце беременности пришла к своему доктору, тот от удивления только руками развел. А уж когда я родила, да еще и двойню, то даже с цветами пришел ко мне в роддом. Говорил, что случай редкий, в его практике такое впервые. Молодец, Витька, пробил все-таки! Никогда не забуду момент, как впервые принесли мне двух моих ребятишек – Танюшу и Сережку. Мы так с Виктором решили детей назвать – сына в честь его отца, а дочку по имени моей мамы, чтобы не обидно было никому. Принесли деток, а они, не открывая глаз, рты разевают и так требовательно и надрывно кричат, что я сразу же испугалась, как с ними одна управляться буду. Дала грудь сначала Сережке, потом покормила Танечку, а сама чувствую, как по всему телу мурашки бегают и озноб, почти как от Виктора, когда в первый раз у нас с ним было.
Вроде бы только вчера на свет появились, а уже по двадцать два годика ребятишкам: выросли, я и заметить не успела. Сережка вымахал под метр восемьдесят, непонятно только, в кого: отец небольшого роста, хоть крепкий, кряжистый, а сын, видно, весь в рост ушел – тонкий и звонкий. А вот Танечка вся в меня пошла. По крайней мере, грудь свою, не по годам большую, так же прячет, сутулится и краснеет чуть что.
Ох, телефонный звонок напугал меня. Кто бы это мог быть? Я взяла трубку и чуть помедлила с ответом, чтобы успокоиться. Слышу в трубке нетерпеливое алло да алло. Это Таня – дочь – позвонила наконец.
– Да, Танечка, это я. Банкет уже закончился, я тут немного задержалась, кое-что по работе еще сделать нужно. А Вас с Сережкой где черти носят? Как это до завтра? У твоей мамы, между прочим, сегодня день рождения! Вот так всегда, ну, что мам да мам, я уже сто лет как мама! Ладно, хватит клянчить, как доберетесь до места, обязательно мне позвоните, а завтра с утра чтобы дома были. Нам вечером гостей принимать, не забыла?
Я подвинула свое роскошное кожаное кресло к окну, встала в него коленками и снова посмотрела с высоты воробьиного полета на вечерний город. Боже мой, до чего же холодно там внизу, за стеклами! Вот если бы сейчас просто перенестись мгновенно домой, тогда еще ничего, а так надо переодеваться в ненавистную зимнюю амуницию, которая еще не факт, что согреет, и окунаться в эту морозную темень на целый час, пока доберешься до квартиры, в которой, кроме кота, никто тебя не встретит.
Я оттолкнулась от ледяного окна, и кресло мягко и волшебно закружило меня. В голове все сдвинулось, мне даже показалось, что я парю в воздухе, я прикрыла глаза и снова вернулась к своей эпопее.
После рождения детей заводской профком о нас позаботился, и мы переехали в большую комнату, в квартиру с соседкой – бабушкой. Это было такое счастье! Комната большая, двадцать четыре квадратных метра, как сейчас помню, и кухня большая! Бабушка оказалась мирной и спокойной старушкой и часто выручала меня с детьми: посидеть, покормить, а то и приготовить. Жили мы с ней душа в душу, вот только с Виктором она не сжилась. С годами они вообще стали ненавистными врагами.
Отсидела я полтора года дома, получила законные ясли и вышла на работу. И тут мне предлагают временно перейти в научную лабораторию академического института для выполнения большого совместного проекта. В те годы было модно академическому институту разрабатывать что-нибудь для промышленности, чтобы в облака высоко не залетать, а поближе к реальной земле находиться. Я сначала хотела отказаться, как всегда, испугалась, я боюсь всего нового и в себя совсем не верю. Но Виктор меня уговорил – все-таки работа по специальности, программирование, компьютеры у них современные, не то что на заводе – арифмометр «Феликс», и тот несмазанный, трещит – только ворон им отгонять. И смех и грех.
В институт надо было ездить через весь город – в центр, но уже на третий дня я ехала туда с огромным удовольствием. Словно попала в новый, неведомый мир. Как там было интересно, особенно после заводской рутины и нищеты! Нет, конечно, в заводских цехах полно всякого оборудования, было и современное, но там грохот и дым, как в чистилище, а в заводской лаборатории, ЦЗЛ, куда меня сначала определили, скука смертная. Одни женщины, все с самого утра на часы смотрят – сколько до конца дня еще остается. А тут, в академии этой…
Оборудование почти все импортное, кругом сплошная электроника! Приборы разные лампочками перемигиваются и шум мерный, тихий, солидный – чувствуется, что серьезные машины работают, насосы что-то перекачивают, и вентиляторы нутро компьютеров охлаждают. Правда, слово «компьютеры» пришло позже. Тогда мы все это называли просто ЭВМ – электронно-вычислительные машины. Это уже потом разницу поняли: у нас вычислительные машины, занимающие этаж или даже целые здания, а у них компьютеры – на письменном столе спокойно помещаются.
Что-то я все время вперед забегаю, хотя как я могу туда забегать, если я сама в этот момент уже там – впереди – нахожусь? Наверное, шампанское виновато – заговариваюсь я, хотя ничего страшного в этом нет, меня все равно никто не слышит.
Люди в этой научной лаборатории были – будто с другой планеты! Все красивые, умные, лица светлые и доброжелательные. И улыбаются тебе просто так: дескать, мы очень вам рады, проходите, чем вам помочь? Все сотрудники в белых халатах, но не как в больнице, где от них холодом и болью несет, а совсем по-другому. Халаты нараспашку, и люди в них выглядят веселыми, хотя и деловыми, очень занятыми. Это был действительно иной мир, и я сразу влюбилась в него! На работу ехала, как на праздник, с ужасом вспоминая, что могла отказаться и остаться на заводе. Как хорошо, что Витя убедил меня попробовать свои силы на новом месте!
4
Вдруг оказалось, что я многое знала – не зря в институте пять лет «гранит» грызла, а чего не знала, то легко усваивала, схватывая на лету. Через пару месяцев я освоилась в лаборатории и стала чувствовать себя своей. И начальник мне достался замечательный! Во всем помогал, поддерживал и ободрял в трудную минуту, даже оставался со мной допоздна, чтобы помочь разобраться. С детьми в это время Витя сидел. Он в те дни, когда в командировки не ездил, в управление ходил только для проформы: отчет сдать, командировочные получить, почитать новинки, инструкции какие-нибудь. Его основная работа была на выезде.
Все было так замечательно, хотя я уставала так, что еле до постели доползала, но через год такой жизни дома у нас начались трения. Во-первых, Витька не терпел любой «бабской» работы, так и называл это обидным словом. А когда я задерживалась, ему приходилось самому и ужин разогревать, и с ребятами возиться. Я пыталась его убедить, что это временно. Напоминала ему: ты ведь сам меня убедил в лабораторию перейти. Теперь я должна как можно быстрее на ноги встать. Мне уже и тему самостоятельную предложили в программе, которую лаборатория с заводом совместно выполняла, я без твоей помощи, Витя, никак не обойдусь. А он будто и не слышит, ругается: мне нужна жена, а детям – мать, а научных сотрудников вокруг и без тебя пруд пруди, как-нибудь обойдутся. Мне слушать это было до слез обидно, да и не девочка я уже, чтобы после стольких усилий по прихоти мужа взять все и бросить. И стали наши отношения с ним натягиваться: что ни день, то раздраженный разговор на грани скандала. Я уж и так, и эдак, а Витька все мрачнее и злее становился. Да если бы только моя работа, все не так просто было!
Виктор и раньше частенько попивал с ребятами: из командировки вернутся и обмывают, что все прошло успешно. Работа у них опасная, сложная, хоть он никогда о ней и не рассказывал. Бывает, сильно выпьют, напьются до чертиков, а иногда только пивком забавляются. Часто приходили к нам, и тогда допоздна на кухне шум и дым коромыслом. Нашей бабушке-соседке все это не нравилось, а кому понравится компания подвыпивших мужиков, которые из любого вопроса глобальный спор устраивают. И начала она возмущаться, сначала тихонько, себе под нос, но так, чтобы я могла услышать. Я пыталась несколько раз поговорить с Витькой, чтобы он перестал к нам ребят водить и воздержался бы от попоек, а он и слушать не хочет, сгребает меня в охапку и отшучивается:
– Ну, что я буду за мужик, если от меня ни пивом, ни водкой разить не будет? Ты же сама такого разлюбишь!
И ответить не дает, рот поцелуем закрывает, а то и в постель тащит, если дети уже спят. С ним серьезно невозможно было говорить. Это и раньше было, а теперь, как я с новой работой связалась, Витька стал все чаще пьяным приходить и ребят, будто назло, стал приводить каждый раз, как я задерживаюсь. Старушку совсем из кухни выжили, и стала она меня доставать все сильнее, угрожая пожаловаться в заводской профком. Она ведь заслуженная пенсионерка была, всю жизнь на заводе проработала. Наша домашняя ситуация с каждым днем все больше завязывалась в тугой узел: у каждого из нас свои претензии, свои обиды, и уступать никто не хочет.
А на работе, как на грех, начальник мой – шеф, как уже тогда было принято называть, – принялся меня потихоньку обхаживать. Чувствую я, что он не просто мне помогает как новому сотруднику и подчиненной, а ищет подход с каким-то пока непонятным (это я себе сама так втолковывала, а на самом деле – ну что тут непонятного?) мне личным интересом. Я тогда, честно говоря, долго старалась ничего не замечать, а объясняла себе все знаки внимания его воспитанием и деликатным обхождением со мной как с женщиной. Даже когда он в первый раз принес мне хризантему к какому-то празднику, я удивилась, но сделала вид, что ничего особенного – цветы к празднику, очень приятно, конечно, но всего лишь внимание. Однако праздник прошел, а хризантемы он продолжал приносить: одна отстоит, завянет, следующая появляется, и так всю долгую сибирскую зиму.
Тем временем дома у нас становилось все хуже и хуже. Витька либо в командировке неделями, либо пьет с друзьями до глубокой ночи, а домой приползает на бровях. Пару раз забирали его в вытрезвитель, еле отмазали, чтобы на работу не сообщали, а то выгнали бы его с «волчьим билетом». У них контора серьезная – чуть что, и прощай. А в лаборатории у меня все наоборот: работа интересная, я уже и первые результаты получила, и статью написала в академический сборник, правда, в соавторстве со своим шефом – Дмитрием Петровичем. Отношения со всеми сотрудниками у меня складывались самые лучшие, хотя я иногда замечала, как девчонки-лаборантки шушукаются и посмеиваются за спиной. К Дмитрию Петровичу я уже так привыкла, что ни минуты без него не могу – то спросить, то сказать или показать, а то и услышать, что все правильно делаю и какая я умница. Привыкла и к свежей хризантеме на своем столе.
Однажды утром я приехала в лабораторию со слезами на глазах: опять с Витькой поругались, причем так грубо, позорно. Он совсем перестал сдерживаться и так грязно стал ругаться, а тут дети подрастают, чему он их научит, пьяница противный. Я не выдержала и все ему высказала, а он, сгоряча, так меня обложил…
Приехала на работу и ничего не могу делать, руки трясутся, и слезы сами собой катятся. Дмитрий Петрович видит, что я не в себе, подсел ко мне и стал расспрашивать, а потом заставил одеться и повел меня на воздух – успокоиться. Распорядок в лаборатории был не строгий, демократический. Многие, в том числе и Дмитрий Петрович, работали допоздна и без выходных, но зато, когда надо было, можно было спокойно уйти в рабочее время, даже не отпрашиваясь. Все понимали, что работа творческая, из-под палки ее не сделать, в общем, глаза на дисциплину до поры до времени закрывали.
Зашли в парк. Он весь заснеженный, только пешеходы тропинки натоптали, тихо в нем, даже не верится, что рядом огромный город бурлит. То ли тишина эта на меня так подействовала, то ли участие внимательного начальника, только сделала я огромную глупость: стала ему свою жизнь рассказывать! Нельзя было этого делать, конечно, ни в коем случае! Пустила начальника в свою жизнь, переступила грань, расплакалась, а он меня вдруг и обнял. Не успела я ничего подумать, как чувствую его губы, сама не соображаю, что делаю, а отвечаю. Все как-то без ума, без умысла, толкнула меня судьба, а я слабой оказалась и поддалась.
Потом вроде бы соображать начала, попыталась мягко так освободиться. Говорю ему тихо и вежливо, на «вы», хотя мы уже давно с ним на «ты» перешли, в лаборатории вообще все, кроме завлаба, так друг к другу обращались:
– Дмитрий Петрович, бога ради, извините меня, я просто голову потеряла. Не соображаю ничего. Я мужа люблю, просто сейчас у нас не самый лучший период, но такое в каждой семье бывает. Простите меня, мне бежать надо, детей из яслей забирать.
И быстро так побежала по дорожке из парка. Благо, автобусная остановка рядом, и автобус, на счастье, сразу подошел. Пока доехала, забрала детей, пришла домой, за делами вроде бы успокоилась и стала обдумывать ситуацию.
Да, Дмитрий Петрович, Дима или Митя, как я его про себя называла, мне нравился. С ним было интересно, покойно и надежно, а еще он затрагивал какие-то новые, неизвестные мне струнки, когда дарил маленькие подарочки, оказывал какие-то небольшие знаки внимания, пропускал в дверь и подавал руку. Было очень приятно чувствовать его заботу, но я уже догадывалась, что на этих струнах он играет свою песню, которой хочет меня приворожить. Пора было прекратить лукавить с собой, убеждая, что это просто дружеские отношения, я уже точно знала, что он ко мне относится, как к любимой женщине. И, несмотря на то, что я любила Витьку – дурака своего, любила его как мужа и отца моих детей, отношение шефа ко мне доставляло уже другое удовольствие, в котором я не хотела себе признаться.
Наш банальный семейный разлад с мужем происходил на фоне приятных, тешивших мое самолюбие отношений с шефом, и контраст был настолько разителен, что во мне вдруг проснулась и стала противно ныть вредная мыслишка: «Посмотри, какой мужчина добивается тебя, как он тебя любит, он уже с лица совсем спал, глаз с тебя не сводит. А Виктор? Тот смотрит волком, как на свою капризную овцу. Он во мне женщину видит только, когда в постель ложится, и то если пьян не настолько, чтобы сразу заснуть».
Господи, какая я была глупая, как я могла допустить, чтобы ситуация пошла по такому неправильному пути?! Витя был в командировке, ожидалось, что он вернется через неделю. Я после нашей прогулки по парку с шефом решила взять отгул и выждать, чтобы все улеглось, подзабылось, а потом, вернувшись, объяснить Дмитрию Петровичу, что это было недоразумение – наваждение. Не захочет принять сказанное, что ж, подам заявление или перейду в другую группу, меня уже звали. Хотя нет, поступать так по отношению к Диме я не смогу, значит, придется уйти совсем. Жаль, конечно, но что-нибудь придумаю, а пока – утро вечера мудренее.
С утра пораньше, зная, что шеф приходит позже, звоню в лабораторию и прошу передать, что у меня дети заболели и мне придется несколько дней посидеть с ними дома. Дело обычное, все мы люди, у всех дети. Я и на самом деле их в тот день в ясли не повела, решила, что побудем все вместе дома. Часов в одиннадцать вдруг раздается резкий звонок в дверь. Я открываю – на пороге весь взъерошенный и встревоженный Дмитрий Петрович.
– Аннушка, что с тобой случилось?! Что с детьми?! Почему ты мне не позвонила?! – а сам в дом входит, оттесняет меня от двери и тут же пытается обнять. Чувствую, он весь дрожит, даже заикается от волнения. Я попыталась отстраниться, растерялась, не знаю, что и сказать. Я ведь специально от разговоров и выяснений спряталась, не вышла на работу, детям болезнь придумала – взяла грех на душу, а тут такой неожиданный поворот – натиск и напор. Я уперлась руками в его грудь, вырываюсь так тихонько, но все же настойчиво, и уговариваю его:
– Дмитрий Петрович, не волнуйтесь, ничего страшного, просто ребята засопливели, решила посидеть с ними денек, чтобы совсем не разболелись, я же все Раисе передала, разве она вам не объяснила мою причину?
А он будто и не слышит меня, обнимает и все. Мне, дуре, надо было с самого начала резко осадить его, одернуть, а не успокаивать, но я не решилась: во-первых, начальник все-таки, а во-вторых… не знаю даже, что во-вторых. В общем, не осадила, а в этот момент открывается настежь дверь, так что Дмитрия в спину больно ударила, и входит мой муж – Виктор-победитель.
Хорошо, что я детей дома оставила, не соблазнилась отвести их в ясли и одной дома поваляться. Витька меня просто убил бы тогда. На мое счастье в этот момент они выбежали в коридор и к нему:
– Папа, папа! – и на руки давай, с двух сторон лезут на него, как татары в набеге. Дети мне помогли, можно сказать – спасли, хотя спасать уже было нечего. Это сразу стало ясно, хотя я еще пыталась что-то лепетать, объяснять, что, мол, дети приболели, я осталась дома, а Дмитрий Петрович приехал за важными бумагами, которые я вчера забрала с работы домой, не успев что-то досчитать. Я еще продолжала что-то говорить, кудахтать, как обезглавленная курица:
– Витя, познакомься, это мой шеф – Дмитрий Петрович Калязин…
И тут Виктор впервые за всю эту сцену посмотрел на меня, да так, что меня хватала жуть до обморока. Он на меня, свою жену, взглянул с такой ненавистью, будто я была его самым лютым врагом! Мне даже показалось, что даже зубами заскрежетал. Митя в свою очередь что-то пролепетал, что ему, мол, приятно познакомиться, и даже руку протянул, но потом, видно, что-то понял или просто испугался Витьку, спешно попрощался и повернулся уходить. А Виктор его за рукав остановил и с такой издевкой в голосе спрашивает:
– А как же бумаги?
– А я их уже забрал, – моментально нашелся Калязин и постучал по портфельчику, который всегда с собой таскал.
– Ну-ну, – ответил Виктор, ни на миг не поверив, и прошел в комнату, не раздеваясь, даже не снял ботинки, чего никогда раньше не делал.
Я закрыла дверь за Калязиным, а сама так и осталась стоять в коридорчике, к стеночке прислонилась, чтобы не упасть, а в комнату боюсь даже войти. Потом стала себя убеждать, что совесть моя чиста, ничего такого я не сделала, а значит, и бояться мне нечего. Подняла голову, и вошла. И тут же получила такой удар, что на ногах не устояла, ударилась о дверь и на пол рухнула. Дети испугались, зашлись в плаче, хором, да так громко, что это Витьку, видать, отрезвило. Наклонился он ко мне и тихо так прошипел, глядя все с той же ненавистью прямо в глаза:
– Что, ****ь, чистенького нашла? Интеллигентного и вежливого? И детей не постеснялась? Ну, смотри, падла, я тебя замордую! – И вышел, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка.
5
Зачем я все это вспоминать взялась? Или к юбилею не успела итоги подвести? Неужели человек так устроен, что ему доставляет мазохистское наслаждение ворошить прошлое, как незаживающую рану, доставляя себе такую боль? Что ж, не каждый день выдается такая вольность – никто меня сейчас не ждет, никто не мешает, мои мысли и воспоминания, растревоженные шампанским, уносят меня в прошлое, которое было, кажется, еще вчера.
Я с детства хоть и послушная была, но обидчивая и гордая, а еще страшно упрямая, наверное, как все девчонки. В общем, если меня в классе кто-нибудь сдуру начинал заводить и спрашивать: «Ты что, считаешь себя лучше всех?», то я из какого-то непонятного мне чувства противоречия и упрямства вместо вежливого: «Ну, что вы! Я совсем так не считаю», что было абсолютной правдой, тут же дерзко отвечала: «Да, я так считаю», за что и получала потом по полной программе. Вот и в этой ситуации, не могла же я опуститься до жалких оправданий, хотя сначала, с перепугу пыталась это сделать. Но после того, как Витька меня ударил, я сразу же посчитала себя смертельно оскорбленной, правой и даже пострадавшей, тем более что Витька умудрился одним ударом рассадить мне губу и нос. Хорошо, что под глаз не попал, пришлось бы мне потом на неделю «отгулы за прогулы» выпрашивать. Это я сегодня его понимаю и даже оправдываю его реакцию: она была настоящей мужской, а ведь я и любила-то большего всего в нем именно эту мужественность, эту простую, бесхитростную реакцию на все случаи жизни.
Идти мне было некуда, тем более с детьми, зима на дворе, я поплакала с детьми за компанию, потом взялась их успокаивать, а там и сама успокоилась. Стала думать над всей этой бедой, свалившейся на меня, вот только ничего придумать так и не смогла. Я сама вольно-невольно спровоцировала эту ситуацию, вот она и пошла по пути, которого не только не хотела, но даже и в мыслях не предполагала. Что ж, купилась на интеллигентские ухаживания, поддалась песням токующего глухаря, теперь надо было как-то расхлебывать эту кашу. Я еще не знала, что гордость и обида – не лучшие советчики, но в тот момент я им легко поддалась и решила, что такого оскорбления простить не могу, а значит, – подаю на развод.
Виктор пришел поздно ночью пьяным до безобразия. Дверь в квартиру он еще сумел открыть на «автопилоте», а потом прямо в коридоре упал, загремел чем-то, вешалку, что ли, оборвал. Соседка вышла и начала его корить, а он на нее матом. Я выскочила, потащила его в комнату, стала раздевать, чтобы уложить в постель, а диван-то у нас один, до сих пор мы вместе спали. Я шикаю на него, чтобы он детей не разбудил, укладываю его на диван, а сама на полу думаю устроиться. Витька, не смотри, что пьян в стельку, соскучился, понятное дело, один спать не собирается, он ведь после двухнедельной командировки вернулся и не к такому раскладу ехал-торопился.
Зажал меня, как воробышка, сгреб за рубашку так, что я и двинуться не могла, и разложил меня на диване нашем, как он это обычно любил делать. Я раньше тоже это очень любила. А он и пьяным ничего не забыл – с такой силой, с таким неистовством и грубостью в этот раз утолял свой голод, что у меня на теле синяки остались. Отвалился от меня и захрапел, и всю ночь во сне зубами скрипел и стонал, а я до самого утра так и не смогла уснуть, проплакала в подушку. Вот так я своими руками жизнь и себе, и ему загубила. Не знаю, как на детях все это отразилось, только остались они, в конце концов, без отца.
Дальше и вспоминать эту историю мне не хочется. Пришла на работу, а там мне и премия по итогам года, и повышение зарплаты, и перевод из инженеров в младшие научные сотрудники. Тогда в этом большая разница была, вроде как черная и белая кость. Это Дмитрий Петрович обо мне позаботился. В тот день он мне и в любви признался, и замуж позвал, а пока предлагал уйти на квартиру, которую еще надо было найти. Замуж-то он меня звал, но сам-то был женат, и дети у него были – два мальчика, не помню уж какого возраста, двенадцати и пятнадцати лет, кажется. С женой он, по его словам, жил плохо, давно были чужими людьми, не понимала она его в чем-то, в общем, вот такая банальная история получилась. Одна семья развалилась из-за глупостей, а теперь еще и вторую намеревались развалить.
Что-то мне совсем тошно стало от этих воспоминаний, может быть, еще шампанского выпить? Боюсь, что тогда до дома не доберусь. Сварю-ка я себе лучше кофейку, да покрепче. Ха, это ведь меня Дмитрий Петрович научил кофе по-настоящему варить. И джезву эту он мне подарил, я ее с собой так и таскаю с места на место, и имбирными зернами облагораживать напиток научил. Вообще, он многое умел, был необыкновенным эрудитом и мастером на все руки, все у него получалось: и в электронике, и в химии, и в программировании лучше него трудно было отыскать. А еще он, как и мой Витька, хотел во всем быть первым, лучшим и главным. Хороший был человек, да только вот не по-мужски слабоволен и трусоват оказался, когда дело в жизни до поступков дошло. Если бы от хулиганов меня защитить, то тут он бы, несомненно, не испугался. В воду прыгнуть, в огонь войти ни секунды не колебался бы, а вот сделать шаг, чтобы любовь свою защитить – на это совсем другая смелость нужна, редкая!
Я так и осталась гордой и оскорбленной. На развод подала сама и развод этот получила, хотя судья – женщина неопределенного возраста – пыталась меня убедить подождать, подумать о детях, а когда поняла, что я не передумаю, то хотя бы на алименты подать. Но я не стала этого делать. Наверное, все-таки потому, что в глубине души понимала свою вину, которую чувствую до сих пор, спустя столько лет.
А Дмитрий Петрович еще лет пять меня мурыжил обещаниями. Детей своих, видите ли, оставить без отца он не захотел. А моих – легко! В какой-то момент, когда я пригрозила, что уйду из института, чтобы не видеть его и покончить с этой историей, он даже развелся со своей женой, но так и не ушел из дома. Я слышала, что он и по сей день спокойно доживает с ней век, простив ей многолетнюю связь с тренером по теннису, к которому она водила на занятия своих сыновей. Самое смешное, что и дала я ему всего-то один раз, и то из принципа, но тут же поняла, что все так и сойдет к обычной любовной интрижке. А я по своему воспитанию на такое не способна, я в постель могу только со своим мужчиной лечь, мне чужого не надо, меня с детства учили чужого не брать.
Сейчас этот единственный раз даже вспоминать не хочется. Он договорился с кем-то о квартире, выбрались мы в рабочее время, днем, пришли, глаза прячем, собственно говоря, чужие люди. Я разделась за дверкой шкафа, замерзла до синей кожи и зубовной дрожи, спряталась под одеялом, а у самой ни малейшего желания и лишь одна мысль: скорей бы это кончилось. Это еще в самом начале истории было, когда Витька ударил меня. Наверное, я больше из мести и обиды на этот шаг решилась, но посчитала, что должна этот несчастный Рубикон перейти, чтобы, значит, ни шагу назад! Калязин тоже юркнул в постель, и чувствую я, что он в домашних трусах до колен и почему-то даже носки не снял. Тоже мне герой-любовник! Я, как только в постель легла, сразу глаза закрыла, лежу, жду. Неловко, даже неприятно, но все-таки у нас как-то началось. А он, как нашел мою грудь необъятную, так и обмер, не ожидал он такого, почему-то она его так обескуражила, что он тут же с настроя и слетел. Весь его пыл кончился, так и не разгоревшись.
Мы с Витькой обычно без затей любовью занимались, она у нас и была – любовь. Витька – сильный, жадный, его уговаривать не надо, он, как пионер, – всегда готов, причем без устали мог целую ночь на вахте отстоять. И не было у меня никогда другого мужчины, не знала я такого греха. А тут, не знаю даже, что на меня нашло, как я решилась на «подвиг» такой, думаю, надо кавалера своего (это бабушкино слово, оно само тогда мне в голову пришло, даже смешно стало) выручать, а еще, стыдно признаться, захотелось мне узнать, каково оно, если губами его поласкать. Я только и успела движение сделать, как Калязин, поняв, к чему я клонюсь, вскинулся весь, зажался и давай на меня орать, как на партсобрании: где ты только такому научилась? Да ты, может быть, вообще – гулящая? Еле-еле разобрались тогда в этой чужой и стылой постели. Но больше с ним я никогда не была… Надолго мне хватило любовных приключений.
Так и не вышло у нас любви, а вскоре стала я его тихо, но люто ненавидеть, ведь я по-прежнему оставалась зависимой от него, как впрочем, и он от меня. Мы с ним, как два раба, скованные одной цепью на галере. Смешно и горько, все вокруг знали о наших отношениях, наверняка предполагали большее, чем было на самом деле, но, как порядочные люди, делали вид, что ничего не замечают.
Я с годами все больше и больше тонула в этом топком болоте, в которое превратились наши отношения. Я боялась сменить знакомое и надежное, но давно ненавистное место на другую работу, а Калязин все время боялся, что я могу уйти, боялся, что у меня может появиться мужчина, и так он боялся всего, а жизнь тем временем шла, шла, да и прошла мимо, не успел он и оглянуться.
Витька на суд не явился, против развода не возражал, но уйти из нашей комнаты в общежитие отказался. Здесь, не знаю почему, его мужская гордость и достоинство проиграли чему-то упрямому и гнусному. Мне он нагло заявил, что претендует на четвертую часть этой комнаты и никуда из нее не уйдет. Командировки его стали еще чаще и дольше, а в редкие периоды, когда он возвращался, всегда приходил домой за полночь и только пьяным. Наверное, если бы был трезвым, то однажды просто убил бы меня, а так, пьяным, он грубо трахал меня, как вокзальную шлюху, а я вынуждена была молчать и уступать, чтобы, не дай бог, не разбудить детей, которые спали рядом. Не думала, что когда-нибудь признаюсь себе, но молчала и уступала я не только из-за них: мне тоже этого страшно хотелось, ведь я долго потом так и не знала другого мужчину, а без мужчины уже не могла…
Уф! Пора бы и закурить, силы совсем на исходе, вон и пальцы затряслись. Зачем я себя так растравила, да еще и в день рождения?! У меня праздник или нет?! А кто сказал, что это праздник - констатировать, что тебе хренова куча лет, как говорит мой новый шеф, и что лучшая часть жизни так непотребно и торопливо прожита?
Таким безжалостным клубком мы прожили несколько лет, пока стараниями все того же Дмитрия Петровича я каким-то невероятным образом, просто чудом, не получила кооперативную квартиру от института. Это позволило уйти мне с детьми от Виктора. Вскоре после этого он, как говорят, окончательно сбился с пути – спился, а потом, в наступивших новых временах остался и без работы. Осталось у него за душой только та злополучная комната в квартире с бабушкой, ненавидевшей его до своего последнего дня.
Переехать мне Дмитрий помог, а вот пускать его в свою новую квартиру я не стала. Мои дети невзлюбили его с самого детства, уверена, что они не знали о его роли в нашем с мужем разводе, но почему-то очень его не любили. И были страшно рады, когда он перестал к нам приходить под предлогом прибить, повесить или просверлить.
Я всегда нравилась мужчинам (откуда у меня сегодня такая смелость?), в лаборатории на меня многие ребята заглядывались. Больше-то я в те годы нигде не бывала – моя жизнь походила на добровольное заточение между комнатой, где я жила с детьми-школьниками в постоянном, тягостном ожидании ночного нашествия пьяного бывшего мужа, и большой комнатой лаборатории, где Калязин не спускал с меня глаз, не отпуская от себя ни на шаг. В лаборатории даже смеялись над нами, а в каком-то праздничном капустнике обозвали меня Мальвиной, а Калязина, без пяти минут доктора наук, Артамоном, пуделем! Стоило мне выйти из комнаты даже по рабочей надобности, а тем более заговорить с кем-нибудь из сотрудников, как тут же словно из-под земли появлялся грозный шеф и требовал немедленного возвращения к рабочему месту. Правда, с подругами я все-таки успевала поболтать, мы тогда женской компанией пристрастились ходить в сауну.
А еще был у нас в лаборатории сотрудник – Лев Михайлович Андреев, пришел к нам в аспиранты, а потом остался в постоянном штате, – с ним и Калязин дружил, и я. По молодости лет и простоте нравов в лаборатории мы звали его просто Левкой, и у него были отношения с моей подружкой, с которой мы еще в институте вместе учились. Такой служебный роман, как часто бывает в научно-творческой среде, где люди много времени проводят бок о бок. Она была девушкой свободной, хоть и с ребенком на руках. А у него какие-то многолетние семейные проблемы, в общем, все как у всех. Калязин для Левки делал исключение: не боялся подпускать ко мне, зная об его отношениях с моей подругой. Человеком Левка был интересным, и со временем так случилось, что только ему я могла сказать все, что на душе наболело, даже никому из подруг не рискнула бы так открыться. В общем, появился у меня такой друг-исповедник. И не то чтобы сильно я рассчитывала на его советы – в своей жизни я сама себе советчица, и за все отвечать должна сама, – а просто выскажешь вслух, выпустишь наружу горькую боль из своей души – и становится легче, неимоверно легче!
Этой дружбой с Левкой я всегда очень дорожила.
6
Вот такие вот дела, такая жизнь была. Интересно, сколько сейчас времени? Всего только шесть часов! А я уж испугалась, что полночь вот-вот стукнет и меня закроют в этом бетонно-стеклянном саркофаге до утра. Позвонить кому-нибудь, что ли? Хорошо бы сейчас к Ольге в гости нагрянуть, посидеть у нее на кухне среди простого семейного шума, попить чайку с ликерчиком, подымить всем вместе, да и Сашка, муж ее, от компании никогда не откажется. Все среди людей побыть, без затей. А то сижу здесь, как ночная птица – сова, и воспоминания свои тягостные на кулак мотаю.
А ведь пока мы разбирались в этом любовном «многоугольнике», за окном шла жизнь – конец восьмидесятых! Уже и гласность не вновь была, и борьба с пьянством на второй план незаметно отошла, и наступили совсем голодные времена: талоны пачками получали, в очередях томились, как раньше только в Мавзолей. В ночь на какое-то число, уж и не помню, объявили, что купюры в пятьдесят и сто рублей из обихода выводят, народ запаниковал, заметался, а еще, помню, в лаборатории дефицит распределяли: то утюги, то полотенца, и это все в то время, пока я с Калязиным, как с чемоданом без ручки, расстаться не могла. В такие смутные времена мне все страшней и страшнее было решиться на перемены и оказаться одной в новом месте.
Уже подошел пятилетний юбилей нашей с ним каторги, я чувствовала внутри какую-то невыносимую осатанелость, душа у меня стала в камень превращаться. Не знаю, до чего все это довело бы, если бы враз, в одночасье, не изменил бы незабвенный Гайдарушка всю нашу жизнь.
Проснулись утром первого января девяносто второго года, пришли в магазин с похмелья и давай смеяться всем миром. Хохотали до слез и колик, а и было с чего: сметана, что вчера два рубля стоила, с сегодняшнего дня до двадцати пяти поднялась. Ее, правда, как в загнивающем капитализме, вскоре всю выбросить пришлось – скисла, покупать по новой цене никто не стал. Но через месяц уже спокойно за пятнадцать рублей брали, уговаривая себя, что «зато очередей не стало». Такую сметану брали уже понемногу – только на язык попробовать. А у меня двое ребят, они есть хотят каждый день, да и не по одному разу.
Муж моей приятельницы пригласил меня на работу, назвал меня для важности референтом и положил зарплату раз в пять больше, чем Калязин мог при всех своих возможностях выдавить, и я ушла. Самой не верится, что решилась! Тогда многие из нашей лаборатории ушли, правда, сначала в бессрочный неоплачиваемый отпуск – боялись оторвать пуповину от всесильной когда-то Академии.
Мне уже выбирать не приходилось, разве что между жизнью и голодной смертью, как ни пафосно это звучит. Но все-таки я пошла к знакомому человеку и уже на второй день, почувствовав себя уверенно, начала нормально работать. А работать я умею и люблю, меня мама и бабушка так воспитали, у нас в семье считалось, что работа – это главная человеческая роль. Так что зарплату свою я с лихвой отрабатывала. Вот так буднично и очень мимолетно, будто неожиданно, остановился попутный автомобиль, и я, еще минуту назад не загадывая, села в него и даже рукой не успела махнуть своему опешившему, надоевшему до смерти попутчику. Потом как-то вспоминала и сама диву давалась, как я так бездарно пять лет провела возле Калязина, словно заколдованная.
Конечно, я еще иногда забегала в лабораторию: тянуло меня к друзьям, к подругам. Приносила тортик к чаю или еще что-нибудь вкусненькое, могла себе уже позволить не с пустыми руками приходить, и даже удивлялась, как безболезненно и просто отошла эта старая жизнь – ни тоски, ни жалости у меня не было. Калязин в первый же мой визит показался мне мгновенно состарившимся мальчиком, помните, как в «Сказке о потерянном времени», вот-вот, все это время, что он в моей жизни был, и можно назвать только потерянным. Ладно, хватит о нем, проехали!
Прошло несколько лет. Только я свободно вздохнула: со своей хорошей зарплаты с долгами рассчиталась, в дом начала кое-что присматривать, квартира новая так и стояла полупустая, все с таким трудом давалось, да и ребята росли, что только успевай за ними. Я, правда, всегда сама с удовольствием шила и им, и себе. И шила так, что все с завистью поглядывали, откуда, дескать, такая «фирма», а я «лейбл» нашью красивый, что заранее приглядела, и все дела. Так вот, только я о хорошей жизни задумываться начала, как наехала бандитня на нашу фирму, да так плотно, что ничего не оставалось нам, как все бросить и разбегаться кто куда.
Удивительное дело, фирма наша занималась такой прозой, что и говорить не хотелось: очисткой сточных вод, канализацией, проще говоря, но и тут достали нас эти ребята. Им ведь все равно, деньги, говорят, не пахнут, а если и пахнут, то все равно деньги. Шеф мой (сколько же их у меня всего было, включая сегодняшнего?) Коля Борисов до этого в Институте высоких энергий работал, диссертацию защитил по каким-то сложным установкам, а потом приспособил их для очистки стоков, коллоиды там коагулировать или что-то в этом роде. И хорошо получалось, экономический эффект был немалый. При советской власти понадобились бы ему долгие годы, чтобы внедриться, но зато потом, может быть, Государственную премию получил бы. А тут вроде бы всем и не до науки, но без очистки никак не обойтись. Пилотную установку Коля как-то на свои деньги соорудил, продемонстрировал работу на городских очистных сооружениях, получил результаты, каких никто и не ожидал. Начальство очистных посчитало, в затылке почесало, потребовало от Коли поделиться долей и выделило его вновь созданному кооперативу бюджетные деньги на большую установку.
Пока кооператив был небольшой, денег было не так уж много, все было спокойно – рэкетирам и в голову не приходило на очистных сооружениях добычу искать. А тут, как на грех, большой начальник – из министерства – заинтересовался, посмотрел на работу установки и решил двинуть это новшество в масштабе всей страны. И у него это стало получаться. В бюджетах пяти областей выделили деньги на внедрение этой технологии, и как только на нашем счету появились первые деньги, к нашему Коле и приехали ребята на двух черных BMW.
Коля принципиальный был, понимал, что бандиты частью не довольствуются, в конце концов все отберут, и решил деятельность кооператива прекратить. Конечно, все было не просто, досталось ему и его семье, пришлось даже уезжать из города, а я осталась без работы. И стала думать, что совсем пропаду. В первый же день после увольнения я пошла в родную лабораторию, которая теперь больше походила на потерпевший бедствие корабль, выброшенный после бури на берег. Все, кто мог, ушли с него, остались лишь самые преданные, фанатики и те, кому идти было некуда или незачем.
В лаборатории тоже кооператив какой-то создали, но при первой же дележке каких-то шальных денег сразу переругались и разбежались, похерив многолетние дружбы – развалился кооператив, даже не успев встать на ноги. Калязин из лаборатории не ушел, но тоже где-то подрабатывал на стороне, иногда ему приходилось на своей новенькой «шестерке», которую он вместе с женой успел купить перед самым обломом старой жизни, промышлять извозом, отлавливая пассажиров возле Речного вокзала, с риском попасть под праведный гнев таксистов и кооператоров от транспорта.
Посидели мы в лаборатории, как в старые времена за кружкой чая, Калязин с меня глаз не сводил, не мог понять, что же во мне такого нового, чего он никогда раньше не видел: то ли одежда, то ли макияж. Невдомек ему, бедолаге, что нового во мне – свобода и независимость. От него, да и вообще, от всех. Я привыкла быть сама по себе, и со стороны это выглядело неплохо. Разговариваем, он мне, между прочим, рассказывает, кто из наших где устроился. Кто-то на бирже бумаги ценные крутить начал, кто-то тушенкой датской торгует, на Север баржами отгружает, а она лет десять, как просрочена, кто «челночит», а кто-то даже на углу в киоске торгует, работая на своего бывшего сотоварища по лаборатории.
И вдруг открывается дверь, и входит Левка Андреев. Руки заняты свертками и бутылками, тоже, значит, решил проведать родную лабораторию. У него, оказывается, своя фирма, и он в ней генеральный директор. Никогда бы не поверила! Вечно он в протертом свитере по лаборатории носился, к директорству никаких склонностей не проявлял. Я с огромным интересом на него посмотрела – изменился он очень, наверное, как и я, независимость из него так и хлестала фонтаном. Калязин скривился, но как хозяин быстро организовал чайник и чашки, и сели мы болтать о новой жизни.
Левка начал, как всегда, хвастаться, рассказывать с жаром, взахлеб, как они там, в Академгородке, процветают, торгуя не подгузниками, а химическими технологиями. Даже мне завидно стало, а что говорить о Калязине. Он позеленел, попытался Левку подкалывать так, по-мелкому, но у него слабо получалось. Как-то он растерялся немножко, что у его «младшего друга», как он иногда раньше называл Левку, дела пошли гораздо лучше, чем у него – всегда умного и удачливого.
А Левка вдруг сходу поворачивается ко мне и спрашивает в упор, не пойду ли я к нему работать, даже не поинтересовавшись, чем я сейчас вообще занимаюсь. Я для вида принялась расспрашивать его о работе, изобразила сомнения и колебания, а потом, боясь, что он передумает или скажет, что просто шутит, согласилась. Правда, о зарплате не спросила, постеснялась, не повернулся как-то язык у меня, а он понял по моему виду, улыбнулся и говорит:
– О зарплате не волнуйся, договоримся, ты же знаешь, я тебя не обижу.
Меня эта фраза почему-то задела, но я промолчала. Вчера я отработала последний день у Коли Борисова, а назавтра вышла на работу ко Льву Михайловичу Андрееву, хотя, оставаясь после работы наедине, а иногда даже во время рабочего дня, я по привычке называла его Левкой.
7
Да, масштаб у Льва Михайловича оказался гораздо больше, чем у Коли Борисова, и дела его уверенно шли в гору. Уже через несколько дней я вполне освоилась, а вскоре даже получила от своего нового шефа полный карт-бланш. Он не просто доверял мне в делах фирмы, я стала для него необходимой, как правая и левая рука. Я занялась английским языком, и вскоре мне пришлось переводить документы, писать деловые письма и работать переводчиком на совещаниях и переговорах с иностранными заказчиками. Я училась менеджменту и психологии, делопроизводству и такой скучной когда-то, а главное, бесполезной в прошлом научной организации труда. Сказать, что я получала удовольствие от этой работы, значит, не сказать ничего! Я ловила бесподобный кайф, как говорит моя дочь, гордилась и обожала своего энергичного шефа.
Все документы, договоры, телефонные звонки и прочее-прочее шло через меня, на мне держался весь офис, включая и бухгалтерию. Все старались пробиться к генеральному директору, я же научилась отсекать большую часть дел, определяя, кто сможет решить этот вопрос без него, а, бывало, принимала решения сама, зная, что при необходимости могу говорить от его имени. Я пользовалась его безграничным доверием и очень этим дорожила. Это накладывало на меня большую ответственность, но я никогда не боялась ее. Наоборот, я реально видела, как много для него делаю, как ему необходимо мое участие, поддержка и мое слово, и это позволяло мне оправдываться перед собой за то, что он платил мне самую высокую зарплату в фирме, стараясь, правда, чтобы этого никто не узнал. Лев еще проявлял заботу обо мне и моих детях, вникая и замечая самые обыкновенные, житейские дела, что объяснить служебными отношениями, пусть даже самыми лучшими, было трудно. Я старалась не думать об этом, оставляя повышенное внимание шефа к своей скромной особе без объяснений.
Конечно, наши отношения никак нельзя было назвать формальными, да мы и не стремились к формальности. Я была не просто его помощником, а еще и другом: свидетелем его побед – только передо мной он мог так откровенно хвастаться, – и поражений, подозрений и разочарований, которые неминуемо сопровождали становление такого нового явления в России, как бизнес.
Конечно, я уже многое умела, поработав у Коли, но мне предстояло еще очень многому научиться. После стольких лет вязкой несвободы у Калязина, после короткого глотка новой жизни у Коли я теперь обретала новое дыхание, а с ним и новую стать. Первые семь месяцев я просто летала, успевая на работе и дома, где при моей новой зарплате стало намного легче сводить концы с концами. Я ловила свое отражение: в зеркале, в стеклянных дверцах шкафов в приемной, в своем кабинете и даже в витринах магазинов, и мне очень нравилась молодая, деловито спешащая голубоглазая женщина с легкой приветливой улыбкой на лице.
Андреев часто подчеркивал, что я очень коммуникабельная и своим обаянием завораживаю посетителей, а наших недругов просто разоружаю. Только у Льва Михайловича я узнала, что обладаю даром разговаривать с людьми, мне с ними легко быть вежливой и доброжелательной, этому меня всегда учили мама и бабушка. Что-то я снова сбилась на собственную похвалу, разве мало того, что сегодня меня уже хвалили за праздничным столом? Понятно, что добрые слова и кошке приятны, но не настолько же…
А все-таки время тогда было хорошее! Но все хорошее имеет неприятное свойство заканчиваться и чаще всего в самый неожиданный момент.
Прошла зима, и однажды весной, в самый разгар работы, озабоченный шеф вызвал меня в кабинет и попросил заполнить анкету для получения заграничного паспорта. Я удивилась, но он объяснил, что это на всякий случай: вдруг придется куда-то срочно выехать по делам, тем более что мы уже начали сотрудничать с немецкими фирмами, да и израильтяне тоже стали проявлять интерес к нашим технологиям. Я приняла объяснения, заполнила анкеты, прикрепила к ним фотографии и забыла об этом: дел всегда было выше крыши.
Спустя три недели шеф, как это бывало часто, собрался в командировку в Москву. В конце дня, когда все уже разошлись и мы остались с ним в офисе одни, он начал меня инструктировать по большому, заранее составленному списку, а в конце, как бы мимоходом, сказал:
– Здесь, в сейфе, лежит папка с важными документами. Я не могу их просто так таскать с собой. Если вдруг они мне все-таки в Москве понадобятся, я позвоню, и ты срочно их привезешь. Самолетом!
Ничего особенного в этом задании не было, не считая того, что до сих пор я ни в какие командировки не ездила: мое место всегда было в офисе. И это отклонение от правила говорило только об одном: бумаги очень важные, и ситуация может оказаться необычной. Я, как всегда, заверила шефа, что все будет выполнено в лучшем виде и можно не волноваться. С тем и расстались. Лев Михайлович улетел в Москву и через день срочно вызвал меня с бумагами.
Из того, что о возможной поездке с бумагами в Москву Лев сказал мне между прочим, я поняла, что вероятность ее очень невелика, поэтому, когда он позвонил и жестким тоном велел мне срочно прилететь, я даже несколько растерялась. Я сто лет никуда не ездила, кроме как в свою деревню к маме, а уж тем более не летала, детей одних не оставляла, хотя они уже давно не маленькие, да и надеть не знала что, все-таки Москва – столица нашей Родины! Тем не менее все дела уладила, всю ночь провозилась на кухне, чтобы детей едой обеспечить, и, побросав в сумку на последней минуте, что под руку попалось, утренним рейсом вылетела в Москву.
Лететь четыре часа – ни то ни се. Поспать так и не удалось: то информацию металлическим грохотом в уши сообщали, то завтраком кормили, будь он неладен этот «ненавязчивый» сервис. Не выспалась, голова раскалывается, от усталости все мои морщинки наружу вылезли, а привести себя в порядок толком негде, в общем, вышла я из самолета растрепанным чучелом, а меня встречает Лев. Смотрит так незнакомо, я даже испугалась, может быть, что-то на переговорах случилось или еще какая-нибудь беда приключилась. Спрашиваю его, что-нибудь не так? А он, заметно волнуясь, берет меня за руку и только про бумаги спрашивает. Мне даже любопытно стало, что же это за секреты такие стратегические, что я о них ничего не слышала. Успокаиваю его, все в порядке, вот ваша папка. А мне что дальше делать? Он папку схватил, открыл внутри большой конверт, глянул, убедился, что все на месте, и тогда только, успокоившись, говорит:
– Сначала в гостиницу. Отдохнешь с дороги, а вечером мы с тобой сходим в театр, по Москве погуляем. Ты давно в Москве не была?
Да я по большому счету вообще в Москве не была. Так, только пересадки: аэропорт, да и тот Домодедово. Сели мы с ним в машину и приехали в отель «Белград», что рядом с «высоткой» на Смоленской площади, где Министерство иностранных дел размещается. Проводил меня шеф в одноместный номер, по пути показал свой – рядом, и оставил спать, чтобы, как он выразился, я смогла снова на человека походить, а еще лучше, на женщину. Комплименты у него так и остались аспирантские. А другим-то откуда было взяться?
Проспала я часов пять, проснулась – как заново родилась, настроение прекрасное, сама не пойму почему. Выглянула в окно, оно там огромное, во всю стену: с высоты птичьего полета Москва лежит, вся в движении! Я приняла душ, как люблю: сначала горячий до предела, а потом резко холодный, как лед. Кровь по всем жилочкам начинает носиться, как угорелая, и жизнь во всем теле просто закипает. Оделась, подкрасилась, вышла, только стукнула в дверь шефа, она нараспашку – ждал он меня и видно, что давно.
Вышли из гостиницы, а на улицах весна вовсю, не то что у нас в Сибири: еще черные сугробы лежат, ждут своего ленинского субботника. И пошли мы с ним по Москве: по Арбату, через «Макдоналдс», в котором я, конечно, никогда раньше не была, а в новинку он очень интересен, на Калининский, а там и на Красную площадь, а потом через Китай-город, пресловутую Старую площадь, Охотный ряд на Тверскую, бывшую Горького, и дальше – «Маяковка», «Пекин». Так целый день и прогуляли, а вечером в «Ленкоме» попали на такой спектакль! Название сейчас и не вспомню, Караченцев с Инной Чуриковой играли вдвоем, и я видела их живьем! Я не смогла сдержать слез, хотя кто-то смеялся. А мне в какой-то миг показалось, что в зале никого, кроме актеров и нас с шефом, нет. Я все время чувствовала его руку и свою не отнимала. Мне было так приятно и покойно, а в голове ни одной мысли, только о детях вспоминала каждый час, все думала, что они там делают, как они без меня. Смешно даже. Спектакль окончился, аплодировали непривычно долго, никто никуда не торопился, весь зал стоял и аплодировал артистам, и только тогда я ощутила, как нас много – целый зал, и мне было очень приятно это ощущать.
Возвращались не торопясь, я хотела продлить эти приятные мгновения, все-таки не каждый день и даже не каждый год в Москве бываю. А она ночью совсем другая: бесконечный поток шуршащих, нервно снующих машин, отражение фонарей в мокрых наезженных дорогах, беззвездное небо и необъятные, теряющиеся в темноте размеры, нагоняющие ощущение сиротства: чувствуешь себя совершенно беспомощным, затерянным в этом огромном, равнодушном и безжалостном городе. Я почему-то вспомнила: «Москва слезам не верит», и мне сразу же захотелось домой.
В гостинице в фойе охранники или швейцары, кто их разберет, несколько раз с нас требовали пропуска и каждый раз осматривали меня с ног до головы каким-то оценочным подозрительным взглядом. Мне сначала это показалось смешным, а потом стало очень неприятно, их взгляды прилипали к моей коже какой-то несмываемой грязью. Зашли в мой номер, я, не чуя под собой ног, уже думала только о том, как смыть с себя этот московский воздух и упасть в постель, но из вежливости и благодарности за вечер старалась не показывать вида. Лев после спектакля всю дорогу молчал, я видела, что он очень сосредоточен и взволнован и явно хочет что-то сказать, но не знает, как начать. Мы сели в кресла у торшера, и я сама его спросила о наших планах на завтра, а главное – когда мне возвращаться. Он помолчал, мне показалось, что он не расслышал моего вопроса, и вдруг говорит:
– Анна, выслушай меня спокойно, пожалуйста. В этом пакете, что ты привезла, твой заграничный паспорт и наши билеты, и завтра рано утром мы с тобой вдвоем летим в Париж.
Сказал так негромко и без интонаций, до меня как-то не сразу стало доходить. Я рот открыла, чтобы удивиться, спросить, почему Париж, зачем Париж, и вдруг только сейчас до меня дошло, что вся эта командировка, папка с важными бумагами, переговоры с израильской фирмой – все это ложь, фикция! Все придумано только для того, чтобы выманить меня и отвезти в неведомый Париж! А что там?!!
Лев, видя мои распахнутые от ужаса глаза, стараясь меня успокоить, сбиваясь стал мне говорить:
– Аннушка, я люблю тебя, люблю давно, только раньше не мог этого сказать, я даже себе боялся признаться. А теперь не хочу больше ничего скрывать, не хочу ничего откладывать – жизнь невозможно отложить, ее надо проживать каждый миг, сейчас и только сейчас. Полетим, я прошу тебя. Я всю жизнь мечтал об этом городе, а теперь хочу разделить радость открытия только с тобой!
А я уже и не слушаю его. Меня всю затопил такой неимоверный ужас, что я и голоса лишилась, и разума. Какой Париж?!! Какая любовь, ведь он женат?!! Он чужой муж, а я тогда кто??? Любовница?! Грязная любовница, которая крадет крохи чужого счастья, как объедки с чужого стола?! Он со мной погуляет, натешится, а потом, поджав хвост или что там у него, к своей благоверной Люське вернется? И будет с ней спать так же, как со мной? А я? Как я смогу с таким позором жить?! Он меня покупает, снимает, как дешевую шлюху? А говорит, что любит! Да разве с любимой женщиной так поступают? Как я маме в глаза посмотрю, детям своим? С каким трудом я преодолела психологический барьер, чтобы решиться после стольких лет привести в дом холостого мужчину, с которым я, одинокая, давно разведенная женщина, имею все права на отношения, всего-то греха, что он моложе меня, а тут…
Такое откровенное, циничное бесстыдство!
Вообще в своей обычной жизни я думаю мало, очень мало. В смысле внутренних размышлений о жизни и о себе. Просто мне некогда этим заниматься: я очень занята, я – загнанная белка в колесе. С раннего утра, как только открываю глаза, на меня наваливается гора забот, не скажу проблем, но забот, требующих меня всю – целиком. Они простые, житейские заботы: накормить детей, проводить их в школу, привести себя в порядок, втиснуться в переполненный троллейбус, успеть на работу, а там уже все давно меня ждет, а многое должно было быть сделанным еще вчера, и мне надо успеть, успеть, и так, чтобы потом никто не мог сказать, что я сделала это плохо, не так, неправильно или, не дай бог, несправедливо.
К вечеру скорость снижается – я просто устаю. Закончив самые неотложные дела в офисе, я ухожу последней, не считая шефа, которому по давней привычке просто не хочется возвращаться домой за известной порцией ворчанья постылой жены. По пути домой у меня еще магазины, тяжеленные сумки с продуктами, хотя дети стараются мне помогать. Замерзшая и вымотанная, я сижу в пустом троллейбусе и стараюсь из последних сил не заснуть и не проехать свою остановку. В полной темноте, по рытвинам и ухабам, боясь подвернуть ногу или, что еще страшнее, сломать каблуки на сапогах, я тащусь к своему дому, который светится всеми многочисленными огнями, как затертый льдинами ледокол. И дома, ни на секунду не присаживаясь, сбрасывая на ходу надоевшую за день одежду, бегу на кухню, к плите, чтобы кормить своих детей, попутно расспрашивая их о делах в школе, наставляя и ругая, и так изо дня в день, изо дня в день…
Но в редкие паузы, когда случается какой-то совершенно непредвиденный антракт в этой беличьей беготне, я вдруг слышу в себе непрекращающийся спор двух своих таких разных половинок, каждую из которых зовут, как и меня, Аня Фомичева. Я слышу их беспрерывный спор, при этом сама я – третья сторона, которая не может ни вмешаться в него, ни тем более примирить этих неразлучных двойников, имеющих по любому вопросу противоположные мнения. Одна моя половинка воспитана в строгости и целомудренности, ее главные критерии в жизни: справедливость, правда и порядочность во всем любой ценой, другая, и мне часто она нравится гораздо больше – простая русская женщина, у которой много соблазнов и слабостей. Она не хочет быть ни Жанной Д’Арк, ни той, что в горящую избу войдет. Она очень устает и иногда плачет, ей хочется посидеть в укромном уголке и покурить, чтобы отпустило и обмякло нутро, а, может быть, даже выпить, особенно если это что-то вкусное и приятное, она – земная женщина с недостатками, слабостями и страстями.
И вот сейчас, в разгар моего риторического вопля о недостойном предложении, которое осмелился мне сделать мой шеф, Лев Михайлович Андреев, вторая Анна Владимировна бесцеремонно оборвала оскорбленный вопль на высокой ноте и принялась спокойно, как кирпичи из сумки, выкладывать свои доводы:
– Ну, что здесь такого? Что ты вопишь, будто тебя обесчестили? Нравишься ты мужику, разве это плохо? Больше того, представь, что не нравилась бы, а? Каково? Да ты это и знала давно, ты же чувствуешь, как он на тебя смотрит, как он с тобой говорит, от него флюиды идут такие, что мурашки по всему телу бегают, как только ты в кабинет к нему входишь. И тебе ведь с ним хорошо, как еще никогда в жизни не было, признайся, хотя бы сама себе. Ты человеком себя почувствовала, только работая у него, ты даже ходить по-другому стала, летать скорее, чем ходить. Посмотри, как он о тебе заботится, неужели ты на самом деле думаешь, что твоя работа стоит тех денег, что он тебе платит? А Париж? Тебе, дурочке, даже присниться такое не могло – фантазии бы не хватило. Какая нормальная женщина отказалась бы от такого внимания, от такого подарка, какой предлагают тебе?! В конце концов, его отношения с женой – это его личное дело, ты ей ничего не должна, подумаешь, переспишь с мужчиной, вполне возможно, что тебе это даже понравится, по крайней мере ничего не потеряешь, дело житейское. Сегодня, посмотри вокруг, все так живут, только мало кому такие подарки предлагают! Что же ты, Аннушка, из себя праведницу корчишь? Вспомни, как Светлана Борисовна говорит: о чем никто не знает, того и не было. Никто ничего и не узнает! А если даже и узнает, плевать – один раз живем!
Вся эта полемика быстрее молнии пронеслась у меня тогда в голове. Я разрывалась между этими жестокими двойниками, которые так мучили меня. У меня и так сил никаких нет, пожалейте меня! И вдруг я на мгновение представила, что согласилась и полетела с Левкой в Париж… и содрогнулась от ужаса. Нет, такого позора, такого бесчестия я не смогу пережить! И снова эта беспощадная мысль: как я потом маме, бабушке, детям своим смотреть в глаза буду?
Это придало мне силы, я приняла решение, но слезы уже вовсю хлынули из глаз, я впала в истерику от жалости к себе за всю свою такую несуразную жизнь. Ну, почему это происходит со мной, почему?! Я увидела, что и Левка в панике. Он побледнел и смотрел на меня безумными глазами, этим безумством я только что заразила его сама. Все его планы рухнули, черт с ними, он теперь думал только об одном: как выбраться из этих руин и поскорее закончить с этой пыткой. Как все мужчины, он не выносил женских слез.
Он вдруг резко оборвал меня, вытер жесткой ладонью слезы с моих щек и сказал уже тоном начальника:
– Все! Хватит! Ложись спать. Утром полетишь домой. – Резко повернулся и вышел, хлопнув дверью. Не сдержался.
Я еще долго не могла успокоиться, встала под душ и ревела в голос. Голова раскалывалась. Вчерашний прекрасный московский день со всеми впечатлениями, включая и замечательный спектакль, вытек из меня вместе со слезами. Я, наверное, не смогла бы сейчас даже вспомнить, где я была, что видела. Заснула только под утро, а проснулась с той же головной болью. Посмотрела на себя в зеркало – боже мой, в гроб краше кладут: вся опухшая, состарившаяся, мрачная, с потухшими бесцветными глазами.
Раздался стук в дверь. На пороге – Левка, уже с сумкой в руках. Молча протянул мне билет на самолет. Я открыла его: билет домой. Левка, не сказав ни слова, помахал мне так деланно ручкой, повернулся и пошел к лифту. Он, значит, в Париж, а я – домой, в Тьмутараканск свой ненаглядный. Каждому – свое!
Голова болела так, что я не могла толком открыть глаза. С этой невыносимой головной болью я доехала до аэропорта, села в самолет и, представив, как сейчас, в это же самое время, могла подлетать к светлому, таинственному городу, из которого шпилем-иглой торчит знаменитая Эйфелева башня, снова расплакалась. И так мне себя стало жалко, так горько, что даже злорадная Анька Фомичева-Вторая, проигравшая спор и на этот раз, пожалела меня и не стала злорадствовать и добивать, а горько заплакала вместе со мной.
8
Летела те же четыре часа, а оказалось, что весь день уже прошел – сказались еще четыре часа разницы во времени. Вернулась домой, легла в постель, хоть еще был ранний вечер, благо ребят дома не было, и так провалялась весь оставшийся день, разбитая и больная. Чего я тогда только не передумала, но больше всего боялась, что Левка, вернувшись, меня просто выгонит. Зачем я ему каждый день перед глазами немым напоминанием о позоре, о том, что так им пренебрегла? А сколько же денег пропало из-за меня, дурочки?! Страшно подумать!
Но вернется он еще не скоро, и от этой мысли я прямо с утра, как обычно, с радостью впрыгнула в свое беличье колесо, захлопнула дверку, чтобы, не дай бог, не вывалиться, и побежала, побежала, только замелькали спицы, сливаясь в одну бесконечно стелящуюся дорогу.
Лев Михайлович приехал через десять дней: на обратном пути еще задержался по делам в Москве. Переговоры его в Париже с израильской фирмой оказались бесплодными. На совещании со своими компаньонами он так и сказал:
– Пустая трата времени и денег. Пытаются что-то выведать, делают какие-то пассы, но все это игра, а нам играть некогда, – и посмотрел на меня так, что я похолодела, – нам работать надо!
К тому, что произошло в Москве, к несостоявшейся моей поездке в Париж мы с ним больше не возвращались. Я только мельком слышала, как он девочкам в бухгалтерии рассказывал о Париже и раздавал им сувениры. Некоторое время я с ужасом ожидала разборки или простого предложения уйти по собственному желанию, даже начала судорожно искать новое место, но предложение так и не поступило, и я вскоре за чередой бесконечных дел стала забывать это происшествие.
А жизнь продолжалась, работы становилось все больше, и хочешь-не хочешь, а наши отношения с шефом становились все ближе и прочнее. Мы стали одной связкой, в которой он, безусловно, шел впереди, прокладывая путь, а я страховала его, зная, что он мне доверил самое дорогое. Иногда, по вечерам, оставаясь в офисе вдвоем, мы говорили на отвлеченные темы, вернее, каждый о своей жизни. Он с необъяснимым откровением рассказывал мне о своих отношениях с женой, а потом даже о том, как решился на новую, тайную от всех, кроме меня, жизнь с многочисленными любовными, вернее, сексуальными приключениями. Я с плохо скрываемой для себя досадой и непонятной мне ревностью слушала его, а потом машинально, видимо, желая отыграться, рассказывала о своих отношениях с молодым другом, который приходил иногда ко мне домой и оставался до утра. Подобное поведение – «неправильное», непорядочное с точки зрения Анны-Первой, особенно перед своими детьми, так и не принявшими этого парня, – далось мне очень трудно. У моего сына с «другом» отношения вообще не сложились, и я очень переживала это. Вскоре мне пришлось прекратить их, чтобы сохранить отношения с сыном. Всем этим я делилась с Левкой на правах нашей прошлой – лабораторской дружбы, которую вроде бы никто не отменял.
Как и прежде, наш вечерний разговор после трудового дня с чашкой чая выглядел вполне мирно, но что в это время творилось в каждом из нас? Во мне, например, кипели такие страсти, что я с трудом их сдерживала. Я до бешенства ревновала Левку ко всем этим девкам, женщинам, дамам, бывавшим по делам в нашем офисе, на каждую, как мне казалось, он поглядывал с вожделением, как кот на сметану. Я ревновала его даже к нашим сотрудницам, особенно к главбухше, которая в женской трепотне, в отсутствие начальника, как бы в шутку, говорила, что с удовольствием дала бы ему прямо на столе. У меня тогда даже перед глазами встала эта отвратительная картина: Нина Семеновна с задранными в потолок ногами под моим Львом Михайловичем. Боже мой, под моим! Я о нем уже думала как о своем мужчине! А что? Ведь он говорил, что любит только меня! Ничего, что я отказалась от него, но он не смеет так легко менять меня на всех этих женщин! Я ненавидела его в такие моменты и, продолжая слушать, мечтала о мщении.
Несколько раз я бывала у него дома. Обычно это бывало, когда его жена уезжала в командировки, дочери не было тоже, и он, оставаясь один, находил случай, чтобы пригласить меня посидеть за бокалом вина. Лев накрывал низкий столик, зажигал свечу, угощал меня шампанским, явно стараясь напоить в надежде, что я потеряю контроль и уступлю ему. К концу вечера он неизменно пытался меня обнять, но я вежливо так, мягко, но непреклонно отводила его руки, ставя его на место. Я чувствовала его огромное желание, которое тяжело и опасно обволакивало меня, соблазняя и отпугивая. Было страшно и очень весело играть им, зная, что он не посмеет пойти против моей воли, а я воли ему никогда не дам. Мне и в голову не приходило, что это жестоко – так издеваться над желанием мужчины, было очень приятно и интересно, я с удовольствием играла с ним, словно с питоном, не подпуская слишком близко. И делала я это, клянусь, без всякого хитрого плана или умысла, сама природа подсказывала мне так поступать. Намаявшись, раскрасневшись от скрытого гнева и распиравшего желания, Лев шел меня провожать, собрав фрукты и сладости для моих детей, и я это тоже замечала и ценила. Как-то, стоя в кромешной темноте на остановке в ожидании моего троллейбуса, он, пользуясь тем, что лица не разглядеть, напрямую предложил:
– Анка, давай уедем на неделю куда-нибудь вдвоем, только ты и я! Хочешь, я тебе просто за каждую ночь заплачу, любую цену, ты только назови!
Я не оскорбилась и не стала возмущаться, а с огромным удовольствием отказала ему в очередной раз, испытывав удовлетворение не столько, конечно, от предложения, сколько от самой возможности так безжалостно и хладнокровно ему отказать. И тогда в отместку я получила эту историю с налоговичкой.
У нас в фирме в то время шла налоговая проверка. Налоговичка – вредная такая, засушенная мымра со старушечьи поджатыми бледными губами – рылась в наших бумагах целую неделю. Ей так хотелось нарыть на нас побольше, но, судя по ее бесконечным вопросам, она не могла ничего понять в этом море бумаг. Наша фирма не торговала бананами на базаре, мы занимались наукой и производством и под всем этим изощренным наукообразием проводили, конечно, и такие операции, за которые могли иметь неприятности. Но не с ее умишком разбираться в таких дебрях.
Она уже заканчивала свою работу, это был последний день. Утром, после нашего вчерашнего «междусобойчика», когда я с таким удовольствием отказала в очередной раз шефу, он совершенно случайно наткнулся на нее в приемной. Я сразу почувствовала, как он среагировал на ее задницу, которую она выставила, нагнувшись, чтобы застегнуть туфли. Я видела, как он напрягся весь, как сеттер, почуявший дичь. Так и замер в стойке! А вечером, выпроводив всех нас из офиса, остался с налоговичкой наедине якобы обсуждать результаты проверки. Меня всю просто колотило – я поняла, что все это неспроста. Идти домой я не могла. Пошла в родную лабораторию, хотя там давно уже, кроме стариков, никого не осталось. За разговорами ни о чем просидела до позднего вечера, а потом пошла пешком, невольно заворачивая к «высотке», в которой мы снимали офис. В окнах шефа горел приглушенный свет. Я позвонила ему из автомата, но он трубку не взял. Я зашла в пиццерию напротив, выпила чашку горячего кофе, чтобы согреться, и просидела так до позднего вечера, пока не увидела, как шеф вышел из здания вместе с этой проклятой налоговичкой. И шли они медленно, тесно прижимаясь друг к другу, не оставляя ни малейших сомнений о том, что было между ними в этот вечер. Мне стало не по себе, даже голова закружилась.
Что со мной было, почему я так реагировала? Не смогу ничего сказать, сама не понимаю, чего я хотела. На следующий день я не могла его ни видеть, ни слышать, мне казалось, что в кабинете остался запах их тел, занимающихся любовью. Я больше никогда не садилась на этот диван, на котором они наверняка и резвились. А шеф в этот день, будто чувствуя мое настроение, тоже был каким-то неловким, старательно избегая встречи со мной взглядом. В общем, вел себя, как описавшийся пудель! Даже противно!
Но это оказалось не самым трудным и болезненным испытанием. Видимо, я по жизни так устроена, что мои отношения с близким человеком больше всего похожи на цепь или веревку. Так было и на этот раз – скованная со Львом той самой невидимой цепью, которую я не могла, да, наверное, и не хотела разрывать, я продолжала мучиться сама и мучить по возможности его. Наша невидимая дуэль продолжалась, только силы в ней были заведомо неравными: ведь я зависела от него больше, чем он от меня, а, может быть, мне так казалось.
Через год после «моего» несостоявшегося Парижа он отомстил мне по полной программе, укатив в Париж с нашей переводчицей, с прекрасной Ириной Сергеевной. Все мужчины нашей фирмы безуспешно пытались ухлестнуть за ней, для Льва Михайловича она сделала исключение, и это оказался, безусловно, достойный приз. Никто на всем свете, кроме меня, не догадался об этой авантюре, а я почувствовала ее, наверное, в тот самый миг, когда мысль об этом только появилась у него в голове. Не представляю, как я смогла тогда пережить этот удар по своему самолюбию, по женской гордости. Что я только не передумала! В мыслях я его сто раз убила, а ее просто распылила на атомы.
Но ничего, проморгалась, проплакалась и пережила. С тех пор прошло уже пять лет, вот даже до своего ягодного юбилея дожила. Я тогда зареклась: все, никакой дружбы, ни малейшего панибратства, сугубо официальные отношения: слушаю вас, Лев Михайлович, будет исполнено, Лев Михайлович. Да только ненадолго меня хватило, я уже не могла жить без наших близких, балансирующих на острие бритвы отношений. Конечно, мастер эквилибристики может балансировать на острие долго, но не бесконечно – все равно когда-нибудь сорвется. Так со мной и произошло. Ступив на это острие, я была обречена. Не остановило меня и то, что передо мной уже была целая череда женщин, в том числе и налоговичка, и Ирина Сергеевна. Зря я так долго сопротивлялась, лучше бы я была первой, а может быть, и единственной. Все-таки питон оказался сильнее! Я думала, что я играю с ним, а оказалось, что он играл со мной, как с глупым мышонком или кроликом, который неумолимо попадет ему в пасть.
9
Звонок! Телефон!!! Гром среди ясного неба! Ох, как он меня напугал! Целый день отвечаю на телефонные звонки, а сейчас вздрагиваю от каждого, как от выстрела – нервы совсем ни к черту! Кто бы это мог быть, ведь рабочее время уже закончилось?
– Алло. «Запсибинвест». Слушаю вас.
– Анка, ты что там, пропала? Почему до сих пор на работе? Они что там с ума сошли, не знают, что у тебя сегодня день рождения? Поздравляю тебя, подружка моя милая, с твоим днем! Не грусти, у тебя начинается самый лучший возраст, дети, слава богу, выросли, теперь сможешь собой и своей личной жизнью в упор заняться. Счастья тебе, Аннушка, здоровья, послушности твоих детей, маме твоей тоже здоровья желаю, будь счастлива, не журись! Ладно? Ну, что ты молчишь?
– Я не молчу, Оля, а внимательно тебя слушаю. Спасибо тебе за добрые слова, за пожелания. Приходите завтра вместе с Сашкой к нам вечерком. Посидим, отметим мой первый юбилей. Всего-то десять лет осталось, отработаю – и на пенсию.
– Ну что ты такое говоришь, какая пенсия, ты у нас еще молодуха на выданье! А он не поздравил тебя? Ничего не написал?
– Нет, ты ведь знаешь, он больше никогда не напишет. Кончилась история, и прошу тебя, никогда при мне больше о нем не вспоминай, очень прошу!
– Хорошо, хорошо, не буду. Жаль только, дураки вы оба. Все, молчу, молчу. Ты еще долго там, на работе сидеть будешь? Или все еще отмечаете? Ты там одна?
– Одна. Все уже разошлись, и я собираюсь, на мороз выходить не хочется, как подумаю, кровь стынет, вот и сижу у горячей батареи, воспоминания на кулак мотаю. Или на кулак сопли мотают? А с воспоминаниями что делают?
– Воспоминания надо оставлять только приятные, складывать их в коробочку и ленточкой перевязывать, чтобы можно было иногда достать, вспомнить и снова пережить приятные минуты, а плохое надо забывать намертво, заливать бетоном, а сверху еще и асфальтом. Поняла меня, подруга?
– Поняла. Пока. До завтра. Привет Сашке.
Да, Ольга, как всегда, права. Заливать надо все бетоном, как он это делал несколько раз, а потом то ли взрывал, то ли отбойным молотком вырубал, только все начиналось снова и снова. Как он там писал? Маятник наших отношений?
«Я уже давно заметил, что маятник твоего настроения не останавливается никогда. Стоит мне сделать шаг навстречу тебе, как ты ровно настолько же отклоняешься от меня. Чем с большей силой я пытаюсь притянуть тебя, тем с большим сопротивлением и большим отклонением ты от меня шарахаешься, чтобы отдалиться, стать совсем чужой, а если я стараюсь вырвать тебя из своего сердца, ты делаешь невероятные шаги, чтобы вернуть меня назад».
Дела в фирме сначала шли хорошо: появились крупные контракты, большие проекты, а с ними и приличные деньги. Все верили, что так будет всегда, но сами люди менялись на глазах, и не могу сказать, что в лучшую сторону: большие деньги уже воспринимались как само собой разумеющееся, обыденное и даже обязательное, у многих появились автомобили, стали носить дорогую модную одежду, но при этом нервничали и ссорились по любым пустякам, даже из-за таблички на дверях: у кого больше, у кого лучше. Сотрудников становилось все больше, но среди них теперь были люди, в основном, чужие. Те, кто начинал дело, с кем можно было по-братски общаться на «ты», исчезали, уходили с обидами, хотя Левка старался расстаться со всеми по-хорошему. Мы прожили с ним целую эпоху, начиная почти от нуля до более-менее респектабельной фирмы, которую уважали, знали за рубежом, с которой не боялись вести дела. Это была внешняя сторона дела, а что было за ней, знали немногие, я в том числе.
Я знала, чего стоят эти проклятые деньги и по какому тонкому льду часто шел Лев Михайлович, закрывая глаза и рассчитывая на свое неимоверное везение. И ведь везло, черт побери, везло! Чем напряженнее становилась обстановка в бизнесе, тем чаще шеф расслаблялся. Нет, он не пил никогда. Отдыхал или, как это принято называть, расслаблялся только с женщинами. Я безошибочно определяла, когда он под надуманным предлогом уезжал на несколько часов из офиса, а потом возвращался, устало умиротворенный, довольный и притихший. В такие моменты Лев всегда отводил глаза и явно конфузился, хотя иногда мог даже прихвастнуть, наверное, специально, чтобы меня завести:
– Ах, какая мне сегодня девочка досталась! Прибалточка, с акцентом и белоснежной кожей!
Было бы что-нибудь в руках, убила бы, не задумываясь.
И однажды я все-таки не выдержала. Он хотел на праздники отправить меня в Турцию отдыхать. Я еще ни разу за границей так и не была, не судьба, видно. А тут он меня уговорил, хотя я не очень хотела, боялась чего-то или предчувствовала, но в самый последний день перед отъездом у нас случилось несчастье с моей племяшкой, понадобилось срочно устроить ее в областную больницу, и Левка, конечно, помог. Несколько кризисных дней я вместе с сестрой была на нервах, а когда опасность миновала, поездка уже все равно сорвалась, и мне почему-то стало обидно, да так, что я ни с того ни с сего вдруг ткнулась ему в грудь и заплакала, обнимая как родного.
Бывают такие минуты, когда панцирь не успеешь застегнуть, и женская слабость прорывается пламенем наружу: не удержать, не задуть.
Глава вторая
Совращение строптивой
10
Так я и не могу определить, что за отношения у нас с Левкой сложились. Я знала, что он влюблен в меня, что мечтает обо мне как о женщине, и мне это нравилось, а со временем ощущение его желания стало для меня просто необходимым. Наверное, если бы он охладел ко мне, это было бы для меня огромным горем, не знаю, как бы я его пережила бы, ведь в тот момент у меня не было никого, кроме детей и Левки.
Я честно отдавала всю себя работе, я готова была для фирмы, а значит, для него всю свою кровь по капле отдать. Хотя, наверное, это уж слишком сказано, но пошла бы на многое, а уж времени и сил своих никогда не жалела. Все, что он для меня делал, я всегда замечала, но убеждала себя, что это все полагается мне, прежде всего, за работу, так называемый дополнительный соцпакет, а что нельзя было втиснуть в это понятие, объясняла нашей старой дружбой. Так, наверное, все бы и осталось, если бы в какой-то момент, испугавшись, что его желание, как старое вино, перекиснет и превратится в уксус, я не захотела чего-то большего. Вообще-то, это все я придумываю прямо сейчас. Как у настоящей женщины, а я себя считаю именно такой, у меня нет объяснений своим поступкам. Не могу и не хочу ничего объяснять. И когда в очередной раз Лев предложил, я согласилась! Поехать с ним куда-нибудь подальше.
У меня предложений не было, вроде бы все равно, лишь бы людей поменьше, да чтобы, не дай бог, никто не узнал. Была поздняя осень, и Лев выбрал Среднюю Азию, свои любимые горы, я еще успела буркнуть: кого-то в Париж, а кого-то так в горы... Но тут же осеклась, увидев, как он на меня посмотрел! Чудом не испепелил! Я, конечно, брякнула сдуру, не подумав.
Все было организовано с не меньшей конспирацией, чем в прошлый раз, тем более что за эти годы Левка довел искусство обмана бедной жены до совершенства. Лев Михайлович взял десять дней отпуска и улетел в горы, на Тянь-Шань. Мне же по случаю его отсутствия разрешили съездить домой, к маме. Я еще для отвода глаз поработала день после его отъезда, а потом на глазах многих знакомых села в поезд и уехала домой. Там я пробыла всего один день и из соседнего города улетела в Ташкент, где меня и встретил осчастливленный мной шеф.
Вообще, я женщина неизбалованная, по крайней мере, мне так кажется. Я привыкла к обыденной жизни, ценю в ней маленькие радости, люблю простые человеческие отношения, но, как всякая женщина, никогда не откажусь от знаков внимания, подарков, от всего того, что называется красивой жизнью. Впервые в жизни я тайно поехала отдыхать с мужчиной, догадываясь с внутренним содроганием, к чему это может привести, хотя Левка, склоняя меня к этой поездке, в качестве последнего аргумента обещал, что не посягает на мою «девичью честь», а просто хочет сделать мне приятное.
Я впервые попала в Среднюю Азию, в Узбекистан. Это была уже другая, чужая для нас страна, и все в этой поездке оказалось для меня сродни чуду. Еще никогда я не чувствовала столько внимания, заботы, никогда не была окружена таким комфортом, а по моим скромным понятиям, даже необыкновенной роскошью.
Лев встретил меня шикарным букетом роз, отвез в ресторан, где под непривычную азиатскую музыку угощал вкусными блюдами, фруктами, медовыми дынями и сахарными арбузами. Вино наливали из тонких горлышек высоких кувшинов, виноград гроздями свисал с медных блюд, заваленных персиками, яблоками, грушами и еще какими-то незнакомыми мне фруктами. Все было так непривычно, что я от страха и волнения все время дрожала. У нас дома уже лежал снег, было холодно и слякотно, а здесь, в конце октября, было настоящее лето: теплынь такая, что спали с открытым окном, за которым цикады стрекочут, цветы благоухают, а небо выткано огромными яркими звездами. У меня все время крутилась в голове песенка о Персии, в которой земной рай.
Остановились мы в богатом доме местного узбекского бизнесмена, которого в пору было называть баем. Молчаливые слуги, толстые, с пудовыми кулаками охранники и такие же молчаливые, будто скользящие по полу или даже парящие над ним служанки, с опущенными в пол глазами, чтобы чужой мужчина не увидел вдруг. Как только мы остались вдвоем, я сразу же напряглась, хотя и до этого была как струна до предела. Левка, понимая, пожалел меня, взял за руку, которую я готова была отдернуть, улыбнулся и пояснил:
– Ложись на кровать, тебе будет удобно, выспись, а то у тебя вечный недосып, а я лягу на полу, на татами, хотя у узбеков, наверное, это называется по-иному. Отдыхай и ни о чем не думай. Завтра я тебе покажу Ташкент, в той, прошлой советской жизни это был мой самый любимый город.
Я обычно не могу спать на чужом месте, ну, пуганая такая ворона, что поделать, а тут только подушки коснулась – и будто провалилась. А когда глаза открыла, еще за секунду почувствовав на лице солнечный зайчик, то поняла, что день давно в разгаре. И чувство у меня на душе такое, будто я одним махом перенеслась в детство и сегодня праздник, а за дверью мама, бабушка и гора пышущих жаром вкусных духовитых пирожков, как я обожаю. Я потянулась сразу во все стороны руками и ногами, сбросила одеяло, подскочила, чувствуя во всем теле силу и легкость, какое-то мигом прилившее здоровье, радостно-тревожное ожидание и редкое в моей жизни ощущение беспричинного счастья. И тут я увидела себя в большом зеркале – помолодевшую лет на двадцать, слегка растрепанную, голубоглазую и жизнерадостную. Я беспричинно рассмеялась, но тут открылась дверь и просунулась Левкина голова, и я мгновенно спряталась под одеялом.
– Ну что, выспалась, засоня? Проголодалась, небось? Давай быстренько умывайся, одевайся в летнее платье, завтракаем и идем гулять.
Он был необыкновенно оживлен и выглядел тоже непривычно, ведь в моем понятии он давно был для меня прежде всего начальник, успев вытеснить к этому времени облик давнего друга по лаборатории. Но сейчас на меня смотрел влюбленными глазами не начальник, а совсем другой человек – раскованный, доброжелательный и очень нетерпеливый.
Это был прекрасный осенний день, непривычно по-летнему теплый, город, утопающий в щедром золоте и багрянце чинар и стройных тополей, уместился в широкой долине, лишь далеко на горизонте, словно повиснув в высоком голубом небе, угадывались белые сахарные головы горных вершин. Воздух, прозрачный осенний воздух дразнил запахами дымков мангалов и котлов, стоявших на каждом углу. Левкой говорил мне, что Ташкент – единственный город в бывшем Советском Союзе, в котором воздух пахнет едой, теперь я и сама смогла в этом убедиться. Мы бродили по бульварам и паркам, где воздух, насыщенный запахами жареного мяса и свежеиспеченных лепешек смешивался с запахом прелых и сухих листьев, осенних цветов и фруктов, увядающих прямо на деревьях. Освежающие звонкие струи многочисленных фонтанов, музыка и непривычно высокие голоса невидимых певцов, перекликающихся повсюду из динамиков, девушки в цветастых платьях с тонкими косичками, черноголовые улыбающиеся парни в тюбетейках, жадно провожающие меня восторженными, но необидными взглядами, голубые купола, башни и минареты, бесконечные орнаменты во всем, начиная от бетона панельных домов и кончая причудливо подстриженными деревьями и кустарниками, и повсюду цветы, цветы, цветы – все сливалось в единую гармонию вечного праздника, к которому, как мне казалось, давно привыкли живущие здесь люди: этот праздник у них просто в крови, они уже по-другому не умеют жить.
День был долгим, неторопливым, и мы, бродя вдвоем по улицам жизнерадостного города, смаковали время маленькими глотками, нам некуда было торопиться, я впервые в своей взрослой жизни избавилась от каких-то проблем и чувствовала себя по-детски беспечной. Иногда, правда, я вспоминала своих детей, оставленных где-то далеко-далеко на севере, но гнала прочь тревогу, для которой не было ни малейшего основания. Но, когда догадливый Левка предложил мне позвонить домой и убедиться, что все в порядке, я с большим трудом сдержала слезы, услышав их голоса. В этот момент я была ему бесконечно благодарна, что он думал обо мне не просто как о женщине, с которой ему хотелось переспать, но и как о матери, оставившей своих детей.
Этот день проник в меня ласковым теплом и растопил во мне нечто, державшее меня в состоянии пружины, готовой с металлическим лязгом отсечь любое поползновение старательно охмуряющего меня Левки. Я расслабилась и забыла о своих железных принципах, необыкновенный, насыщенный запахами воздух дурманил меня, пробуждая пока неясные желания и ожидания.
Мы вернулись к баю поздно ночью, когда в огромной квартире все уже спали, тихонечко пробрались в свою комнату и улеглись по своим местам. В этот раз, несмотря на то, что усталость заполнила меня до мочек ушей, я заснула не сразу, а долго прислушивалась к дыханию Левки, ожидая какого-то слова или движения. Но и в эту ночь ничто не угрожало моему покою. Вскоре я поплыла на мягких облаках сна и, уже точно зная, что мне это снится, почувствовала долгожданные поцелуи и прикосновения чутких пальцев к своей груди, которая наливалась желанием, заставившим даже во сне свернуться в маленький тугой узелок, чтобы хоть как-то его унять.
11
Утром за нами пришла машина, и абрек с полным ртом золотых зубов, страшно ворочая белками бесноватых глаз и смешно коверкая русские слова, загрузил наши вещи в багажник старенького «Опеля», которым он невероятно гордился, и сначала завез нас на Алайский рынок и даже услужливо пошел с нами, старательно торгуясь с торговцами о цене и складывая покупки в сумки, которые сам нес. Левка расплачивался щедро, не торгуясь, чем обижал абрека, считавшего, что без торга нет базара. Вскоре машина была под завязку загружена всякой снедью, зеленью, фруктами и пахучими лепешками. В завершение всего Лев купил большой букет нежных, будто бы не из этой жизни, только что распустившихся роз, источающих необыкновенно сильный аромат. В их хрупких чашечках еще сверкала утренняя роса. Все было необыкновенно красиво и романтично. Я понимала, что с каждым шагом, с каждым движением мы неумолимо приближаемся к тому самому заветному мигу, о котором столько лет мечтал романтик Левка и о котором я теперь думала постоянно с нарастающим волнением и желанием.
Долго петляли по маленьким улочкам: абрек по таксистской привычке старался не попадать в пробки на центральных магистралях, наконец вырвались из города, и старенький серебристый «Опель-кадет», вспомнив молодость, помчался по пустынному шоссе, а, набрав скорость и выведя мотор на какой-то новый уровень натужного звука, стал азартно ввинчиваться в серпантин, уводящий нас все дальше и выше в горы. Вскоре мы уже плыли где-то между небом и землей, прижимаясь справа к круто уходящему вверх скальному склону, оставляя слева внизу, далеко-далеко в бездонной пропасти, светло-голубое зеркало Чарвакского водохранилища.
Через полтора часа головокружительных виражей мы остановились у небольшой ограды, за которой в тени еще пышных золотолистных чинар виднелись аккуратные, совсем не азиатские коттеджи базы отдыха. Сезон окончился, и все домики были пусты, и молодой узбек, исполняющий обязанности управляющего, живший в этом оазисе со своей семьей, был несказанно рад, что к нему пожаловали неожиданные гости. Мы выбрали дом, окна которого смотрели на прекрасную белоснежную гору, разгрузили машину и проводили счастливого хозяина «опеля», который должен был приехать за нами через три дня. Смотритель и его молодая смешливо-смущенная жена, глядя на гостей во все глаза, помогли расположиться и осмотреться.
Дом был в стандарте «новых русских» и «новых узбеков»: в нем было две спальни, большая гостиная, кухня, веранда и уютный зеленый дворик. Хозяева наконец ушли, и мы остались наедине. Мне стало страшно. Я предложила отправиться на прогулку, и Левка меня поддержал, хотя было видно, что ему не терпится добраться, наконец, до меня. Меня это и возбуждало, и злило, причем, наверное, больше всего злило именно то, что я сама так непристойно возбуждена. Я пыталась себя успокоить, мысленно повторяя, что ничего у нас не будет, ведь он мне обещал. Мы с Левкой друзья, подумать только, одиннадцать лет как знакомы. Между нами ничего не может быть, я не позволю вписать себя в длинный список его женщин! Никогда!
И тут же усмехнулась: никогда не говори никогда!
С этими мыслями я пошла по маленькой тропинке, поднимающейся на зеленый увал, за которым открылась узкая, уютная горная долина ручья, вытекающего, как сказал Левка, из ледника, что свисает с плеча вершины. Он шел позади, чуть отстав, и я чувствовала, как он смотрит на меня, на мои ноги, на мою еще, не стыдно похвастать, вполне по-девичьи упругую маленькую попку, и это бесило меня все больше и больше. Я уже хотела потребовать, чтобы он пошел вперед, но вдруг перед нами открылась такая красотища, что я тут же забыла обо всем на свете, в том числе и о своем раздражении. Левка стоял рядом, смотрел на горы и на меня, страшно довольный произведенным эффектом, чувствуя себя автором моего восхищения.
– Ну, как? Стоило приезжать сюда, чтобы такое увидеть?
Я только молча кивнула, не в силах отвести глаз от четко очерченной грандиозной вершины Чимгана, покрытой куполом прозрачно-голубого, ослепительного на сколах льда, пушистого даже на расстоянии свежего снега, припорошившего ледник, прозрачных струй водопадов, питающих маленькую говорливую речушку, петляющую у подножья горы. Я обернулась: красота со всех сторон обнимала меня! Внизу передо мной под высоким темно-синим шатром неба в щедром золоте чинар, тающих в медленно надвигающейся дымке склоняющегося к вечеру дня, лежал провал равнины, с еле угадываемыми домиками кишлаков, отблескивающими серебром оцинкованных крыш.
Боже мой, как это было хорошо, как здесь свежо и полно дышалось, что моя отпущенная на волю душа запела! Я никогда не видела столько красоты одновременно, в одном месте, ее невозможно было всю охватить взглядом, а мне хотелось запомнить ее и сохранить в себе навсегда. В этот момент я отчетливо ощутила острое желание, чтобы меня обняли, прижали к теплой надежной груди и спрятали-согрели ладонями, а потом раскрыли мои пересохшие губы своими, и нежно, не торопливо вобрали бы в себя. Мне так хотелось под этими красотами быть неодинокой!
После ужина, который мы готовили вместе со Львом, устроились у телевизора, чтобы посмотреть фильм из тех, что нам принес смотритель. На экране что-то происходило, но я смотрела невнимательно. Я была переполнена впечатлениями дня, они почему-то нагнали на меня какое-то тревожно-грустное настроение, грозящее вот-вот пролиться тихими и светлыми слезами. Я опять вспомнила о детях, мне стало совестно, что я здесь в тепле и уюте, катаюсь, как сыр в масле, во всех этих азиатских байских роскошествах, а мои дети где-то далеко-далеко, брошены мною на произвол судьбы.
Я устроилась с ногами на диване, Левка принес мне плед, укрыл меня, подал бокал красного сладкого, как я люблю, вина. Было уютно, не хватало только огня, и Лев, будто услышав мои мысли, принес из кухни толстую оплывшую свечу в старом подсвечнике, которой пользовались, наверное, когда отключалось электричество. Свеча трещала, пламя почему-то нервно металось, как и моя душа, хотя в комнате не было никакого сквозняка, может быть, это сгущалось напряжение, возникшее между нами в уютной ночной тишине.
Лев не выдержал и подсел ко мне на диван, попытался пробраться под плед, но я нервно дернулась и строго посмотрела на него, как учитель во время контрольной на ученика, пытавшегося достать шпаргалку. Левка сделал вид, что не понял мой взгляд, и я слишком громко для такой мягкой, обволакивающей обстановки, ему с упреком в голосе напомнила:
– Ты ведь обещал!
Он отодвинулся. Пожалуй, слишком резко. Было видно, что он обиделся, даже рассердился и, с трудом сдержав себя, явно стараясь не показать ни тоном, ни голосом своего раздражения, встал и, пожелав мне спокойной ночи, ушел в свою комнату. На ночь мы расположились в разных спальнях. Перед сном я подошла к двери его комнаты и послушала: мне было очень неудобно, что вместо слов благодарности за этот прекрасный день я оборвала настроение так грубо, но за дверью была тишина, и, виновато вздохнув, я улеглась в свою постель.
В окно заглядывал тонкий рожок народившегося месяца, рядом с ним, как на картинке из арабской сказки, горела яркая звезда, неутомимые цикады трещали под окном, а я вновь засыпала легко и безмятежно, как засыпала только в далеком детстве.
Я и сейчас, вспоминая это время, невольно улыбаюсь: мне действительно было там необыкновенно хорошо, даже не с чем сравнить эту благодать. Ничего подобного не было ни до, ни, к сожалению, после.
Что-то я стала замерзать в своем праздничном платье. Придется накинуть на плечи пальто. Надо бы прекратить, отринуть воспоминания о тепле и красоте, переодеться, натянуть на себя все эти теплые гамаши, сапоги, шарф, шапку, собраться с духом и отправиться домой, но я уже не в силах остановиться, оборвать эти волнующие меня воспоминания на полуслове. Так и быть, сегодня я пройду всю эту дорогу до конца! А ведь мои мысли, пьяные совсем, так и ходят кругами, сбиваясь на одно и то же. Смешно, наверное, послушать себя со стороны, обе мои Анны пытаются говорить одновременно. Умная и строгая Анна-Первая пытается меня остановить, сбивая все время, что надо закончить эту пытку воспоминаниями и идти домой, а сентиментальная, уже вся зареванная Анька-Вторая не отпускает, умоляя продолжать вечер воспоминаний и выпустить их наружу слезами и соплями, пока сердце не сорвалось и не остановилось. И столько раз в моей жизни Анне-Первой удавалось взять верх, что сегодня, пожалуй, я подыграю своей второй маленькой подружке: так и быть, сегодня, Анька, твой день! Вспоминай, пей и плачь, пока душе не станет легче!
Что я больше всего люблю в своей беличьей жизни? Больше всего люблю сон! Мне его всегда не хватает. Обычно я поздно ложусь, пока не переделаю все свои дела, и не успеваю заснуть, как ненавистный ржавый звук безжалостного будильника вытряхивает меня из теплого утреннего сна. За окном темень, и не хочется верить, что это не ошибка, что на самом деле уже наступил новый день, такой же, как вчера, как много дней подряд. Я мечтаю о выходных, чтобы, наконец, выспаться и даже поваляться просто так в постели с книжкой, но зачастую этим планам не удается исполниться и в выходные. За неделю накапливается куча работы по дому, а кроме того, ведь мне еще надо себя привести в порядок, а на это уходит уйма времени.
Еще я люблю, нет, обожаю, – баню! Именно баню, а не сауну! Настоящую русскую баню с хлестким березовым веником, с компанией девчонок, не смотри, что им далеко за… тридцать. Люблю жар и обжигающий пар, приносящие непередаваемую легкость во всем теле. После бани, мне кажется, я становлюсь невесомой, одно резкое движение – и я взмою в воздух и даже не представляю, как мне вернуться на эту промерзшую землю. Все поры на моем теле промыты, чистая кожа аж скрипит, а глаза наливаются глубокой синью, как у новорожденной. Я люблю, завернувшись в простыню, неторопливо пить чай после бани, с травами и смородиновым листом, утирая полотенцем обильный прозрачно-чистый пот, струящийся по разгоряченному телу, и слышать, как гулко бьется в груди сердце, разгоняя разогретую и омоложенную жаром кровь.
А что я еще люблю? Да много чего хорошего, легкого и веселого, вкусного и сладкого, надо только хорошо призадуматься, и тогда вспомнится куча всяких вещей, которые я люблю, но больше всего все-таки я люблю поспать. И для меня нет ничего страшнее, чем прерванный сон, украденный у меня блаженный сон, в котором я не живу, а млею.
12
И вот во сне, лежа в огромной двуспальной мягкой постели, в отдельной спальне в коттедже под самим Чимганом, почти на небесах, я чувствую что-то необычное – тихое, мягкое и нежное, чуть дотрагивающееся до моей кожи, как летний ночной ветерок, а от него – маленькие, совсем крохотные мурашки, побежавшие друг за дружкой вдоль позвоночника. Я вздрогнула, но не проснулась, вернее, сделала вид, что не проснулась, и не открыла глаза. Чуть слышные прикосновения к плечу, потом по шее, и вдруг я почувствовала теплые пальцы, пробирающиеся в самое сокровенное, в тепло под моей грудью. Теплая ладонь обхватила купол, чуть тронула сосок, потом еще и еще, я уже не могла сдерживать дрожь, которая стала пробивать меня, дернулась и выдала себя. В тот же миг, видимо, понимая, что теперь не надо скрываться, сильная рука обняла вершину груди, сжала, собирая ее теплую тяжелую плоть, пытаясь удержать в ладони, но не тут-то было. Слава богу, как говорит моя бабушка про мою грудь – куда с добром! Мою одну прелесть не в любые две ладони можно собрать!
Я всю жизнь страшно переживала, стесняясь своей большой груди, которая после того, как я выкормила своих детей, опустошавших ее с жадностью голодных птенцов, стала просто необъятной. Я не стеснялась ее только с Витькой, потому что он был родным, своим человеком, принимавшим меня такой, какая есть. Я ведь изменилась не вмиг, и он не замечал особенных перемен потому, что привык. В свой единственный раз с Калязиным мне было страшно, к тому же он даже не смог сдержать разочарованного удивления, пробурчав что-то о том, что надо же за собой следить и не распускаться так после родов. Я запомнила это на всю жизнь, хотя стараюсь не вспоминать, чтобы не вызывать очередной приступ ярости к бывшему горе-любовнику. В те немногие прочие мои приключения, что я позволила себе за последние десять лет, я умело пользовалась темнотой и быстротой, стараясь не допускать лишних вольностей со своим роскошным бюстом, переводя действие сразу в партер, а оттуда к скоротечному освобождающему финалу.
Теперь же эти бесцеремонные, но нежные и ласковые действия меня обезоружили: моя грудь была в ладони Льва Михайловича, моего шефа! За чуть приоткрытыми ресницами я видела яркий дневной свет, притворяться спящей дольше было невозможно, но и оттолкнуть эти руки я уже не могла: какая-то обессиливающая истома охватила меня. Я продолжала лежать без движения, что означало только одно: будь, что будет. Лев примостился в моей постели позади меня, и всем своим телом я уже чувствовала и его тепло, и его упругое желание, неумолимо стремящееся к своей цели. Он просунул свою руку подо мной и, уже не прячась, взял мою вторую грудь мягко и властно. Все! Я была в его объятиях, в его жестком, почти железном обруче, и он все сильнее сжимал меня, вбирая мое тело в себя. Я повернула голову и с нескрываемым удивлением взглянула в его близкие глаза. Он потянулся навстречу и поцеловал меня. Я снова закрыла глаза, изогнулась ему навстречу, отдаваясь, распахиваясь настежь, как сдавшаяся на милость победителя крепость, покорно отворившая настежь свои ворота. Я больше не могла сопротивляться. Я больше не хотела сопротивляться!
Он мягко повернул меня, скинул одеяло, раздвинул коленями мои ноги, раскрывая всю, как устрицу, закинул мои руки за голову на подушку, приподнялся и… замер. Я сжала веки до оранжевых кругов в глазах, замерла вся в напряжении, понимая, что он видит меня всю обнаженную. Я сама себя никогда не видела так, как сейчас позволяла видеть ему! Он склонился ко мне, и я почувствовала его дыхание и губы на соске, он целовал, смаковал мою грудь, нашептывая ей необыкновенные ласковые слова, поклоняясь ей, как божеству. Я чувствовала, как она в ответ предательски наливалась и тяжелела, как вздыбились соски, покрываясь мелкими пупырышками, и призывно заныло внизу живота, и влага засочилась у меня между ног.
Боже мой, как я могу это сейчас вспоминать, тем более вслух?! Как все мои предки по женской линии, я всегда считала то, что происходит между мужчиной и женщиной, непонятным таинством, необходимым лишь для продления жизни. Это не могло совершаться на свету, открыто, этому нельзя было поклоняться, обсуждать, об этом нельзя было говорить вслух. Это было совершенное Табу, и я его никогда не нарушала. Я всегда быстро и легко кончала и, обессилев в момент, тут же засыпала. С Витей у нас все происходило быстро и яростно, но очень тихо и зажато. А как иначе, в комнате с двумя детьми и не спавшей почти никогда чуткой бабушкой-соседкой за дверью? Даже в сегодняшней моей холостяцкой жизни, сделав революционный шаг – приведя в дом чужого мужчину и разрешая ему оставаться в моей постели на ночь, чего никогда не позволили бы ни мама, ни бабушка (и, не дай бог, узнают об этом сейчас), я должна была стараться делать все бесшумно, помня в любой момент потаенного акта, что в соседней комнате спят мои дети.
Здесь же мы были одни не только в комнате, не только в доме, но и во всем поселке – даже смотритель с семьей жили в своем доме за территорией базы отдыха, и связывались мы с ними по телефону. Никто ничего не мог слышать, впервые в жизни об этом можно было не думать, не надо было прятаться – мысль об этом я еще успела поймать за исчезающий тонкий хвостик, – но уже в следующий миг потеряла всякое ощущение реальности и самой себя, проваливаясь в такие, вроде бы знакомые, но совершенно новые, неизвестные для меня ощущения, прорывающиеся оргазмами, одним за другим.
Мое тело наполнилось совершенно отдельной жизнью, оно не хотело подчиняться мне! Его ласкали, и оно купалось в этих ласках: стосковавшееся по ним за целую жизнь, оно гнулось, выгибалось и двигалось, жадно требуя еще и еще. Когда я, окончательно потеряв разум или сознание, открыла глаза, то, на удивление, не испытала ни страха, ни стеснения, ничего, кроме благодарности и восторга: Левка поклонялся моему телу как фанатик-идолопоклонник, он тоже столько тосковал по нему и теперь не собирался довольствоваться малым, продолжая овладевать каждой его клеточкой.
Он остановился лишь, когда я, вздрогнув от очередной, пронзившей меня судороги, из последних сил жалобно застонала, моля, чтобы он отпустил меня. Простыни, как и мы, были мокрыми, я сгребла одну из них, чтобы прикрыть наготу и сбежать в ванную комнату, но Левка, спокойно улыбаясь с непререкаемой властностью, с которой он сегодня делал все, отобрал простыню и только тогда, продолжая жадно разглядывать меня всю, наконец, отпустил.
Я шмыгнула в ванную, закрыла ее на ключ, и прижала руку к груди, чтобы удержать бухающее, отчаянно надрывающееся сердце. Ну, вот, и случилось! Я не представляла, как мне ко всему происшедшему относиться, надо было бы подумать, но у меня для этого не было ни сил, ни желания. Я встала под горячую, обжигающую, плотную струю воды и, закрыв глаза, продолжала наслаждаться: внутри меня еще резонировала, тонко звенела только что отпущенная Левкой струна. Она затихала, но очень медленно, отходя от кончиков пальцев, отпуская уставшие от напряжения ноги, оставляя каменно-твердые возбужденные соски, осушая нацелованные до боли губы, еще вызывая мелкую дрожь в самом теле.
Я подумала, что во всем этом фантастическом действе я участвовала очень пассивно: просто отдала себя и вкушала наслаждение, которым меня щедро одаривал Лев. Впервые в жизни промелькнула мысль, что я хотела бы сделать для него что-то, чтобы доставить ему еще большее удовольствие, я захотела не просто принимать, а участвовать на равных. Я вдруг поняла, что мне понравилось заниматься этим, именно заниматься – долго и сладострастно, на свету, чтобы видеть все и восхищаться происходящим. Вот такой необыкновенный переворот произошел со мной утром 28 октября 1996 года!
Именно тогда я открыла для себя сладостный смысл вульгарно-расхожего, но мало понятного большинству наших людей слова «секс».
Я еще долго блаженствовала под горячим душем, потом резко сменила воду на ледяную, ее, наверное, и брали с этих самых ледников, и от этого у меня даже закружилась голова, зато тело наполнила легкость и бодрость – я снова вернулась на землю. Обернувшись огромным пушистым полотенцем, я выглянула из ванной, надеясь, что Левка ушел к себе и позволит мне спокойно одеться. Но я ошиблась: он лежал, не пряча своей бессовестной наготы (мне кажется, я никогда не видела такого бесстыдства!), и смотрел на меня, ожидая, что я снова присоединюсь к нему. Сколько же можно?!
Он встал и сорвал с меня полотенце:
– Хватит тебе прятаться, Анна! Распрями плечи, подними голову – ты красавица, ты сказочно красива, тебе не надо себя прятать! Дай же мне наглядеться на тебя!..
Днем, не то чтобы уставшие, скорее умиротворенные, мы устроились с ним на заднем дворике. Я улеглась в шезлонге и принялась читать Левке вслух книгу, кажется, это был Ремарк. Левка, разведя пахнущий вкусным осенним дымом костер, готовил в большом казане самый настоящий плов, все время поглядывая на меня, как бы проверяя, здесь я или исчезла, как сон. Потом мы обедали на улице, запивая вином горячий ароматный плов с темными ягодами барбариса, придающего ему непередаваемый привкус. В воздухе, в полной тишине, нарушаемой лишь изредка шумно и сочно падающими перезревшими на солнце яблоками, которые по непонятным причинам никто не хотел собирать, плыли обрывки паутины и парашютики каких-то поздних одуванчиков.
Вечером мы пошли в роскошную сауну, с зеркальными стенами и потолком, с обитой осиновой дощечкой парной, напоминавшей жаром преисподнюю, и бассейном с ледяной водой, очищающей и мгновенно возвращающей воспарившую душу обратно в тело. Я, внутренне поражаясь метаморфозам, происходящим со мной, уже не боялась и не прятала свою наготу, жадно принимая среди жара и льда такие контрастные ласки ненасытного Левки. Я, видя, как он смотрит на мое обнаженное тело, уже окончательно поверила ему, и мне самой не хотелось ни одеваться, ни уходить из этого откровенного роскошного дворца неги и удовольствия.
Обратно шли в полной темноте на огонек фонаря, который на нашем крыльце зажег невидимый внимательный смотритель. Шли, не торопясь, как семейная пара, прожившая вместе лет двадцать, держались за руки, чувствуя легкую усталость и благодарность за тепло родной руки. Перед сном еще долго сидели на веранде, одевшись в теплые куртки, и жадно вглядывались в густо посоленное звездное небо и в подросший со вчерашней ночи остроконечный, смешно задранный кверху, рожок молодого месяца. Молчали и иногда встречались взглядами, чувствуя их даже в темноте.
Разошлись по своим спальням в таком же благостном молчании, я была благодарна Левке за то, что он оставил меня одну: слишком много было всего за целый день с самого утра. С удовольствием вытянувшись под прохладным одеялом, я закрыла глаза и вспомнила о детях: не грустно, а спокойно – я чувствовала, что у них все в порядке, что они дают мне возможность прожить эти несколько райских дней. Я уже засыпала, как вдруг, совершенно неожиданно для меня, во мне что-то шевельнулось, сначала совсем слабо, а потом сильнее и сильнее заныло в самом низу. Я сжала с силой ноги, перекрестив их, чтобы зажать пробуждающееся знакомое чувство, но справиться с ним уже не могла: я тронула себя там, и обманутое оголодавшее тело дернулось навстречу, выгибая позвоночник до сладкой боли. Мое тело вновь хотело это, оно так и не насытилось пиршеством, которым его сегодня одарил Левка. Будто впервые познавшее наслаждение сегодняшним утром, мое проснувшееся тело уже не могло и не хотело от него отказаться. Я не стала затевать дискуссию, не позволила даже рта открыть своим половинкам-анькам, легко, будто и не спала, поднялась и пошла в спальню к Левке. А он будто ждал меня и точно знал, что я приду, обрадовался, как ребенок, и, уже обнимая меня всю, лаская, раскрывая, проникая, шептал что-то еле слышно, смешно щекоча мне ухо и шею.
Когда, вновь обессиленные и счастливые овладевшей нами слабостью, мы разжали объятия, я все-таки выскользнула из его постели и вернулась в свою, чтобы моментально провалиться в глубокий обморочный сон без сновидений до самого утра, пока солнечный луч – яркий и горячий – не ударил в мои глаза. Я раскрыла их и тут же зажмурилась, ослепнув от света.
Говорят, что первую половину пути путник думает о том, что он оставил, а вторую половину о том, что ждет его впереди. Я на время покинула свою прежнюю жизнь, в которой главными были мои дети, теперь мне предстояло возвращаться назад, и я снова начала думать о них и о себе. Как же теперь жить дальше? Я вернусь домой, на следующий день приду в офис и буду работать как ни в чем не бывало, общаться с ним целый день, старательно выговаривая это глупое «Лев Михайлович», отвечать его жене по телефону (господи, да ведь он женат!) и знать, что в конце каждого дня он возвращается в свою семью, где на него имеют все права? А я? Кто я? Воровка или нищая, которой подали из жалости?
А может быть, наоборот, – я маленькая шалость, развлечение от скуки и рутины, которое завтра сменит другое развлечение? А ведь утро было таким прекрасным! В этот раз у меня еще хватило сил, сознания и инстинкта самосохранения: я успела заткнуть рот своей жестокой Анне-Первой, чтобы не испортить неумолимо утекающие часы моего нежданного женского счастья.
Мы позавтракали на воздухе, потом Левка предложил сходить к смотрителю и от него позвонить домой. Он понимал, что его день зависит от моего настроения, а оно пуповиной связано мыслями о доме. Дети наперебой рассказывали какие-то свои новости, старались расспросить меня, как мне тут отдыхается. У меня от их голосов словно камень с души свалился, и я, переполненная благодарностью, щедро посвятила весь этот день Левке.
Мы отправились вниз, в долину. Шли, разговаривая о каких-то пустяках, о серьезном мы просто не смогли бы, потому что он часто останавливался и целовал меня в губы, а я жадно подставляла их и, закрыв глаза, ощущала его всем телом, соскучившимся и томящимся ожиданием большего, чем эти поцелуи. Дошли до какого-то кишлака и повернули обратно. Вверх идти было тяжелее, но нас любезно подвезли на обшарпанной «Волге» общительные узбеки. Они смеялись, обсуждая, по-видимому, нас на своем языке, пользуясь тем, что мы ничего не понимаем, а мы только улыбались в ответ. Думаю, что ничего плохого или обидного они не говорили. Они довезли нас до самых ворот нашего поселка и отказались взять деньги. Узбеки помахали на прощание, как старым знакомым, развернулись и уехали назад вниз. Наверное, они проехали свой пункт назначения, но хотели сделать нам приятное и подвезли к самой горе.
Мы снова читали, потом уже совершенно по-другому – неторопливо и долго – занимались любовью в освещенной солнцем просторной комнате, смакуя и наслаждаясь, как в последний раз, будто старались запомнить на всю оставшуюся жизнь каждое мгновение этого таинства, превратившегося, наконец, в открытую и любимую книгу. Я все время видела себя со стороны и успевала в этом чаду страсти как-то необыкновенно трезво удивляться себе, новой и неизвестной. Я не прятала тело, не прикрывалась простыней, не закрывала глаз, не отводила взгляда. Я не только соглашалась, но и сама сгорала от желания: трогала, направляла, помогала и подгоняла, замирала и останавливала. Выполняя всего его прихоти, я и сама исполняла свои невесть откуда появившиеся фантазии.
Я видела себя наяву в висячем на стене большом зеркале, в зеркале шкафа и открытой створке окна. В этих отражениях я была неузнаваемой: откровенно и бесстыдно обнаженной. Неужели это я – с таким белым налитым необыкновенной упругостью телом, с алым нацелованным ртом, с глубокими голубыми глазищами, с темно-русым большим треугольником жестких волос внизу плоского живота, неужели это мои груди, будто огромные капли, мерно двигаясь в такт заданным мне движениям, готовы вот-вот оторваться под собственной неимоверной тяжестью и пролиться на смятые простыни?!! Я ловила свой же восхищенно изумленный взгляд, с трудом узнавая в нем себя.
И все-таки я понимала, что так можно прожить лишь три дня, не больше! Я отдалась этой страсти вся, она меня вычерпала, иссушила до бестелесной легкости, до неимоверной слабости, от которой дрожали руки и ноги, а глаза закрывались сами, не желая смотреть на белый свет.
Абрек приехал, как и обещал, через три дня. Я почти легла на заднем сиденье и поймала понимающий и даже восхищенный взгляд водителя: не нужно было ничего объяснять, как говорится, дело житейское, но счастливую, изможденную любовью женщину можно угадать за версту. Я задремала, а когда открыла глаза, то горы уже кончились, мы мчались по равнине, среди пирамидальных тополей, похожих на кипарисы, которых я никогда не видела. Чем дальше мы уносились от домика под красной крышей у подножья сахарно-белой горы, тем трезвее я становилась, оставляя все, что было между нами за эти три дня, далеко-далеко, превращая все это в сон, в мираж, в полузабытую сказку.
Лев все понял, как только взглянул на меня, выйдя из машины. Я больше не хотела ничего, кроме как немедленно сесть в самолет и улететь домой, в промерзший и заснеженный, мрачный и неуютный город, где прожила всю жизнь, где ждали меня мои дети. В планах у Левки еще было много интересного, но он не стал меня уговаривать, понимая, что дальнейшее продолжение только все испортит. Пожалуй, я не смогла тогда сдержаться и так явно торопилась уехать назад, что, конечно, обидела его. Он потом об этом мне сказал, вернее, написал. Ему тогда показалось, что я просто согласилась на него под давлением обстоятельств, но это не так. Мне было очень трудно признаться самой себе, что я была по-настоящему счастлива в эти дни, что это была сказка, не похожая ни на что, но я страшно боялась неизвестности и того проснувшегося во мне чувства: жадного и ненасытного.
Мы поменяли мой билет и в последнюю ночь в квартире гостеприимного бая спали врозь, как чужие: по-другому и не могло быть, ведь за дверью были чужие люди. Утром, накупив на базаре подарков и фруктов для моих детей, Лев отвез меня в аэропорт.
Сам он еще на неделю полетел в Бухару, к родственникам бая, приютившего нас в Ташкенте. Но ни хлебосольное азиатское гостеприимство, ни экзотические красоты древней Бухары, ни даже жаркие ласки самой красивой девушки-экскурсовода, которую он выбрал в местном экскурсионном бюро, осчастливив ее годовым заработком – в сто долларов, не могли отвлечь его от грустных мыслей, в которых я его оставила, сбежав так поспешно.
13
Что-то от этих воспоминаний меня в жар бросило. Ого, как раскраснелась! Хм, и бутылка уже пустая, даже не заметила, как допила в одиночку, а это, говорят, верный признак алкоголизма. Надеюсь, что все-таки до него мне еще далеко. А история, оказывается, не такая и короткая. Вечер уже на исходе, а я только до середины дошла, хотя, по-моему, все самое лучшее, что со мной тогда произошло, я уже вспомнила. Это, как говорится, кульминация, пик, дальше все пошло под откос, хотя продолжалось-тянулось еще почти четыре года!
Левка вернулся через неделю. Пришел в офис и на меня не глядит. Я, конечно, вида не подаю, неделю уже как работаю без него, все в полном порядке, дел накопилось море, и все ждут его решений. А дела к тому времени давно уже были неважными, можно сказать, что плохо шли дела, даже вспоминать не хочется. И тут все неприятности навалились сразу, как это обычно бывает. Сначала «наехали» бандиты, откуда-то прознавшие о больших деньгах, которые в последнее время стала зарабатывать наша фирма на технологиях получения чистых металлов. От них, правда, удалось отвертеться с помощью другой «авторитетной группы», контролирующей получение электродной меди на одном из заводов Краснотурьинска, на Северном Урале. Но теперь уже эти люди угрожали обрушить фирму из-за того, что установку для их производства не удалось вовремя ввести в эксплуатацию, а теперь еще и выяснилось, что из-за конструктивных ошибок она в принципе не сможет работать.
Заказчик жестко потребовал немедленно вернуть деньги, а они были уже давно истрачены, и не только на эту работу. Компаньоны, как обычно, начали качать права, обвиняя во всех бедах генерального директора, которому они все «так доверяли». Левка давно мне говорил, что именно так и будет: пока все гладко и деньги текут потоком, принимая их авоськами, компаньоны не могли нарадоваться на него, а теперь, когда пришли трудные времена, никто не хотел разделить с ним ответственность. Они даже не смогли удержаться от попреков.
И дома у шефа было не все в порядке, видимо, жена что-то узнала или догадалась. После скандала Левка ушел на свою «конспиративную» квартиру. Я чувствовала, что он остался совсем один и нуждается в помощи, в поддержке, но мое вечное упрямство не позволило мне протянуть ему руку помощи. Мелькнула мысль, что, может быть, я еще смогла бы стать женой, спрятаться за надежную мужскую спину, обрести семейное счастье и что я хочу, чтобы этим мужчиной был он, Лев. Но сделать первый шаг сама я так и не смогла, а Левка все больше отчуждался, мечась в замкнутом, неумолимо сжимающемся круге проблем.
Вскоре подошел очередной день моего рождения, мне исполнялось сорок лет. Помню, Левка еще шутил в поездке, что он очень хотел успеть соблазнить меня до моего сорокалетия, ссылаясь, что после этого порога женщина сильно меняется, становясь новой, а ему хотелось меня прежнюю, такую, какой я была во всех его мечтах много лет. И был очень рад, что ему это удалось!
Все это время, что я работала с ним, он всегда старался не только подарить мне что-нибудь, но и устроить так, чтобы отметить этот праздник вдвоем. Впервые после возвращения из рая мы остались с ним вдвоем, и я не смогла удержать своего накопившегося желания. Я боялась, что в городской обстановке, когда все вокруг говорит о пошлости и банальности таких отношений, мне будет плохо или не так хорошо, как было там. Но я ошиблась. Я снова с восторгом и удивлением вкушала наслаждение, и оно ничем не было омрачено. Но Лев, видимо, знал больше моего, он предчувствовал близкую развязку, поэтому был нежен и грустен как никогда, хотя я не обратила на это внимания.
Сразу после новогодних каникул он вызвал меня к себе в кабинет и предложил пойти на курсы для обучения работе с ценными бумагами. Я была удивлена, потребовала объяснений, и он очень жестко, не оставляя мне возможности для вопросов и возражений, объявил, что фирма на грани развала и банкротства, он хочет дать мне возможность овладеть новой профессией и подобрать новое место работы. Он тогда так и сказал мне:
– Не бойся, я тебя не брошу, устрою надежно и только тогда оборву все швартовы.
Все оказалось гораздо серьезнее, чем я тогда ожидала. Через полгода, когда я ушла на работу в крупную инвестиционную компанию, Левкины компаньоны набросились на него сворой, и он, выкупив у них их доли, остался один. Деньги «металлургам» возвращать было не из чего, он собирался продать квартиру, собрать все, что можно, лишь бы рассчитаться с долгами.
После возвращения из очередной командировки на Урал, в самый трудный момент, когда стало ясно, что отсрочек больше не будет, у него произошел очередной скандал дома, а потом еще что-то уже на его квартире. Короче, как всегда, беда пришла не одна, как уж все получилось, я не знаю, но в эту ночь Левка попал в автокатастрофу: не справился с управлением автомобиля, как записано в акте экспертизы, и налетел на придорожный столб на скорости сто километров в час. Машина была разбита всмятку, а потом еще и взорвалась и сгорела, а Лев чудом остался живым – он, как всегда, не пристегнулся и при столкновении вылетел через стекло на обочину дороги. Когда подъехала первая машина, его нашли без сознания, но живого. В больнице он пролежал не так уж и долго, у него почти не было повреждений, не считая сотрясения мозга.
Долги он все-таки вернул, но фирма перестала существовать, и вчерашние друзья с удовольствием смаковали перипетии Левкиной жизни, пошедшей разом под откос. Вскоре я узнала, что он уехал из страны, и почувствовала пустоту, горечь, обиду и ощущение, что не только часть моей жизни, но и часть меня самой потеряна безвозвратно.
Но я тогда ошиблась: мне предстояло потерять его еще не один раз.
Глава третья
Песни черного дрозда
14
Ну, хватит! Не могу же я сидеть здесь до утра, пора и честь знать, а то к ночи троллейбусы становятся столь же редкими, как НЛО. Встали энергично, убрали все со стола, одеваемся и вперед – на холод, туда, где от мороза все скрипит и стонет, и кажется, что даже слышен шелест мерцающих далеких звезд.
Я быстро собралась, сдала сигнализацию на пульт и спустилась вниз на старом скрипучем лифте, грозящем каждый раз намертво остановиться или сорваться вниз. На выходе я мимоходом кивнула непроснувшемуся, но открывшему один глаз старику-вахтеру и, вдохнув теплого воздуха тамбура, вышла на стеклянный холод. Наверное, в какой-то неведомой канцелярии узнали, что я сегодня именинница, потому что троллейбус, заиндевелый, как Дед Мороз, подошел в ту же секунду, как я поднялась на площадку остановки. И пусть внутри было также холодно, и пар вылил изо рта, мгновенно оседая на щеках щекотным инеем, но зато мы двигались, громыхая и скрежеща, но продвигались вперед – к дому.
Троллейбус был пуст, но я не стала садиться, боясь примерзнуть или, не дай Бог, проспать свою остановку. Окна надежно заморожены до весны, разглядеть сквозь них ничего невозможно, ориентироваться можно было лишь в тот момент, когда открывались двери, некоторые остановки, где никого не было, водитель проезжал, не останавливаясь, предварительно посмотрев на меня, не сделаю ли я жест, означающий желание выйти. Я страшно боялась ошибиться: следующего троллейбуса уже не дождаться, а бежать на таком морозе целую остановку вперед или назад было одинаково неинтересно. Наконец, я сообразила, что лучший помощник в этом трудном деле – сам водитель: я подошла к его прогретой раскаленным калорифером скворешне и стала смотреть вперед через его большое стекло. Так было вернее!
В очередной раз водитель вопросительно глянул на меня, я встретилась с ним взглядом и решительно кивнула ему – пора! Он тормознул, с лязгом и огромным трудом разлепил смерзшиеся створки двери и выпустил меня наружу. Обратно дверь захлопнулась с большим удовольствием, а обрадованный близким парком, где на сегодня заканчивался его маршрут, троллейбус побежал еще резвее, радостно и ехидно подмигивая мне красными фонарями. Я подняла и без того поднятый воротник, зарылась подбородком в шарф, сгруппировалась, как перед прыжком в ледяную воду и побежала по темной и как всегда с осени перерытой улице к своему родному дому-ледоколу.
Первая часть пути самая простая: во-первых, бежать приходится мимо милиции и это, хоть как-то, но успокаивает, во-вторых, на этом участке еще хватает света от освещенной улицы Кирова, по которой ходит транспорт. Второй участок – самый страшный. Здесь совсем темно, а единственный фонарь – это окошко ларька, в котором круглосуточно продают выпивку. Оно-то, это окно, и является главным источником опасности. Но, если даже удалось пробежать «амбразуру», это не значит, что можно расслабляться: дальше начинается микрорайон, а значит, поле непредсказуемых встреч и опасностей. Могут пристать пацаны – накурившиеся или просто пьяные подростки, могут и взрослые, причем как мужчины, так и женщины, и даже собственный подъезд и лифт, если он работает, опасны и страшны. Успокоиться можно только тогда, когда с надежным стальным лязгом провернется гаражный замок в таких же металлических дверях моей квартиры – вот теперь, дома, я могу расслабиться и только сейчас почувствовать, как я замерзла.
У ног уже трется мурлычущий Мурзик, он не очень любит людей, но за долгий день одиночества все-таки умудряется соскучиться, к тому же он знает, что я его сейчас покормлю, а от этого он никогда не откажется.
– Пойдем, маленький, я тебе колбаски с барского стола принесла. – И Мурзик, мурлыча еще сильнее, с горящими глазами бежит вперед. В доме у нас не жарко, а как иначе, если швы между панелями в сильные морозы промерзают насквозь, хорошо, что есть застекленная лоджия, хотя она съедает последний свет и в комнате всю зиму днем полумрак, но зато градусов пять она позволяет сохранить, особенно в ветреные дни.
Мурзик гортанно курлычет над колбаской и блюдцем с молоком, я есть не хочу, а Танюшка с Сережей остались ночевать у друзей. А вот чайку или кофе я выпью, скорее согреюсь. Не стоит, наверное, на ночь глядя, пить кофе? Или наоборот, все равно не уснуть, разбередила себя ни на шутку? Я наливаю кружку растворимого кофе – варить натуральный лень – и иду в комнату. Включаю ненавистный «ящик», убираю звук, достаю с верхней полки маленькую зеленую папку с надписью «Запсибинвест» и забираюсь с ногами на диван, подоткнув со всех сторон толстый плед. Папка запылилась – давненько я не брала ее в руки. Надо было, наверное, вообще от нее избавиться, да не смогла, в какой-то момент поняла, что эти письма – едва ли не самое дорогое, что осталось у меня в жизни, особенно сейчас, когда мои ребята стали взрослыми, и я неумолимо отрываюсь от них, опускаясь в надвигающееся одиночество, как в прорубь.
Вот первое его письмо, оно пришло в марте 1999 года и тогда просто ошеломило меня, я его совсем не ждала.
Песнь первая
Здравствуй, Аня! Ты, наверное, будешь удивлена этим моим неожиданным письмом, но обещаю, еще больше тебя удивит то, что я в нем пишу. Задача передо мной стоит очень сложная: засунуть кучу мыслей и эмоций в рамки этого письма, но выхода нет. Я человек с большой инерцией, полностью подтверждающий всем свои существованием закон физики: тело с большой массой трудно сдвинуть с места и остановить на ходу. С места я уже сдвинулся. Попробуй теперь меня остановить!
Знаешь ли ты о нашей истории? О нашей с тобой любовной истории, которая длится вот уже много лет? Догадываешься? Что ж, позволь тебе ее напомнить.
Это началось давным-давно – еще в прошлом веке. Я, тогда довольно-таки молодой, в расцвете лет и, может быть, уже не в меру упитанный, вернулся в нашу с тобой лабораторию после некоторого перерыва. Я был полон честолюбивых планов, мечтал заниматься наукой, погрузиться в чудесный мир, полный тайн и загадок. Это был своеобразный перелом в жизни: я вернулся к любимому делу, вокруг меня оказались старые и новые друзья, я смотрел на мир распахнутыми глазами в ожидании интересной работы и обязательного успеха. А ты работала здесь же. Я заметил тебя сразу: ты понравилась мне с первого взгляда, хотя звучит это так банально! Мне всегда нравились такие, как ты: умные и тонкие женщины, с голубыми строгими и в то же время сияющими глазами. Правда. Потом я понял, что строгость эта напускная и проявляется только при исполнении служебных обязанностей, которые ты всегда возводила в культ. Ну что ж, понравилась и все…
У тебя была своя история, сложная и закрученная, у меня – своя жизнь, со всеми ее прелестями и огорчениями. Мы тогда стали просто товарищами, хотя иногда в разговорах по душам переступали тонкую грань между «чужим» и «очень близким». Должен признаться, что я всегда любовался тобой, думал о тебе, старался оказаться рядом, когда была такая возможность. Я всегда мечтал о счастливой семье, женился по большой, как мне тогда казалось, любви и какое-то время был счастлив. Особенно когда родилась моя долгожданная дочка. Но потом что-то разладилось в нашей семье, Люська стала стервенеть не по дням, а по часам, и отношения превратились в невыносимые, хотя и такими мы протерпели их в общей сложности много лет. Но когда в первый раз вопрос развода встал перед нами по-настоящему, я подумал, что еще смог бы начать жизнь с нового листа и попытаться стать счастливым, и в этот момент вспомнил о тебе.
В то лето мы с друзьями отправились в путешествие по далекой Камчатке. Помню, мы летели на север Камчатки, за бортом нашего «Яка» было минус пятьдесят, чуть ниже нас, плавно, как караван ледоколов, проплывали знаменитые камчатские вулканы. Вот Корякскую сопку прошли, а вот уже и Ключевская сопка на подходе. В салоне было тепло, все дремали, убаюканные мерным шумом двигателей, а я в мыслях улетал далеко-далеко, к тебе. Я разговаривал с тобой, вернее, писал тебе письмо с необычным предложением. Я писал, что уже давно мечтаю о тебе, думаю, что у нас много общего, твои дети почти ровесники моей дочери, и я сумею найти с ними общий язык, они могли бы стать и моими детьми, и тебе никогда не будет плохо со мной, потому что я люблю тебя. В общем, писал то, что пишут любимой и желанной женщине, когда предлагают ей стать женой.
Я отправил это письмо из маленького поселка на берегу серого и холодного Берингова моря, а сам пошел покорять ледники и перевалы. Весь этот маршрут, а он, как обычно, был труден и сложен, я продолжал мысленно убеждать тебя и мечтал поскорее вернуться домой, чтобы прочесть твой ответ, пусть не в письме, так в твоих глазах.
Через месяц я вернулся, встретил тебя в полутемном коридоре лаборатории, посмотрел, наконец, в твои глаза и… не увидел в них никакого ответа. Я ничего не спросил, просто не решился и подумал, что письмо не дошло: такое бывает, что письма с Края Света не доходят до своих адресатов. Значит, не судьба! И жизнь продолжалась как ни в чем, ни бывало: ты сама по себе, а я с несчастной Люськой.
Потом наступили трудные времена, помнишь, их еще стали называть «перестройкой»? Налаженная жизнь покатилась под уклон все быстрее и быстрее. Наша лаборатория – сообщество внешне таких дружных и веселых людей – стала разваливаться.
К тому времени ты уже избавилась от очков при помощи модной и несложной операции, стала старше на восемь лет, твои дети тоже подросли, но ты оставалась все такой же, и я по-прежнему заглядывался на тебя. Вот только очки мне было жалко, в них ты мне нравилась больше. Ты ушла из лаборатории, у меня тоже появилась своя фирма. Казалось, что мы окончательно разошлись по разным углам, но вдруг что-то произошло, и судьба снова свела нас вместе: ты стала моей помощницей.
Наступил новый этап наших отношений. Теперь весь твой рабочий день, а для тебя работа всегда была главным, принадлежал мне. Я мог разговаривать с тобой, советоваться, хвастаться и жаловаться, ты стала для меня не просто необходимой, а незаменимой. Должен признаться, что ни с кем мне так хорошо не работалось, как с тобой, ты была лучшим моим сотрудником за всю жизнь. Все это время, и ты об этом знаешь, ты мне очень нравилась, ты стала даже моей навязчивой идеей: я думал о тебе всегда, благо почти все время ты была перед глазами. Ты проработала столько лет со мной только потому, что я очень хотел тебя видеть рядом, заботиться о тебе хоть немного. Я так привык к твоей помощи во всех делах, что сегодня, без тебя, чувствую себя как без рук.
Но еще я должен признаться и в том, что с первого же дня стал мечтать о тебе как о женщине, о желанной и любимой женщине. И я стал вынашивать самые коварные планы соблазнения. Чем же можно покорить, соблазнить женщину? Теперь я знаю много способов, но тогда опыта не было совсем, и все-таки мне показалось, что я выбрал самый верный путь к твоему сердцу. Я решил положить к твоим ногам …Париж. Ведь в старой жизни мы могли только мечтать о нем и представлять его по книгам Дюма и Гюго, Золя и Мопассана. Помнишь, была такая фраза: «Увидеть Париж – и умереть!», или еще: «Париж стоит Мессы!», а абсолютный авторитет Хемингуэй назвал Париж «праздником, который всегда с тобой». Мне казалось, что перед Парижем не устоит ни одна женщина!
Зная тебя, твою строгость и моральные принципы, будь они неладны, я понимал, что предложить все это «в лоб» невозможно, мне пришлось придумать целую легенду и потратить на подготовку этой авантюры полгода. Помнишь, я уехал в придуманную мной командировку в Москву, а потом вызвал тебя для срочной доставки якобы очень важного пакета из моего сейфа, в котором был твой загранпаспорт с визой. Утром нам предстояло лететь в Париж. Накануне весь день мы с тобой прогуляли, а вечером, когда уже откладывать было больше некуда, я раскрыл тебе свой план. Шок, в который тебя повергло мое сообщение, передался и мне. Страх и паника, хлынувшие из твоих глаз, как девятый вал, смыли и мои планы, и все грешные намерения. Своей реакцией ты просто раздавила меня! Ты улетела домой, а я, несолоно хлебавши, отправился один в Париж, в волшебный город, о котором я мечтал всю жизнь и который так хотел подарить тебе.
Я бродил по прекрасным его улицам и, впервые видя живьем дворцы, площади и мосты, узнавал его будто после долгой разлуки. Прекрасный цветущий Париж открывался с верхней площадки Эйфелевой башни и с Триумфальной арки, а я все бормотал под нос горестный монолог, проклиная твою «неприступность» и свое одиночество.
Страшно было подумать, что предстояло как-то возвращаться, встречаться снова с тобой, так жестоко отвергнувшей меня, что-то говорить, делая вид, что ничего не произошло. Я был страшно обижен, решил выбросить тебя из своей жизни, расстаться с тобой навсегда, а, может быть, даже как-то и отомстить. Но не смог этого сделать. Мое намерение испарилось, едва мы увиделись. Я понял, что не могу и не хочу терять возможность хотя бы тебя видеть. В очередной раз мы оба сделали вид, что ничего не произошло, тем более что тебе уже не привыкать, ведь и письмо с Камчатки, как оказалось, ты получила, но не подала даже виду.
А вот отомстить, по-своему правда, я все-таки сумел. Через год я предложил поехать со мной в Париж нашей переводчице. Помнишь ее? Она так нравилась всем мужчинам нашей фирмы. Предложил прямо, без обиняков, и тут же получил положительный ответ. Признаюсь, это была замечательная поездка, одно из самых прекрасных моих воспоминаний, но это уже совсем другая история.
Наверное, так уж устроен человек: чем труднее цель, тем она желаннее. Я понимал, что слишком идеализирую твой образ, но это тоже лежит в самой сущности человека. Твои недостатки, если они и были, я просто не хотел замечать, о чем речь? Разве могут быть недостатки у любимой женщины? А если они и есть, то они тоже любимы.
Долго ли, коротко ли, а быстро только сказка сказывается, но, говорят, и вода камень точит. Пришел и на мою улицу праздник! Короткий, правда, но сильный и желанный, как первый весенний ливень, хотя все случилось самой настоящей поздней осенью. Вдруг среди ясного неба налетело, зашумело, хлынули потоки, и тут же все затихло, снова солнышко, и ты как ни в чем не бывало смотришь голубыми глазами чуть вопросительно. А я, вспоминая и не веря себе, думаю, было ли или просто приснилось, как снилось много лет подряд? Но все-таки было, спустя всего одиннадцать лет после того, как я впервые тебя увидел!
Не знаю, почему ты сдалась, то ли я был упрям, то ли ты бдительность потеряла, но все было, как в сказке. Я уговорил тебя поехать со мной в горы, к моему любимому Чимгану. Только в этот раз вместо палатки (я так и не смог убедить тебя в прелестях походной жизни) у нас был прекрасный коттедж, в котором все достоинства цивилизации многократно преумножались великолепными осенними горами в буйном разноцветье растительности внизу и сахарной белизной ледников на вершине, врывающимися во все окна нашего дома. Снежная красавица – гора, голубое, без единого облачка небо, осеннее золото чинар и тополей, запахи вкусной азиатской жизни, ты и я, и больше никого!
Помнишь, мы поднимались в горы, к самым осыпям и эдельвейсам, дышали насыщенным травами и горами воздухом, вечером до одури парились в сауне, сбивая жар ледяной водой бассейна, а потом, пристроившись у телеэкрана, делали вид, что с интересом смотрим какой-то боевик? Может быть, ты рассчитывала, что я так и не рискну переступить эту тонкую грань, разделявшую нас столько лет?
Мы разошлись по разным спальням, а утром, когда солнце ворвалось во все окна, я вошел в твою комнату, и на одном дыхании, воспользовавшись твоей сонной беспомощностью, овладел тобой. Этот незабываемый, сладкий миг обладания и наслаждения хотелось вкушать маленькими глоточками, смакуя и восторгаясь! В глубине души я не мог поверить в это долгожданное чудо, боясь, что это всего лишь очередной сон. Ты даже не догадывалась, что я могу быть таким. Вмиг исчезли все препоны: дружеские отношения в течение многих лет, друзья и подруги, разница в менталитете, характере. Остались только Женщина и Мужчина и его неукротимое желание.
Это был необыкновенно счастливый день. Мы почти не разговаривали, ты читала мне книжку, а я готовил на костре в большом казане плов и все время смотрел на тебя. До самого вечера мы сидели на террасе под голубым безоблачным небом, провожая взглядами серебристые паутинки бабьего лета –- самого лучшего времени в году. А ночью ты сама пришла ко мне, и жадность твоя была сродни вековой жажде. Эту ночь я не забуду никогда!
Но все хорошее очень коротко, так устроена наша жизнь. Пить хочется очень долго, жажда томит, а утоляется залпом. Мы спускались по серпантину с гор, возвращаясь в обыденную жизнь со своими проблемами и условностями, и чем ниже мы опускались, тем дальше становилась ты от меня, уносясь в мыслях домой, к оставленным, наверное, впервые детям. Ты нервничала, раздражалась, не хотела больше ничего: ни экзотики Средней Азии, ни сладких фруктов, ни тем более меня. Тогда, после нескольких счастливых дней в горах, мы расставались с обоюдным облегчением: ты возвращалась домой к оставленным детям, а я, получив желанное, избавлялся от ощущения тягостной повинности, исходившей от тебя. Но маятник, тяжеленный маятник наших отношений, был стронут с места, и все происходящее в дальнейшем раскачивало его сильней и сильнее: от меня к тебе, от тебя ко мне.
Ты улетела домой, а я остался один, и вновь, как когда-то в Париже, бродил теперь по пыльным улицам древней Бухары, не слушая красавицу-гида, щебечущую свою песню о родном городе, а вспоминал тебя и думал, как мне жить дальше.
Я вернулся домой, и Люська – проницательная женщина – все поняла. Она смогла еще продержаться некоторое время, мы оба молчали, стараясь не встречаться друг с другом глазами, но однажды она все-таки не выдержала и резко предложила разойтись. Я ушел из дома, мы подали заявление на развод – все, казалось бы, логично. Но я не смог пойти к тебе или позвать тебя, так как привез из поездки в горы чувство, что наши отношения никчемны, искусственны, а значит, пусты. И я испугался, расставшись с Люськой, потерять то малое, что имею, не получив взамен ничего, остаться совсем один у разбитого корыта. За день до вступления в силу нашего заявления о разводе, я пришел к жене, и мы долго с ней говорили о нашей жизни, пытаясь разобраться в нас самих и в наших отношениях. После этого мы прожили вместе еще два года, но наши усилия оказались напрасными: можно было уговаривать себя сколько угодно, но жить вместе мы уже не могли. Это стало особенно ясно, когда беды потянулись ко мне длинной, нескончаемой чередой.
Я уверен, что должен был прожить эти два года так, как я их прожил: стоило помириться с женой и прожить отпущенное нам до конца, должен был построить дом, наиграться с ним, почувствовать это бесконечное удовольствие от исполненной голубой мечты, а потом увидеть его в огне и кромешном дыму. Я прошел все выпавшие мне испытания: огнем, предательством партнеров и друзей, банкротством фирмы и кризисом, отобравшим у меня почти все. Я ни о чем не жалею, единственное, чего я хотел бы избежать, если бы мне дали такую возможность, это предательство своих друзей.
Мне говорят, что пережитого для одной жизни больше чем достаточно, что с меня хватит и я заслужил нормальную жизнь, которой осталось, как говорят, «хрен да копейка». Максимум столько, сколько мы с тобой знакомы. Оглянись назад – вот он, 1985 год, декабрь, тебе всего двадцать девять лет! Как светились тогда твои глаза! Или это отсвечивали очки?! И вот сегодня 1999 год – и кроме моей лысины ничто уж не блестит.
Сегодня я на новом витке, и на этот раз он может оказаться последним. Ничто меня не держит, я могу сказать, как Мартин Лютер Кинг, что, наконец, свободен, совсем свободен, хотя еще и жив. Я уехал из своей страны, стал добровольным изгнанником, а жена вернулась назад, она не смогла выдержать нашего одиночества вдвоем. На этот раз все прошло очень просто: отошло, как старая змеиная кожа. Она просто уехала, и я почувствовал, что с моей души свалился камень. Без Люськи сразу стало легче дышать, и я окончательно понял, что все эти годы, оставаясь вместе, будучи чужими людьми, мы с ней были добровольными каторжниками, прикованными к галерам. Ты однажды заметила, что я не могу оставаться один, все эти годы я оплачивал эту иллюзию неодиночества. «Желанье страстное мое не быть одной, я за него плачу всегда тройной ценой», – поет Пугачева, а я понимаю, что это и обо мне.
После столь длинного и многословного вступления – экскурса в прошлое – подхожу к теме своего послания. Мне жаль, что ты не ответила на мое письмо с Камчатки, но понимаю, что этого просто не могло быть. Жаль, что не поехала со мной в Париж и вместо сказки получилась… быль. Страшно жаль, что я не «достучался» до тебя в горах, что не сошлось потом, но мне показалось, что мой отъезд не остался для тебя незамеченным. Ты – единственная женщина, занимавшая мои мысли больше десяти лет, только с тобой я хотел бы сейчас оказаться рядом, несмотря на то, что боюсь ошибиться, что на самом деле ты совсем не та, которую я придумал, глядя на тебя. Боюсь, что ты измождена своей ежедневной жизнью, в которой кроме хлеба насущного не приходится думать больше ни о чем, что иссушенной душе уже ничего не надо – ни перемен, ни потрясений. Написал эти последние слов и отчетливо представил твою реакцию и бесполезность своего письма. Мне даже расхотелось его отправлять, а тем более дописывать!
Я прожил сорок шесть лет, из них половину был женат, но никогда не был в этом браке счастлив. Я всегда мечтал о добрых отношениях в семье, с самого детства мне не хватало женского тепла, участия и ласки. Я понимаю, что в оставшиеся годы могу утешиться только самим существом жизни, мне не нужны больше ни грандиозные проекты, ни лавры, ни победы. Я хочу просто жить, радоваться самой жизни и идти к старости, будь она неладна, держа за руку любимую женщину. Все. Это может быть для кого-то немного, но для меня – невероятно огромно.
Я предлагаю тебе просто приехать, если ты хоть что-нибудь чувствуешь ко мне, и пожить со мной какое-то время. Если получится, мы сможем дожить нашу жизнь до конца вместе. Мы будем работать, найдем свое дело в этой или в любой другой стране. Еще вчера мне не хотелось ничего, а сегодня я мечтаю открыть для тебя мир. Через какое-то время у нас будет свой дом, может быть, не такой богатый, вернее, дорогой, как сгоревший, но в нем будет то, чего не было в прежнем, – любовь и мир.
Я понимаю, что в последний раз ты любила давно, может быть, уже и не помнишь когда, что «развращена» одиночеством и якобы свободой. Но не кажется ли тебе, что такая «свободная» жизнь пуста? Мне кажется, что другого такого шанса изменить свою жизнь у нас уже больше не будет. Я знаю, ты очень честный и порядочный человек, посмотри в себя и ответь себе, хочешь ли ты быть со мной? Прошлый раз ты не ответила. Что ж, это на тебя похоже! Можешь промолчать и в этот раз. Но меня больше не будет в твоей жизни – это последняя попытка.
А на прощание хочется вспомнить что-нибудь хорошее, очень хорошее! Теперь всю оставшуюся жизнь я буду вспоминать вечер нашей последней близости, как после всего ты пела под душем, так поет женщина, только когда ей очень хорошо! Значит, тебе все-таки было со мной хорошо! Я.
15.03.99
Я тогда целый день ходила обалдевшая. Понимала, что надо что-то ответить, но не знала что. Но и промолчать не могла, тогда стала писать все, что приходило в голову. Написала, что удивлена тем, как хорошо он меня знает и понимает. Это было поразительно! Призналась, что поездку в горы вспоминаю в самых теплых, солнечных тонах, несмотря на «повинность и тягость». Левка прав: я уже давно не строю никаких иллюзий относительно своей личной жизни. Умом понимаю, что так нельзя, что надо мечтать о хорошем, думать, как бы все-таки устроить ее получше, но мне кажется, что все хорошее у меня уже было и прошло безвозвратно. А ведь я из породы неунывающих и практически никогда не кисну и не жалуюсь. Я научилась спокойно воспринимать свое одиночество (по сути-то это так и есть) и не страдать от этого.
В моей жизни есть работа, где я постоянно занята, она дает мне ощущение, что своей возней я приношу пользу, не в мировом масштабе, конечно. Меня окружают хорошие люди, и они ко мне неплохо относятся, а еще в моей жизни есть дети – их проблемы и заботы. И иногда – общение с подружками и их мужьями. Я давно избавилась от комплекса разведенной женщины и не завидую даже хорошим семьям. Наверное, это называется смирением.
Но все-таки мне, наверное, хотелось бы попробовать создать семью. Был период, когда мне жутко хотелось опереться на кого-нибудь сильнее меня, спрятаться за чью-то надежную спину. И, может быть, стать какой-никакой женой. Неужели я действительно на подобное уже не способна? Если бы Левка не был таким стремительным в решениях (хотя и утверждает, что он – система инерционная) и два года назад постепенно и последовательно довел бы дело до конца, я бы, скорее всего, преодолев свою нерешительность, рискнула бы испытать себя в этом качестве. Так, хватая обрывки разбегающихся мыслей, я пыталась ответить на его неожиданное письмо.
А еще я написала, что не верю ему, что он слишком импульсивен и непредсказуем! В очередной раз, как и прежде, он поссорился с женой, с которой прожита целая жизнь, а я не хочу быть третьей лишней и уж тем более причиной для развода. Каждый раз его шараханья приходятся на весенние месяцы, и, не удержавшись от врожденного ехидства, я поинтересовалась, не очередной ли это «мартовский синдром», который со временем пройдет.
В последний момент, чтобы как-то сгладить тон письма, я предложила подождать до лета. Если к тому времени его предложение останется в силе, я могу приехать к нему в отпуск, а там будет видно. Вполне возможно, что со мной будет еще хуже. Я ведь патологически свободная женщина. И он меня знает далеко не с самой худшей стороны. Если же он решит отозвать свое предложение, я не удивлюсь и даже не обижусь. Могу лишь попросить не беспокоить меня в следующий раз и не вносить смуту в мою бедную душу, но даже этого делать не стану. Эти волнения мне не неприятны. Я очень много думала о Льве после его отъезда осенью. И даже призналась себе, что с его отъездом из моей жизни ушла сказка, те редкие невероятности, на которые только он был способен.
В последний его приезд я поняла, что он уже вне нас, оставшихся здесь, все мы живем в его прошлом. У него другая жизнь, и она ему нравится. После этого я как-то успокоилась, хотя с обидой отметила, что его практически не интересовала моя жизнь. Он о ней даже не расспрашивал. Ну что ж, так и должно было быть, подумала я. И тем неожиданнее оказалось это его письмо. Вряд ли стоит спрашивать меня о том, хотела бы я сейчас и на всю оставшуюся жизнь… Я еще не знаю, что такое Левка и я в течение десяти дней в условиях, отличных от отношений «начальник-подчиненный».
Я очень многое проговаривала про себя, но на бумаге все получилось как-то убого. Даже перечитывать не стала. Я настолько не поверила в серьезность его намерений, что не стала ни писать, ни думать о том, что не представляю своей жизни без своих детей. А вот они ее легко представляют. Я понимаю, что они уже в состоянии справиться сами, что сейчас они мне гораздо нужнее, чем я им. Может быть, такая резкая перемена ситуации и мой отъезд были бы благом для всех нас? В любом случае, к чему бы Левка ни пришел, до середины апреля мне никуда не удалось бы уехать. У нас начался напряженный отчетный период, кризис мы сумели пережить. Меня – совсем чужую – не уволили, хотя и могли, у начальства начали появляться новые идеи, и состояние неизвестного «прямо завтра» ушло. Я, как всегда, старалась, отношение ко мне в фирме сложилось хорошее, а как человек благодарный, я не могла даже заикнуться об отпуске.
В общем, я снова не написала ему «да», но и не нашла ни одного аргумента, чтобы ответить твердо «нет». Это первое письмо далось мне огромным усилием, ведь я никогда раньше не получала и уж, конечно, не писала таких писем.
Их очень много – этих писем. Ночи не хватит, чтобы прочесть все, но есть несколько, которые я знаю почти наизусть. Каждый раз, когда открываю эту папку и начинаю читать его письма, я слышу его голос и знакомые интонации и всегда плачу. Эти слезы тихие и чистые, я бы даже сказала, счастливые, хотя мне очень грустно и страшно жаль и себя, и, конечно, его.
15
Песнь вторая
Добрый, добрый день, Анка! Тем более что он сегодня действительно добрый: ясный и солнечный с утра, а я теперь с пяти утра спать не могу, птицы поют, как в тянь-шаньских горах в мае. Письмо твое, наконец, получил, и оно оказалось намного лучше, чем я ожидал! Я вижу в нем новые черточки, которые показывают, что ты можешь спокойно обдумывать, а не поддаваться рефлекторным комплексам. Со своей стороны, ты тоже во всем права. Жаль, конечно, что я, считая себя достаточно основательным, я бы даже сказал, фундаментальным человеком, выгляжу в твоих глазах психически неуравновешенным. Так вот, чтобы ты знала, что это не мартовская погода виновата, и мое письмо не бзик и не минутный порыв. У меня в жизни все решения принимаются очень долго, а новую жизнь я обычно начинаю не с понедельника, а с 1 сентября!
Некоторые пояснения. В этот раз не было никакой ссоры. Никто меня не обижал, а тем более не бросал. Для Люськи мое сегодняшнее поведение оказалось неожиданным, единственное, что ее раздражает, что в это раз не она приняла решение, а я. И это решение никак не связано с тобой. Ты – это совсем отдельная песня, и предложение тебе возникло самостоятельно, уже после того, как я принял решение о разводе. Я связываю с тобой свое будущее, и для меня сейчас нет ничего важнее.
Попав в спокойную и оторванную от моих старых проблем Маленькую страну, я спокойно стал анализировать все обстоятельства своей вчерашней, сегодняшней и завтрашней жизни и пришел к выводу, что живу с совершенно чужим человеком. На самом деле я знал это давно, но старался об этом не думать, благо все эти годы мы могли жить каждый своей жизнью. У меня сначала было Дело, потом я увлекся «девочками», строил Дом, разводился с партнерами и т.д. То, что я уеду из страны, мне предсказывали еще четыре года назад, но я вспомнил это, только оказавшись здесь.
Так вот, когда мы оказались в чужой стране один на один, то выяснилось, что нам даже сказать друг другу нечего. Несколько раз я пытался завести разговор о наших, как я считал, общих проблемах, но всегда эти разговоры заканчивались одинаково – мы просто переставали разговаривать вообще. Люська уехала сама, ей хотелось вновь общаться с подругами, с мамой, вернуться в привычный для нее круг. Все это оказалось для нее дороже жизни со мной на чужбине. Так что у меня нет больше никаких обязательств перед ней, я их все давно выполнил и даже перевыполнил.
А у меня теперь своя орбита, своя следующая жизнь. Мне уже несколько раз здесь сказали, что у меня очень молодой голос (по телефону), а еще сказали, что у меня есть жажда жизни, так вот и жажда, и вкус к жизни появились только здесь. И самое важное для меня сейчас – это как жить и с кем? И первый человек, о котором я подумал, – это ты!
Признаюсь, мне очень хочется найти в тебе то, что я всю жизнь искал. Ведь мы с тобой знакомы четырнадцать лет, хотя ты права: отношения между сотрудниками или между начальником и подчиненной, даже между любовниками – это не семейные отношения. Я знаю, что единственная область, в которой ты избавлена от комплексов и в которой ты совершенна, – это исполнение своих служебных обязанностей, чувство долга превыше всего! Превыше семьи, детей и, конечно, превыше самой себя. Ты сама в своей «табели о рангах» стоишь на предпоследнем месте, а мужчины в твоей жизни – на последнем. Так уже было в моей жизни! Таковы, наверно, все советские женщины. Но сегодня я хочу на первое место! В крайнем случае, на второе, после детей, но никак не меньше!
Для тебя сегодня риск только в том, что ты можешь остаться без работы. Я понимаю, как это важно для тебя. Особенно сегодня, когда работа – это все. Я не знаю, сколько нам надо прожить вместе, чтобы понять, возможно это или нет. Месяц? Два? А, может быть, неделю? Сдай отчет, возьми полноценный отпуск, оставь на всякий случай заявление по семейным обстоятельствам без содержания и приезжай. В любом случае ты выиграешь, знаешь, как в беспроигрышной лотерее – либо чайник, либо машину, но что-то обязательно выиграешь. Не получится – уедешь (а не получится только, если не захочешь, чтобы получилось). Зато впервые попадешь за границу, все-таки центр Европы, есть что посмотреть. А получится – так хоть сколько-то поживем как люди!
Мне гораздо сложнее, хотя, может быть, это просто мне кажется. Ты теперь вновь стала моей навязчивой идеей, я ни о чем другом не могу думать. А насчет обратимости и легкомысленности моего настроения – мне даже не хочется это обсуждать. Да, у меня бывают периоды нерешительности, но они сменяются твердыми решениями, к которым я прихожу очень долго, но потом их никогда не меняю. Знаю, ты скажешь, что ломать не строить? Так чтобы было, что ломать или оставлять, сначала надо долго и трудно строить. Все остается в прошлой жизни, а двигаться можно только вперед.
Приезжай! Думаю, мы не самые плохие люди и вполне достойны хотя бы остаток жизни прожить по-человечески. Ты в свое время показала мое камчатское письмо дочери, покажи и это, пусть она тебе подскажет, как поступить: ей со стороны и изнутри виднее.
Пиши мне, пожалуйста, может быть, хоть сквозь строчки я что-то увижу, чего ты и сама не знаешь. Жду! Я.
18.03.99
Как все это выбило меня из колеи! Я не могла работать, ни о чем думать: как это так, взять и приехать?! Куда?!
Помню, утром приснился сон, и так ясно, что я успела его запомнить. В этом сне ко мне пришла Люська, якобы по делу, и в очень сдержанной манере говорит о Левке, пытаясь выяснить, что мне известно. Я поняла (во сне, конечно), что она сожалеет о разладе с Левкой, а мне было трудно прикидываться дурочкой, и я ей во сне вполне искренне сочувствовала. К чему бы это? Не успела я проснуться, как позвонил Левка. Мне тогда показалось, что я тысячу лет не слышала его голоса, такого знакомого, родного…
Я все время думала о том, что он неискренен, что не все мне говорит о своих отношениях с женой, а мне страшно не хотелось вставать между ними, я все время ощущаю его чужим мужем. А я очень плохо себя чувствую, когда мне кажется, что беру чужое.
Меня насмешили его слова, что он хочет быть только первым. Ну, конечно, Левка есть Левка, остается верным себе – первое место, и все тут! Ну, в крайнем случае, второе. И он надеется, что я, у которой, как он сам говорит, мужчины на последнем месте, а сама я – на предпоследнем, вдруг стану совсем другой? Неужели он верит в такие чудеса? Честно говоря, он заставил меня подумать, что, может быть, я не все о себе знаю. А вдруг, действительно, во мне что-то такое щелкнет… и произойдет чудо! Возможно, он ждал от меня чего-то большего, чем я могла ему дать. Не надо обманываться, скорее всего, он придумывал то, чего нет, – меня, не существующую на самом деле.
И еще я поняла, что все, что связано с ним, происходит для меня всегда неожиданно. Я не успеваю за ним, отстаю в восприятии событий на несколько лет. Видимо, мне нужно больше времени для осознания и созревания. Левка же обычно ждать не может и не хочет. И сейчас чего он ждал от меня? Восторженных чувств, которые я должна была испытать от его предложения?!
Я написала, что не представляю своей жизни без детей. Каждый вечер прихожу домой и от мысли, что мы можем расстаться, у меня разрывается сердце... Написала, но тут же поняла, что это слишком уж сильно сказано. Честно говоря, я совсем не уверена, что имею право устраивать свою личную жизнь вдали от них. Не дай бог, если за время моего отсутствия с детьми что-нибудь случится: я себе этого никогда не прощу. Я думать буду только о том, что если бы я была рядом... и т.д. и т.п. Заранее представляю себе самые ужасные картины. С другой стороны, я сама уехала от мамы в шестнадцать с половиной лет, и она не помчалась за мной, чтобы, не дай бог, со мной что-нибудь не случилось. Я понимаю, что моя привязанность к детям, скорее всего, им не нужна, а для кого-то просто смешна.
Вот такие противоречивые чувства раздирали тогда мою бедную душу. И я решилась написать Левке, чтобы он строил свои планы пока без меня. Временами я думаю о себе, что я тот самый «рожденный ползать», который может жить в наших условиях и не страдать от этого. Я могу жить почти без денег, и это меня, за редким исключением, не угнетает. Я могу ходить по нашему серому, грязному городу и даже в нем находить приятные черты. Я ловлю кайф от предстоящей встречи с мамой, бабушкой, сестрой и племянницей и с удовольствием провожу в деревне свой отпуск. Левке этого, конечно, не понять. Мы с ним такие разные!
Что касается детей, то Танюшка сразу встала на сторону Льва, он ей почему-то всегда нравился. Но я подумала, что она еще глупенькая и не представляет, как это жить без мамы. Видит только одну сторону.
А письма приходили теперь каждый день, я начинала с них свое утро, ждала их, как солнышка, и они на весь день определяли мое настроение.
16
Песнь третья
Добрый день, Аннушка! Вчера я сильно расстроился и разозлился на себя и эту гнусную бездушную машину, которая разом проглотила в свое железно-электронное нутро мое письмо, написанное в едином порыве. Ни пересказать, ни повторить его уже невозможно. Обидно распинаться в пространство, да еще и загнутое. Тем не менее попытаюсь сосредоточиться и разобраться в ситуации. Сначала разберемся в том, что мы имеем. Как говорил подпоручик Дуб (из романа Я. Гашека "Похождения Швейка"): «Вы меня знаете еще только с хорошей стороны». По-видимому, и я Вас знаю только с хорошей стороны.
Мне очень нравится молодая голубоглазая, симпатичная, добрая и приветливая женщина, которую зовут Аннушка, простите, Анна Владимировна. Я знаю, что она нравится практически всем мужчинам (и даже женщинам), которые общались с ней хоть несколько минут. Анна Владимировна – очень ответственный и грамотный работник, умеет поставить общественное или производственное значительно выше личного, умная, собранная и аккуратная женщина. Умеет молчать, может дать хороший совет, а главное, управляет своими эмоциями и потому производит впечатление человека с постоянно хорошим настроением, что в свою очередь создает хорошее настроение у других. По всем параметрам – это современная деловая женщина, прирожденный помощник, причем очень порядочный и преданный человек.
В семейной жизни Анна Владимировна – неудачник, практически сформировавшийся тип холостяка, с полным отсутствием интереса к мужчинам, несмотря на их к ней интерес. Он ей приятен, как нежаркое солнце, тем более что этот интерес можно периодически использовать в мирных целях (помочь, отремонтировать и т.д.). Судьба складывается так, что мужчины, добивающиеся внимания (назовем это так), окружают заботой и опекой, которая воспринимается как само собой разумеющееся, как проявление обычных дружеских отношений. Все же, по некоторым косвенным признакам, можно предположить, что хозяйкой ты могла быть замечательной (умеешь прекрасно шить, хороший вкус, неплохо готовишь, знаешь кучу рецептов на зиму и т.д.), но дом, как семейный очаг, тебя уже мало интересует. Поэтому по многолетней привычке ты с большим удовольствием проводишь время либо на работе, либо на кухне у приятелей. Все лучше, чем на своей заброшенной кухне.
Дети, слава богу, выросли, глядишь – самый тяжелый период позади. Увлечения, хобби? Знаю только одно – баню. Не считая кухонных бесед и слабого увлечения курением. Да и когда и на что, спросит "подзащитная". Не было ни времени, ни денег, а главное, и желания. Желаний, по-моему, давно нет никаких, кроме простых и вечных: не болели бы дети и родственники и была бы работа с зарплатой. Все как у всех.
Представляю Вашу реакцию, накопившуюся и уже прорвавшуюся к этим строкам моего нескромного исследования! Что касается интимных отношений, по крайней мере это только мои ощущения, заметна внутренняя зажатость, детская грубость, такая же детская капризность, хотя проскальзывают встречные импульсы, выдавая некоторый интерес к сексу. Пожалуй, это почти все, что я могу сейчас сформулировать, подведя итог четырнадцати лет нашего знакомства.
Теперь попробуем разобраться со мной. Во-первых, ты всегда мне нравилась как женщина. Я тебе много раз говорил, что ты – мой самый любимый и красивый эротический сон. На протяжении многих лет я мечтал овладеть тобой. Я придумывал варианты, как усыпить тебя, подмешав что-нибудь в вино, и овладеть тобой спящей, а там будь что будет. Я возбуждался от тебя во сне и наяву. Когда ты уходила из моего кабинета, я всегда смотрел на твои ноги, на тонкие щиколотки (это уже бунинское – плагиат), и мне страшно хотелось чувствовать тебя в своих руках.
Теперь надо признать, что, как любой мужчина, добивающийся желанной женщины, я вел себя в отношениях с тобой, как павлин с распущенным хвостом. То есть я все время хотел и представал перед тобой только в хорошем свете, усиленно скрывая многие свои поступки, слова и эмоции, оставляя лишь те, что могли тебе понравиться. Понятно, что за столько лет ты все-таки знаешь меня разным: в лаборатории одним, в фирме – другим, у меня дома или в других местах наедине – третьим. О чем-то ты догадываешься, что-то знаешь от меня, потому что я, в отличие от тебя, – не такой закрытый человек. Но все-таки ты правильно сказала, что не знаешь, что такое я, даже неделю, что же говорить об оставшейся жизни? Именно потому, что я тебя добивался, первая твоя ассоциация, связанная со мной, – это праздники, сказка и подарки. Мне очень хотелось сделать тебе приятное, поразить тебя, и для тебя было ничего не жалко.
Сегодня, к сожалению, разговор идет не об участии в Венецианском карнавале, а практически о самом дорогом, что остается у человека: о последней части его жизни, об Осени. В ней уже мало шумных и богатых праздников, веселых гулянок, где знакомые и незнакомые лица мелькают, словно ты кружишься на карусели, речь идет об одном-единственном родном и близком человеке, о его тепле, потребности чувствовать себя нужным и любимым. Нужна рука – теплая и родная, чтобы ее можно было чувствовать в любое время, нужны тихие и долгие разговоры обо всем для души, такие же тихие ласки, соучастие в маленьких открытиях и неспешных путешествиях вдвоем, в общем, – это бесконечно много и в то же время очень мало.
Милая, я не хочу больше покупать твое внимание подарками или обещаниями праздников, я действительно не знаю, сможешь ли ты стать для меня тем человеком, о котором я мечтал всю жизнь, но я очень хочу, чтобы ты им стала. И это случится (у тебя есть все для этого), если ты сильно этого захочешь. Именно захочешь, а не дашь себя уговорить или, не дай бог, пожалеешь меня. Думай и спрашивай себя, а главное – отвечай себе только правду. Сегодняшняя жизнь, как я понимаю, в основном тебя устраивает, менять ее значит ввергнуть себя в водоворот страстей и эмоций, но это будет другая, более насыщенная и разнообразная, более полная жизнь, хотя она легко не дастся.
Все, пожалуй, сказал даже больше, чем нужно было. И что там с твоим паспортом? Я бы очень хотел, чтобы ты приехала в апреле, и мой день рождения мы могли бы провести вместе. Но это только мое желание. Прости.
30.03.99
Неужели она сам верит в то, что пишет обо мне?! Возможно ли такое, чтобы я и сама вдруг изменилась и свою жизнь резко переломила? Да еще и в нужную ему сторону? Меня сильно задело в том письме, что Левке глубоко безразлично мое отношение к детям. Если обозначить все откровенно, почти грубо, звучит примерно так: брось все и посвяти оставшуюся жизнь мне и только мне. Может быть, при отдаленном рассмотрении это и правильно. Но у меня есть чувства к моим выросшим и заброшенным мною, с его точки зрения, детям. Я сейчас гораздо больше похожу на нормальную мать, и у меня с детьми есть контакт. Я прихожу домой не позже семи, готовлю им еду и часто пеку пироги, чтобы мой Сережка не был голодным. В том безденежном году это особенно выручало. Я сама шью им вещи. Я общаюсь с ними, и они много мне рассказывают о себе. Меня очень беспокоит, что мой сын кажется мне очень одиноким. Я чувствовала, что еще очень нужна своим детям, и особенно сыну. И я снова написала Льву, что мне хотелось отодвинуть поездку на лето, может быть, даже на июль или даже август, когда пройдут у ребят сессии и я буду спокойна в отношении их учебы. К тому времени и у него все более-менее определится.
Помню, я тогда спросила его, как он там управляется с бездельем и одиночеством? Он ничего не писал о том, с кем общается. И еще, рискуя обидеть его, а он обидчив, как маленький ребенок, попросила его не называть меня «малыш». После фильма «Зимняя вишня» это слово меня страшно раздражает, слишком уж неприятные ассоциации оно пробуждает.
17
А вот и его ответ. Помню, он пришел не сразу, и я уже очень расстроилась, что написала что-то неприятное. Но оказалось, что у Льва были просто какие-то проблемы с компьютером.
Песнь четвертая
Спасибо за письмо, ты просто молодец, а я, конечно, нехороший человек! Я не хочу, чтобы ты меня жалела, я тебе говорю, говорю, а ты никак не можешь понять, что никто меня не бросал, я совершенно спокойно дошел до всего своей головой, решив, что уж лучше одному. Так, по-видимому, уже и будет, хотя поживем – увидим. Мне очень приятно, что тебе нравится наша переписка, хотя я понимаю твою воспитанность и гуманное отношение ко мне. Я люблю прибедняться, чтобы меня все-таки пожалели и погладили по головке. Меня в жизни очень редко так гладили, поэтому мне этого очень не хватает.
Сегодня у нас Страстная пятница, в нашем – западно-католическом – мире сегодня распяли Христа. Весь день полагается скорбеть и каяться, что я и делаю. Завтра, наконец, выйду из дома – почти две недели маюсь с ногой: подвернул на брусчатке во дворе президентского дворца. Праздники продлятся до вторника, все уехали из города еще вчера. Местные жители очень любят проводить праздники и уикенды на природе, тем более что в горах еще метровый снег, несмотря на то, что в долинах уже цветут яблони и акации. Живу я очень просто и однообразно, хотя это меня не тяготит. Сейчас придумал себе занятие: с утра, как просыпаюсь, сажусь за компьютер и набрасываю пару страниц «неопубликованной автобиографии».
Часам к двенадцати дня спускаюсь вниз (я писал тебе, что живу на двух этажах?) и готовлю завтрак. После завтрака смотрю новости на ОРТ, потом читаю или ухожу гулять. Позже готовлю обед. Вечером смотрю телевизор и проверяю, нет ли от тебя письма. Если письмо есть, то у меня сразу поднимается настроение, и я сразу пишу тебе ответ, а плохое настроение было всего один раз. Вот нога перестанет болеть, снова начну ходить в лес. Буду гулять и петь туристские песни, которые пока вспоминаются с трудом, но я все-таки их обязательно вспомню.
Как видишь, такую скучную и однообразную жизнь может выдержать только психически стойкий человек, как я. Целую (тысячу лет не целовался), привет знакомым и прочей живности. Жаль, что этот бред ты не получишь до понедельника. Во-первых, до него еще надо дожить, а, во-вторых, выдохнется!!!
02.04.99
Песнь пятая
Добрый день! Хотя у меня глубокая ночь. Я знаю, что ты утром придешь на работу, и надеюсь, что, получив сразу два моих письма, обрадуешься, и наступивший день для тебя станет действительно добрым. Сейчас перечитал все твои письма и увидел, как в них менялось твое настроение и исподволь пробивается отношение ко мне. Оно действительно очень доброе, и ты очень стараешься меня не обидеть. Но сквозь все твои нескладные старания я вижу, что мои предложения не только неожиданны для тебя, но чужды и просто не нужны тебе. Я понимаю: эти катаклизмы тебе ни к чему. Ты спрашиваешь, что может тебя вдруг изменить? Да нет на свете такой силы, что могла справиться с тобой без твоего желания, ты можешь измениться только сама, если этого сильно захочешь. Я уже писал тебе об этом. Надо всего лишь (!) сильно захотеть быть со мной рядом, и мы легко нашли бы общий язык. А вообще, наверное, пора снять эту тему. Все ясно! А, может быть, еще подождем, поживем – увидим?
Я тебе писал, что взялся за «мемуары» и поэтому вспоминаю кучу всяких эпизодов из своей жизни. Сегодня вспомнил стихи, которые написал в десятом классе. Они оказались пророческими, видно, комплекс большой и надолго.
Плохо одному, вокруг все заняты собой,
Вот и потому печаль рядом со мной.
И луна, ну что за чудеса –
Просто дура круглая залезла в небеса.
Снег белейший – грязным стал пятном,
Не стою теперь я под твоим окном.
Нет в витринах милой синеглазки.
И обычная она, вовсе не из сказки.
Да и я – и не король, не принц,
Просто никому не нужный шпиц.
По загривку гладят вроде все меня,
Только вот не нравится рожа им моя.
Почему так получается,
Все становится иным,
Умный глупым вдруг окажется,
Добрый и хороший – злым.
Заканчиваю с этим графоманством. Как бы я хотел придумать сказку для нас двоих и сделать ее явью, но видно – не судьба. Я хочу, чтобы ты приехала в конце апреля, пусть на две недели, все равно майские праздники нерабочие, а картошку сажать еще будет рано. Поэтому узнай толком все о ценах на билеты самолетом и поездом. Ты не ответила насчет денег, мне надо бы знать. Мне так хочется вернуться к такой жизни, как раньше, до 1991 года, когда не надо было думать о деньгах вообще. Надеюсь, что это еще возможно. Пойми, пожалуйста, милая, мы взрослые люди и никому уже ничего не должны (я имею в виду посторонних), не надо ничего бояться, будь умницей! Когда я говорю о посторонних, я имею в виду всех, всех, всех. Пока. Целую.
04.04.99
Когда Лев так неожиданно снизил прессинг и предложил приехать к нему всего на пару недель, у меня заметно полегчало на душе. Я по-прежнему не любила резких движений: перемен в жизни, принятия каких-то эпохальных решений, за которыми сплошная неизвестность. И я сразу же ответила Левке, что такой вариант принесет гораздо больше пользы в плане определения наших взаимоотношений, чем первоначальный, когда он требовал от меня ехать «всерьез и надолго». Для меня это было бы слишком – как прыжок в полную неизвестность, думаю, что ничего хорошего не получилось бы только из-за моего страха. Зачем такие крайности, ведь никто, и он сам в том числе, ничего не знает заранее. Может быть, через неделю он сам меня выгонит. Когда люди сходятся вместе, они искренне собираются жить долго и счастливо всю жизнь. И что? Много ли мы знаем примеров, когда все получилось? Конечно, в новом варианте есть один большой минус – деньги, такие огромные, что я от этого чувствую неловкость. Прокатывать их, конечно, жаль. Но, с другой стороны, что-то понять можно, лишь воспринимая все свободно, без давления обстоятельств. На меня отъезд в «неизвестность» давил бы страшно.
Песнь шестая
Привет, моя голубоглазая! Кажется, наш почтово-электронный роман набирает силу. Я получаю кучу положительных эмоций от твоих писем, и мне кажется, что и тебе мои письма стали необходимыми. По крайней мере они во многом определяют твое настроение, а это неспроста.
Зря ты так все драматизируешь с детьми. Ты ведь сама проговорилась, что уехала в неполные семнадцать лет учиться в институте. И я уехал в таком же возрасте, стал самостоятельным, и это было в сто раз лучше, чем дома под маминым контролем. Опекая ребят в таком возрасте, ты лишаешь их иммунитета ко взрослой жизни. Твой Сережка так и останется инфантильным недорослем на многие годы, а значит, таким же он будет в своей семье. Это принесет ему только несчастье. Согласен, детей надо любить, надо говорить им хорошие и правильные слова (кто бы говорил!), но надо дать им возможность летать, иначе крылья не вырастут или атрофируются, не успев окрепнуть. Подумай об этом, ведь им уже даже не семнадцать! Ты сама как-то обмолвилась, что они тебе сейчас нужны больше, чем ты им. Вот и получается, что из эгоистического чувства, для заполнения жизненного пространства, ты держишь их под крылом. Из лучших чувств ты приносишь им неумышленный вред. Жизнь нужно заполнить собственной жизнью, а не ездить в рай на чужих спинах. Таких примеров, когда детки остаются «младенцами» и в двадцать, и в двадцать пять лет, много. Подумай, наверняка ты в чем-то со мной согласишься.
Вернемся к нам.
Шансы на то, что моя затея с нашим союзом удастся, я оцениваю в 60-70%. Во-первых, ты мне очень нравишься, во-вторых, я чувствую и знаю, что я тебе не чужой, в-третьих, похоже, что и у тебя, я уж не говорю о себе, есть желание и добрая воля, чтобы такой союз получился.. Осталось самое главное: преодолеть те возможные разногласия и разночтения, которых мы еще не знаем, и наши комплексы. А может быть, их нет или они просто незначительны?! Вот это задача, хотя сейчас, с нашим жизненным опытом, мне кажется, это сделать гораздо легче, чем в молодости. И если исходить из того, что все предопределено наверху, то получается, что мы должны были пройти каждый своим путем, чтобы подойти к месту встречи, которое, как понимаешь, изменить нельзя. И теперь, либо – есть контакт, либо разошлись, как в море корабли! Думай, девчонка, думай.
Я и сам в эти дни думаю интенсивно, как никогда. Сегодня меня занимает только один проект: "Ты и Я". От его результатов зависит вся последующая цепь моих поступков: если я остаюсь один, тогда одни варианты, если мы с тобой вместе и здесь, тогда совсем другая жизнь. В этом случае я должен обеспечить нормальную жизнь твоих ребят и заботиться о тебе, но вместе мы можем уже затевать какое-нибудь дело. Поэтому, пока я не решу первую проблему, я не могу сдвинуться с места. Как я понимаю, ты пока, как и я, ничего не можешь предугадать результат нашего эксперимента, но для меня важно, что ты явно не против пробовать, значит, допускаешь возможность положительного результата, иначе зачем начинать?
Теперь я долго и нудно собираюсь изложить тебе три варианта возможного плана, а тебе предстоит тяжелая доля – выбрать один из трех. Как решишь, так пусть и будет!
Вариант первый. На мой взгляд, идеальный. Ты приезжаешь ко мне, и мы с тобой здесь все определяем. При этом здесь мы в идеальных условиях: практически один на один, как на необитаемом острове. До нас никому нет дела, мы общаемся только друг с другом. Можем поехать куда-нибудь, страна хоть и маленькая, но очень красивая, мы таких и не видели. Если не возникнет проблем в наших отношениях, то продолжаем двигаться дальше: ты едешь в Россию, там с моей помощью решаешь практические вопросы и возвращаешься ко мне – уже в наш общий дом!
Положительные моменты я отметил, отрицательные мы обговаривали: неопределенность с работой и отсутствие огорода. Что касается огорода, то я компенсирую эту потерю: овощи можно будет купить по осени за смешные (в долларах) деньги, это не проблема. Деньги ты отложишь сейчас, и у тебя будет полная уверенность в продовольственном обеспечении завтрашнего дня. С работой, конечно, сложнее, но думаю, что до момента определения «точки поворота» на работе смогут подождать, все равно лето – пора отпусков и снижения деловой активности. Сессия и прочее – детский сад, который все равно когда-нибудь надо закрывать. Ребята поймут, и думаю, что результат сессии будет даже лучше, чем с тобой.
Второй вариант. Я еду к тебе, и мы проводим эксперимент на родной земле, тем более что мне все равно надо решить накопившиеся после моего отъезда проблемы, хотя я готов послать их к черту. Но подумай, готова ли ты экспериментировать на глазах всего города? В этом случае обстановка будет более чем боевой. Мне придется решать шкурные вопросы, встречаться с людьми, о которых я хотел бы забыть. Понятно, что я буду психовать, а на тебе это тоже как-то отразится.
Если сравнивать эти два варианта, то второй получается в экстремальных, почти фронтовых условиях, в то время как первый – в далеком и тихом тылу. А на фронтах, сама понимаешь, бывает всякое, в таких случаях ТАСС сообщает обычно, что «семейная лодка разбилась о быт», а у нас даже не лодка пока, а так, хлипкий челн. Зато, сделав дела или бросив их к чертовой матери, мы можем уехать на Алтай или в Саяны, одни или с ребятами. Потом можно их отправить домой, остаться одним и просто пожить в тихом, красивом месте. Там и решить окончательно: ехать ли нам вместе в Маленькую Страну либо «остаться хорошими друзьями». У этого варианта есть свои плюсы: тебе не надо бросать работу, дети остаются под присмотром, мы экспериментируем в экстремальных условиях, после которых нас уже ничем не пронять. Даже получается некоторая экономия средств, которая пойдет потом, в случае положительных результатов, на подготовку к зиме детей и т.п. Но есть и минусы: экстремальные условия ср...ного города. Да и сможешь ли ты жить со мной открыто на глазах всех наших знакомых, или мы будем встречаться подпольно?! Ну, и Маленькая Страна, а в ее лице и Европа, в этом варианте получается только уже как приз.
Третий вариант: компиляция первых двух. Ты сейчас приезжаешь ко мне, живешь от нескольких дней до одного месяца и возвращаешься назад. Может быть, я поеду с тобой или немного позже, там будет видно. Если этот первый этап даст надежду, продолжаем до полного выяснения, хотя я думаю, что первого месяца будет достаточно, а уже к осени вместе вернемся в Маленькую Страну. Из минусов – только затраты на поездку, но это смешная цена, если считать, что решается жизнь! Зато в плюсах – все! Ты, во-первых, уже будешь представлять, что такое жизнь здесь, во-вторых, мы вначале будем одни, и если получится, то у тебя в городе, все могут стать на уши, мы уже переживем.
Пока расписывал эти варианты, логически пришел к выводу, что третий вариант – самый лучший, но решение по-прежнему за тобой. Хотя есть и четвертый вариант – кардинальный. Ты можешь глубоко задуматься, потом тряхнуть головой и... послать меня к такой-то матери со всей моей придурью и вариантами. Просто поднять высоко руку, а потом ее резко опустить... К этому уже ничего не могу добавить.
И еще. Ты удивляешься, что пустяки и глупости, которые ты мне пишешь, создают мне хорошее настроение, а ты не понимаешь, почему? Нет, не глупости и совсем не пустяки, а твое внимание и неприкрытое желание общаться со мной, которое читается между строк, вот что создает мое прекрасное настроение.
Я думаю, что тебе тоже хочется счастья, просто ты очень не уверена и всего боишься. В то же время должен признать, что спешить, как это я предлагал в начале, совершенно ни к чему, дело ведь серьезное. Надо действительно пообщаться на другом уровне и понять, надо ли это каждому из нас. А если у нас получится, то мне не придется уговаривать тебя: ты сама не сможешь без меня жить, как и я без тебя! Вот тогда все будет по-божески и по-человечески. Как ты считаешь?
Пиши, пожалуйста, мне очень нужны твои письма, они мне сейчас помогают жить. Целую.
P.S. Мне кажется, ты тоже любишь целоваться, но только стесняешься этого, или нет? С приветом, Дулькин.
10.04.99
18
Я тогда сильно растерялась от этих искренних, невероятно открытых и нежных писем. Они напоминали мне песни большого черного дрозда с желтым острым клювом, который по весне устраивался в нашем маленьком палисаднике возле бабушкиного дома. Его трели, ночные песни означали приход весны, будоражили меня, пробуждая радостное ожидание нового счастливого поворота в жизни. Вот и сейчас, эти неожиданные письма волновали меня, заряжая какой-то новой энергией, новыми надеждами, хотя и пугали, вселяя безотчетную тревогу. Пугало все: и его чувства, и мои надежды, а больше всего возможность ошибки и неожиданный поворот назад, которого я все время ожидала от него.
Я снова стала отговаривать Льва от спешки, убеждая его, что тратить такие немыслимые по нашим меркам деньги на неясные эксперименты неразумно. Наверное, все-таки я уговаривала больше себя. Аргументов было немного, и в конце письма от растерянности я не сдержалась и опять проехалась по его отношениям с женой и тому подобному.
Левка воспринял это как запрещенный прием, как предательский удар ниже пояса. Он уже весь жил ожиданием встречи, считал дни и часы, и вдруг я так неожиданно пошла на попятный. Я тогда и не поняла, что фактически поступила с ним так, как боялась, что он поступит со мной.
На следующий день, уже уходя из офиса, я получила какое-то бредовое письмо от Левки, испугавшее меня. Я так и осталась с ощущением испуга и растерянности на выходные дни, не имея никакой возможности выяснить, что с ним происходит.
Песнь седьмая
Здравствуй! Я в полной растерянности! По своему правилу: не принимать никаких действий раньше, чем через сутки, чтобы успокоиться, – мне не надо бы отвечать на твое письмо прямо сейчас, но завтра пятница – последний день недели, стоит ли откладывать ответ до понедельника? Не знаю.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать мгновений весны.
А сколько писем я успел тебе написать? Жаль, если не семнадцать – мое любимое число. Знаешь, наверное, ты права: не надо тебе сейчас приезжать, не стоит, коль так не хочется. Все это уже было, как говорил наш подполковник Прокопенко на «военке»: «Чего скотину зря мучить?»
Ничего хорошего у нас не получится, если бы было возможно, то уже давно бы как-то сложилось. Ты умная и понимаешь все гораздо лучше меня, дурака. Прожил я много, а ума, как видишь, не нажил. Да и своему дню рождения я не придаю никакого значения, плевать я хотел на свой день рождения. Пора бы привыкнуть, что подарки раздавать и праздники души устраивать – все это самообман с заранее известным разоблачением, после него всегда страшно противно. Ничего, ты не переживай: все нормально, все так, как должно быть, я это понимаю и абсолютно спокоен. Не надо меня жалеть, это уже не от ума, а от его недостатка.
Хорошего много не бывает, и хорошего ума не может быть много, его на всех не хватает, а плохого ума сколько хочешь, только кому он нужен? Как ты думаешь, кому? Я так думаю, что никому. Вообще несбывшиеся сказки гораздо лучше рассыпавшихся вдребезги иллюзий. К тому же ты еще и куришь, причем, наверняка, смолишь, как сапожник. Я этого не переношу, а ты бросить не можешь, у тебя ломка, плохое настроение, нарушение нервной системы, вегетососудистая дистония и прочие катаклизмы, а они тебе зачем? Совершенно ни к чему! У тебя и так проблем хватает, ты ведь еще на пенсию не заработала, как я. Это у меня сначала пенсия, а потом заслуженная старость, у меня вообще все не как у людей. А когда все, да еще и не как у людей, то это знаешь, очень тяжело. А тебе к чему такие тяжести, тебе и так нелегко? А нелегко, так куда ж еще тяжелей? Некуда. Вот и получается – всем привет.
А насчет Люськи и моих обид, о которых ты так печешься, скажу: обижаться мне приходится только на себя самого. Я украл у себя все эти годы вынужденной семейной жизни, тем более что ее отношение ко мне давно для меня не секрет. А мельтешить мне уже излишне: я ей ничего не должен, тем более она и сама так считает. С приветом, Шмеерзон.
Песнь восьмая
Написал вчера поздно вечером письмо, пытался его отправить, а мне выдают, что не тот пароль. Пробовал раз десять, перезапускался, начинал все сначала, а пароль все не тот. Я подумал, что «Кто-то» читает мое письмо и считает, что отправлять его не надо. Расстроился, ничего понять не могу. Ночью все обдумал и понял, что решение принял правильное. Включился в пять утра и отправил письмо. Так, что богу – богово, а слесарю ––- слесарево!
Я чувствую твое отношение ко мне, оно действительно очень хорошее, ты нормальный, что само по себе уже редкость, человек, и вся история наших отношений закономерно приводит к сегодняшнему статус-кво. Любой женщине приятно, когда она нравится мужчине, даже если он ей даром не нужен. Я тебе очень благодарен за все, что ты сделала для меня и что готова была сделать, но больше всего за твое хорошее ко мне отношение. Мне пришлось научиться прислушиваться к тебе. Ты гораздо трезвее смотришь на жизнь, может быть, поэтому после своего развода ты не делала больше ошибок. Это я, как медведь, брожу по граблям и все удивляюсь, что это так часто бьет меня по голове? А это грабли, обычные грабли, мне просто живот не позволяет их разглядеть! Я-то думал, что это гениальные мысли бьют меня по голове, а это банальные грабли! Какая наивность!
Я понимаю, когда человек в моем серьезном возрасте сдает промежуточный баланс и тот оказывается «нулевым» – ни родных, ни детей толком, ни дела, ни друзей, ни даже врагов, – то остается только два варианта: либо, как атеисту, понять, что нечего на зеркало пенять, когда рожа кривая, либо списать все на Судьбу и Провидение и облегчить душу тем, что, как ни дергайся, результат был бы тот же.
Мне, конечно, очень хочется получать от тебя каждый день письма, но это глубоко эгоистичное желание неправомерно. Ты живешь напряженной и нелегкой жизнью, у тебя нет возможности отвлекаться на эти глупости, но ты не хотела бы мне отказывать. Я понимаю, ценю и горжусь твоим вниманием, но таких жертв не приму. Пиши только тогда, когда почувствуешь желание, когда будет настроение – плохое или хорошее, но настроение. Служенье муз не терпит суеты, а письмо написать – не поле перейти!
И еще. Ты совершенно неправильно трактуешь мои поступки, считая, что я просто патологически боюсь остаться один. Это мой отец считал, что он не может быть один, поэтому прожил такую «интересную» жизнь с моей матерью. Я пытаюсь прожить по-другому, я могу жить один, мне пришлось многие годы практически быть одиноким. Я хорошо помню, как в детстве, в возрасте трех-пяти лет, меня запирали одного дома на целый день. Я собирал под окном пацанов, привлекая их внимание к себе тем, что бросал им из форточки игрушки и конфеты. Эту же технологию напоминает мне вся остальная моя жизнь.
Ладно, заканчиваю, а то подумаешь, что я специально давлю на жалость. Нет, все нормально, а жалкая потребность в жалости – это, конечно, результат моего «воспитания» и тяжелого детства. Пока. И это пройдет. Соломон.
P.S. Я провел мгновенную аннигиляцию твоего последнего письма, но ты об этом узнаешь только в понедельник. Даже если бы я сегодня назло всем вам и моему бывшему соседу по даче повесился, ты все равно узнала бы об этом только в понедельник...
Не обижайся на меня, я не хотел тебя обидеть. Я все время очень сдерживался и даже, когда было за что, молчал и старался тебя не обижать. За это мне когда-нибудь воздастся. Все абсолютно правильно, только ты об этом знала давно, а я, как обычно, узнал последним.
Не все, к общечеловеческой радости, такие сироты, как я. У кого-то есть нормальные дети, которых любят любыми, есть матери, о которых думают и по которым скучают до слез, есть подруги, с которыми всегда можно о чем-то поболтать. В конце концов, есть тысячи нитей, связывающих мелочами и привычками, и не все воспринимают наш город и всю матушку – Великую Россию как огромную зловонную яму, поэтому не всем ехать умирать на чужбину, кому-то можно и остаться.
Я знаю, что никогда не только не перевешу, но и не уравновешу все то, что не позволит тебе уехать, а рвать тебя живую – слишком больший грех. Ты же не признаешься в этом потому, что тебе очень хочется мне помочь, ты представила, каково мне сейчас одному в чужой стране, и вот тебе уже кажется, что ты способна на... жертву или гуманитарную помощь? А потом начала все представлять и ... ужаснулась. Ты не знаешь, как мне здесь хорошо! Эти полгода пролетели, как один день, но, к огромному сожалению, тебе здесь никогда не будет хорошо, как мне, потому что все твое – там. И то, что мне не довелось с тобой пережить «второй поездки в Париж», – просто счастливая случайность. Нет, не случайность, а твоя заслуга.
А мне так хотелось... Целую. Привет ребятам.
16.04.99
Целый день я не могла ни о чем думать, только об этих последних письмах. И чем дольше я думала, тем больше мне почему-то казалось, что такое резкое осознание ситуации на новом уровне неспроста. Он просто передумал! Причина может быть какая угодно, как извне, так и вызванная моей нерешительностью. А может быть, и то, и другое. А сейчас он просто хочет прилично завершить ситуацию, свалив все на меня. Зря. Я и так бы поняла, лишь бы он был со мной честным. Такая реакция показалась мне слишком странной и резкой, ведь я просто написала, что могу приехать от сих до сих, по датам. Высказала сомнение, стоит ли ехать именно СЕЙЧАС. Зная меня и причины моих колебаний, он мог бы понять, что меня волнует трата его денег ради каких-то десяти-двенадцати дней. Главное, что ничего нового не было сказано! Тем не менее он все решил!
Что ж, так тому и быть. Я постаралась быть предельно сдержанной и написала ему, что, «если бы он внимательно читал мои письма, то не заводил этот разговор о моей жалости, неужели он не понимал, что, возможно, это был и мой последний шанс устроить свою жизнь, выяснить, что я из себя представляю рядом с мужчиной, и для этого мне совсем не нужна заграница».
Мне, по-видимому, в жизни гораздо больше везло в возможности общаться искренно, чем ему. Меня лучше понимали и научили других понимать. И прощать. Поэтому я попросила его не лукавить со мной. Зря он испугался, сейчас ему не пришлось бы «пережить вторую поездку в Париж...» Да и речь-то не шла о подобной поездке. Не надо путать. Если бы я могла просто сделать ему приятное и приехать просто так – без планов на будущее и за свой счет!
В конце письма я пожелала ему всего хорошего, мне было очень обидно, что все так неожиданно оборвалось, он в последних письмах даже не обращался ко мне по имени. И я ему напомнила, что меня зовут Анна! И спросила его: «Почему мне так муторно на душе от всего этого? Может быть, ты мне объяснишь? У тебя это так хорошо получается! Объясни мне, пожалуйста, я буду ждать ответа на этот вопрос».
Песнь девятая
Добрый день, Аня! Я только что прочел свое последнее письмо (за предпоследнее прости, судя по тексту, я был невменяем): оно достаточно трезвое и абсолютно искреннее, я написал тебе то, что открылось мне после всей нашей полуторамесячной переписки. Если у тебя есть возможность, почитай наши письма. Ты увидишь, как я настойчиво звал тебя, какие связывал с этим надежды, как уступал тебе, вникая в твои обстоятельства, в конце концов, я дал тебе возможность самой выбрать решение.
Конечно, увидев все твои соображения и расчеты, я понял, что тебе не хочется ехать, и ты просто тянешь волынку, короче, это то самое «динамо», только оно у тебя не сознательное, а инстинктивное. Как бы ни был я зашорен, все-таки еще в состоянии понять, что ты никогда не уедешь ко мне, потому что оставить надо родных, а ехать к ... знакомому. Ты знаешь, я чертовски плохо себя чувствую все эти дни с пятницы, не могу сосредоточиться, голова раскалывается. Так что сделай скидку и не принимай все слишком близко.
Ты, как всегда, права: пусть пройдет время, все уляжется, образуется, утро вечера мудренее. Совершенно выбит из колеи. Уже два дня не хожу в лес, а с пятницы ничего не пишу. Все время клонит в сон, буду спать. Не сердись на меня, голубоглазая, я хотел, как лучше, а получилось, как всегда...
А муторно тебе на душе, я думаю, потому, что ты чувствуешь свое робкое раздвоение и ничего с ним поделать не можешь. Если бы я вернулся в Россию, ты смогла бы совместить желаемое и точку в пространстве, тогда можно экспериментировать, риск минимальный, а сейчас... очень трудно. Еще раз прости, мне очень плохо оттого, что тебе муторно, но поверь, ты сама автор, а мне досталось не меньше.
20.04.99
Я потеряла покой и сон. Я ждала его письма! Я так привыкла к тому, что каждое утро меня ждет послание, а в нем ритм и пульс человека, который меня любит! Что я наделала, почему так легко скомкала все, сведя к какой-то пошлой разборке?! Это все моя Анна-Первая, строит из себя принципиальную гордячку, сама не уступит и мне не дает вести себя по-человечески. И я заткнула ее нудный голос и написала ему на одном дыхании, чтобы он меня простил. Зачем он перечитывает мои дурацкие письма! Конечно, он прав, я трусиха и, скорее всего, просто идиотка. И раздваиваюсь я не просто робко, а со страшной силой. И кляну себя за это, но мне совсем не хотелось, чтобы Левка так из-за меня переживал!
Я тоже перечитывала его письма. Свои у меня не сохранялись, и, может быть, к лучшему – что написано пером… Я просила его не обращать внимания на все эти глупости и стереть мое последнее письмо. Я призналась, что написала так от неожиданности.
А он тогда мне ответил. Где эти строчки? А вот, сейчас прочту их: «…Если ты действительно хоть на мгновение допускаешь мысль, что сможешь стать моей подругой (женой, любовницей, самым близким человеком...), то прекращай торги, бери билет и лети ко мне сейчас (30 апреля)! Если есть сомнения и они закрывают все, снимаем тему и подождем, что из этого получится. Мы так давно знаем друг друга, что сейчас действительно последний шанс. Нет никакой гарантии, что у нас что-нибудь получится, вся наша переписка свидетель того, что все очень сложно и просто никогда не будет. Сегодня наши шансы не более 30%, многое зависит от тебя, хотя и не все. Но чтобы потом не было мучительно больно и жаль упущенного шанса, может быть, стоит один раз разрезать и разобраться, что же там внутри?
Решительности мне, конечно, не хватало. И хочется, и что-то там дальше. Эта пословица, как будто не очень приличная, я плохо в них разбираюсь. И уж торговаться тем более я не хотела, но получалось именно так. Поездка откладывалась еще на какое-то время. Я писала теперь о датах и возможностях очень осторожно, помня, какую реакцию вызвало мое письмо. Но при этом пыталась и его убедить, что главное-то не в том, сейчас или когда. Главное, если вдруг окажется, что мы сможем с Левкой жить вместе, смогу ли я бросить все здесь? Все – это дети и мама с сестрой. У меня были огромные сомнения. А если я этого не смогу сделать, то какой смысл во всех этих экспериментах? Я не могла решительно сказать «да», и еще труднее мне было сказать «нет». Ну не могла, и все тут! Поэтому и писала всякую галиматью. Знала и чувствовала, что потом буду жалеть. Жалеть, что не решилась.
Он, конечно, прав, что мои мысли бессвязны и в них нет никакой логики. Он не понимает, что мне не хочется писать о себе потому, что кажется, что ему это все не интересно. Это Левку посещают разные мысли. На данном этапе жизни он предается размышлениям. А я нахожусь в таком состоянии, что в течение дня думать ни о чем, кроме работы, не могу, а вечером, когда усталость окончательно валит меня с ног, тоже ни о чем не думаю.
Я не сдержалась и написала, что его одиночество, которое он так лелеет, причитая над ним и посыпая свою голову пеплом, это чепуха! Что это значит – никому не нужен? Нужен! Может быть, он хотел, чтобы это как-то особо проявлялось, все мы чего-то хотим, даже если получаем, то всегда хотим чего-то большего. Но нельзя же так носиться со своими несбывшимися желаниями! Я тоже могла бы так себе внушать: никому не нужна! Рыдала бы денно и нощно, и что? Много было бы от этого пользы?! И Левка нужен дочери своей непутевой, родителям в первую очередь. И женщинам нужен! Ведь не они Льва бросали, а он их обычно. В общем, взялась я его воспитывать, не все же ему! И снова, не узнавая себя, призналась, что и мне он тоже всегда был нужен, только, может быть, не в том качестве, как ему хотелось.
Я ведь всегда замечала, что Лев, своим биополем что ли, как будто затягивает меня в водоворот своих слов, мыслей и прочего. Он даже на расстоянии не отпускал меня, и я, что называется, теряла голову и себя самое. Я боялась, что он сможет меня себе подчинить, приручить так, что я не смогу без него жить. К новому качеству отношений мне надо привыкать постепенно, пробовать и продвигаться малыми шажками, чтобы понять, что это такое. Мне очень хотелось с ним встретиться, я поняла, что соскучилась по нему!
Я всегда была ему рада. В последнее время перед его отъездом, когда я ушла из фирмы и мы перестали общаться совсем, я сначала с удовлетворением отмечала, что могу без него обходиться, что сумела вроде бы избавиться от его влияния на меня. Мстительно даже думала об этом. Равнодушной к Левке, как я теперь только понимаю, я никогда не была.
Он попросил меня найти для него сборник стихов Евгения Евтушенко «Медленная любовь». Какие стихи, оказывается, у Евтушенко! У меня, честно говоря, было в отношении него какое-то предубеждение, оставшееся с юности. Не помню, откуда оно появилось. Поэтому даже ту книжку, что у меня дома, я толком не читала. А тут открыла ее и зачиталась. Написала об этом своем открытии Левке, ведь Евтушенко – его любимый поэт.
19
Песнь десятая
Добрый день, Аня! Ну, вот одно полезное дело для тебя сделал – открыл глаза на Евтушенко. Вот и май подошел, дует в затылок. Как я надеялся, что встречу его с тобой, но ты никак не хочешь лететь, не можешь. Ладно, хватит корить, вся жизнь впереди, сама все поймешь, не вовремя, так поздно...
Запугал? Не буду, это я так, обиду заедаю. Конечно, обидно, а ты, небось, думаешь, что все так просто проходит. Пока. Только и всего. Если будет возможность, поищи для меня трехтомник Евтушенко, их вообще-то было два. Был бы мне подарок ко дню рождения. Когда-то ты говорила, что мне подарки, наверное, не нужны, у меня, дескать, и так все есть. Теперь, слава богу, нет ничего, так что подарки совсем нелишние, особенно такие и от тебя!
А все-таки ты сегодня явно поскромничала, письмо от тебя получил очень даже хорошее, чувствуется, что ты могла бы и больше сказать, но природное упрямство не позволяет, а еще спрашиваешь, в кого дочка? Да в тебя! Больше не в кого! А то, что ты не умеешь молча дуться, – это здорово, я тоже не могу, значит, у нас есть перспектива разбираться со всеми проблемами вместе, а не загонять их внутрь. Что, впрочем, мы и делаем с тобой вот уже скоро два месяца. Поверь мне, что на свете сейчас нет человека, который знал бы меня больше, чем ты.
А насчет «отката» назад давай договоримся, если кто-то из нас, а прежде всего я, передумает, то он честно и вовремя поставит в известность вторую сторону. Я очень дорожу твоим отношением ко мне и постараюсь остаться честным перед тобой. Сейчас, как никогда, я много думаю о тебе и себе, о нас вместе. Понимаю, что задача очень сложная и все время пытаюсь спрогнозировать результаты этого сложения. Хватит ли у нас терпения, нет, желания, вот что главное? Надо окончательно понять, чего каждый из нас хочет, а это очень нелегко.
Ладно, сегодня мы с тобой поговорили по телефону, хотя в разговоре все время чувствовался какой-то барьер, которого почти нет в письмах. Я надеюсь, что в городе мы преодолеем его и наяву. Пиши, целую. Письмо не хочет уходить, значит, чего-то не дописал:
Весенней ночью думай обо мне
и летней ночью думай обо мне,
осенней ночью думай обо мне
и зимней ночью думай обо мне.
Пусть я не там с тобой, а где-то вне,
такой далекий, как в другой стране, –
на длинной и прохладной простыне
покойся, словно в море на спине,
отдавшись мягкой медленной волне,
со мной, как с морем, вся наедине.
В 1970 году, когда я окончил школу, мое кредо описывалось таким стихом Евтушенко:
Нет, мне ни в чем не надо половины!
Мне – дай все небо! Землю всю положь!
Моря и реки, горные лавины
мои – не соглашаюсь на дележ!
Нет, жизнь, меня ты не заластишь частью,
все полностью! Мне это по плечу!
Я не хочу ни половины счастья,
ни половины горя не хочу!
Хочу лишь половину той подушки,
Где, бережно прижатое к щеке,
беспомощной звездой, звездой падучей,
кольцо мерцает на твоей руке...
06.05.99
Спасибо Левке за Евтушенко! Правда, мне показалось, что они написаны Левкой и именно мне. Вот такое у меня вдруг самомнение появилось, откуда только, ума не приложу! Наступил его день рождения, было жаль, что так и удалось нам отметить его вместе. Я поздравила его заранее, ведь в праздники я не смогла бы отправить ему письмо. А еще я отправила ему стихи, была такая у нас в студенчестве песня: «Я сегодня дождь, пойду гулять по крышам…». Сама не знаю, но почему-то эта песня выражала какое-то шальное мое настроение, ведь Левка решил теперь сам приехать ко мне через несколько недель. Мы оба согласились, что так будет правильнее, тем более что он собирался оформить, наконец, свой развод. Я, честно говоря, очень ждала и боялась этого, ведь тогда он действительно стал бы свободным.
Песнь одиннадцатая
Привет, Аннушка! Вот и заканчивается 9 мая, а я так хотел, чтобы весь этот день мы провели вместе, чтобы, утром проснувшись, первым делом смог увидеть твои глаза, и ты сказала бы мне несколько добрых слов. А потом, если хочешь, можно было бы и помолчать, но под огромными елями в горах. Вечером мы с тобой сидели бы на веранде ресторана «Арника», ели бы мясо, жаренное на лавовом камне, а потом под яркими горными звездами шли бы домой, в какой-нибудь маленький пансион на склоне, и я целовал бы тебя в губы и в глаза, а ты, наверное, не отказала бы мне в этом.
Хорошо придумано, да только очень далеко от жизни. От меня сейчас ушли гости – хорошие, но совершенно чужие люди, я убрал со стола и теперь грущу, глядя на твои фотографии, помнишь, где ты в красном платье?
Ладно, что-то я сегодня устал, наверное, от хороших слов с непривычки тоже устают, особенно когда их воспринимают с таким напряжением, как я. А ты еще и завтра отдыхаешь, скорей бы уж пришла на работу и написала мне большое и серьезное письмо. Ой, прости, я забыл, что большие письма ты писать не умеешь, а серьезные – это вообще не про тебя. Ладно, напиши, что сможешь, а остальное я домыслю. А вообще, тебе не кажется, что на мои письма ты отвечаешь слишком скупо? Целую. Я.
09.05.99
Я теперь тоже считала дни до его приезда, он мне даже приснился: такой жизнерадостный, худой и загорелый, с крепкими ногами велосипедиста. Наверное, на меня так подействовала его новость, что он подарил себе на день рождения велосипед и спустя тридцать с чем-то лет снова катается, как мальчишка. Правда, снились мне и другие сны, даже Люська приходила ко мне во сне, наверное, чтобы я помешала их разводу. Я потом полдня ходила сама не своя, расстроилась страшно. Левка требовал от меня писем каждый день, а я, боясь ляпнуть что-нибудь невпопад и опять все испортить, писала ему о наших буднях, о том, как мы с Сережкой ездим на дачу и там поднимаем «целину». Что у нас снесло мост и теперь приходится ходить в обход пять-шесть километров, собирая на себя ненасытных весенних клещей, которых мы панически боимся. В общем, все свои деревенские, по его мнению, новости.
Песнь двенадцатая
Привет, девчонка деревенская! У меня тоже настроение на грани, сам не пойму, наверное, чую развязку всей этой красивой почтовой истории. Был когда-то такой очень грустный и красивый фильм «Почтовый роман», о лейтенанте Шмидте, не о его детях. Он в поезде познакомился с женщиной, замужней, влюбился в нее и потом до конца своей недолгой жизни писал ей письма. Правда, сейчас выяснилось, что лейтенант Шмидт был плохим человеком, никчемным офицером, честолюбивым прожженным карьеристом, что весь его революционный бунт на «Очакове» был устроен из каких-то мелочных амбиций, но красивая легенда о его романе в письмах так и осталась, благодаря писателю, сценаристу и режиссеру.
Сегодня купил билет на 25 мая, поеду: была ни была. Мне жаль, что ты все время меня в чем-то обвиняешь, разборки пора прекратить. Я страшно устал от воспоминаний о своей прожитой жизни. Оказывается, даже простые воспоминания отбирают много сил. Голова сегодня раскалывается. Прости, не хочу больше о делах.
Чуть-чуть мой крест,
чуть-чуть мой крестик,
ты – не на шее, ты – внутри.
Чуть-чуть умри, чуть-чуть воскресни,
потом опять чуть-чуть умри.
Чуть-чуть влюбись, чуть приласкайся,
чуть-чуть побудь, чуть-чуть забудь,
чуть-чуть обидь, чуть-чуть раскайся,
чуть-чуть уйди, вернись чуть-чуть.
Чуть-чуть поплачь – любви не дольше,
как шелуха, слети с губы,
но разлюби чуть-чуть – не больше!
и хоть чуть-чуть не разлюби.
Спокойной ночи, а вернее, с добрым утром! До встречи в городе. Я к тебе приду рано-рано утром, не сердись, если разбужу. Соскучился страшно! Перед тем как отправить это последнее – двенадцатое письмо подумалось: даже если ничего не получится, у нас уже не отнять нашей истории. Она всегда будет со мной. Помнишь, из моей любимой песни Митяева:
Двенадцать писем под полой – мое сокровище.
Я этой памяти хозяин и слуга.
Двенадцать месяцев читаю, а чего еще,
Когда хандра привычна и долга?
Слава богу, что хоть было, и вот так
На листочках синей пастой запеклось,
Что возможно на заснеженных верстах
Сочинять, что, в самом деле, не сбылось…
Степь закатным серпантином осыпать,
Добавлять лиловых сумерек на снег,
До тех пор, пока не стану засыпать,
Продолжая вспоминать тебя во сне.
Лев.
17.05.99
20
Я помню, как мы встретились рано утром. Я всю ночь так и не уснула, зная, что он летит в это время ко мне. А под утро меня сморило. Раздался звонок, а я такая заспанная, еле глаза протерла! Как же так, столько ждать, и так нелепо встретиться!
Я быстро собралась, и мы поехали к нему, на квартиру, которая чудом осталась после всех потрясений и расчетов. Мы боялись смотреть не только в глаза, но и вообще друг на друга. Потом первое оцепенение прошло. Левка, как всегда, с жаром долго рассказывал мне о своей жизни в этой, как он ее называл, Маленькой Стране. Я слушала, смотрела на него и улыбалась, узнавая и не узнавая, а потом, вспомнив, наверное, свое раскрепощение в домике под Чимганом, вдруг села к нему на колени и неожиданно для него и даже для себя перебила: «Ну и трепач же ты, Левка!»
Он растерянно замолчал, и только тогда наши губы встретились. Сердце, мое сердце в этот миг замерло – оно просто не хотело помешать. Но уже через какое-то мгновение, боясь, видимо, последствий, оно заторопилось, побежало, забухало в груди так, что мне казалось, что его слышно всем, впрочем, никого, кроме нас двоих, в комнате не было.
Я не могу сейчас ничего объяснить, я и тогда, и сейчас не поняла, что нам помешало. Но эксперимент не удался. Левку затянула стихия разбора с Люськой и развод, какие-то еще дела. На почве всех этих нервотрепок он даже умудрился слечь в больницу, но не это было причиной. Я не смогла совместить его письма, мою проросшую, как слабый росток, нежность к нему, с реальностью. Я все время ощущала натянутость, искусственность наших отношений и дергалась от любого проявления его чувств ко мне, может быть, скрывая под этой идиотской реакцией свою несостоятельность: я не могла ответить ему не только тем же, но и десятой долей того, что он чувствовал ко мне.
Мы встречались, даже сходили в гости к друзьям, которые понимающе, хоть и удивленно, разглядывали нас, уже поползли какие-то слухи, я старалась сделать вид, что мне все равно, но раздражение прорывалось даже в мелочах. Как жаль, что все, что с таким трудом и терпением было соткано в наших письмах, теперь таяло, как снег на мартовском солнце…
После больницы Лев несколько дней жил у себя на даче со своим псом Яцеком. Пес страшно соскучился по хозяину и не отходил от него ни на шаг. Может быть, он чувствовал, что скоро расстанется с ним навсегда. Я несколько раз приезжала к ним на дачу. Мы парились в баньке, сидели по вечерам на веранде, спали в разных постелях, расходясь каждый раз после жаркого слияния, короткого мига близости, во время которого мы действительно становились родными. Честно говоря, хорошо было только в постели, когда стосковавшиеся тела наконец находили друг друга, но как только мы размыкали объятия, между нами тут же вползала отчужденность, холодя разгоряченные, влажные тела.
Мы мало разговаривали, наверное, все слишком много было сказано в наших письмах, а очевидность фиаско нашей попытки была такова, что говорить об этом уже не хотелось.
В последний день Лев неожиданно удачно продал дачу с руинами своего бывшего дома своим старым знакомым. Яцека оставили у них, и Левка был рад, что пес не оказался в чужих руках.
Вечером я помогала ему собираться, было грустно до слез. В последний момент, понимая, наверное, что это не просто расставание, он обнял меня… Мы, разбрасывая одежду, захлебываясь друг в друге, неистово слились в одно целое. Внизу уже ждала машина. Это длилось всего несколько минут, в спешке все было скомкано, не сказано ни слова, в глаза уже не смотрели…
Глава четвертая
Замкнутый круг
21
Лев улетел назад, в чужую солнечную Маленькую Страну. А я осталась здесь с двенадцатью его письмами, похожими на весенние песни черного дрозда, щедро распеваемые по закону неумолимой природы.
В первый момент я даже была рада, что все так закончилось: быстро, без особых потерь и мучительных выяснений. Но прошло не так уж много времени, и, будто ампутированная рука, которой уже нет, а она все равно болит, стала ныть и маяться моя душа: воспоминания о несбывшемся вызывали горячие, тихие слезы.
Я не смогла забыть, не смогла освободиться от этой печальной истории, и однажды, уже поздней осенью (сама не знаю, что меня толкнуло), влезла в свой старый, давно заброшенный электронный почтовый ящик и обнаружила там письмо, которое пришло всего час назад!
И пусть кто-нибудь теперь попробует меня убедить, что между людьми нет связи, необъяснимой пока наукой, но действующей даже на расстоянии многих тысяч километров, правда, не всегда и не у всех. Так неожиданно продолжилась старая история, хотя я сказала бы, что это уже совсем другая история, и письма в ней тоже совсем другие.
Здравствуй, моя голубоглазая! Не знаю, как мне рассказать тебе о том, что со мной произошло и происходит. Я всегда старался быть с тобой честным и откровенным, хотя в этот раз прошло много времени, прежде чем я решился на это письмо. Еще весной, в момент полного отчаяния, когда я понял, что уговариваю тебя против твоей воли и все мои усилия бесполезны и бесплодны, я познакомился с молодой женщиной. Я старше ее на тринадцать лет. Ее зовут Ирина, как когда-то звали мою первую девушку, и даже это я посчитал за Знак. Тогда весной ты, словно одумавшись, снова поманила меня надеждой, и я честно отложил свое нечаянное отчаянное знакомство в «долгий ящик». До моей поездки к тебе я не строил никаких планов относительно нее, и наши отношения не вышли за рамки простого знакомства. Я решил поехать в Россию, развестись с женой и попытать счастья с тобой. Знаю, ты скажешь, что я приехал к тебе уже с запасным вариантом, но поверь, для меня не было женщины желаннее тебя, ведь я искал в тебе спутницу на всю оставшуюся жизнь! Для меня тогда не было ничего важнее тебя и нашего эксперимента. Не знаю, стоит ли говорить сейчас о том, что у нас ничего не получилось, по-моему, мы выяснили это без слов. Мы расстались с тобой без иллюзий и без надежд.
Уже несколько месяцев мы живем вместе с Ириной. У нее две дочери – шести и десяти лет, и теперь у меня полная семья. Она врач, приехала сюда весной. Чтобы получить возможность работать по специальности, ей предстоит сдать экзамены, подтверждающие ее врачебную квалификацию. Для большинства наших врачей, приехавших сюда, это непреодолимое препятствие. Но Ирина очень способная и упорная женщина. Все эти месяцы она практически не общалась ни с кем из русских, и сейчас у нее огромный прогресс в освоении языка. Все это мелочи. Главное, что я безумно влюбился в нее, и чувствую, как она в ответ привязалась ко мне. Мне кажется, что еще ни одна женщина не относилась ко мне так, как Ирина.
Я делаю все, чтобы помочь ей подготовиться к экзаменам. На мне сейчас все домашние заботы и девочки. Я вожу их в школу, встречаю после занятий. В выходные мы уходим на целый день гулять: я показываю им город или увожу в небольшой лес, оставленный нетронутым прямо среди городских кварталов, а Ирину оставляем дома, чтобы она занималась. Меня все время гложет мысль: возможна ли наша семейная жизнь при такой разнице в возрасте? Ведь через тринадцать лет, когда она будет еще полна сил, я буду, наверное, уже дряхлым стариком? Я гоню эти страхи прочь, мне не хочется думать о будущем, не хочется загадывать так далеко: я знаю, что сегодня очень ей необходим, и сделаю все, что будет в моих силах, а там поживем – увидим. Может быть, хоть какое-то время мы будем счастливы?
Прости меня, Аннушка, что невольно принес тебе боль. Понимаю, что мое долгое молчание можно квалифицировать и как ложь, а ложь, в твоем понимании, – самое тяжкое преступление. Прости меня еще раз. Я.
30.09.99
Я чувствовала, каким-то невероятным образом догадывалась, что с ним происходит нечто подобное. Письмо совсем не удивило меня, я уже была готова к такому повороту и в первый момент ощутила какое-то непонятное облегчение. Я сразу же ему ответила, написала, что искренне за него рада. Я, наверное, потому и поторопилась ему ответить, пока испытывала это чувство радости и облегчения. Отправила письмо и только потом задумалась: чему же я так обрадовалась? И поняла, что, во-первых, я рада, что не стала причиной его несчастья, что такой поворот снимает с меня всяческую вину, более того, и это уже во-вторых, я сама оставалась в какой-то мере обманутой и покинутой жертвой, и это доставляло почти мазохистское чувство справедливой и благородной обиды. Где-то глубоко в душе я признавалась, что была не совсем честна с Левкой, принимая его любовь и условия «заморской» жизни на всем готовом. Теперь же я получала индульгенцию: возможность прекратить самобичевание и с полным правом думать о том, что он не очень-то меня и любил, если утешился на второй день после разлуки со мной. На душе на мгновение стало легче, но только на мгновение…
Я писала Левке, что мне не верится даже, что такое возможно в нашей жизни и что я ему очень завидую. Конечно, в глубине души есть какая-то грусть, но, если быть честной до конца, я никогда не смогла бы ему дать то, что он хочет. А это самое главное – любовь! А без нее у меня всегда было бы чувство вины перед Левкой. Я к нему действительно очень хорошо отношусь, несмотря на все то, что мне не нравится в нем. Я имею в виду его недоверчивое и подозрительное отношение ко многому в жизни, вечную критику и недовольство всем и вся. Я, скорее всего, энергетический вампир. Мне необходимо общаться с людьми, у которых положительный жизненный тонус. Заряжаясь от них позитивом, я, в свою очередь, начинаю делиться положительными эмоциями.
Я знаю, как Лев умеет ладить с детьми, как они любят его, и это замечательно. Я верю, что у них все будет хорошо: женщина, по крайней мере, нормальная, любящая своих детей, будет ему очень благодарна, и это добавит в их отношения много хорошего, сведя на нет какие-то не очень приятные моменты.
Я написала Левке, что действительно случилось чудо – его любят, к нему относятся так, как он только мечтал. Это очень много. Поэтому можно пожелать только одно: быть бережным с этим чувством и не переступать грань, после которой, не дай бог ... сам знаешь, что бывает.
Я подумала, что испытываю совсем другое чувство, по сравнению с тем, когда он после очередной попытки развода и предложения мне опять возвращался к жене. Тогда было чувство разочарования, утраты и жгучая ревность. В этот раз я чувствовала что-то иное. Мне вдруг поверилось, что Лев, наконец, будет счастлив. И какое мне, казалось бы, до этого дело? Может быть, это дало и мне надежду, что и со мной может произойти что-то подобное? Когда-нибудь в будущем.
Спасибо за письмо, за поддержку и очень хорошие слова, мне они сейчас нужны, как и силы, и терпение, как еще никогда в жизни. Иногда у меня возникает такое чувство, что я действительно, как говорила Люська, не способен ни с кем уживаться. Я понимаю, что очень многое во мне происходит совершенно независимо от меня, часто моя реакция спонтанная, она срабатывает раньше, чем я успеваю подумать.
На днях была очередная «женская история» о Наталье Белохвостиковой и ее муже Владимире Наумове – известном режиссере, который вместе с Аловым поставил фильмы «Бег» и «Легенда о Тиле». Он старше Белохвостиковой, как минимум, на пятнадцать лет, и сейчас ему, по-видимому, далеко за шестьдесят. Он о себе тоже сказал, что у него эмоции впереди мысли. Я постоянно думаю, имею ли я право отбирать сейчас у этой женщины годы, которые она могла бы потратить на поиски другого, более подходящего человека, а главное – человека ее возраста. Это гложет меня и не дает покоя, разрушает изнутри то прекрасное, что создала во мне любовь к Ирине. Жизнь так коротка, а мы так безрассудно и глупо ее транжирим, раздавая себя и размениваясь на позорные мелочи! Когда понимаешь все это, становится горько и обидно до слез. В любом случае, мне повезло уже в том, что в этой жизни со мной была ты – праведница, ходячая совесть с голубыми глазами. Твое письмо, я думаю, еще не раз поможет мне в трудную минуту. Спасибо тебе. Я.
01.10.99
22
На этом письма надолго прекратились. У нас началась очередная зима, которая пришла сразу же без прелюдии-осени, я закрутилась в своей чехарде и все реже и реже вспоминала влюбленного и счастливого Льва, живущего со своими радостями где-то на другой планете. Он не забыл мой день рождения, в одну строчку поздравил с Новым годом – все это означало в моем понимании только одно – его семейная жизнь продолжается. И вот снова большое письмо, полное неожиданностей:
Привет, девчонка!
Пошел уже второй год моего пребывания на благословенной малостранской земле. Я нахожусь все в том же состоянии: страх перед будущим безостановочно гложет меня. У меня практически нет никакой возможности зарабатывать на дальнейшее существование, те небольшие деньги, с которыми я приехал, скоро будут просто проедены. Мало кто может понять, что в свои сорок шесть лет с двумя дипломами на руках я не имею ни какой-либо нормальной профессии, ни пенсии в будущем, ни своего жилья здесь, ни гарантий на пребывание, ни бизнеса, ничего, что придавало бы если не уверенность, то хотя бы надежду. Есть только набор болезней, которые, как только я опущу руки, сожрут меня в самое короткое время. Я все время думаю, что будет со мной в скором будущем? Я чувствую вокруг себя полный вакуум: нет ни друзей, ни близких, никого, не считая тебя. И то, я понимаю полную абстрактность твоего существования в моей системе координат, ты ничем не можешь мне помочь, даже если очень захочешь.
Сегодня до глубокой ночи смотрел новый фильм Отара Иоселиани «Разбойники. Глава седьмая». Иоселиани – это грузинский Феллини или Бюнуэль. В общем, эту вещь можно только смотреть, ее невозможно пересказать или понять в простом смысле этого слова. А настроение было такое, что впору в петлю лезть. В фильме герои все время пьют, и я, глядя на них, с тоской подумал, что не умею и не хочу пить. Самое время было бы уйти в запой, спиться и сдохнуть, как собака под забором. Ночью не мог уснуть, хотел тебе написать, но под рукой не оказалось адреса. А утром подумал, хорошо, что не написал ночью: у тебя у самой хватает проблем, а тут еще я со своим «плачем Израиля». Я, конечно, понимаю, что человеку интересна только его боль, каждому хочется, чтобы хоть какое-то участие было проявлено к нему, а чужой боли можно, конечно, посочувствовать, но понять – очень сложно. А ведь я даже четко и объяснить тебе не могу, вернее, во всей моей ситуации нет ничего нового.
По ночам вижу сны о походах, собираю рюкзак и куда-то иду, а то приснилось, что ты пытаешься нас с Люськой помирить, но не в смысле, чтобы вновь сойтись, а чтобы отношения остались человеческими, по-видимому, меня это мучает по-своему. А недавно приснилась ты и наша первая ночь в городе, когда я приехал в мае. Все-таки ты слишком долго привлекала меня как женщина, и это остается со мной, несмотря ни на что. Сегодня ночью в голову пришла мысль: неужели ты все это время без мужчины?! Не может этого быть!
Тебе, наверное, хочется узнать: а как же мои новые отношения? Ты сама понимаешь, что все очень непросто. Я хочу, чтобы рядом со мной была женщина, которая, наконец, будет жить со мной одной жизнью, моими проблемами и интересами, все время будет рядом, и я для нее буду если не всем, то многим. А здесь опять дети, и я понимаю, что еще долго и Ирина, и даже я должны будем жить для них. Значит, я опять откладываюсь? У Ирины на меня нет времени и в ближайшие годы не предвидится. Она много работает, но пока зарабатывает недостаточно, на детей тратятся последние остатки сил и времени, причем этого очень мало, детям не хватает, и я это вижу. На меня же не остается ничего! Я почти полгода живу ее проблемами и заботами, стал квалифицированной домохозяйкой, ухаживаю и воспитываю ее детей, которые слушаются меня беспрекословно, но это совсем не то, что я хочу. Тоска меня заела страшная.
Мне очень жаль, что ты в меня так и не смогла влюбиться. Вчера вечером прочел твой гороскоп, там написано, что всюду, куда ты приходишь работать, жизнь оживает, ты преданна и ответственна, а в работу вкладываешь душу. Мне тебя здесь очень не хватает, с тобой я себя чувствовал, как за каменной стеной, к тому же ты еще и обаятельная и страстная женщина, о таких, как ты, только мечтают. А то, что ты сейчас не востребована, так это просто временная полоса, она скоро кончится, как кончается все. Не журись, будет и на твоей улице праздник, жаль только, что без меня!
Ладно, лирика закончилась, хватит на сегодня «слез». Просто мне очень хреново, кажется, как никогда раньше. Пока. Я.
17.02.00
Я видела, как от письма к письму менялось его настроение: снова полезла «чернуха», снова он был всем недоволен. Любовный кураж закончился, и суровая незавидная эмигрантская действительность брала свое. Я старалась его как-то поддержать, с оказией передавала ему то книги, то журналы, то лекарства, которых в этой Маленькой стране почему-то не было. Там даже не знают такого препарата, как обычная валерьянка. Как же у них кошки живут без валерьянки?
Прошла зима, растаял снег, а с ним и последние Левкины иллюзии. В очередном своем письме, ага, вот оно, он уже писал вполне определенно:
…Последнее время настроение у меня совсем упало, несмотря на покупку бизнеса, в котором я все больше нахожу плюсов. Мы прожили с Ириной уже восемь месяцев, и, как говорится, эйфория прошла, она и так была необычно долго. Тут человек, у которого я купил ресторан, сказал мне как-то: я ни с кем не хочу вести бизнес совместно, у меня есть только один друг и помощник – моя жена.
Вот и я всю жизнь мечтал, чтобы жена была мне лучшим другом, но все никак не получается, и сейчас мне кажется, что на мне три маленьких девочки, причем Ирина самая капризная и непослушная, потому что для ее дочерей я непререкаемый авторитет. Ирина же сначала хочет сделать по-своему и только потом, убедившись, что ошиблась, признается, что я был прав. Но главное – я чувствую, как этот жизненный груз непосильной ношей лег мне на плечи, и я все время думаю: зачем мне это?
Я должен думать, на что жить, как прокормить, одеть, обуть, а потом – на что учить детей, которые вскоре подрастут и т.д. Я рассчитывал, что Ирина будет проявлять большую самостоятельность, она и сама признается, что раньше в своей семье она всегда была основной тягловой силой. Мне не надо, чтобы она надрывалась, но все-таки хочется хоть немного участия и помощи... Все чаще возникают в голове гнусные мысли, от которых всегда окончательно портится настроение: а не пользуются ли мной и в этот раз, только более искусно?
Прошел «медовый месяц», развеялись иллюзии, испарились надежды, вместо самостоятельной умной и целеустремленной женщины рядом со мной оказалась женщина, совершенно не понимающая ни меня, ни мои взгляды на жизнь, ни моего юмора. Ее практически ничто не интересует и не привлекает, кроме самых простых земных желаний. В очередной раз придуманная мной принцесса превращается в обычного человека, не самого плохого, а просто в обычного, со всеми вытекающими последствиями.
Меня удивил твой вопрос. Конечно, я не регистрировался с Ириной и вряд ли когда-нибудь пойду на это. Я вообще как-то слабо представляю наше будущее, хотя Ирина иногда заводится и сильно реагирует на мои слова о том, что в крайнем случае я уеду назад и буду жить один в лесу. Она говорит, что это разобьют ей сердце. Мне же такая реакция кажется детской и наивной, если не фальшивой и надуманной, как и ее желание быть ежесекундно рядом, которое раздражает с каждым днем меня все больше и больше. Похоже, я больше волк-одиночка, а Ирина – маленькая овечка, которую если не я – волк, так кто-нибудь все равно съест.
Я пока молчу и стараюсь терпеть, но это у меня получается плохо, раздражение накапливается, а когда все же прорывается, достается всем, ну а мне в большей степени. Беда в том, что я пока не могу набраться решительности и признаться, что не люблю ее, мне с ней просто не интересно, это не тот человек, что мне нужен. Той женщины, о которой мечтаю я, наверное, вообще не существует на Земле. Если раньше я переживал, что у нас с ней такая разница в возрасте, то теперь мне кажется, что это она старше меня на много лет. В душе она просто старушка: ее ничто не интересует, кроме сытой и тихой жизни.
Противно, что приходится все время думать о деньгах, сдерживая себя в желаниях и постоянно прикидывая, во что они могут обойтись. В моей жизни такого никогда не было. Знаю, что мои причитания, которые я сам не терплю, тебя только раздражают: тебе приходится жить в более тяжелых условиях и думать о деньгах даже на хлеб.
Знаю, что первое, о чем ты подумала, что я, как всегда, бешусь с жиру. Да, наверное. Только не тебе это говорить. Ладно, заканчиваю. Пока. Пиши. Лев.
Я, конечно, прежде всего, тоже человек, причем еще и женщина. У меня в то время своих забот был полон рот. Зарплату выплачивали с большой задержкой, у Сережки начались проблемы в институте, он перестал ходить на занятия, и я все время боялась, что его могут забрать в армию. Этого я просто не пережила бы, ведь там даже не в Чечне каждый день гибнут ребята! Танюшка к весне тоже закуролесила: у нее начались какие-то сложные отношения с парнем из их группы, хотя она сразу же ему заявила, что спать с ним не будет. Как она похожа этой прямотой на меня в юности! А тут ко всему еще и хранилище, где мы держали овощи и припасы на зиму, залило прорвавшейся теплотрассой. Проза, конечно, но остаться без картошки и солений для нас было катастрофой. И когда Лев прислал очередное письмо с жалобами на то, что им тысячи долларов в месяц не хватает на жизнь, и вообще о том, как ему плохо и тяжело, меня прорвало! Я написала коротко, но очень резко и, конечно, обидно, что ему угодить в этой жизни невозможно, вместо того, чтобы радоваться тому, что ему дает судьба, он все время на нее жалуется, и так далее, пока не успокоилась…
Ну, это я в самых мягких словах вспоминаю сейчас эту свою писульку.
Привет! Нет, твоя писулька не потерялась, такое не теряется и не тонет, как кое-что еще... Ладно, сегодня у меня все подобно тому, что не тонет... Ты спрашиваешь, почему я не довольствуюсь малым и не хочу видеть в жизни больше позитива? Когда вообще научусь радоваться жизни? Никогда! Это я понимаю сейчас особенно отчетливо. Мне хочется просто закрыть глаза и умереть. Но я сразу начинаю думать, куда и как меня, такого тяжелого, поволокут, что будут со мной делать. Ведь я умудрился жизнь прожить так, что даже похоронить меня негде. В городе, где я прожил последние пятнадцать лет? Там у меня не осталось никого. У родителей? Но в том городишке я совсем чужой, я и не жил у них никогда. Здесь, на чужбине? И говорить не о чем. Здесь меня могут только сжечь, а пепел в коробочке можно нести куда хочешь или высыпать под забором на травку вместо удобрения.
Одно чувство заполняет меня от пяток до макушки – мне все противно. Меня даже раздражает то, что я тебе об этом пишу, потому что хорошо знаю и твою реакцию, и твои слова, которые ты при этом выскажешь или напишешь. Я разрываюсь между собственным совершенно измученным нутром и своей головой, понимая бесполезность и разрушительность того, что со мной происходит. Я хочу улететь на Луну, куда-нибудь к чертовой матери, где меня никто не знает и знать не хочет. Но я никуда не могу деться от себя. Если только застрелиться или удавиться. Я уже начинаю думать, может быть, мне вернуться в Россию? Там хоть как-то можно забыться на какое-то время, уж на это денег хватит?! Ладно, кончаю этот словесный понос, лучше не станет, а тебе все это ни к чему, своих проблем хватает.
Как бы мне хотелось получить от тебя сегодня хорошее большое письмо! Я хочу приехать к тебе, хотя не уверен, мягко говоря, хочешь ли этого ты. Я просто не знаю, как мне дальше жить, так хочется, чтобы кто-нибудь подсказал! Только не подумай, что я тебя «нагружаю», можешь вообще послать меня, даже мысленно. Пока. Я.
29.05.00
Привет! У меня очередной «развод», но в этот раз, конечно, не так громко. Заканчивается еще один мой житейский эксперимент, который обошелся мне, по крайней мере, в твою почти пятилетнюю зарплату, если я правильно посчитал.
Мне искренне жаль, что опять надежды, любовь, что там было еще? Все ушло, как вода в песок. Ты спрашиваешь, не заметил ли я, что отношения, в которые я вступаю с людьми, держатся только на деньгах? Конечно, заметил! И то, что тебя это удивляет, я тоже заметил. Так уж сложилось, что я всегда исполняю роль тумбочки с деньгами и воспринимаюсь не иначе, как Старик-Хоттабыч, который может решить почти все проблемы, по крайней мере, те мелкие, из которых складывается простая жизнь: кормить, одевать, развлекать, оплачивать лечение, когда потребуется, или учебу, дать поучиться игре на бирже и т.д.
Тебе это известно, но удивляться ты не разучилась. Как и я! Неужели ты думаешь, что я мог кого-нибудь заинтересовать, если бы надо было каким-то образом решать за меня проблемы или, не дай бог, содержать меня, как содержат многих других?
Ладно, как ты понимаешь, я мог бы сказать гораздо больше, только в этом нет никакого смысла. Это диалог немого с глухим. Снимаю эту тему. Можешь удивляться, сколько хочешь, когда у тебя будет время. Пока. Я.
15.06.00
23
А потом он вдруг пропал, перестал писать и все! Я волновалась, но не хотела этого показывать. Подошел день рождения моих детей, Левка всегда помнил об этом и поздравлял меня, а когда был здесь, рядом, то всегда передавал подарки и что-нибудь вкусненькое. А тут – тишина. Я не выдержала и написала ему пару строк. И правильно сделала – он ответил.
Ладно тебе ерничать! Не писал потому, что нечего и некогда. Конец месяца – везде и всем надо платить, а просто нечем, и вообще настроение – хуже не бывает! А делится таким настроением, особенно с тобой, мне совсем не хочется. Конкретный день рождения твоих детей, я, к сожалению, не удержал в этот раз в памяти, прости. Удивляюсь, что помню день рождения своей дочери и твой. Так что обижаться ни к чему. Конечно, поздравляю и желаю, чтобы твое отношение к ним, наконец, отразилось и пролилось на тебя огромным водопадом любви и заботы, ты этого достойна более чем кто-либо. Пусть они уже почувствуют почву под ногами и подставят свои широкие плечи под тот груз, который ты несешь одна вот уже столько лет!
Пока. Передай привет детишкам и скажи, что я прошу их тебя поберечь. Пиши и не придумывай лишнего, и так хватает. Я.
29.06.00
Привет, голубоглазая! Сейчас, наверное, впервые за все время столкнулся с неожиданной проблемой: не знаю, что и как тебе писать. Чувствую, что живем мы в совершенно разных мирах, которые еще и стремительно разбегаются. Вчера, услышав твой голос по телефону, очень хотел спросить: «А не скучаешь ли ты по… мне?». Но не рискнул, хотя ответ на 79.3% знаю.
Мне предлагают за компанию съездить на море, в Геленджик. Я не был на море, наверное, уже лет тридцать. Может быть, ты составишь мне компанию? Просто отоспишься, отдохнешь впервые за многие годы? Что ты думаешь по этому поводу? Пиши. Я жду от тебя конкретного ответа. Пока. Я.
03.08.00
Сама не могу понять, что меня так взорвало, как триста тонн тротила? Я, получив это небрежное, между прочим, предложение прокатиться с ним на море, после того, как он только что перестал спать со своей молодой бывшей «принцессой», была в бешенстве. Каких конкретностей он от меня ждал в этот раз?! Опять затевает новую историю, не успев закончить с предыдущей?! И каждый раз я у него палочка-выручалочка. О каком совместном отдыхе может идти речь? Ему ведь, ненасытному, как всегда, захочется большего, а я на большее с ним уже не способна. Ему и в голову, наверное, не пришло, как я всю эту его «сказочную любовь» в письмах пережила. Каждый раз он проезжался по моему женскому самолюбию, не щадя меня ни на грамм. Очередной роман закончился полным фиаско, можно теперь опять бередить мою душу? Хватит, моя история с ним уже закончилась! Оставьте меня в покое! Я только-только стала как-то жить, все у меня в порядке и без него. А отдыхать на море я не привыкла, я уже и забыла, что это такое. Поеду в свою деревню, в родные стены, к маме и бабушке. Только там я чувствую себя спокойно и счастливо. Уж прости меня, убогую, если что не так, и постарайся не обижаться. В этом случае обижаться можно только мне.
Я собрала всю свою волю в кулак и написала ему все, что думаю, а в конце, как всегда, уже спокойно добавила, что «надеюсь, ты поймешь меня правильно и, как всегда, быстро найдешь, кем утешиться».
Привет, привет! Спасибо за обстоятельное письмо. Не ожидал, что мое скромное предложение вызовет такую лавину обвинений, хотя, похоже, это сработал эффект прорвавшейся плотины, дырочку в которой ты долго закрывала пальцем. Зато теперь тебя прорвало, я даже не знал, сколько эмоций скрыто в такой тонкой и хрупкой женщине, как Анна Владимировна.
В каждой своей строке ты права на 150% – абсолютная сверхправота, даже как-то непривычно. Ты правильно чувствуешь и понимаешь, а теперь еще к тому же и мне доходчиво все объяснила. Не могу ничего возразить, согласен с тобой во всем. Только почему-то от этого хочется завыть в голос.
Ладно, все вышло по-черномырдински: хотел как лучше, а получилось как всегда. Желаю тебе терпения и здоровья, а все остальное приложится. А новостей на сегодня больше нет. И злиться на тебя у меня действительно нет права, да и желания тоже. За то, что проезжался по твоему женскому самолюбию, прости, подлеца, отдельно. Я и не подозревал, что это оно – твое самолюбие – подо мной скрипело.
Тему закрыли, залили бетоном. Все. Эта часть жизни закончилась.
Я благодарен судьбе, что в моей жизни много лет была мечта о красивой голубоглазой женщине, она наполняла мою жизнь если не смыслом, то хотя бы каким-то светом. Этой женщины больше нет, а, может быть, никогда и не было. Я ее придумал, как и очень многое в своей жизни. И та, моя, женщина, никогда не была убогой и никогда ею не будет. А уж как я буду жить дальше и чем или кем утешаться, известно одному богу, а интересно только мне.
P.S. Перечел еще раз твое последнее письмо и, несмотря на бетон, решил напоследок добавить. Ты всегда была по-женски ко мне равнодушна, мое внимание тебе просто льстило, а, кроме того, позволяло жить более-менее нормально в течение последних нескольких лет. Не поехала ты со мной в Париж только потому, что как мужчина я тебя нисколько не интересовал, и мое предложение для тебя было просто шоком. Вся твоя реакция на последующее была тоже женской: твое самолюбие задело, что тебе быстро нашли замену. Спать же со мной ты стала по принуждению, будем считать, что тогда в горах я тебя практически изнасиловал, или, по крайней мере, вынудил к «сожительству». Дальнейшие отношения со мной были такими же вынужденными и выгодными. Тебе с одной стороны приходилось подчиняться, чтобы не потерять работу или еще что-то, с другой стороны – было лестно и не так уж неприятно, если бы не этические соображения и мандраж – все-таки связь с женатым мужчиной.
Мои дальнейшие предложения вызывали в тебе бурю противоречий, колебания между естественным желанием наконец устроиться и пожить по-человечески со мной, и не менее естественным желанием остаться самой собой и не связываться с нелюбимым и очень нелегким человеком, но попытка уговорить себя все же была. Последние пятнадцать лет твоей жизни прошли у меня на глазах и я видел и твои отношения с другими мужчинами, и твое отношение ко мне. Ни то, ни другое ничем хорошим я назвать не могу, хотя я всегда гнал от себя любое негативное суждение о тебе, любую попытку назвать все это своими словами, потому, что я любил тебя, и хотел сохранить тебя для себя такой, какой придумал.
Я и сегодня не хотел писать всего этого, просто не выдержал обвинений в том, что не жалел твоего самолюбия. В нашем случае твое самолюбие было всего лишь проявлением частнособственнических инстинктов. Вольно или невольно ты питала и поддерживала мое желание и влюбленность в тебя, а, оставаясь долгое время недоступной, еще больше привязывала меня к себе. Если бы все сложилось банально, то давно бы и закончилось, потому что ты человек, как мне кажется, не умеющий любить. Может быть, ты всю жизнь любила только своего бывшего мужа, может быть. Но, будучи привлекательной женщиной, ты так и не смогла устроить свою жизнь, жить семьей с любимым человеком, быть в жизни помощницей, а не тащить всю обузу на своих плечах.
Не буду дальше развивать эту тему, можно зайти слишком далеко. Говорят, что и в Париже есть женщины, которые не продаются, но... они очень дорого стоят! Можешь меня не прощать. Я перед тобой ни в чем не виноват, скорее наоборот, но у меня к тебе никаких претензий нет, я тебе благодарен, за то что ты была. Жаль, что кончилась.
12.08.00
Почему я не делаю никаких уроков, не приобретаю печальный опыт?! Почему всю свою жизнь я сначала выплесну все, хватая под руки, что попадется, и только потом до меня доходит, что же я сделала? Вот и в этот раз, только получив ответную «оплеуху», мне стало так стыдно за свое дурацкое письмо! И все-таки, за что он меня так?! Я понимаю, что обидела, но ведь я женщина, он ведь, как никто другой, понимает, что эмоции выплеснулись раньше, чем я успела подумать. Неужели он не понимал, как невыносимо мне было весь год читать письма о его необыкновенной любви, новой семейной жизни с другой женщиной? Это было невыносимо! Но почему?! Неужели я все-таки та самая «собака на сене», о которой он мне столько раз говорил?
Ничего не понимаю, но знаю твердо только одно, что я никогда не использовала его отношение к себе. У меня не было никаких умыслов и расчетов, я просто жила рядом с ним, опаздывая и не успевая за всеми его неожиданными поворотами.
И я написала:
«Прости меня за мое безумное, глупое письмо, но попробуй меня и понять. Ведь каждый раз, как только я, преодолевая неимоверное собственное сопротивление, начинала думать о тебе как о близком человеке, ты отворачивался от меня. И что это, если не предательство?! Когда же это все закончится? Одни вопросы! Но я не хочу потерять тебя, не хочу, чтобы сейчас мы расстались именно так, как делаешь это ты. Напиши мне, пойми меня!»
Родная и любимая моя девочка! Прости за резкое письмо, хотя почти все, что в нем написано, правда, которую и ты, и я знаем. Я понимаю, что у тебя никогда, или почти никогда, не было умысла. Как всякая женщина, ты жила и живешь по первой, совершенно инстинктивной реакции. Все эти годы я действительно любил тебя! Конечно, в моих мечтах ты была лучше, но и в жизни ты была хороша. Но как ты непоследовательна! Как все женщины!
Я не устаю поражаться невероятной женской логике, которая всегда следствие выдает за причину, а причину называет следствием. Я всегда хотел быть с тобой и только с тобой. И за все эти годы сделал не одну попытку, чтобы это желание осуществить. Ты не ответила мне на мое письмо с Камчатки, сделала вид, что никакого письма ты не получала. Тогда я вернулся к Люське. Я ее к тому времени уже давно не любил, и нас удерживала вместе, прежде всего, дочь, без которой я не представлял своей жизни. Я долго оправдывал такую вынужденную жизнь этой жертвой для дочери, а еще в какой-то момент я понял, что она моя жена, преданный и близкий человек, несмотря ни на что. Это сближение произошло в тот день, когда я после операции вышел из наркоза, и она была первой, кого я увидел. Но если бы ты была моей женой, то я увидел бы тебя, не сомневаюсь в этом ни секунды.
Потом, когда, получив «твою пощечину» в Москве, я отправил тебя домой, а сам вынужден был лететь в Париж один? Как я должен был отреагировать? Ирина Сергеевна – прекрасная женщина, без комплексов и претензий – была выбрана в отместку тебе: я хотел лишний раз убедиться, что твоя реакция совершенно не нормальна. Если ты сегодня расскажешь нашу с тобой историю своей дочери, то она тебе четко скажет, что ты... не права.
Здесь, в Маленькой Стране, оставшись один, я снова начал мечтать, что мы будем вместе, ведь твои дети уже выросли и могут быть вполне самостоятельными. Я писал тебе запоем, ночами, в четыре, в пять утра, жил ожиданием твоих писем, но все было, как прежде, – сплошные сомнения и та же торговля: как ехать, зачем ехать, на сколько ехать. Вместо того, чтобы просто взять и приехать!
После одного переломного письма я в очередной раз понял, что не нужен тебе в иной роли, кроме роли помощника в жизни. А ведь я тебе действительно помогал. В каждой своей командировке, в каждой поездке за границу я думал и помнил о тебе, старался привезти что-нибудь, сделать приятное. Люська, конечно, не знала об этом, но однажды она высказалась круто, что подарки привозят только жене или любовнице. Ты и вела себя, как моя любовница, только не спала со мной – не позволяли принципы: только с неженатым мужчиной. Ты считала, что мы с тобой просто друзья, и даже посвящала меня в свои отношения с молодым любовником.
Так вот, с Ириной я попросил меня познакомить только в тот день, когда ты убедила меня в тщетности моих стараний. И только, съездив в Россию и убедившись окончательно, что ты не способна меня полюбить и принять (максимум, что ты смогла – это заниматься со мной сексом с закрытыми глазами), я предложил Ирине попробовать жить вместе.
Тогда меня как-то не насторожило, что уже на следующий день наши отношения стали близкими. Мне показалось, что я действительно нашел то, что искал. В этом нет ни греха, ни вины, ни преступления. Только через полгода я, отрезвев, увидел все открытыми глазами. Горько думать, что эта маленькая хитрая женщина, выбрав меня в качестве спонсора, так меня приворожила, но в какой-то момент потеряла бдительность, считая, что я никуда не денусь от ее упругой привлекательной попки.
Помнишь, в КВНе: «Я в детстве был настолько некрасивым ребенком, что мама привязывала мне котлету на шею, чтобы со мной играли хотя бы собаки». Это как раз обо мне: из врожденного комплекса неполноценности, я, понимая, что меня полюбить сложно, просто покупаю женщин – заботой, деньгами, услугами, чем угодно, а потом, со временем, начинаю требовать от них искреннего отношения, забыв, что это возможно только до тех пор, пока вознаграждение будет достаточным. Котлетка! Вот и весь секрет несостоявшегося семейного счастья. Котлетку съели – счастье кончилось!
Все мои шатания ты вызывала сама. Никто и никогда не любил тебя, как я! И сегодня, оглядываясь назад, я думаю, что мы действительно украли у себя нормальную жизнь, вернее, ты украла ее у нас!
Я не хотел тебя обижать, а тем более унижать. Ты сама спровоцировала меня на эти откровения, и я действительно хочу прекратить наши отношения, потому что ковырять все время незаживающую рану – это мазохизм.
И причину я тебе назвал абсолютно верную: ты никогда не любила меня, но, возможно, смогла бы полюбить, если бы решилась и захотела.
Сейчас я постараюсь отвлечься и отдохнуть, хотя знаю, что это невозможно – мозг не хочет отключаться и не дает покоя ни днем, ни ночью. Ты съездишь домой, веселого и там мало, но тебе помогают родные стены. Вернешься, напишешь. Все уляжется, все успокоится. Только как мы с тобой будем дальше общаться, что останется стержнем? Ума не приложу! Пока.
Спасибо, что написала, умеешь ты сохранять и связывать последнюю ниточку, а значит – опять давать мне какую-то надежду, питательную среду для новых иллюзий, но... жизнь уходит и ничего невозможно вернуть. Целую тебя, не грусти, не плачь, не обижайся, ты самая лучшая, таких, как ты, я больше не встречал. Я.
23.08.00
24
Привет! Вот уж действительно: краткость – сестра таланта. Две с половиной или три недели своего отпуска ты смогла выразить в пятнадцати строчках письма. Так и я с трудом наскребаю столько же. Я никуда не ездил. Почему? Так все сложилось, да, в общем-то, и не очень-то хотелось. Ехать куда-то одному и там искать пятый угол? Так этот угол можно искать и дома, тем более что жизнь преподносит каждый день сюрпризы, в последние два года исключительно неприятные. Из последних сил надеюсь, что черная полоса будет окажется все-таки несколько меньше оставшейся жизни.
Относительно наших отношений. Давай в самом начале определимся со следующим: тебе совершенно ни к чему мне угождать. Зря ты считаешь, что мне чего-то не понять, я четко представляю твои проблемы и настроение при упоминаниях о них. У меня точно такое же положение.
Прошу тебя не обижаться, мне этого совсем не хочется, поэтому не ищи никакого второго смысла в моих словах. Я понимаю, что моя жизнь пошла под откос, и удержать ее в какой-то точке могу только я, причем нечеловеческими усилиями воли, что я и пытаюсь сейчас сделать. Последние два месяца дались мне очень тяжело: бессонница и круглосуточные мысли о бесцельности моей жизни и т.д. до мыслей о суициде. Сейчас начал потихоньку от этого отходить. Чтобы не просыпаться ночью, пытаюсь ложиться спать ближе к утру. Начал гулять, ездить, хоть и через силу, на велосипеде, пытаюсь жить ассоциациями и внешне приятными моментами: вот тепло, солнышко взошло, а вот оно садится уже в розовое облако, а с утра туман, роса и запах скошенной травы, а теперь пошел теплый мелкий дождик, под ним так приятно погулять… и т.п.
Хочешь, я тебе расскажу, как я прожил прошедшие два выходных дня? На улице, несмотря на ноябрь, теплынь – плюс 22-24 градуса. Ветер теплый, с юга, возможно, это остатки того самого сирокко, который, столкнувшись с холодными массами европейского циклона, сотворил наводнение в Италии. Но у нас красота – небо голубое, в воздухе летает паутина, настоящее «бабье лето», как тогда с тобой на Чимгане и в Париже с Ириной Сергеевной. Впрочем, прости – ни слова о больном!
Ложился в эти дни поздно, а потому и вставал ближе к полудню. Завтракал и уезжал в лес на велосипеде. Воздух бесподобный, представь, коктейль из запаха свежескошенной травы (тут ее стригут весь год), сухих осенних листьев и легкого дымка от тех же сжигаемых листьев. Просто с ума можно сойти! Вдыхаешь такой воздух, и кажется, невозможно им надышаться, а в груди щемит непонятно от чего. В лесу красотища – сплошной Исаак Левитан! Удивительно, но листья дубов очень похожи на медные, как будто они из тончайшей медной фольги, и шуршат так же, как медные, даже в полете.
В выходные дни в лесу обычно полно народу: выползают старички с собачками, мамаши с детьми, бегуны и велосипедисты, приходится очень нервничать, но я в последнее время перестал даже на это раздражаться. Когда надо проехать и кого-то потеснить, я смело кричу им: «Позор!!!», – что на местном диалекте означает «внимание». За два дня – два подвига, более пятидесяти километров проехал, хотя задница болит, будто ездил на заборе. Зато когда я возвращаюсь и торможу у своей калитки, то чувствую удовлетворение, сравнимое только с классным оргазмом. А пользы от езды на велосипеде несравнимо больше, и уж, конечно, это удовольствие дается значительно дешевле, чем искать подобные у проституток.
Я стараюсь не смотреть эротические передачи, отворачиваясь, прохожу мимо порнографических журналов, но все еще снятся соблазнительные женские фрагменты, и на улице не могу удержаться, чтобы не оглянуться на тугую попку или привлекательную грудь, а они, как на грех, – на каждом шагу. Понимаю, что никакой психотерапевт не справится с моей депрессией, только я методом логического внушения могу привести себя в порядок. Последнее время смотрю много фильмов и фильмов замечательных. В большинстве из них черпаю некую оптимистическую мысль, что в моей жизни вполне возможно что-то хорошее.
Думая о нас с тобой, я представляю, что мы, как два космических тела, прошли точку максимального сближения, «захвата» одного тела полем тяготения другого (моим полем тебя) не произошло. Теперь мы разбегаемся в бесконечной Вселенной, и наши отношения переходят в сухую виртуальность. И пока мы еще видны друг другу, хотя и очень смутно, я хочу тебе еще раз сказать, что я ни в чем на тебя не в обиде и благодарен тебе за все.
Как пишет Андрон Кончаловский в своей книге: «…любя женщину, мы идеализируем ее, позже, узнавая ее, она может превратиться в чудовище, в монстра…», так вот, ты не стала ни тем, ни другим. Ты осталась для меня той девочкой, которая всегда мне нравилась и о которой я мечтал столько лет. Мне хочется, чтобы ты не держала на меня зла и обиды, хотя тебе было нелегко со мной, но все же прости, если что-то не так – я не со зла, а по глупости. Сейчас мне кажется, что я умудрился прожить жизнь, так и не поняв главного: что же такое любовь, близкий человек, дружба и друг. Но в собственное утешение могу лишь предположить, что такие истины открываются далеко не многим.
Что касается переписки, то ты можешь писать, как тебе хочется: я рад любому твоему письму, «писульке» или записке. Я потихоньку отрываюсь от наркоты переписки с тобой, как и от России, от ее новостей и ее жизни.
Завтра исполняется ровно два года, как я приехал в Маленькую Страну. Для себя я решил, что сделаю все возможное, чтобы остаться здесь навсегда: в нашем городе, да и, пожалуй, во всей стране у меня теперь нет никого. Я прекрасно понимаю, что стал бесполезен и тем самым неинтересен многим своим знакомым и приятелям, а тем более бывшим любовницам. Теперь-то мы с тобой знаем, что и отношения, и интерес к себе я просто покупал тем или иным образом. За это сегодня и расплачиваюсь. Что меня по-прежнему радует, так это прекрасная погода, «бабье лето». Вот и все новости. Пока. Я.
28.09.00
Хорошее у него письмо получилось, прямо ощущаешь, как там здорово. Помню, у нас в то время погода стояла значительно хуже: снег и слякоть. Я обычно говорю всем, кто ругает такую погоду: зато воздух чистый, снег всю грязь собирает. Получила такое красивое письмо, а сама сижу на работе совсем больная, не знаю, сколько еще высижу, дел, как всегда, невпроворот. Голова тяжелая, периодически куда-то кидает. Вечерами уже несколько дней подряд пью эту хваленую «упсу» с витамином «цэ» и просыпаюсь по утрам с опухшими глазами. Вот бы Левка увидел мой видочек. А Левке в ответ пишу нечто нейтральное, хотя на болезнь и внешний вид пожаловалась, опять не сдержалась. Зато забиваю ему голову нашим Мурзиком – котом, которого мне Танюшка подарила. Я, правда, зову его просто Котька. Сейчас он уже вырос в здорового пушистого темно-серого со светло-серым пузом и пушистыми «штанишками» красавца, который по утрам занимается тем, что радостно носится по верхам и кидается на все, что шевелится. Пожаловалась Левке, что этот кот теперь по утрам не дает мне спать, когда поспать хочется, ну хоть еще минутку! Дожила, по утрам меня будит только кот.
А еще поделилась своими новыми наблюдениями, тем, что начала обращать все больше внимания на стариков, встречающихся просто на улице. Неужели скоро и мы станем такими же дряхлыми и никому не нужными? Так мне стало страшно и холодно от этой мысли! Я и сейчас чувствую мурашки, как только об этом задумываюсь: жизнь действительно проходит, хотя кажется, что толком еще и не начиналась.
Привет, Аннушка! Из всего, что ты написала, меня, честно говоря, больше всего волнует твой видок. Очень мне не хочется, чтобы ты превращалась раньше времени в… советскую женщину после сорока. Надо понять: то, что касается тебя, никто кроме тебя не сделает. Дети выросли, пойми это, они должны и будут жить своей жизнью, а твоя остается в твоих руках и ничего нельзя будет сделать потом, если не сделаешь сейчас. Хорошо, что ты обливаешься холодной водой, но, по-видимому, этого мало. Не буду продолжать. Не обижайся на меня, но мне, как никому другому на свете, хочется, чтобы ты оставалась молодой и красивой, такой, какой я тебя знал всегда. Кстати, как насчет «носителя ключа и еще кое-чего…», почему тебя утром будит кот, а не он? Или «носит» он исключительно по вечерам? Была бы моя воля, то утром тебя будил бы только я. Я и сейчас просыпаюсь рано, но… будить некого.
Твое настроение и взгляды на стариков мне понятны, и я могу тебе все это объяснить, как старший и более опытный товарищ. Ты подходишь к такому возрасту и такому же состоянию, в каком я нахожусь уже несколько лет. Это не просто мое состояние, я сейчас уже точно знаю, что у всех людей раньше или позже наступает этот период. Возможно, он длится какое-то время и потом либо проходит, либо каждый по-своему выходит из положения. Кто-то в петлю, кто-то в пьянку, кто-то просто сходит с ума, а кто-то, наиболее счастливый, полностью посвящает себя творчеству или изнурительной работе, либо заводит детей под старость. Правда, есть еще люди, которым все «до фени», в смысле «до Фенимора Купера» – их ничего не трогает. Пришло время понять главное: жизнь вообще не имеет никакого смысла, и счастлив тот, кто занят ежедневными проблемами, не оставляющими времени на то, чтобы понять эту глобальную и печальную истину.
Человек, единственный из живых существ на Земле, а значит, и вообще в природе, от рождения знает о неминуемой смерти. И если нет придуманного смысла – ВЕРЫ, в бога ли, в идею, хоть в черта, то никакого другого смысла в жизни нет. Это просто биологический процесс: «жизнь – это смертельная болезнь, передающаяся половым путем», как сказал и повторил кого-то Занусси. Утешить мне тебя нечем.
Я вроде бы в какой-то момент успокоил себя, но это равновесие слишком было неустойчивым: теперь не сплю ночами, не могу ничего с собой поделать, а известно, что бессонница – самая тяжелая пытка. Устал я от людей и жизни вообще. Чаще всего думаю о том, что, если все равно Там все будем, то какая принципиальная разница, когда?
Жизнь продолжается, а хорошего в ней происходит очень мало. Вот тебе и все утешения. Я.
17.11.00
Здравствуй, голубоглазая! Впервые за все нашей переписки я не получил ни одного письма за целую неделю! И это как раз, в тот период, когда письма нужны, как воздух. У тебя, как всегда, куча работы, хотя, честно говоря, не понимаю я смысла во всем этом ворохе бумаг и в совершенно бессмысленной, на мой взгляд, деятельности вашей конторы. Ты не обижайся, это не в твой адрес, просто вырвалось. Тем не менее ты очень занята, и на письма времени совсем не остается. Я все эти дни думал о том, что на сегодня у меня не осталось ни одного человека, кому я мог бы написать о своих проблемах, и чтобы они хоть сколько-нибудь были ему интересны.
Свое хрупкое равновесие я строю, как дом из картонных кубиков. Только чуть двинешься не так, как все валится, и приходится вновь возводить с нуля. Единственное, что остается неизменным, так это погода. Два последних дня просто весной запахло. Все тот же неутомимый теплый ветер с Атлантики, пришлось даже кепку снять – запарился. Розы по-прежнему цветут в открытом грунте, а главное, пахнет как! Жизнью! Только вот жить не хочется, когда уже это все кончится?
Завтра у тебя день рождения, две четверки! Как летит время! Помню, как я был счастлив с тобой под Чимганом всего четыре года назад. Будь счастлива, по крайней мере, сделай хоть что-нибудь, чтобы выбраться из замкнутого круга. В этом году впервые за много лет, по крайней мере, за последние семь лет точно, меня не будет рядом с тобой в твой день рождения. Может быть, мне стоит прилететь к тебе? В общем, не письмо, а вопросник, причем вряд ли существует на него ответник.
Смотрел недавно фильм «Моя жизнь» с Майклом Киттеном и Николь Кидман в главных ролях. Мужчина в тридцать шесть лет узнает диагноз: неизлечимая, последняя стадия рака, врач дает ему несколько месяцев жизни. Его жена беременна первым ребенком. Он начинает снимать на камеру фильм специально для будущего сына (пол ребенка они уже знают) о себе, о том, как они познакомились и жили с его матерью. А потом снимает все, что он делал бы для сына в течение многих лет. Он учит его говорить, как себя вести, готовить еду, играть в футбол, рассказывает ему о сексе, читает сказки. Потом едет к родителям, с которыми не виделся почти двадцать лет, – у них конфликт с детства. Так, делая свои дела, он проживает не два месяца, а, на удивление врачей, гораздо дольше, и успевает стать свидетелем родов своего сына, потом еще несколько месяцев живет, а уж потом, когда опухоль поражает и мозг, начинает угасать, но до последнего мгновения живет в семье, вокруг него родители, жена, ребенок. Смотрел и плакал, как в детстве. Поразительно, какими горячими бывают слезы. А потом после всего спал как убитый, впервые за много дней. Пока. Я.
13.12.00
Глава пятая
От любви до ненависти
25
Здравствуй, Аннушка! Прошел ровно год, как я не видел тебя и не слышал твоего голоса. Много ли произошло за этот год, мало ли, не знаю, у каждого своя система отсчета. Я продолжаю думать о тебе, и, честно говоря, мне очень плохо от нашей «железобетонной» переписки.
Мне не хватает того, что раньше занимало так много места в моей жизни, – тебя, мыслей и планов, связанных с тобой. Я прекрасно представляю твою реакцию на это письмо: как и ты меня, так и я тебя достаточно хорошо знаю. Было для этого много времени – пятнадцать лет, не шутка. Срок!
Я все надеялся, что мне удастся приехать в Россию, думал, посажу тебя напротив и, глядя в глаза, скажу все, что не в силах больше держать в себе. Теперь оказывается, что моя поездка состоится не скоро, до встречи с тобой утечет слишком много времени, а с ним, возможно, и последняя надежда.
Знаю, что ты устала от моих «дерганий», что не можешь так быстро воспринимать мои резкие повороты, что многие годы я каким-то образом обижал тебя, задевая твое женское достоинство. Мне тоже от тебя досталось немало. Эти упреки взаимны, но сегодня бесполезны, они не могут привести нас к какому-то результату, ни положительному, ни отрицательному.
В письме трудно объяснить тебе все толком, нет возможности парировать твои встречные вопросы и выпады. Но попробуй сегодня немного приподняться над мелочами и деталями, прочти внимательно и ответь сначала себе, а потом и мне на то, что я тебе здесь пишу.
Я сейчас, как никогда раньше, понимаю, что человеческая жизнь держится на нескольких «китах», из которых наиболее мощными и важными являются семья, способ зарабатывания на жизнь и любимое дело. Иногда последние два совпадают, и это большое счастье и редкость. Семейная жизнь не получилась ни у меня, ни у тебя. Причины сегодня не обсуждаются, но, я думаю, и ты, и я были достойны нормальной счастливой семейной жизни, но…
Сегодня у меня нет ближе и роднее человека, чем ты. С тобой связано так много и мы настолько привыкли к роли каждого из нас в своей жизни, что я не представляю, как это можно сейчас выкорчевывать или «заливать бетоном», как я наивно предполагал еще недавно. Я честно пробовал, но не получается! Мне тебя страшно не хватает, я устал тыкаться в потемках в поисках родного плеча, только ты смогла бы мне помочь вырваться из этого заколдованного круга и дожить нормально то, что еще осталось.
У тебя сегодня немного радости или положительных эмоций, моя же жизнь – беспросветна! То искусственное равновесие, которого я достигаю огромными усилиями и уговорами самого себя, разрушается в одно мгновение от любого дуновения ветра, от фразы, слова или просто воспоминания. С таким настроением я не только себе противен, но неприятен и неинтересен никому на свете. Ты скажешь, что два таких настроения могут превратить любую жизнь в ад? Но ты же знаешь, что при перемножении двух минусов получается плюс. Мне кажется, что вместе мы смогли бы уйти и от моей депрессии, и от множества твоих проблем, хотя, понятно, что безоблачной жизни уже не будет.
Я знаю, наверное, обо всех сложностях твоего характера, о твоих привычках и знаменитом упрямстве, но знаю и то, что ты умная и тонко чувствующая женщина, преданный и настоящий друг и никогда не обманешь и не бросишь в беде.
Пожалуйста, прочти это письмо спокойно. Спроси себя сама и ответь как на духу, есть ли у тебя человек ближе меня, не считая твоих родных, или есть надежда, что он будет?
Я хочу, чтобы ты стала моей женой, обидно, что не первой и не единственной, но хочу, чтобы уже навсегда. Мне часто говорят: никогда не говори никогда! А навсегда – это никогда наоборот. Но я знаю, что все афоризмы – ложь. Время наших жизней утекает с катастрофической монотонностью, ничего невозможно вернуть, и каждый день бесценен своей неповторимостью. Я не хочу, чтобы мы упустили свой шанс и потом констатировали, что в этой жизни нам так и не повезло.
Не хочу сейчас обсуждать какие-либо условия: я готов жить с тобой где угодно, здесь, там, мне все равно. Если ты будешь со мной, мы сами решим, где и как нам жить, решим вместе, обещаю тебе. Но сначала ты должна просто решить: нужен ли я тебе. Не надо подбирать слова, не нужно выдумывать формул, спроси себя сама и ответь себе честно, а мне напиши только этот ответ. Я понятливый, хотя и многого, по-видимому, в этой жизни не понял, раз живу в таком одиночестве.
Я о многом жалею, многое в своей жизни мог бы сделать не так, но сейчас я должен сделать самый важный и правильный шаг: из темноты к свету. Не сердись на меня за всю маету, которую я принес тебе за столько лет.
А ты получила мою открытку, которую я посылал тебе на другой адрес ко дню рождения? Пока. Я.
28.12.00
Здравствуй, Анка, родная! Интересно, как тебе спалось сегодня ночью? Вечером смотрел голливудский фильм, который получил «Оскара» за лучшие спецэффекты, – «Куда уходят (или приводят?) мечты» и вспоминал о тебе. Думал о том, как счастливы люди, у которых рядом близкий и родной человек, как это нелегко дается, сколько труда и терпения во все это надо вложить, зато как это сторицей отдается. Потом почему-то вспомнил твое тело, нашу самую первую ночь в горах, потом другие встречи и, наконец, ту, когда я приехал к тебе в прошлом году, а потом торопливый, скомканный последний раз…
Разволновался и решил позвонить тебе прямо сегодня под утро, если так и не засну. Хотя у тебя уже семь часов утра, интересно, когда ты встаешь?
За всем этим и не заметил, что на улице пошел снег, и в окне, как в раме, почти шишкинская картина – огромные, почти тридцатиметровые деревья в пушистом снегу, полная тишина, красота и умиротворенность.
Я не хочу, чтобы мы оставались одинокими! Хочу, чтобы тебе было со мной хорошо. Конечно, мне одному не справиться, но вместе у нас обязательно получится. Я так хочу, чтобы ты приехала сюда. Пока. Напиши мне, если есть что. Я.
11.01.01
26
Перечитываю эти письма и как будто переношусь на год назад. Отчетливо помню все свои мысли и эмоции по каждому письму. Я увидела, что Левка в своих желаниях и воспоминаниях все время ходит по замкнутому кругу, будто заблудился или увяз в топком болоте. Это было так похоже на то, что происходило со мной, когда я, расставшись, наконец, с бывшим мужем, переехала в новую квартиру. В течение долгого времени я чувствовала страшное одиночество, несмотря на присутствие любимых детей. Меня тогда так же тревожили воспоминания о своей пусть недолгой, но, как мне стало казаться, счастливой, нечаянно поломанной семейной жизни. Мы легко забываем плохое, изо всех сил стараясь помнить только хорошее и еще его отчаянно идеализировать. Но реальность оказывается совсем другой. Боюсь, что Левка опять нафантазировал себе наше призрачное совместное счастье и, как всегда, увлеченно старается и меня вовлечь в этот сказочный проект.
И я, пытаясь его отрезвить, обо всем этом ему написала. Ну, в самом-то деле, сколько можно думать, писать и говорить об одном и том же, мороча голову и себе, и мне! Я так и написала: «Не забывай, пожалуйста, то, о чем ты сейчас пишешь – сесть и поговорить глаза в глаза, – уже было позапрошлой весной, тогда и ты, и я были совсем другими людьми. С тех пор многое изменилось, и, прежде всего, я сама, я тебе об этом много писала, сейчас я очень сомневаюсь в целесообразности этих разговоров. После твоего отъезда все шло не в «ту сторону», а, скорее, обратно, и сегодня мы, как никогда раньше, далеки друг от друга не только физически. Раньше я под влиянием твоего огромного поля была гораздо восприимчивее и еще надеялась на какое-то волшебное «вдруг». От этих надежд ты не оставил ничего. Подумай, стоит ли тратить деньги на мою поездку? Ее бесполезность для твоих планов очевидна».
Если бы я могла поехать за свой счет, все было бы совсем по-другому: это было бы нормально. Мне очень хотелось посмотреть на его новую жизнь, получить, возможно, удовольствие от первой своей поездки за границу, пообщаться с Левкой, по которому я все-таки сильно скучала, и все. Никто никому ничем не обязан. В этой же ситуации все не так. Мне не хотелось подвигать его на ненужные траты и чувствовать себя обязанной.
Помню, после этих писем у меня вдруг остановились часы, которые мне когда-то подарил Левка. Сережка вначале решил их посмотреть сам, но ничего сделать не смог, я отнесла их в мастерскую. Часовщик посмотрел на них, открыл крышку и принялся меня ругать, что мы лезем в такие часы – настоящие швейцарские, на камнях, очень хорошие и без подделок. И сказал, что теперь неизвестно, сумеет ли он их починить. Я его клятвенно заверила, что если что, то больше … никак и никогда. А сама непонятно почему загадала: если часы снова пойдут, то это добрый знак, и мне надо ехать к Левке, а там – будь что будет.
Хорошо, что часовщик их все-таки починил, – они по-прежнему на моей руке и теперь неутомимо отсчитывают время, которое я прожила, расставшись с Левкой навсегда.
Здравствуй, Аня! Сегодняшнее твое письмо, честно говоря, ввергло меня в очередное смятение. Сначала я бросился тебе писать много и искренне, потом подумал, что ничего нового в этом не будет, потом хотел вообще не реагировать – промолчать, но все-таки остановился на какой-то середине, если она получится.
В жизни я больше всего боялся двух вещей: унижения и быть смешным. Причем, не обязательно, чтобы кто-то унижал меня специально. Очень часто я по своей вине попадал в такое положение, которое оказывалось унизительным. Некоторое время назад, когда я в очередной раз стал думать о тебе, я слишком увлекся, несмотря на твои предупреждения и уговоры одуматься. Я уже представлял тебя рядом, думал, как сделать, чтобы ты чувствовала себя здесь уверенной в себе, обдумывал все до мелочи и, как несчастный Соломин в нелюбимой тобой «Зимней вишне», все время разговаривал с тобой вслух.
Я понимал, что, в принципе, могу уговорить тебя, применив убедительные аргументы, логику и свое влияние на тебя, о котором ты говоришь в прошедшем времени, но не хотел очередной покупки, не хотел твоего согласия при помощи убеждения в целесообразности и разумности и вопреки желанию и душе. Я честно пытался себя остановить, напоминая себе, что это у нас уже было, в том числе и наша «нудная» переписка на эту тему. Но не смог себя остановить и написал тебе. В этот раз позвал не просто в гости. Твой ответ, в котором не было ничего нового (я слышал его не раз за все пятнадцать лет нашего знакомства), честный до садизма, в этот раз сыграл роль отрезвляющего душа: до какой степени нужно себя не уважать, чтобы так назойливо и глупо уговаривать женщину снизойти (вновь) до себя?! Любить ты меня никогда не любила, а, согласившись на меня, уж точно не полюбила бы, скорее возненавидела бы меня, ощущая с чувством ущемленной гипертрофированной честности этот компромисс как позорную сделку.
Только тут я понял, что перешел все пределы, что подобная ситуация для меня позорна и унизительна! Единственный выход: ампутировать по живому и пережить боль, связанную с этим. Ты права: у нас нет ничего, что могло бы связать вместе, расстанемся, как говорят в этих случаях, хорошими друзьями. Это больше похоже на правду, чем вся та лабуда, которую я тебе писал все это время.
Я твердо решил, что не вернусь в Россию. И так же твердо решил, что не останусь один. Есть разные варианты, начиная от самого сказочного, имеющего мизерную вероятность, – найти свою половинку, которую не нашел за сорок семь лет, – и заканчивая банальным: сойтись с обычной, честной и чуткой женщиной, которая в благодарность за то, что я в этом океане суровой жизни просто возьму ее на борт своего суденышка, поймет меня и сделает так, чтобы мне с ней было хорошо. Я понимаю надуманность моих представлений: ведь если я за столько лет не смог сделать близкой и родной тебя, то как можно сойтись с чужой женщиной и угадать? Еще одну такую историю, какая была с Ириной, я просто не вынесу.
У меня здесь есть приятель, в свои сорок три года он уже был трижды неудачно женат, у него трое детей от двух жен, но здесь, в эмиграции, рядом с ним молодая женщина, влюбленная в него, как кошка, она стала его другом и верным помощником во всем еще и потому, что он просто дал ей шанс жить по-человечески. Такой вариант я оставляю на крайний случай. А пока буду знакомиться, рисковать.
Вот тебе и вся отповедь, что по – местному означает – ответ. Я тебе по гроб обязан, что благодаря своей честности, ты не захотела и не смогла просто и пошло использовать меня, как это было в моей жизни уже не раз. Разбила бы мне сердце и спокойно вернулась назад, а я здесь опять бы веревку к крюку примерял. Пока. Я.
30.01.01
Боже мой, как легко он все свалил на меня! Может быть, он и прав, я этого никогда не пойму, но почему, когда он соглашается с моими доводами и отступает, мне становится так плохо? Почему мне тут же хочется всеми силами вернуть его назад, удержать последнюю рвущуюся нить? Он опять сбил мое настроение, и я тогда несколько дней ходила как больная, все спрашивали, что со мной случилось.
Я ответила ему дня через три. Хотела холодно (чтобы он почувствовал это из каждой строчки!) и спокойно написать, что он, как всегда, прав. Но не удержалась и спросила, почему, зная мою неуверенную, во всем сомневающуюся натуру, он опять поступает так же, как и раньше? Не успев убедить меня в том, что стоит сделать шаг в направлении к нему, зная, как мне нелегко решиться и что для меня главное не «сытая и безоблачная жизнь без проблем», а боязнь сделать хуже, прежде всего ему, Левке, да и мне конечно, тут же отступает, испытывая при этом еще и унижение. Мне и в голову не приходило унизить Левку, я всегда изо всех сил старалась его не обидеть во всей нашей истории. Снова я испытала чувство огромного разочарования, как уже было не раз. Каждый раз он ставит меня на грань выбора и каждый раз, потребовав решительного ответа, воспринимает мои естественные сомнения и колебания (я все-таки женщина, а не солдат на плацу!) как отказ, как оскорбление и унижение.
Это я чувствовала себя униженной и оскорбленной, когда он втихаря в очередной раз передумал разводиться и стал налаживать отношения с Люськой, когда, вернувшись из России в свою Маленькую страну летом прошлого года, сначала надолго замолчал, а потом признался, что уже живет с Ириной. Я еще тогда хотела ему сказать: больше никогда ничего мне не предлагай, тебя все равно хватает ненадолго. Может быть, и сейчас причина его резкого ответа в том, что снова появилась вполне реальная новая надежда – очередная пассия? Я еще ни к чему не успела придти, как мне вдруг говорят: все, спокойно, оставайтесь на своих местах. От этих мыслей я завелась и, уже не останавливаясь, выложила все, что вскипело на душе:
«Конечно, ты знаешь, что дух противоречия во мне сильнее всего остального, и не смей аргументировать свои намерения моей никчемностью – это сразу вызывает у меня дикий протест. Не стоит говорить, что такая, плохо выглядящая, я никому не нужна. Я знаю, что, по твоему мнению, тобой часто пользуются. Я боюсь подобных обвинений в свой адрес, как только что-то сопряжено с твоими тратами на меня. Другая бы на моем месте, которая относилась бы к тебе так же хорошо, как я, сразу же согласилась бы приехать и с удовольствием провела бы с тобой время. Другая, но не я… И еще: да, у меня не очень удачные дети, я могу их критиковать, ругать и все прочее, но я не переношу, когда их пытается подобным образом оценивать кто-то другой. Это мои дети, это часть меня, и уж какие есть, таких я и люблю. Вот так! Можешь на меня обижаться, но в сегодняшнем состоянии другого я тебе написать не могу. И последнее: что бы там себе не нашел, прошу, не надо мне писать о том, как ты, наконец, счастлив, какая она чудесная и т.д., или с кем ты проводишь время, вплоть до «потрахаться» (НЕНАВИЖУ это слово!). Может быть, это реакция «собаки на сене», но мне не все равно».
Я и не ожидала от себя такой резкости, но, похоже, мы с ним себя ведем одинаково: как аукнется, так и откликнется, вот и перекликаемся, как двое потерявшихся в лесу.
Зря ты так накинулась на меня. Нет у меня никого, да и о реальности этого «кого-то» я тебе все написал. И «откаты» мои не на пустом месте выросли, опять ты по своей женской логике все переворачиваешь вверх ногами. Ты забываешь или путаешь, что все предложения шли от меня, а отказы, от простых до…самых отрезвляющих – только от тебя. Я устал от этого всего безбожно.
Ты говоришь о своей подавленности или своем настроении, о своей боли или обиде, не понимая, каково мне! Тебя это не то что не интересует, просто свое всегда болит сильнее. Я это знаю. Обвиняешь ты меня всегда одинаково: мол, не хватило у меня терпения, еще чего-то, короче, был не убедителен, плохо просил, надо было не так, а иначе тебе плохо верится. А что можно выпросить, кроме милостыни?! Может быть, проще самому оказаться милостивым и щедрым, зная, каково оно – выпрашивать?
Не надо на меня обижаться, в нашем тандеме есть только одна страдательная сторона – это я, и все действительно зашло слишком далеко, причем, как ты правильно отметила, все, что я думал о нас и о тебе, было просто плодом моей фантазии. Ты же, как современная Зоя Космодемьянская, всегда будешь стоять на своем до конца. Тебе все равно, кем будет твой избранник, пусть даже бомж, но ты его должна выбрать сама, а вместе с ним и жизнь, какая уж получится.
Написать все это сейчас – означает для меня заколотить крышку гроба на всем, что было с тобой связано. И заметь, ты всегда упрекала меня в том, что я был недостаточно терпелив, убедителен, настойчив, плохо уговаривали, что там еще, но никогда не говорила, что способна относиться ко мне как-то иначе, чем просто к знакомому человеку. Хотя нет, однажды ты все-таки написала, что хотела бы попробовать полюбить меня, но тебе мешает, что ты слишком много обо мне знаешь.
Жаль, что в твоем лице я теряю последнего человека, которого мог назвать своим другом, хотя, может быть, я и это придумал.
31.01.01
27
Ну, вот, мы снова подошли к еще одной кульминации. Я тогда все-таки слегла на несколько дней: слишком уж эта история выбила меня из колеи. И вот ночью, может быть, даже в каком-то горячечном бреду, я, переполненная мыслями, страхами и надеждами, села и написала ему письмо. Вот оно, написанное рукой. Я отправила ему этот листок по факсу и сохранила его, наверное, потому, что никогда никому не писала такого и уже не напишу. Перечитываю его и не узнаю себя. Неужели это я смогла такое написать?! Что же мной тогда двигало, ведь я всегда знала про себя, что не люблю Левку, просто очень хорошо отношусь? Мне всегда хотелось считать, что мы настоящие друзья, но это письмо не оставляет камня на камне от моей прежней позиции.
Котька пригрелся у меня на коленях, мурлычет и только иногда открывает глаза, чтобы удивиться, с чего это я ночь коротаю в кресле. Что ж, прочту ему свое письмо, может быть, он поймет меня, по-кошачьи, и пожалеет. Говорят, что кошки чувствуют боль и болезни людей и стараются их унять, ложась прямо на больное место. Только как мне устроить Котьку на мою душу?
«…Я думаю о тебе постоянно. Все последнее время места себе не нахожу, пытаясь разобраться в себе и понять, что меня так тревожит, что со мной происходит. Я никогда прежде так не переживала нашу с тобой историю. Может быть, я чувствую, что действительно ты отрезаешь меня по живому? Беда в том, что многое из того, что я чувствую и о чем думаю, я могла бы тебе сказать, но написать не получается. Не дает какой-то внутренний протест: ощущение страха от того, что, если напишу, ничего уже нельзя будет исправить.
Я – человек, все время сомневающийся в правильности своих поступков. Наверное, это идет из тех времен, когда я предпринимала какие-то действия, а потом очень о них сожалела, снова безуспешно пыталась и… ничего, кроме сожаления. Тогда я пришла к выводу: лучше плыть по течению и ничего самой не предпринимать, рассуждая: что ни делается – все к лучшему. Но в эти дни я порывалась тебе позвонить, поговорить хоть пару минут, чтобы все изменить, но останавливала себя, не зная, что тебе сказать.
Что же я чувствую к тебе? Мне нелегко дался этот вопрос, и сейчас, ночью, я вдруг отчетливо поняла свое отношение к тебе. Я, наверное, первый и последний раз потревожу тебя своими переживаниями, но все-таки попытаюсь выразить их словами. Может быть, у меня не хватит решимости отправить это письмо, более того, предчувствие подсказывает, что все это бессмысленно, но все-таки...
Ты – единственный мужчина, который в последние годы занимал мои мысли. Даже когда я с тобой работала, мне хотелось просто быть с тобой рядом. Именно по этой причине я часто засиживалась в офисе вечерами. Меня необъяснимо тянуло к тебе, но перейти к близким отношениям я не могла: внутри сразу же поднималось нечто (страх и отчаяние?). Я ведь тоже прекрасно помню свой Париж, помню горький осадок разочарования, который ощутила в самолете на пути домой. Я еще долго и безуспешно внушала себе, что поступила правильно, но на самом деле я очень сожалела. Позже пришла мысль: вот если бы это случилось еще раз…
Да, мне всегда нравилось твое особое отношение ко мне, не льстило, как ты выражаешься, а просто нравилось. Но я панически боялась близости с тобой. Почему? Не знаю, я ведь чувствовала, что как мужчина ты меня не разочаруешь, я предчувствовала наслаждение – это что-то на уровне инстинкта. Потом, когда я, терзаемая сомнениями, все-таки согласилась на поездку с тобой в горы, все произошло так, как мне и хотелось. Ты все сделал правильно: у тебя хватило терпения и такта, и в моей памяти навсегда осталось именно это первое утро. Ты меня просто поразил!
И тем не менее я рвалась домой! Пойми, я пишу сейчас то, что никогда не собиралась тебе говорить, я и себе в этом не хотела признаваться, я нахожусь в дурацком противоречии: с одной стороны, ты являешься мне в эротических снах, иногда настолько близких по ощущениям к реальности, что я от этого просыпаюсь. Я пытаюсь объяснить это излишками гормонов, которые не на что потратить, но это факт. Другие же мужчины мне не снятся! Более того, я уверена, что при всем моем пессимистическом отношении к этим штукам, между нами существует некая мистическая связь. За день до того, как я получила твое письмо об Ирине, мне приснился особенно сильный по ощущениям сон: в нем мы с тобой занимались любовью. Утром, получив письмо, в котором ты написал, что живешь с этой женщиной несколько месяцев, я поняла: это ты думал обо мне ночью и прощался со мной, а я почувствовала, вспомнив то, что больше всего не хотела потерять. Скорее всего, эту связь чувствую только я, когда ты обо мне думаешь, а мои мысли до тебя не доходят.
Каждый раз я старательно ищу и нахожу повод, чтобы обидеться на тебя. Я говорю себе: «Все равно ничего не выйдет, вот видишь, он опять тебя обманул в лучших надеждах, если бы ты согласилась, то сейчас он тебя бы уже бросил, и ты осталась бы опозоренная и одинокая».
Я думаю о тебе всегда: и когда я обижена, и когда благодарна тебе, когда ты один и когда с кем-то. Не думай, что ты унижался передо мной. Этого не было никогда! Ты освещал мою жизнь каким-то особым светом, окрашивал ее ярче кого бы то ни было, и я тебе за это очень благодарна. Я чувствую, что это конец, и не представляю, как я теперь буду без тебя жить. А ведь я еще и ревную тебя страшно.
В субботу хотела перечитать несколько твоих писем той весны. Смогла прочесть не больше двух и не сдержала слез. Не знаю даже, зачем я это делать стала. С тех пор, как я ушла из твоей фирмы, я все время сознательно или подсознательно старалась доказать и себе и тебе, что я смогу прожить и без тебя. Это во мне сидело занозой. Мне так хотелось, чтобы, увидев меня, а в то время мы долго не виделись вообще, ты бы понял, что я не пропала, что и без тебя у меня все замечательно. Я тогда даже сшила себе новое пальто и купила ботинки, облегающие лодыжки, на высоких каблуках (теперь хожу и страдаю), чтоб, когда ты увидел…. Мол, вот так тебе!!!
Господи, кто мне может объяснить, что со мной происходит?! Я и хочу, чтобы ты принадлежал мне, и все время защищаюсь от тебя, убеждаю себя, что это правильно. Что это? Объясни мне, ты же умный.
Я и сейчас пытаюсь себя остановить, мол, зря ты все это пишешь, взбудоражишь человека, а потом будет только хуже. Я никогда не отважилась бы на это письмо, но чувствую, что другой возможности мне уже не представится, что-то произойдет или уже произошло необратимое. Ты можешь не отвечать мне на это письмо – я все пойму. Я только не хочу, чтобы мы стали с тобой совсем чужими.
Ты, наверное, подумаешь: вот засуетилась, с чего бы это? Я чувствую неудержимую потребность сказать тебе все это, и, если я себя сейчас остановлю, то потом буду горько об этом сожалеть. Можешь отнестись к этому письму, как к горячечному бреду, если тебе будет так легче. Это мое к тебе последнее «прости». Пора остановиться. Пока. Анна».
05.02.01
Аннушка, прости, сегодня уже очень поздно, чтобы отвечать. Я все годы ждал от тебя этого письма и все отдал бы, чтобы получить его раньше. Ты действительно чувствуешь меня, несмотря на шесть тысяч километров, разделяющие нас, такие вещи придумать уже невозможно. Это существует независимо от нас и не подчиняется прихоти или разуму. Каждый раз ты кидаешь меня из крайности в крайность, и с тем же чувством, с каким ты надеваешь новое пальто, я бросаюсь в какую-нибудь новую аферу, убеждая себя вслух, что с твоими комплексами мне не справиться.
У меня сегодня был большой и трудный день, я уже ничего не соображаю. Я обязательно тебе напишу, правда, не знаю, что. Я.
06.02.01
Здравствуй, Анка, хотя сегодня уже здоровались. Утром проснулся в прекрасном настроении и подумал, что счастлив тем, что получил от тебя ЭТО письмо. Ты не можешь даже представить, что оно для меня значит. Впервые за многие годы я получил признание от любимой женщины, это не меньше, чем «письмо Татьяны», а для меня – это как орден Ленина, даже больше.
Чего я только ни придумывал, как только ни уговаривал тебя, упрямую, взял практически силой, все – ноль эмоций, и вдруг такое… признание. Как никто другой на всем белом свете, я могу представить, каких нечеловеческих усилий оно тебе стоило! Я думаю, что мало кто на этом свете может похвастаться, что выжал подобное из тебя – «гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей». Ты меня просто осчастливила, как я понимаю, ненароком. А в том, что наши отношения сродни садомазохизму, я теперь не сомневаюсь.
Мне всю жизнь не хватало простых добрых слов, поддержки, любви и уважения (про ласку я молчу, воспитан почти в спартанском духе и все «сантименты» считал глупыми и лишними). Что бы я ни делал в детстве, мать меня только ругала, про Люську ты и сама все знаешь: все хорошее съедалось молча, как дань, за любой просчет – море критики под девизом «кто тебе скажет правду, если не я?». А на хрена мне эта правда? Кому нужна такая правда? Как можно делать добро и жить с позитивным настроением, если вокруг только недовольство и критика...
Даже ты боялась, как бы я не «оскоромился»: не сделал чего-нибудь плохого, чтобы тебе вдруг за меня стало стыдно, и на всякий случай упреждала меня от совершения нехороших поступков, всегда предполагая самое худшее: «вот я тебя бы уже бросил, униженную и опозоренную», «вот ты бы вернулась, не солоно хлебавши, к разбитому корыту» и т.д. А ведь мне всю жизнь хотелось и по сей день хочется совсем другого: доброго к себе отношения, открытого, доверчивого, чтобы моя женщина верила мне и всегда думала обо мне всегда хорошо, была бы на моей стороне, а доброе и ласковое слово из нее не надо было доставать клещами.
Я знаю, какая ты закомплексованная, зажатая женщина, но хочу, чтобы ты решительно перекроила себя: выпрямись, расправь плечи, перестань прятать свою грудь, которая мне очень нравится и страшно возбуждает. Анка, родная, перестань сопротивляться жизни, научись доверять мне, говорить обо всем и не скрывать того, что ты чувствуешь. Здесь, рядом со мной, у тебя будут уникальные возможности: тебя здесь никто не знает, здесь буду только я! Если ты сможешь вести себя со мной, как любимая и родная женщина, чувствовать ко мне теплые и естественные чувства, а не стыдиться и скрывать их, то приезжай ко мне сейчас, сделай шаг, как в воду.
У нас не будет никаких проблем, кроме построения отношений между собой! Мы сможем жить, как хорошие и достойные люди, заслужившие всей своей предыдущей жизнью счастливую жизнь. Ни у тебя, ни у меня нет больше ни права, ни времени на ошибку. Я готов скрупулезно, шаг за шагом строить наши отношения, но я должен знать, что ты решила сама, не под давлением обстоятельств и уж, конечно, не из принципа «собака на сене», а потому… что ты написала в своем письме. Сегодня ты должна решить все сама. Решить раз и навсегда. Я боюсь нашего будущего, но после сегодняшней ночи я понял, что все в наших руках. Я всю жизнь бился за уважение к себе. Если у тебя есть это чувство ко мне, значит, есть основа, на которой по кирпичикам может быть построено все наше будущее.
У нас весна, тепло, плюс тринадцать градусов. Воздух так свеж и пахнет пробудившейся землей, что хочется жить и наслаждаться жизнью. Я все время думаю, как бы ты реагировала на всю эту красоту вокруг.
Для всей публики, которой ты боишься, ты можешь распространить версию, что я нашел тебе работу с зарплатой в пятьсот долларов. Контракт пока на год, и ты едешь на заработки. Пиши, я жду твоего решения.
Сейчас, когда прошла депрессия, я живу, будто на чемоданах посреди узловой станции, не зная, куда ехать, и все жду попутчика. В доме и во мне самом без женской руки все пришло в упадок. Я не холостяк, и, хотя сам варю борщи, регулярно убираю и стираю, все равно по всему видно, что человек я неприкаянный и одинокий.
Остальное расскажу тебе, когда будем вместе. Пиши мне чаще, каждый день, думай о хорошем, а я тебе буду помогать, у меня сейчас прекрасное настроение, и именно этим я объясняю сейчас такой поворот в наших отношениях. Сейчас тебе не придется вытаскивать мое неподъемное бренное тело из воронки депрессии, я сегодня сам способен своротить горы, значит, Судьба на нашей стороне.
Я думаю о тебе круглыми сутками. Пришли мне, пожалуйста, свою фотографию, так как те, что ты присылала мне когда-то, пропали вместе с твоими письмами после очередного «upgrate». Напиши сейчас, как ты решишь с отпуском, но я хочу, чтобы ты приехала как можно быстрее, я думаю, что все твои сомнения и колебания будут прогрессировать, если все будет затягиваться. Будь умницей, как всегда. Очень хотел бы тебя поцеловать. Ты должна теперь загружать меня всем, что творится в твоей душе, я хочу все это знать.
07.02.01
28
Черт, не хочу я плакать, но сегодня глаза весь вечер на мокром месте. Читаю, а строчки расплываются. Ну, с чего мне плакать – все давно прошло, отболело? Я тогда написала? Льву, что страшно завидую его решительности, – мне бы так. Я ужасно волновалась, читая его последние письма, и работа не лезла в голову, приходилось с невероятными усилиями себя настраивать.
С отпуском проблем не было, хотя на тот момент в фирме осталось всего несколько человек, а так как я человек безотказный, то руководство вполне устраивало, что я теперь работала за троих, получая только свою зарплату. Моя основная функция в конторе – это подготовка всех документов для соответствия лицензируемой деятельности. Больше никто не в курсе. Но это как бы скрытый пласт работы, о котором начальство имеет самое смутное представление. Но, если я скажу, что все успею сделать до отъезда, меня отпустят на несколько недель. Не больше.
Оставалось поговорить с детьми, хотя я предполагала, что они будут только «за». Моя опека, как и предупреждал Левка, все больше шла им во вред. Я вдруг почувствовала, что живу как-то пусто. Кому что я даю? Мне захотелось пожаловаться на свою жизнь Льву, ткнуться в его грудь и почувствовать его утешающую ладонь, поговорить с ним обо всем, пожаловаться, поплакать «в жилетку», как любой женщине. Но для этого надо было еще к нему приехать.
Я написала, что сделаю все возможное, по крайней мере постараюсь. А Левка уже начал меня забрасывать письмами, чтобы я, не дай бог, не опомнилась и не передумала. Дурачок, он и не понимал, что творилось в моей растревоженной душе, я сама теперь, как необыкновенного праздника, ждала встречи с ним!
Привет! Ну, вот я и потерял покой. Только не вздумай сокрушаться и винить себя. А как, ты думаешь, я должен себя чувствовать сейчас, когда так много поставлено на карту? Ты не беспокойся, я уже умею не раздражаться по пустякам. Главное для меня – знать, что ты действительно думаешь о нас и обо мне. Если я это буду чувствовать, то смогу еще сколько-то ждать, зная, что все впереди. Я, как и ты, боюсь, что все это временное твое затмение, что сыграл страх потерять то, чем и не владела, но вроде бы могла владеть, в общем, все та же пресловутая наша любимая «собака на сене».
Я по-прежнему пытаюсь представить твое поведение и твою реакцию на окружающую жизнь здесь. Не было ни одного человека, которому не понравилась бы красота, покой и порядок этого необыкновенного для нас города. Но и не было никого с твоей ментальностью. Ты должна понять, что все зависит от тебя и твоего настроя. Пойми прежде всего, что ты хочешь, что должно у нас получиться. Иначе непонятно, что и кого проверяем? Как ты будешь выполнять работу по дому или готовить еду? Или как я буду удовлетворять тебя в постели? Или ты меня? Смогу ли я терпеть твое курение, как буду разговаривать с тобой, преодолеешь ли ты барьер между собой и бывшим начальником? Или что? Глупости все это! Если ты собираешься «что-то» проверять, то, вполне возможно, это «что-то» может не сойтись, а если ты собираешься жить со мной и строить нормальную семью, то это небыстрое, кропотливое, но благородное и благодарное дело. Все равно как ты наняла бы строителя, и он сказал бы тебе: я попробую построить дом, но если не получится, не взыщи.
Не воспринимай это все как нотации, я очень хочу, чтобы ты преодолела свою трусость и предубеждения и поняла саму себя и свои желания. Кстати, насчет курения – не переживай, я думаю, что со временем ты сама бросишь, а я до той поры потерплю.
Мне достаточно уже того, что ты прилагаешь усилия, а уж что из этого получится, скоро увидим. Пиши мне, пожалуйста, чаще и больше, мне так значительно легче тебя ждать. Пока.
08.02.01
Наверное, от страха я вся разболелась, а мне хотелось приехать к Левке красивой и молодой, настроенной на самое лучшее. Я пожаловалась Льву, и он, испугавшись, что болезнь может помешать моему приезду или отложить его, посоветовал обратиться к Елизавете Кузьминичне – его врачу. Ей уже много лет, к Левке она относилась всегда как к родному сыну, и он посвящал ее не только в свои болезни, но и в сердечные тайны. Елизавета знала обо мне, как о Левкиной многолетней тайной страсти. Я позвонила ей, но о болезнях мы с ней говорить так и не стали, проболтав больше часа о своем – «девичьем». Едва я заикнулась о том, что Лев зовет меня к себе, как мудрая старушка начала меня с жаром убеждать, что надо ехать обязательно. Все мои сомнения она решительно отвела как дамские капризы. «А вдруг, – говорила она мне, – ты станешь ему опорой в жизни, а вдруг он – твое долгожданное счастье? Как ты можешь еще сомневаться, раздумывать, ехать или нет?» Наверное, ее слова были последними каплями, перевесившими все мои сомнения.
Привет, голубоглазая! Сегодня такой замечательный февральский день, ты просто представить себе не можешь. Голубое небо, солнце, тепло. У моей сирени уже листочки прорвали почки. В лесу такая благодать! Я иду по лесной дорожке, которая серпантином поднимается на вершину холма к руинам королевского загородного дворца одиннадцатого века. Представляешь, почти тысячу лет назад здесь кипела придворная жизнь, страсти, романы, козни и заговоры врагов, я думаю, что ты ничего подобного, наверное, не видела. Погода такая же, как в конце ноября. Медно-золотые дубовые листья за зиму так и не облетели, я пробовал их срывать, но они очень крепко держатся. Они-то и придают всему лесу осенний вид, но птицы и запахи говорят, что уже на пороге настоящая весна. Утром просыпаюсь с прекрасным ощущением, что выспался и не могу теперь даже просто валяться (разве что с тобой не отказался бы), поражаюсь, что стал подниматься рано и легко. По-прежнему чувствую тебя все время рядом, ты сегодня гуляла со мной по лесу и любовалась прекрасной панорамой солнечного города.
Мне хочется, чтобы ты приехала прямо сейчас и осталась здесь до середины мая. За это время мы уж точно сможем прожить все житейские ситуации. Я нисколько не сомневаюсь, что, как живые люди, мы обязательно будем ссориться и обижаться – это же жизнь, но важно, как из этого выходит – мириться. Я хочу, чтобы мы шли на эксперимент с открытыми глазами, а за это время мы подумаем, чем тебе лучше заняться. У меня есть некоторые идеи относительно твоей работы.
А что с моей просьбой прислать твою фотографию? Ведь я не видел тебя уже четырнадцать месяцев, а это четыреста двадцать четыре дня! Еще никогда мы с тобой так надолго не расставались. У меня, правда, сохранились фотографии с юбилея лаборатории, пятилетней давности, но там все фото групповые. Завтра я уже получу от тебя письмо. Пока. Целую, если ты еще (или уже?) не против.
11.02.01
Хорошо помню, что в тот день, я, как и сегодня, дважды перечитала его письма, и оба раза над ними плакала. Мне стало страшно, что поток, в котором смешались все охватившие меня чувства: надежды, неудержимое ожидание любви, опасения не суметь ей соответствовать, захлестнет и сметет меня. Я честно пыталась понять, что я чувствую, чего хочу? Левкины письма стали совсем другими: ласковыми и радостными. Я так боялась вспугнуть и испортить его настроение. Я поняла, что ни чувствовать, ни писать, как он, я не умею. Я напряженно пыталась себе представить, какой должна стать, чтобы хоть в первом приближении соответствовать ему. Но у меня ничего не получалось.
Мне казалось, что во мне давно уже все вымерло, а по-настоящему нежной я, наверное, никогда и не была. Моего бывшего мужа это всегда не устраивало, но… таково было мое воспитание, в нашем роду женщины всегда были слишком сдержанными в эмоциях. Но теперь мне захотелось это изменить и начать жить так, чтобы кому-то рядом было от этого просто хорошо. Левка – единственный человек, которому я так была нужна. Но уверенности мне все-таки не хватало.
Я вся была в растерянности, дома и на работе на меня поглядывали с недоумением, не понимая причин моего настроения. А тут новые безумные Левкины планы: приехать и остаться… Я принялась его убеждать, что нельзя так резко менять свои собственные же планы, приводя кучу своих аргументов, зная, что для него они все лишь отговорки. Меня злило, что он совсем не хочет вдаваться в мои обстоятельства и вопреки свои обещаниям не давить, опять заставляет поступать так, как хочется ему. Не в моих силах было сделать отчет, даже если бы я сидела над ним круглые сутки. Меня вряд ли отпустили бы даже на месяц, не говоря уж о большем сроке, тем более что я не могла сказать, с какой целью я еду за границу. Я не знала, как мне быть. При длительной отлучке, скорее всего, мне постараются найти замену, и я могу остаться без работы. Я уже как-то пробовала найти себе другое место, не очень-то нашлись желающие даже по Левкиным рекомендациям. Работу найти нелегко: во-первых, возраст, во-вторых, специфика деятельности.
От отчаяния я снова заканючила, сбиваясь на старую пластинку, что в нашей ситуации все так ненадежно, хлипко, сшито на живую нитку, а поездка стоит огромных денег, виза, то да се… И снова мои причитания: не обижайся, но я и так-то чувствую себя не вправе тебя тревожить…
Как говорится, «горбатого могила…». И хоть добавила в конце своего пессимистически плаксивого письма на всякий случай, мол, не сердись, очень жаль, что испортила тебе настроение, но сама точно знала, что испорчу, и уже заранее весь день была «на слезе».
Ответ пришел сразу, я не успела уйти домой.
Привет! Утром проснулся с четким решением: твой приезд нельзя откладывать до апреля, всю ответственность я беру на себя, тем более что ты вся в сомнениях и страхах. Я не позволю опять «заболтать» столь важное, по крайней мере для меня, дело. Да и вообще, решения должен принимать мужчина, и я его принимаю. Ты уже должна привыкнуть к моим выходкам, считай, что они неотъемлемая часть меня.
Итак, паспорт и фотографии отправляй сегодня же, чтобы в понедельник твои документы были сданы в посольство. «Спокойно, дружище, спокойно, у нас еще все впереди». Будь умницей. Целую. Я. Ответь мне, пожалуйста, быстрее.
15.02.01
Я, наверное, по сути своей всю жизнь оставалась деревенской девчонкой с вечными страхами всего нового, резкого и неожиданного, начиная от стука двери и громкого слова и заканчивая неожиданными решениями. Чем большую решимость проявлял Лев, тем больше мне хотелось уговорить его отложить эту чертову поездку на неопределенное время. Казалось, все складывалось против того, чтобы ехать прямо сейчас.
Я все же накатала целый лист послания, пытаясь выпросить отсрочку, хотя чувствовала, что в который раз ситуацию заворачиваю по кругу, и терпение может лопнуть даже у ангела, а Левка уж никак на ангела не похож. Успокаивало только то, что он слишком далеко. Отправила письмо, с трудом преодолев чувство собственной вины, и тут же у меня все стало валиться из рук. Всю ночь не могла уснуть, на работу пришла разбитая и целый день ходила сонная. Днем получила короткое гневное письмо. Левка в этот раз решил все довести до конца. Настроен он был так решительно, что я тут же заказала билет.
Привет! Видишь, я поднялся в 7 утра, чтобы написать тебе письмо, а то у тебя уже полдня прошло. Нам надо успокоиться и перестать суетиться: все будет хорошо, и это хорошо придет само собой. Мне, конечно, трудно ждать тебя целую неделю, я уже сейчас каждую ночь чувствую тебя рядом, ты снова снишься мне, и в любой момент я представляю твое лицо и всю тебя, хотя не видел целую вечность. Я даже могу угадать твою первую мысль, когда ты меня увидишь, я тебе ее скажу в аэропорту. Постарайся настроиться на ровное и хорошее настроение, не думай о проблемах, пусть в этот раз все обойдутся без тебя. Попробуй подумать о себе и обо мне. Я это обязательно почувствую.
Не бери с собой ничего лишнего, но все-таки пальто и какую-нибудь теплую вещь. Здесь почти всегда сухо, по крайней мере грязи в нашем понимании не существует, но в Старом городе много брусчатки, а по ней трудно ходить на каблуках, но я очень хочу, чтобы у тебя было что-нибудь на каблуках. И не только джинсы… В общем, чувствую, что тебя озадачил. Буду считать дни: Первый пошел. Целую.
19.02.01
29
Аэропорт. Утро. Наконец-то, долгожданная «встреча на Эльбе». Почти два года переписки, столько сказано, еще больше пережито… Так и вижу себя, как отразилась в чистых стеклах дверей, бесшумно распахнувшихся передо мной, – помятую и заспанную с дороги, с круглыми, как Левка всегда говорил, воробьиными испуганными глазами. Правда, сильно испугаться я не успела – сразу же увидела его. И первая мысль, мелькнувшая у меня в голове, была именно той, о которой мне намекал Лев: «Как сильно он изменился за это время! Весь седой! И значит, я изменилась в его глазах так же?!»
Вот что значит разлука! Если люди живут и старятся вместе, они редко замечают изменения друг в друге. Относительно своей движущейся системы координат все мы неподвижны. Но вот расстались, и время уже по-разному пробегает по нашим жизням. С любимыми не расставайтесь! Не только потому, что может пройти любовь, но и потому, что можете не узнать друг друга после долгой разлуки.
Здесь бы и сделать в лучших традициях Голливуда счастливый конец этой истории, ставшей слишком длинной и даже нудной. Но жизнь отличается от голливудских историй, примерно так же, как реклама «Сникерса» от его начинки. За эти полтора года мы постарели и изменились, но главное – не стали ближе.
Мы жили в мире наших писем, в сладостном добровольном плену иллюзий и благих намерений. Я по-прежнему напряженно и колюче воспринимала Льва и его слова, как ни старалась себя остановить. Вроде бы забитая в последнее время, но не сдавшаяся и непокоренная, моя Анна-Первая не упустила своего шанса: подняла голову, сжала кулак и с лозунгом испанских революционеров «No passaran» принялась восстанавливать прежние – непримиримые позиции.
Красивый город, заграница, впервые открывшаяся мне, интересовали меня не больше популярной телевизионной программы. Я ежедневно засыпала и просыпалась с мыслью об оставленных детях, не представляя, как они там справляются без меня. Льва, конечно, это страшно бесило, так как детям было за двадцать лет. Я очень старалась не курить, а от этого, как Лев и предсказывал, чувствовала себя не в своей тарелке. Я воспринимала его новую заграничную жизнь, как укор и себе, и своей непутевой измученной Родине, за которую было и больно, и стыдно, но во мне уже поднялась мощная и глухая к аргументам волна патриотизма. Все вокруг безумно меня раздражало. Я видела, как Левка старался, как пытался и не мог пробиться ко мне, а я, чувствуя его совсем чужим, все время уходила из-под руки, как кошка, которая гуляет, то есть живет, сама по себе.
Мы даже спали в разных комнатах, потому что я, ссылаясь на многолетнюю привычку, боялась не заснуть, если мы будем спать вместе. Только в одном мы находили общий язык – язык тела. В первый раз все было очень напряженно, скомканно и получилось плохо, вернее, совсем не получилось. Лев страшно расстроился, а потом признался, что панически боится, что проблема гораздо глубже, намекая на свою неспособность. Он рассказал, что у него давно не было женщины, а когда он попытался встретиться с чужой женщиной, чтобы просто с ней переспать, у него ничего не получилось. С тех пор он себе места не находит.
Мне стало жаль его до слез, но я все-таки женщина, и пусть я слаба в логике, пусть часто путаю следствие и причину, не запоминаю дат и цифр, не слежу за временем и, вообще, многое делаю не так, но я знаю, что эта извечная мужская проблема чаще всего надуманна и во многом зависит от женщины. Я уже с удвоенным желанием и старанием взялась убеждать Льва в обратном. И это мне без труда удалось! Я даже несколько самонадеянно и самодовольно подумала, что уже этим оправдала все его затраты на мою поездку. Теперь, почувствовав себя снова сильным, он приходил ко мне каждое утро, разворачивал меня, свернувшуюся клубочком, как ежика, ощетинившегося колючками, а потом осторожно ласкал, как в те удивительно прекрасные дни под Чимганом, а я, забывая обо всем на свете, раскрывалась ему навстречу и с упоением отдавалась ему, извещая старые стены его дома о своем наслаждении тонким птичьим вскриком.
Он уходил, а еще долго лежала на скомканных влажных простынях, ожидая, пока дрожь не оставит меня. Мне необходимо было какое-то время, чтобы прийти в себя, потом я смывала любовный пот горячей, почти обжигающей струей, вытиралась насухо и спускалась вниз к завтраку, успев стать снова чужой и агрессивно настроенной Анной-Первой, встречающей в штыки любую попытку Льва обнять меня, тем самым предъявляя какие-то права.
Лев как-то попробовал заговорить о наших отношениях и планах на будущее, о чем писал в своих письмах. Но я очень болезненно восприняла его попытку, и он, в конце концов, от разговоров отказался. Он ждал, что я сама начну серьезный разговор «глаза в глаза», мое молчание раздражало его, он старался его скрыть, но ему это плохо удавалось.
Были моменты, когда я с удовольствием вглядывалась в поразительно красивый древний и такой современный город, удивляясь его спокойным жителям, радушным и безмятежным, чистым мостовым и размеренному ритму, с которым работал весь его организм, и испытывала благодарность к Левке за то, что он все-таки вытащил меня сюда. Но если он старался подчеркнуть все эти достоинства теперь уже своей заграничной жизни, во мне тут же вскипала волна неподвластного негодования: мою страну, как и моих детей, критиковать могу только я сама и никому не позволю ругать их и хаять.
Однако к концу второй недели моего пребывания в гостях у Льва я пообвыклась, перестала дергаться за детей, и во мне стала появляться мысль, что жизнь здесь мне очень нравится. Я с удовольствием гуляла по старинному городу, словно в огромном музее, а, отдохнув несколько первых дней, принялась и за Левкино холостяцкое хозяйство. Готовить на такой просторной и роскошной кухне, как у него, мне было в радость, а после моей генеральной уборки она заблестела как новенькая, с таким же уже забытым чувством легкости и радости я принялась за мытье окон, благо на улице стояла непривычная для меня в начале марта теплая погода. За всеми этими хлопотами я забывала о своем раздражении, становилась сама собой и видела, как это нравится Левке. Тогда я одергивала себя и гнала его наверх, чтобы он не мешался под рукой. Со стороны, наверное, мы смотрелись как обычная семейная пара.
Наверное, мне нужно было гораздо больше времени, чтобы привыкнуть и, расслабившись, расстегнуть, с потом даже снять свой стальной панцирь. Но этого времени не было, а Лев еще и так непозволительно торопился. Он решил ввести меня в круг своих знакомых и заставил выбраться в гости. Это было совершенно лишней, невыносимой для меня экзекуцией. Я терпеть не могу смотрин и разглядываний и чувствую себя в незнакомой компании страшно неуютно, как в кабинете гинеколога. Весь вечер я напряженно и отстраненно молчала, а Левкины друзья приняли это как знак высокомерия и снобизма. Подумать только, меня – простую деревенскую девчонку – приняли за сноба!
Общество этих бывших моих сограждан мне страшно не понравилось. Мне показалось, что все они озабочены только одним: как бы их не выгнали из этого чужого рая. Конечно, я была явно несправедлива к ним, ведь они увезли своих сыновей от клятой армии, перемалывающей пацанов мельничными жерновами, они увезли своих девочек от пьяного угара и опасности попасть в лапы к насильнику или серийному убийце-маньяку, которых расплодилось в наших городах, как вшей во время войны. Они уехали ради детей и заплатили за это свою цену. Я же осталась там, по ту сторону границы, если бы я на мгновение задумалась, то, несомненно, поняла бы их, но я упрямо не хотела ни думать, ни понимать – мной овладела беспричинная злость, которой с удовольствием командовала Анна-Первая.
В предпоследний день, когда Левка стал собирать подарки для моих детей, я вдруг почувствовала сожаление, какую-то проткнувшую сердце тонкой иглой вину, понимая, что эта поездка так и не решила наших проблем, не дала ни одного положительного ответа на многочисленные вопросы. В письмах мы с Левкой были родными и близкими больше, чем в постели. Я уже могла написать что-то ласковое, назвать его в письме, как называют дорогого человека, в них он был моим влюбленным взбалмошным Левкой, а здесь, наяву, я потеряла это ощущение, он снова стал Львом Андреевым – моим старым приятелем, бывшим, уже полузабытым начальником, в котором я никак не могла признать любимого и желанного человека.
В последний день я готова была расплакаться, я не думала ни о чем, просто мне вдруг стало жалко и себя, и Льва. Мне уже не хотелось уезжать, хотя я очень соскучилась по детям, но это чувство было светлое и легкое, а вот Льва я оставляла с тяжелым чувством, зная где-то в подкорке, что надолго, если не навсегда.
Я прошла паспортный контроль, оглянулась: он стоял и смотрел на меня – спокойный и грустный, и мои глаза заполнились слезами. Все расплылось, остался только его нескладный силуэт в светлом огромном просторе аэропорта. В голове совершенно неожиданно прокрутилась строчка из песни: «Уезжаю в Ленинград, как я рада, как я рад!», я тихонько пропела ее вслух каким-то дурашливым голосом и только тут окончательно поняла, что все это происходит со мной наяву. Мягкий голос дикторши вдруг отчетливо произнес: «Позор!», – я вздрогнула и пошла прочь по бесконечным коридорам, не слушая ее объяснений.
Потом был полет и ощущение возвращения в преисподнюю, сходство с которой придавала мерзкая, слякотная погода в Питере и все наши ожесточенно-суетящиеся люди, от которых, оказывается, я отвыкла за эти две недели. Снег, дождь, слякоть, грязь и все прочее обостряет контраст с тем, что еще только что видели и чувствовали по ту сторону черты-границы. Я вместе со случайной попутчицей сидела в ожидании своего рейса в когда-то сказочно-красивом аэропорту Пулково, больше похожем теперь своими загородками и выгородками на какую-то неприютную сортировочную станцию. Мы жевали вкусные бутерброды из заграничной жизни и с тоской смотрели на окружающую нас суровую действительность.
А дома и вовсе была зима: стюардесса объявила минус шестнадцать градусов. Было невозможно поверить, что где-то весна и воздух пахнет, а не воняет. Я знала, что все эти ощущения, оставшиеся после поездки, я буду осмысливать еще долго. Правда, потом радость встречи с детьми, их восторги по поводу подарков и несколько дней рассказов знакомым о чудной ненашенской жизни смягчили все, отставив грустные мысли куда-то в сторону.
Я написала Льву, что очень благодарна ему за эту поездку. А потом началась обычная рутина: отчет, бумаги, документы, но я, даже замотанная ими до умопомрачения, все время каким-то седьмым или восьмым чувством отмечала, что его письма стали короткими и сухими, и в них уже не было ни строчки, ни слова «о больном». Я боялась остановиться и задуматься, а тем более спросить в упор: как там с нашими делами?
30
И все-таки у меня не было ни малейшего предчувствия тревоги. По-видимому, за столько лет я так привыкла к вниманию и привязанности Льва ко мне, что не допускала мысли о чем-то непоправимом. Я даже стала подумывать о том, чтобы начать учить язык и пойти на бухгалтерские курсы, потому что Лев рассказывал мне, что такую работу можно там у него найти. Признаюсь, что где-то в подкорке у меня уже начала прорастать, пока еще только маленьким ростком, но уже вполне определенная мысль, что мой отъезд к Левке не такая уж несбыточная фантазия.
Сразу же после моего отъезда из Маленькой Страны ко Льву в гости приехали две наши землячки, одна из них – та самая легендарная Ирина Сергеевна, когда-то легко заменившая меня в очередной поездке Льва в Париж. Я, конечно, делала вид, что меня это мало трогает, но это стоило мне огромного труда, что уж говорить о том, что на самом деле творилось у меня в душе. Я не удержалась и, отметив, что его письма стали больше походить на телеграммы, предположила, что, наверное, он слишком занят с гостями. Лев, как всегда, отшутился, но в том же письме вдруг как-то ни к месту запоздало стал меня благодарить за реанимацию его потенции. Я почувствовала, что это связано не со мной, и меня вдруг охватила бешеная ревность: я ревновала его, как своего, принадлежащего только мне, мужчину!
В общем, чего греха таить, я злилась, ревновала, капризничала, но уже строила планы на ближайшее общее будущее (вот ведь дура!), затурканная своей работой, по-прежнему писала ему письма, не видя в ответных ни малейших намеков на то, что, как из ящика Пандоры, выплеснулось на меня из вот этого письма. Письмо – длинное, начинается издалека, оно пришло уже в июле, спустя четыре месяца после моего исторического визита в Маленькую Страну. Для меня оно оказалось громом среди ясного неба! Жаль, что тогда же не разверзлась земля, чтобы я от стыда и унижения могла провалиться в тартарары.
Добрый день, Анна!
Можно сколько угодно изучать психологию человека, тысячелетиями собирать истории любви, но понять, что это такое, удается мало кому. Вот и наша, вернее, моя история с тобой превратилась в бесконечную «ленту Мебиуса» – нет у нее ни начала, казалось, не будет и конца. Я же чертовски устал от ее бесконечности и неопределенности. Ты так и не решилась на давно ожидаемый мною разговор «прямо в глаза», а у меня не хватило смелости настаивать на нем, видя твое настроение. После твоего отъезда я несколько раз пытался написать тебе, но каждый раз останавливался, не решаясь сделать последний шаг. Я даже однажды уже написал это письмо, но не смог его отправить и удалил из компьютера, благо это делается лишь одним движением. Я подумал, что тебе вряд ли будет приятно читать и тем более обсуждать наши отношения. Я пытался, как страус, спрятать голову в песок в надежде, что все как-то устроится и определится само собой. Но прошло уже много времени, а ты по-прежнему остаешься в неведении, и я понял, что это письмо неотвратимо. Прости.
К концу второй недели твоего пребывания здесь напряжение, в котором мы оба находились, истощило нас до предела. В момент, когда ты скрылась за линией паспортного контроля в аэропорту, я, честно признаюсь, вздохнул с огромным облегчением: наше ежедневное общение вконец меня измотало.
После твоего отъезда наша переписка стала походить на кота, которого за хвост вытаскивают из-под кровати. И я тянул этого кота, боясь испортить тебе настроение перед отпуском. Даже смешно сейчас подумать, нашел же причину! Так что не сердись за испорченное настроение – его тебе дома поправят, это, наверное, единственное место, где тебе всегда хорошо.
За эти месяцы я немало думал о нас с тобой. Ты вот с одобрением отметила в одном из писем после возвращения домой, что мое настроение во время твоего визита было ровным, и, по-твоему, все было нормально. Значит, мне удалось скрыть свое истинное настроение – честь мне и хвала, потому что на самом деле я чувствовал себя, как футболист на минном поле. В прошлой жизни – в фирме и в лаборатории – я знал тебя очень приветливой, обаятельной симпатичной женщиной. Здесь же мне приходилось общаться с не просто зажатым человеком, а с комком оголенных нервов. Любой, самый простой житейский вопрос вызывал в тебе совершенно неадекватную реакцию.
Понятно, что ты впервые оказалась в чужой стране, тебе непросто было ходить по чужому городу, общаться с людьми на плохом английском или просто по-русски. Я понимал, что ты устала от трудностей и неурядиц последнего времени, и мне очень хотелось, чтобы ты отдохнула, хотя, понятно, что мысли о доме и твоя вечная неприкаянность не позволят сделать это в полной мере. Должен признаться, что при всем желании не реагировать, я с трудом переносил табачный запах, хотя сам факт твоего курения стал уже признавать. Будоражила больше, конечно, твоя маниакальная озабоченность домашними, это убеждало меня в том, что твою пуповину не пережать, ни оторвать, а значит, все наши (или только мои?) усилия бесполезны.
Я в любое время дня и ночи чувствовал, как ты напряжена, представляя собой, скорее, гранату с вырванной чекой: неосторожное движение – и все взлетим на воздух. Я думал о том, что нужно начинать с реабилитации, с какого-то глобального отдыха, привыкания ко мне, расслабления и уже потом, пройдя из глубокого минуса, выходить в положительное настроение. Без этого нечего даже говорить о новой жизни. Я смотрел на тебя и понимал, что никогда не смогу тебя переделать, вернее, приспособить для жизни со мной.
И все же я оставляю последнее решение за тобой. Скажи: «Я хочу, чтобы мы сделали все, чтобы жить вместе!». И это будет означать, что ты оставишь детей, позволив им жить самостоятельно, перестанешь разрываться и вместе со мной будешь строить наш дом здесь. Скажи мне это! Или скажи другое: «Ты хороший человек, я тебе очень благодарна, но я не смогу ни любить тебя, ни жить с тобой, тем более что ни одного дня (месяца, года) не смогу прожить без своих детей и своей собственной жизни. Я привыкла быть одна, и это останется со мной навсегда. А ты не морочь голову ни мне, ни себе и ищи другую женщину. Останемся с тобой друзьями».
Знаю, что ты хотела бы изменить свою жизнь, но не так радикально и не ради меня. Я же не могу больше оставаться один. Мне нужен хоть какой-то смысл в моей беспросветной жизни. Мне не надо было уезжать из России, там за жизнь надо бороться, держаться за нее зубами, и, вполне возможно, в пылу борьбы одиночество не воспринимается так остро, как здесь – в тихой беспечной гавани, но говорить об этом бесполезно – точка возврата пройдена, вернуться просто невозможно, и ты это тоже теперь понимаешь.
Я тебе никогда не врал, разве что, может быть, где-то в мелочах, и то потому, что не хотел тебя расстраивать. Не сердись на меня! Я жду твоего конкретного, конструктивного и спокойного ответа, чтобы знать, что решение принято и никаких недомолвок между нами не остается. Всего доброго. Я.
02.07.01
Как сейчас помню: я с трудом дочитала это письмо до конца – глаза мне просто ослепила такая ярость, какой никогда не было в жизни. Вот уж я вскипела, дала себе волю на полную катушку. И теперь, опять же только себе, могу признаться, что разум мне затмило так же, как и глаза. Уязвленное самолюбие в самый неожиданный момент – сильнее удар трудно придумать. У меня даже ноги подкосились. Из всей этой огромной двухлетней переписки я сохранила всего два своих письма, да и то случайно – только потому, что оба писала дома, поздно ночью, рукой, а потом отправляла ему по факсу. Первое письмо, которое Лев назвал тогда «письмом Татьяны», я уже прочла, а вот и второе, скомканное, с подозрительными пятнами-разводами, мне кажется, что я не могла тогда плакать – я была в бешенстве!
«Здравствуй, Лева! Попытаюсь собрать мысли в кучку и ответить прямо, как ты того хотел. Вон как тебе, оказывается, было трудно, бедолаге, со мной в те две несчастные недели! Самое интересное, что ты так тщательно скрывал свое истинное настроение, что мне и в голову не пришло, что оно показное. Каким же оно было на самом деле? Я думаю, что лучше бы ты не наступал себе на горло. Мне тебя очень жаль!
Похоже, смысл твоего последнего письма сейчас сводится только к одному: я должна сама сказать тебе: Лева, ты свободен, я не поеду жить за границу и, ломая себя, становиться такой, какой бы ты хотел меня видеть. Так вот, можешь быть спокоен: я не собираюсь этого делать, и ты это прекрасно знаешь, а твое письмо вызвано именно опасением: «а вдруг решится и приедет, что тогда делать?». Не волнуйся, сюрпризов не будет. Строй свою жизнь сам.
Только не надо сводить все к тому, что «я привыкла быть одна…». Я не одна! Ты, конечно, можешь возразить, но у меня есть дети, которые меня любят, друзья, в том числе и мужчины, которые меня тоже любят именно такой, какая я есть, и всегда мне рады. Среди них я чувствую себя женщиной – привлекательной и обаятельной. И все больше убеждаюсь в том, что я гораздо счастливее многих замужних женщин. Да, можно начинать пенсионные разговоры о том, что на старости лет некому будет стакан воды поднести, об опоре в жизни и прочее. Эти разговоры в пользу бедных. Еще неизвестно, кто кому опора. Пока я опора своим детям, как бы это кому-то не нравилось, и счастлива этим!
Я должна тебе признаться, что единственное, что грело меня во время поездки, это то, что я помогла тебе справиться с твоей надуманной проблемой. Я в первое же утро, узнав о том, как ты загнал себя в угол своей якобы «сексуальной неспособностью», испытала к тебе острую жалость. Другого смысла в поездке, оказывается, и не было. Я была рада, что смогла тебе вернуть веру в себя.
Но ты, наверное, считаешь, что я должна быть счастлива и благодарна тебе за такой щедрый подарок – поездку за границу. Ты меня очень плохо знаешь. Ценность поездки была для меня совсем в другом. В этот раз я убедилась, что ты любишь только себя одного. Мое отношение, проблемы и прочее тебя не волнуют и никогда не будут волновать. Ради себя ты и затеваешь все это. И дай бог тебе найти женщину, которая ничего в жизни не будет иметь, кроме тебя. Хорошо, что ты в это веришь. Одно только непонятно, неужели ты думаешь, что найдется такой уже сформировавшийся взрослый человек, который ради жизни с тобой, пусть обеспеченной и спокойной, согласится на то, чтобы его переделывали, перекраивали на свой лад? Это может сделать только очень сильная любовь, встретить ее удается не каждому, но тогда и насиловать себя не приходится.
Ты не поверишь, но обратно я ехала совсем с другим настроением: мне вдруг показалось, что чудо возможно. Только через некоторое время, получая твои коротенькие отписки, я поняла, что не чувствую никакого духовного родства с тобой. Предвижу, как ты с удовольствием пройдешься относительно нашего с тобой разного уровня культуры. Но культура, извини, проявляется еще и в том, чтобы не обсуждать якобы любимую (еще вчера, по крайней мере) женщину, ее зажатость и закомплексованность, да все, что угодно, с вновь обретенными приятелями, а, скорее всего, с приятельницами, как, по-моему, это сделал ты. Прошу тебя: хотя бы это письмо не показывай никому. Мне это неприятно.
Тебе вряд ли понравится то, что я написала сегодня, но главный результат ты получил: ты волен делать все, что тебе вздумается. У меня к тебе никаких претензий нет. Постарайся и ты не обижаться на меня. Если бы ты приехал, разговор все равно бы состоялся, не думаю, что он был бы легче. Постараемся остаться друзьями. Да?
Здравствуй, Аня! Ты недолго думала над ответом, значит, он у тебя был готов. На этом, пожалуй, надо было бы поставить точку, ты в этот раз разложила все сама так, как это посчитала нужным. Ну, что ж, бог в помощь. За все, что ты сделала для меня в этой жизни, я тебе бесконечно благодарен, в том числе и за те утра, которые никогда не забуду. Живите, Анна Владимировна, щедрая душа, и будьте счастливы!
Надеюсь, это мое последнее письмо. И понятно, что мы никем не останемся. Вы и с Калязиным такими же друзьями остались? В состоянии аффекта и уязвленного самолюбия ты не смогла удержаться, чтобы не вытереть об меня ноги, что ж, это не впервой. Отхлестала наотмашь.
Ты не чувствовала духовного родства? Так и я его не почувствовал. Более того, вся история наших отношений с тобой – это одна большая сделка. Я тебя маниакально добивался и предлагал любую цену, а ты терпела мои сексуальные домогательства, делая вид, что отрабатываешь все мои знаки внимания добросовестным исполнением служебных обязанностей. Даже последняя твоя попытка согласиться на меня была лишь внутренней уступкой какому-то «здравому смыслу, авось, и т.д.». Ты никогда не относилась ко мне по-другому. Все твои услуги мне, включая так называемые дружеские, были мною щедро оплачены, я ничего не получал от тебя даром, даже за те десять ночей или утр, на которые ты снизошла из острой жалости, я рассчитался с тобой сполна. Потому мне и было так плохо с тобой, что я чувствовал, как твое одолжение сквозило изо всех пор.
Как бы там ни было, каким бы подонком я не оказался в твоих глазах, тебе не хватило даже элементарного такта сгладить уже всем понятную и реальную ситуацию и действительно сделать попытку остаться друзьями. Ведь я на самом деле много для тебя сделал, если не сказать большего: самые трудные годы ты прожила при моей поддержке во всем, я практически содержал тебя и твоих детей, когда их родной отец пропивал последнее. Нет, это не в счет. А вот плохо уговаривал, плохо прогибался – это да! Ты еще и отповедь умудрилась мне напоследок мне закатить!
Ты приехала назад с другим настроением? О чем ты говоришь?! Ты лучше бы здесь была бы с другим настроением! Ты даже на секунду не смогла притвориться, где уж на целую жизнь. Переделывать тебя?! Да это и невозможно, немыслимо! Я никого не люблю, кроме себя? Да если бы я хоть немного любил себя или хотя бы жалел или уважал, я не стал бы проходить всю эту многолетнюю лестницу унижений и домогательств несуществующего. Что ж ты так меня безжалостно распяла?!
Не будем мы никем! Может быть, это пройдет, но сегодня я тебя просто ненавижу, а себя еще больше! Живи и попробуй сделать вид, что ничего не было, и меня никогда в твоей жизни не было тоже!
04.07.01
Пожалуй, я тогда немного отрезвела, но ничего уже нельзя было вернуть, вот оно, пресловутое «написано пером» и отправлено по электронным сетям, невозможно вырубить даже топором. Разве что вместе с головой? Хорошо, что еще не ударил! Что ж, если ему так легче, пусть будет так, я не собираюсь возражать и пускаться в оправдания или ответные оскорбления. Написала лишь: извини, что тебя так задела, не хотела, честное слово. Ну, и как водится в порядочных семьях, в конце приписала, что помню и ценю все, что ты для меня сделал. А вообще ты не прав. Береги себя. Ты гораздо лучше, чем в этом письме…
И так многозначительно поставила три точки в конце. Зачем? Может быть, подсознательно еще надеялась, что это не конец? Ведь мы с ним не раз и до этого ругались в письмах, как в порядочной семье, милые ругаются – только тешатся! Но, видимо, всему есть предел. Лев в таких случаях любил изрекать фразу: «Терпелка-то не из железа выкована». Действительно, не из железа!
На следующий день, прямо с утра, меня уже ждал телеграфный текст приговора:
«Не пиши мне больше никогда. Я тебя ненавижу».
Говорят, от любви до ненависти один шаг. От себя лишь добавлю, что это шаг под горку: он дается совсем легко, как в воду прыгаешь… А вот обратно шагнуть уже невозможно.
Глава шестая
Постскриптум
31
Никогда не думала, что у меня такая цепкая память: то не могу вспомнить, что сказала полчаса назад, а тут весь вечер вспоминаю подробности давно минувшего, будто все произошло со мной только что. Помню, как прочла эту последнюю строчку, от которой так и пыхнуло пламенем ненависти, и села. В голове ясно и пусто. Я прислушалась к себе: в душе, если она, конечно, существует, тоже было пусто, и пустота подвывала и даже чуть сосала где-то под ложечкой, там, где эта самая душа должна была быть. Сначала мне показалось, что теперь станет проще, а значит, легче. Всем: и мне, и ему. Прошло несколько дней, пока до меня, наконец, дошло – что я потеряла что-то существенное, огромное, заполнявшее мою жизнь многие годы, к чему я так бессовестно привыкла, что уже почти не замечала, как не замечаем мы руку или ногу, пока не лишимся их.
Несколько дней я ходила, как потерянная. Потом стала храбриться, ругать и себя, и Левку, обвинять его во всех смертных грехах, придумывая такие же смертные кары, а себя представляла несчастной жертвой: обманутой и покинутой, что я всегда себе предсказывала. Со временем вся моя дурацкая шелуха, которую я напридумывала, стала отслаиваться и облетать; каждый день я вспоминала Левку, мысленно разговаривала с ним, как привыкла это делать в последние годы. Мои воспоминания день ото дня становились чище и светлее, и однажды я вдруг отчетливо поняла, что лучше этой истории у меня в жизни ничего и не было, я – как женщина – родилась именно в объятиях Левки, в том домике под Чимганом. А что не получилось долгой и счастливой жизни, так, может быть, в этом есть и свой смысл: нас не задушила в своих объятиях рутина, мы не позволили скуке, выворачивающей от зевоты скулы, поглотить нас, не разменяли наши чувства и фонтаном бьющие эмоции на мелкие ссоры, которые кислотой выжгли бы все это светлое и прекрасное, что я сейчас могу вспомнить.
В декабре ночи длинные-длинные, а если еще прихватить и вечер, как это я сделала сегодня, можно, не торопясь, иногда всплакнув для передышки, чтобы не напрягать и без того уставшее сердце, вспомнить всю свою жизнь и такую долгую и печальную историю несложившейся любви, прочесть кучу старых писем, и еще останется несколько часов на сон, в котором, может быть, мне опять приснится Левка, и я проснусь от его прикосновений, осторожных ласк и проникающего тепла в прекрасном настроении – легкой и воздушной, как это было лишь в далеком детстве.
Я так и не знаю: любила ли я его? И вообще, что же это за любовь такая, если не знаешь, есть она или нет? Если ее не было, то что же тогда так мучило меня, заставляло страдать и радоваться, плакать и смеяться, что сжимало мне сердце, как во время прыжка в воду с десятиметровой вышки? Почему мое тело так тоскует по его ласкам, и, видя его лишь во сне, я потом целый день остаюсь в необъяснимом блаженном состоянии?
Я смахнула Котьку с колен, и он, прыгнув на пол, выгнул дугой спину и презрительно посмотрел на меня своим зеленым глазом. Ладно, Котька, не обижайся, и так полночи проспал на коленях. Я пошла в ванную, умылась холодной водой, включила чайник на кухне и вернулась в комнату. Теперь у нас свой компьютер дома: ребятам без него никак нельзя, да и мне иногда приходится брать работу на дом. Я включила машину, как называл компьютер Калязин, мои детишки зовут ее презрительно коротко – комп, и застучала по клавишам.
«Здравствуй, Лев! Я так надеялась, что ты все-таки меня сегодня поздравишь, и ждала этого. Но... Увы, не случилось! Наверное, ты окончательно вычеркнул меня из своей памяти, стер ластиком, как будто никогда и не было. Если честно, я не верю, что ты меня забыл. Я тебя помню! Помню каждый день, проведенный с тобой, а мой день рождения всегда связан с воспоминаниями, прежде всего, о тебе! Прости, если потревожила тебя. Ничего дурного я не хотела, никогда тебе не желала и не пожелаю. Я благодарна за все, что мне напоминает о тебе. Я уже поняла, что все, связанное с тобой, наверное, и есть самые яркие события моей жизни. И мне захотелось сейчас тебе об этом сказать. Прости еще раз. Не обижайся, что я все-таки не послушалась и еще раз потревожила тебя. Это впервые за полгода и в мой день рождения. Анна».
Я подключилась к Интернету, щелкнула «мышкой», и мой последний привет улетел по бесконечным электронным нитям паутины к моему самому дорогому мужчине, которого я не любила…
В следующую секунду желтой полосой в мою машину втекло новое письмо; оно обозначилось голубым конвертиком в самом углу монитора, я с замершим сердцем снова щелкнула всесильной «мышкой», и конвертик раскрылся:
Здравствуй, моя голубоглазая девочка! Вот снова наступило время Стрельцов – пришел твой очередной день рождения. Я всегда буду помнить о тебе, знай, что в этот день я вспоминаю тебя – любимую и желанную когда-то до зубовного стука, дрожи в пальцах и сбоя сердечного ритма.
Я люблю вспоминать счастливые эпизоды своей жизни, связанные с тобой. Для этого достаточно только чуть смежить веки, и я снова вижу тебя: смеющуюся и задумчивую, в свитере, в костюме или в платье, с показной серьезностью во взгляде за столом в лаборатории или за компьютером, разрумянившуюся на лыжне у замерзшего залива или заплаканную, испуганную после операции на глазах, помню подчеркнуто официальную в моей приемной и опухшую после сна, слегка растерянную у тебя на кухне, или беспечно-веселую и таинственно притягивающую на новогодней вечеринке в полумраке с отсветом свечей на стенах и, наконец, умиротворенную, в шезлонге под горным солнышком с книгой на коленях, изредка вскидывающую на меня удивленный взгляд голубых глаз.
Помню, как-то мне довелось увидеть тебя на слайдах, привезенных из твоего отпуска с моря, смеющуюся прямо в объектив, в открытом купальнике, из которого выглядывали такие притягательные округлости. Но я и представить себе не мог, что тонкое существо, Аннушка, с острыми, всегда напряженно поднятыми плечами, вечно сжавшаяся, как замерзший птенец, и напряженная, как сжатая пружина, защитным барьером скрещенных рук скрывает совершенно фантастическую грудь.
Когда тем самым ранним солнечным утром под Чимганом, пользуясь твоей доверчивой беззащитностью, я пробрался к тебе в постель и обнял сзади, ища рукой твою грудь, чтобы, спрятав твои сосочки в ладонь, тем самым забрать всю тебя, то был просто поражен, почувствовав эти роскошные перси. Пожалуй, только это слово к ним и подходит! Придя в себя и окончательно осмелев, я ласкал их теплую тяжесть, упивался немыслимым тайным запахом твоих грудей, легонько сжимал и чуть прикусывал набухшие виноградины сосков.
Я помню твои круглые, по-воробьиному испуганно-удивленные глаза, когда уже тонул в тебе, проникая в бесконечную глубину, а ты неожиданно оглянулась и посмотрела не меня, как будто была сторонней, третьей. В редкие моменты нашей близости, которые я помню наперечет, ты всегда напоминала мне пуночку – маленького полярного воробышка, пугливого и вечно настороженного. Лишь в самый последний миг, пробив тонкую ледяную корочку твоего страха и преодолев легкое, но всегда ощутимое сопротивление, я чувствовал, как ты обмякаешь у меня в руках, теряя сознание от наслаждения, и твое тело начинает двигаться в невероятном танце под музыку, доступную лишь нам двоим. Я чувствовал возникающий в тебе жар, неистовство, захватывающее тебя все больше и больше, и вот в каком-то беспамятстве, уже ничего не боясь, ты взлетала на самый гребень, издавая из моментально потрескавшихся от жажды губ тонкий и короткий стон. В нем было столько птичьего, пронзительно-беззащитного...
Такой ты была со мной всегда: глаза боялись, а тело, слава богу, оживало, жадно требуя и щедро отдавая. Ты не представляешь, как я сейчас жалею, что выпускал тебя из объятий, что не хватало сил или смелости оставаться с тобой и в тебе целыми днями и ночами
Я не верю, что придумал тебя. Нет! Была аура – какое-то неведомое поле, которое я всегда ощущал, находясь рядом с тобой. Конечно, во многом я слишком вольно наделял тебя достоинствами и чертами характера, но это не страшно. Я любил тебя, а влюбленный человек смотрит на мир совсем другими глазами. В нашей, такой красивой со стороны, истории, была всего одна неувязочка – ты никогда меня не любила. Я в твоей жизни был мужчиной, которого ты не любила, но без которого не могла прожить. Я это знаю точно, в этом невозможно ошибиться: в те считанные разы, когда ты отдавалась мне – на милость победителя или из вечной женской способности пожалеть и наградить, неважно, – ты отдавалась мне искренне и самозабвенно, получая нескрываемое наслаждение. И в тот момент не было человека на белом свете счастливее меня.
Вот, пожалуй, и все, что я хотел бы тебе сказать. Вернее, я мог бы говорить и говорить бесконечно, вспоминая счастливые и горькие моменты нашей многолетней истории, перебирая их, как четки. Целую тебя, вспоминаю вкус твоих губ, их податливость и упругость, твой запах, твои плечи, твои пальцы, твое все! Вспоминай меня иногда, особенно когда тебе плохо, и знай на всю оставшуюся жизнь, что я тебя любил, как никто! Прощай. Лев.
Вот и вся история. Таких историй на свете, наверное, немало. Все возможные совпадения – не случайны.
Прага, 1999 – 2003 г.г.