Иллюзион

Повести смутного времени

Мы приходим в мир маленькими и беззащитными, заявляя о себе громким, истошным криком, раскрывающим наши легкие для первого вздоха, чтобы потом безустанно на протяжении многих лет делать их по тридцать тысяч ежедневно. Нам обрезают пуповину, соединяющую с матерью, и отправляют в автономное плавание в жизнь, обрекая на полную самостоятельность и ответственность за свою дальнейшую собственную судьбу.
Мы легко умещаемся на ладони и бессмысленно сучим ножками и ручками со сжатыми кулачками, не зная, сколько еще предстоит нам пройти, набивая кровавые мозоли, сколько предстоит еще этим рукам: ласкать и творить, драться и утешать. Наше полупрозрачное темечко, еще открытое миру, впитывает его дыхание, страхи, надежды, мечты. Мы вырастаем запрограммированными генетическим кодом, доставшимся нам от родителей, и пожизненно обречены нести фамильные недуги, достоинства и пороки. Мы часто не вольны в своем выборе, за нас его делает кровь предков, проявляя их характеры в полной мере. И ладно бы родинка повторилась на том же самом месте, как у деда, или цвет глаз и волос напомнят вдруг черты лица уже забытого прадеда, чудом сохранившегося на выцветшей фотографии или темном от времени портрете, но ведь и скажет, как он, дословно, хоть никогда и не слышал его, а главное, повторит его Судьбу: сделает точно такой же поворот в жизни, и точно так же, как предок, проиграет или победит.
Мы смотрим на мир доверчиво открытыми глазами, пропуская отраженный мир прямо в душу. Мы мечтаем, даем зароки, желая прожить достойную и интересную жизнь, не зная, как жестоко мир будет разрушать наши планы, наши прекрасные, но такие хрупкие и бесплодные иллюзии.
Весь мир – большой, грандиозный иллюзион, а мы в нем – и ошеломленные доверчивые, а потому, в конце концов, обманутые и разочарованные зрители, и искусные, и изощренные актеры, и режиссеры. Недаром человек назвал иллюзионом кино: реальность изображения была столь велика, что первые зрители в панике бежали от надвигающегося поезда, а кого-то даже хватил удар. Так и в жизни – часто наши иллюзии невозможно отличить от реальности, но все-таки, они остаются иллюзиями, рано или поздно неотвратимо рассыпаясь.


Времена не выбирают –
В них живут и умирают,
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять,
Будто можно те на эти
как на рынке поменять.
………………………………
Что ни век, то век железный,
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка. Обниму
Век мой, рок мой, на прощанье,
Время – это испытанье:
не завидуй никому.
Крепки тесные объятья,
Время – кожа, а не платье,
Глубока его печать,
словно с пальцев отпечатки
с нас черты его и складки,
приглядевшись, можно снять.

       А. Кушнер

Глава первая
С п о р

То, с чем имеешь дело, сводится к набору простейших и часто довольно грубых ощущений, которые к тому же испытываешь в темноте… Но как бы они ни волновали кровь, красота, которая звала к себе минуту назад, исчезает – ее подменяет нечто такое, к чему и стремиться то было смешно. А это значит, что красота недостижима. Точнее, она достижима, но только сама в себе, а то, чего ищет за ней опьяненный страстью разум, просто не существует.
       Виктор Пелевин «Чапаев и Пустота»

1
День был обычный, такой же серый, как вчера, и пасмурный, как будет завтра. Такие дни обычно сливаются в бесконечную череду: запомнить – не запомнишь, если не случится чего-то особенного, как в тот ноябрьский выходной день, оставшийся в памяти Льва навсегда. В тот воскресный день Лев вместе с женой солил капусту на зиму. Особой необходимости в этом, конечно, не было. Лев успешно занимался бизнесом и мог позволить себе не только покупать готовую квашеную капусту, но и при желании шутки ради скупить полрынка. Просто это была давняя традиция: так они солили капусту уже почти двадцать лет, и отказаться от нее означало для них обоих порвать еще одну, может быть, последнюю ниточку, соединяющую их сегодняшних со старой жизнью.
Лев резал капусту широким ножом, строгал морковь на терке, не глядя, набирал в горсть нужное количество соли и энергично перетирал капусту с морковкой, прилагая к этому силу своих больших рук, щедро посыпал истекающую свежим капустным соком смесь тмином и закладывал ее в большую четырехведерную кастрюлю. Потом, зимой, он добавит в эту капусту темно-бордовой клюквы, сдобрит хорошим душистым кубанским подсолнечным маслом и будет есть, хрустя и наслаждаясь, вспоминая такие счастливые молодые годы.
В те времена Люська была тоненькой смешливой девчонкой, и с ней было так легко, так просто! Когда он в конце лета приезжал с «калыма», с очередной колхозной стройки, запустив станцию витаминной муки или построив с ребятами телятник, с полными карманами заработанных денег, Люська, соскучившись до обморока, висла у него на шее и целовала его, как заново родившегося. Потом они на несколько дней укрывались от людских глаз: то в заброшенной деревушке под Томском, то с палаткой уезжали на Песчаное озеро, да мало ли их было в те времена, укромных мест! И вот там до одури занимались любовью, сначала бурно и страстно, а потом, немного насытившись, долго и упоительно, растягивая удовольствие на часы. Люська обычно доходила до того, что ее просто шатало, а на бледном лице оставались только глазищи, горящие, почти безумные. Сполна утолив этот голод, они возвращались в город, в обыденный круг своей легкой студенческой жизни и с огромным удовольствием в несколько присестов транжирили с таким трудом заработанные деньги. А, не жалко, еще заработаем! Лев любил покупать Люське подарки: она так искренне им радовалась и так восхищалась, тиская и целуя его в благодарность, что он получал от них, наверное, большее удовольствие, чем она.
Поженились они еще в студентах, как раз после очередного стройотряда, осенью, как только начались занятия на пятом курсе. На свадьбе, которую по студенческой традиции играли в столовой «Радуга», как всегда было много народу: все ребята из группы Льва и девчонки из Люськиной, а еще пришли товарищи по стройотрядам, да и вообще, кто хотел, тот и пришел. Все было не хуже, чем у других. Сначала все было торжественно, даже музыка играла, а потом, когда уже все напились, то даже подрались, как на всех других свадьбах. Кто-то вышел в окно, но всего со второго этажа, а Мясников – товарищ Льва, спьяну завел каток, который стоял на улице, и всю ночь на нем ехал в сторону общежития, пока не заехал в кювет; благо не перевернулся, а просто заглох. Утром Мясникова взяли спящим на месте преступления – за рычагами катка, но все быстро уладили, объяснив свадьбой и поставив ящик водки работягам из дорожного управления. Свадьба – дело святое!
Лев улыбнулся, вспоминая эту давнюю историю, хотел напомнить ее Люське, уже было повернулся к ней и даже открыл рот, но, увидев недовольное, опостылевшее лицо жены, промолчал. Зато Людмила молчать не собиралась. Она зорко отслеживала процесс и постоянно вносила в него коррективы: режь мельче, куда рубишь, как в столовке, соли не пересыпь, а то будет, как в прошлый раз, три лучше, морковки больше, ее много не бывает, и так без умолку и остановки, как заевшая старая пластинка. Лев давно уже научился не спорить, не препираться и даже не слышать. Он думал о чем-то своем, а голос жены звучал глухо и монотонно, где-то далеко за защитным бронированным колпаком, которым он себя отгораживал, как только входил в дом.
В будние дни все было проще: с утра все торопились по своим делам, и времени на зудеж не хватало, а вечером, если можно было полночь назвать вечером, он приходил, когда жену уже валил сон, в худшем случае она успевала сказать что-то резкое вместо приветствия, но на большее ее уже не хватало. В последние годы она жила под гнетом вегето-сосудистой дистонии, выражавшейся в быстром утомлении и полном отсутствии жизненной энергии после десяти часов вечера. А вот в выходные дни, которые Лев честно и стойко пытался проводить в кругу семьи, без защитного колпака выжить было невозможно. В эти дни обычно они с женой ездили по магазинам и рынкам, причем за руль садилась сама Люська, а Лев закрывал глаза, чтобы не видеть этой суматошной езды на грани аварийной ситуации. После обеда Лев уходил с собакой на несколько часов в близлежащий лесок, иногда к ним в компанию набивалась Машенька – любимая и единственная дочка Льва Михайловича. Субботними вечерами супруги выбирались в гости или в театр, в крайнем случае, в кино, как было заведено много лет назад, и Лев прилагал немало сил, чтобы выдержать ставшее в последние годы невыносимым совместное времяпрепровождение. В воскресенье, если это было зимой, Лев любил покататься на горных лыжах, а летом уходил на ближний залив огромного водохранилища – моря – искупаться или погонять на доске. Вечер в воскресенье проходил нервно, наверное, в ожидании надвигающейся напряженной недели.
У Льва уже давно не было работы и дел, которые надо было бы делать до полуночи, но он еще по академической привычке придумывал себе какое-нибудь занятие, чтобы возвращаться домой как можно позднее. То он погружался в Интернет, где бесцельно перебирал различные сайты, то гонял какую-нибудь новомодную кровавую «стрелялку» на компьютере. Лев с молодости любил самые трудные и совершенные игры и никогда не успокаивался, пока не доходил в них, если не до победного конца, то хотя бы до такого уровня, которого не мог достичь никто из окружающих. Иногда Лев встречался поболтать со старыми друзьями, пропускал с ними по рюмочке или просто по пиву, любил заходить в гости к щедрым шумным армянам, которых консультировал по бизнесу, финансам, налоговым хитростям и прочим штучкам, за что уважительно звался консультантом и всегда был желанным гостем в любой шашлычной в окрестностях.

Тем временем работа спорилась, и засолка капусты подходила к концу. Люська, перебрав все последние новости, натужно искала новую тему для разговора, если так можно было назвать ее эмоциональный монолог под насупленное молчание мужа. В кухне практически весь день не выключался бубнящий телевизор, вот и сейчас на фоне какого-то бесконечного боевика внизу пробегала рекламная строка. В ней между объявлениями на тему «куплю» и «продам» периодически появлялись предложения необыкновенного отдыха в обществе прекрасных девушек с многозначительным обещанием сексуальных утех. И надо же было случиться, что эта тема и попала Люське на язык в тот самый памятный теперь вечер. Сначала она активно возмущалась вседозволенностью и общим распутством общества, а потом неожиданно перешла на личности, в частности, на мужа.
Вообще, довольно-таки давно Лев заметил, что агрессивность и возбужденность Люськи в любом, даже самом безобидном разговоре, быстро нарастает, достигая критического значения, после которого необходима разрядка, выход или выброс. На какую бы тему ни шел разговор, Люська всегда находила основу для спора, заведомо отрицая и опровергая все, что скажет Лев. Иногда, когда он был в хорошем расположении духа, это его даже смешило, и он специально затевал разговор так, чтобы подтолкнуть Люську к нужному ему результату, направляя спор по ложному пути. Но чаще эти жестокие споры не доставляли ему удовольствия, и он предпочитал отмалчиваться, укрываясь в своем защитном колпаке.
Семейные проблемы были не только у него: многие из его товарищей в поисках лучшей доли и семейного счастья разводились и вновь создавали семьи, но за редким – очень редким исключением – у них все повторялось снова, и Лев не видел смысла ломать известное и привычно-терпимое старое, чтобы получить непонятно какое новое. В кругу своих друзей он любил повторять:
– Кто-то должен нести свой крест терпеливо, так вот я буду этим человеком. Ради счастья и нормальной жизни своей дочери я готов терпеть и не такое. В конце концов, мучиться осталось не так уж долго – все в этой жизни когда-нибудь кончается.
Но вот сегодня Люська, неудовлетворенная отсутствием оппонента, распаляясь все больше и больше, желая во что бы то ни стало пронять терпеливо кромсающего капусту мужа, начала презрительно и задиристо выговаривать, что Лев – страшно закомплексованный и зажатый человек и никогда бы не посмел обратиться в подобное заведение, чтобы вызвать «девочку для утех».
– Ты даже передо мной-то боишься раздеться, и вообще все делаешь только в темноте или с закрытыми глазами. В вашей деревне любовью только в валенках под тулупом занимались, наверное.
Ну, что ж, как говорил известный киногерой Буркова, «терпелка не из железа выкована!». Люськин тон задел за живое, и Лев вначале как-то вяло, но все-таки возразил. Люська же продолжала его высмеивать и подначивать, пока не вызвала на, казалось бы, шутейный спор:
– А спорим, что тебе слабо вызвать девчонку по телефону?!
– А если не слабо?!
– Спорим, что ты никогда на такое не решишься, ты просто слабак!
– На что спорим?
– Если я выиграю, то ты мне оплатишь путешествие в любой конец света, куда я только захочу!
– Хорошо, а если выиграю я? Что тогда?
– А что ты хочешь?
– Тогда я выиграю следующую девчонку, договорились?
Так на повышенных тонах и ударили по рукам. Люська тут же о споре и забыла, а вот Лев запомнил этот вечер навсегда: он твердо решил дождаться удобного случая и доказать, прежде всего, себе, что он не слабак. Он даже не предполагал, как круто изменит его жизнь этот спор.


2
Вскоре такой случай представился. Люська уехала на пару недель к матери, что она делала несколько раз в году, у дочери начались каникулы, и Маша с компанией поехала кататься на горных лыжах, к которым ее пристрастил отец, а Лев остался наконец один на один со своей решительной нерешительностью, которую предстояло теперь преодолеть. Он понимал, что нужно поступать так, будто идешь к стоматологу, не выдержав острой боли, раз - и сделать решительный и необратимый шаг. Он купил газету, в которой на нескольких страницах размещались возбуждающие объявления, и стал выбирать те, что казались ему поприличнее. Наконец, он остановился на одном – «Студентки приглашают развлечься…» – и набрал номер. Ответил доброжелательный женский голос, который тут же, без вступления, поинтересовался:
– Сколько девушек вы хотите?
– Одну!
– Когда и на сколько времени?
– Сейчас, а обычно на сколько времени берут?
– Это уж клиент сам определяет, но меньше, чем на два часа, не бывает.
– Тогда на два.
– А какую девушку вы хотите, как она должна выглядеть?
Тут Лев смешался, он не ожидал подобного вопроса, поэтому начал что-то мычать невнятное, но настойчивая женщина на другом конце провода все-таки заставила его уточнить возраст, рост, комплекцию, даже цвет глаз и волос. Только сказав свой адрес и положив трубку, Лев осознал, что Рубикон им перейден. Наверное, еще можно было как-то отвертеться, например, не открывать дверь, или вообще, срочно уйти из дома, в крайнем случае, сказать, что он никого не заказывал, а кто-то просто нехорошо пошутил. И что? Признаться себе в том, что Люська права? Нет, в этот раз он пойдет до конца, ведь он часто думал об этом, хотя думать и делать – большая разница. А вот и звонок! Как быстро прикатили, даже «скорая помощь» так быстро не откликается.
Открыл дверь, на пороге – молодой парень. Тот тихо спрашивает:
– Вызывали?
Лев молча кивнул. Парень прошел в квартиру, осмотрел комнаты, объяснив, что ему надо убедиться, что Лев один и все в порядке.
– Теперь деньги.
– Но я не могу так – кота в мешке…
Парень открыл дверь и кликнул кого-то с темной площадки. В квартиру вошла девушка. Лев так волновался, что не только не рассмотрел ее, а вообще побоялся взглянуть в ее сторону, сунул парню деньги, тот вслух отметил время и, сказав, что через два часа вернется, ушел.
Только теперь Лев обратился к девушке, предложив ей раздеться. Она повернулась к нему спиной, сбрасывая на руки шубку, и Лев увидел прямые светло-русые волосы, тонкую шею. Девушка повернулась и посмотрела на него голубыми глазами, чуть улыбнулась и назвала свое имя. Жаль, что он не только не запомнил его, а вообще не расслышал ее имени. Он назвал свое, причем с отчеством, так как девчонка была молодая, наверное, чуть старше его дочери. Она, видя его замешательство, спросила, куда идти, и сама повела его за руку в гостиную, где он, хоть и волновался, и времени было мало, но успел приготовить к ее приезду коробку конфет и бутылку коньяка. Девушка была чудо как хороша! Тонкая светловолосая голубоглазая красавица, с белой и очень гладкой кожей – это Лев успел почувствовать сразу, едва коснулся ее руки.
Пожалуй, среди всех знакомых ему женщин никогда не было такой девушки – она будто сошла с обложки модного глянцевого журнала. Даже в своих эротических фантазиях Лев никогда не замахивался на таких красавиц, а тут реально рядом с ним сидела девушка, закинув ногу на ногу, чуть покачивая маленькой стопой в туфле на высоком и тонком каблуке. Лев загляделся на прекрасные стройные длинные ноги с тонкими лодыжками в черных чулках, на коленки, просвечивающие какой-то нежной беспомощностью, и почувствовал необычное не известное прежде возбуждение. Он смутился, и, отводя глаза от ее ног, встретился с девушкой взглядом. Она смотрела ему прямо в глаза спокойно и подбадривающе, а улыбка была совсем не насмешливая, а очень добрая.
– Лев Михайлович, вы, наверное, в первый раз девочку пригласили?
– А как вы это определили?
– Я просто вижу, как вы волнуетесь. Не надо, все будет хорошо, ведь я вам нравлюсь?
– Очень.
– Ну, вот и хорошо, садитесь ко мне поближе, не бойтесь меня. Расскажите мне, пожалуйста, чем вы занимаетесь, вон у вас сколько книг всяких…
Удивительно, но они будто поменялись местами, как будто это он пришел к ней в гости. Она налила ему рюмочку, сама отказалась, сославшись на то, что вообще не пьет. Лев пересел к ней на диван, и она, придвинувшись к нему поближе, взяла его за руку, и они стали спокойно и негромко разговаривать. Как уж так вышло, Лев и не помнит, но вдруг он стал ей рассказывать о себе, о своей семье, о том, как безнадежно и давно испортились отношения с женой, как выросла дочь, и он остался один. Вот разве что пес, его верный друг, который сейчас так настойчиво бьется и скребется в дверь, протестуя против того, что его заперли, лишив свободы в собственной квартире, еще не предал его, да и не предаст до самой смерти. Она хотела посмотреть на пса, но Лев резко отказал, у него было такое ощущение, что пес не одобрит всей этой затеи. Так они говорили в мягком свете торшера, потом незаметно для него стали целоваться, а потом, уже ничего не боясь, ни о ком и ни о чем не думая, Лев, не переставая поражаться красоте девушки, начал ее раздевать, лаская и чувствуя в ответ ее необыкновенные ласки.
Когда же возбуждение невозможно стало дольше сдерживать, Лев подхватил обнаженное невесомое тело и понес девочку на руках в спальню. Содрогнувшись лишь на мгновение от кощунства, что все это происходит на семейном ложе, он долго и упоительно наслаждался молодым упругим телом, угадывающим каждое его движение, каждое его желание, доставляя ему немыслимое удовольствие, затмевающее все, что было у него в жизни, новизной и глубиной ощущений. Лев успел только оторваться от нее, вздохнуть, давая возможность организму прийти в себя, как услышал звонок – время, отпущенное для подвига и чуда, закончилось. Девушка поцеловала его еще раз, убегая и одеваясь на ходу.
Лев, наконец, выпустил пса, который извелся от тоски и неизвестности, запертый в комнате дочери. Теперь он стал носиться по квартире, принюхиваясь к новым, не известным ему запахам, и с недоумением поглядывал на хозяина, выглядевшего непривычно и даже странно: он улыбался и насвистывал какую-то мелодию, чего пес просто не помнил в своей по-собачьи уже длинной жизни.
А Лев самым тщательным образом, так, что сделало бы честь выпускнику школы шпионов, уничтожил следы пребывания чужой женщины в доме, а потом долго не мог заснуть, вспоминая свои страхи, сомнения и чудо открытия неведомого доселе наслаждения.


3
Если вы думаете, что теперь, убедившись в собственной решимости и раскованности, выиграв, наконец, тот самый провокационный спор с женой, доказав себе, что он способен на поступок, наш герой успокоится и вернется к старой жизни, храня супружескую верность, то вы глубоко ошибаетесь. Во-первых, выиграв спор, Лев выиграл следующую девушку из гетер, во-вторых, новые ощущения и наслаждения – сильные, как майская гроза – подобно потоку, вызванному этой грозой, уже прорвали сдерживающие прежде плотины, и теперь остановиться было просто невозможно. Едва дождавшись следующего позднего вечера, когда весь дом уже заснул, Лев вновь набрал номер телефона. Несмотря на сказочный вчерашний вечер, он, даже не пытаясь придумать себе какого-то объяснения, захотел другую женщину, совсем другую. Когда его вновь стали расспрашивать о том, кого бы он хотел видеть, он просто попросил, чтобы приехала самая взрослая из девушек.
Знакомый охранник в этот раз не стал проверять квартиру, а, взяв деньги и оставив девушку, тут же скрылся, по-приятельски подмигнув Льву. Лев волновался, как и вчера, его била мелкая внутренняя дрожь, предательски проявляющаяся в дрожащих пальцах и срывающемся голосе. В этот вечер его гостьей была молодая женщина лет, наверное, двадцати восьми. Она была стройной, но не такой тонкой и хрупкой, как вчерашняя девочка. Это была действительно женщина в полном расцвете, как принято говорить, в самом соку. Аккуратно, искусно сделанная прическа, волосок к волоску, гордо посаженная голова на длинной шее придавали ей недоступный вид. Тщательный и очень умелый макияж, все без излишеств: чуть оттененные глаза, нежная кожа щек, порозовевших от уличного мороза, а, может быть, от легкого возбуждения, тонкая цепочка, небольшие сережки, подчеркивающие нежность маленьких ушек с нежными мочками, стройная фигура с тонкой, перетянутой пояском, талией и несколько полные бедра, переходящие в сильные стройные ноги, открывающиеся до запредельного в длинный разрез юбки, сильные круглые колени, точеные икры – все это можно было разглядеть, лишь найдя в себе силы, чтобы оторваться от бесподобно выдающейся высокой груди. Строгий костюм, подчеркивающий фигуру, и серьезный взгляд без малейшего намека на улыбку или фривольность еще больше усиливали впечатление неприступности, но в бесстыдно открытый вырез пиджака вырывались на свет с ослепляющей откровенностью такие перси, что невольно, боясь открыто наслаждаться их прелестью, щурились глаза, а в голове рождались самые невероятные мысли.
Лев заворожено подал руку, предлагая даме пройти в комнату. Пожалуй, это слово, как никакое другое, подходило к ней. Они сели в кресла по обе стороны маленького журнального столика, причем Татьяна, как теперь старательно запомнил имя гостьи Лев, закинула ногу на ногу почти шеронстоунским коронным жестом, и в мгновенном проблеске Льву почудились глубина и нагота, отозвавшиеся колючими мурашками по всему телу. Лев вдруг с отчаянием подумал, что не знает, что делать и как подступиться к такой женщине, да и вообще, возможно ли то, за чем он ее пригласил? Спасительная мысль, что он заплатил деньги, а женщина со всей своей красотой пришла к нему только для того, чтобы доставить ему удовольствие, грубо говоря, ублажить его, мелькнула в его голове и основательно его успокоила. Ему даже стало интересно, как она поведет себя дальше. В ту же секунду он услышал ее голос - низкий, чуть хрипловатый, выдававший в ней заядлую курильщицу, хотя запаха табака Лев не учуял, все подавлял легкий, но ясный запах ее духов.
Таня оказалась так называемой «хозяйкой» – бандершей – это слово моментально всплыло в памяти из прочитанных книг. Девочки фактически работали на нее. Вчера ей рассказали о новом приятном клиенте, а сегодня он попросил прислать самую взрослую, старшую девушку, вот она и решила тряхнуть стариной. Сама она давно уже не ездит по заказам, разве что иногда, в охотку, вот как сейчас. Она с удовольствием выпила рюмку «Хеннеси», съела за недолгим разговором пару конфет, потом пригубила еще одну рюмку и встала, пригласив Льва Михайловича к танцу под негромкую музыку, звучавшую с самого ее прихода. Лев не танцевал лет сто, но теперь с удовольствием обнял округлые плечи, почувствовал теплую руку, а потом и упругую грудь, когда Таня вольно или невольно прижалась к нему. Его рука скользнула по талии, спускаясь ниже и ниже, а Таня, прильнув к нему всем своим тугим телом, захватив его губы в плен, все властнее и жарче стала целовать и ласкать его, расстегивая при этом пуговки его рубашки и брюк, проникая горячей рукой внутрь.
Музыка звучала где-то далеко-далеко, она с трудом пробивалась сквозь обволакивающий жар, от которого уже кружилась голова. Глаза он закрыл давно, как только почувствовал губы Тани, и теперь плыл, управляемый ее опытными руками, по течению, обещавшему новые наслаждения. Лев не открыл глаз, даже почувствовав ее горячие пальцы на своем красавце, как возбуждающе-нежно шепча на ухо, она назвала его. Лев и не заметил, как очутился на диване раздетым, и под несмолкающую музыку продолжал блаженствовать, ощущая ласковые прикосновения полных нежных губ там, где до сих он только мечтал их чувствовать.
– Как хорошо! Еще, еще, не останавливайся, прошу тебя, – вырвалось у него.
Но Таня и не собиралась останавливаться: она уже сама пылала в этом распаленном ею костре страсти, постанывая и, может быть, слишком театрально шумно дыша. Лев на мгновение открыл глаза и впервые увидел себя так близко, на свету: сильным, мощно вздымающимся, переполненным желанием, продолжающим наливаться и расти под восхищенным взглядом полуобнаженной, казавшейся совсем недавно неприступной женщины. И не стал закрывать глаза, как будто проснулся после долгой многолетней спячки.
Таня смотрела ему прямо в глаза и, прикусывая от нестерпимого желания губы, медленно снимала тонкие черные прозрачные лоскутки, осторожно двигая ногами в туфлях с острыми высокими каблуками, а раздевшись, так же медленно, окончательно завораживая его, раздвинула ноги, открываясь, как сказочный «сим-сим», непривычной ослепительной наготой самого заветного, желанного, запретного, неведомого до конца даже такому взрослому и, казалось бы, опытному мужчине, каким всегда себя считал Лев. Он почувствовал не только острое распаляющее желание, но и огромную благодарность за эту невиданную прежде щедрость: захотелось ответить тем же, чтобы отблагодарить ее, и, сдерживаясь из последних сил, склонившись к ее цветку, он стал ласкать его так же нежно и страстно.
В его голове не было никаких срамных или черных мыслей, не думал он и о том, что до него она отдавалась сотням других мужчин, в этот момент для него она была Чудом, вечно непознаваемым Чудом – женщиной, которую он так страстно желал. Не было больше ни слов, ни границ дозволенного, ни света, ни тени, исчезли придуманные условности – он подчинялся ей, как мифической богине, чувствуя при этом, как она покорно отдается ему, увлекая и направляя его, и тут же уступал ей – жадной и сильной, чтобы вновь покорить ее. Так сливаются в воздухе птицы, бабочки и стрекозы, а в воде – рыбы и морские твари, так пирует сама природа, с восторгом соединяя две противоположности – мужчину и женщину.
 – Я к тебе больше никогда не приду, – неожиданно сказала она ему на прощание, – боюсь привязаться. Я поклялась себе, что не впущу в свою жизнь ни одного мужчину, я ни с кем не встречаюсь дважды, хотя с тобой очень хотела бы еще и еще встретиться.
Может быть, она говорила это всем, кто ее знает, но для Льва это уже было неважно. Он чувствовал себя превосходно: он чувствовал себя мужчиной!

Оставшиеся дни свободы он использовал на всю катушку. На работе его просто не узнавали: Лев был слегка не в себе, рассеян, улыбался каким-то своим мыслям и, в отличие от обычного, почти никого не распекал и не нагонял страху на «служивых». Несмотря на некоторую расхристанность, в эти дни у него получалось все: он смог, наконец, сдать очень важную работу и получить за нее хорошие деньги, по результатам испытаний, которые привели в восторг представителя заказчика, были подписаны новые контракты. Впереди замаячили большие горизонты, и Лев ни секунды не сомневался, что все эти успехи стали возможны только благодаря его прекрасному настроению, не оставлявшего его после этих нескольких сказочных ночей, в которые он почувствовал себя всесильным арабским шейхом.
Татьяна, стараясь особенно тщательно угадывать его желание и настроение, посылала ему самых лучших своих девушек, предварительно специально их проинструктировав. Конечно, не все было гладко. Как-то он не смог дозвониться по уже привычному телефону, видимо, было слишком много желающих в этот субботний вечер, и дрожащий от нетерпения Лев опрометчиво стал набирать другие номера (их было около сотни в любой вечерней газете), полагая, что все «конторы» одинаковы. Ему привезли пьяную пошлую девку с размазанными глазами. Потребовав выпивки, она принялась шуметь как в кабаке за полчаса до закрытия. Ошеломленный такой непотребностью Лев сначала хотел вызвать охранника и, устроив разнос за столь некачественное обслуживание, потребовать возвращения денег, но потом передумал и даже с каким-то интересом наблюдал за происходящим. В голове мелькнуло, как ему несказанно повезло с той первой его девушкой: если бы тогда попала такая как сейчас, он не смог бы преодолеть отвращение и, пожалуй, отказался бы от подобных экспериментов, считая, что так пошло и отвратительно будет всегда.
В конце концов, устав и начиная трезветь, девчонка истощила запас своего площадного красноречия и начала соображать, что делает что-то не так. И вот тогда-то, налив обескураженной проститутке фужер водки, Лев с внутренним убеждением – «за все заплачено» – с каким-то незнакомым ему прежде хозяйским чувством ожесточенной справедливости, резко повернул ее лицом в кресло, стащил с нее что там на ней было и, натянув «резинку», хладнокровно «оприходовал» девчонку (откуда-то всплыло именно это слово!) так, что она еще долго билась в судорогах, постанывая и не открывая глаз, пока совсем не сомлела.


4
Оставшись наедине, Лев задумался о тех метаморфозах, которые произошли с ним за эти несколько дней. Что случилось, почему он стал чувствовать себя совсем другим человеком, почему в нем кипят такие страсти? Бесспорно то, что чувственная сторона значила очень многое, он никогда раньше не знал таких ласк, таких наслаждений. Новизна и острота, несомненно, повлияли – это было как неожиданная, ни разу до сих пор не вкушаемая еда с неведомыми приправами и запахами, пробуждающими бешеный аппетит, неутолимый голод. Но ведь было и еще что-то?! Да, да, не только острое и сладостное наслаждение, но и ощущение обожания, подчинения и полного растворения в тебе, позволяющие ощущать себя всесильным – властителем тела и даже души женщины, которая содрогается под твоими ласками в совсем непритворной страсти!
Эти женщины, отринув стыд и целомудренность, познали такую глубину наслаждения, что, даже став профессионалками, продолжали жить этими сильными чувственными ощущениями, желая еще и еще усиливать их и обновлять. При этом они щедро делились ими со своими клиентами, отрабатывая не такую уж большую плату. Оставаясь с такой девушкой наедине, Лев погружался в мир сказочных иллюзий, в нем он был самым желанным и любимым, никто не упрекал его, не требовал каких-то доказательств состоятельности и мужественности, его принимали с немым восхищением, перед ним преклонялись, внимая и ублажая. Конечно, эти девушки были профессиональными иллюзионистками, не меньшими, чем знаменитый Кио, их многовековая профессия знала столько секретов, что по воздействию на психику мужчины они были более изощренными, чем все иллюзионисты мира. И всего-то какие-то жалкие тридцать-сорок долларов – как таксисту, а столько чуда, столько свежести и остроты – полное ощущение себя человеком, мужчиной!
В этом месте некий червячок вмешивался во внутреннюю патетическую риторику Льва, несколько снижая ее настроение: в обычной жизни такие красавицы с их изощренными ласками были для него, как и для большинства обычных мужчин, просто недоступны. Именно деньги, проклятые деньги так легко открывали двери в мир наслаждений и восторгов, в мир сладостной иллюзии любви и страсти. Что ж, хорошо, что жизнь сложилась так, открыв ему эту доселе неведомую страну, страшно представить, что он мог так и прожить свою жизнь, вкушая лишь от черствого пирога своей верной «боевой подруги» Люськи. Прочь сомнения: все, что ни делается в жизни, – все к лучшему! Контраст между серой, обрыдлой супружеской жизнью, скучным, раздирающим до зевоты, обязательным, как налоги, супружеским долгом, воспринимаемым супругой, как дань татарами, и этим чувственным, брызгающим кайфом, как шампанским, миром купленных иллюзий был столь разителен и велик, что бездонной пропастью проглатывал остатки сдерживающих и запрещающих условностей, среди которых стыд, долг, честь, нравственность, что там еще?..

Когда Люська вернулась от матери, отдохнувшая и даже стосковавшаяся по дому и своему вечному, как Жид, мужу, она в первую ночь была ошарашена неожиданными ласками Льва. В какой-то момент она чуть было не потеряла контроль над собой, безвольно слабея в жадно ласкающих руках мужа, но в последний миг, когда он попытался ласкать ее губами и языком там, сжавшись стальной пружиной, оттолкнула его прочь. Впрочем, Лев и не настаивал, он тут же отпустил Люську и, повернувшись на бок, может быть, слишком демонстративно засопел, якобы засыпая. Люська еще какое-то время лежала, успокаиваясь и думая о непотребном, да так и заснула, не успев сделать ни выводов, ни обобщений.


5
С тех пор жизнь Льва сильно изменилась. Он купил квартиру, обставил ее самым необходимым, приспособил для свиданий и с удовольствием приезжал туда несколько раз в неделю, чтобы провести два часа, играя главную роль в маленьком, но очень насыщенном эмоциями спектакле. И, уверяю вас, каждый раз это была новая пьеса, в которой он сам был и сценаристом, и режиссером, сам выбирал партнершу, игравшую в ней главную роль. Лев с удивлением узнавал о себе нечто, ранее не известное, лежавшее до поры подспудно, а теперь пробивающееся наверх неукротимым фонтаном. Что-то новое появилось в характере, в речи, в лице, даже походка и та стала новой: упругой, энергичной. Новое настроение ощущалось вокруг него невидимым, но очень насыщенным полем высокого напряжения.
Заметно изменилось и отношение женщин к нему: они повсюду обращали на него внимание и при этом заметно волновались: подрагивал голос, дрожали кончики пальцев, крылья ноздрей чуть заметно трепетали, а зрачки глаз расширялись; облизываясь, будто от изнуряющей жажды, они с вожделением смотрели на его губы как на желанный источник влаги. Лев будто бы обрел какое-то новое видение: каждую встреченную на улицу женщину он представлял прекрасным нежным цветком, созданным для любви и наслаждений, он легко представлял их искаженные страстью лица, когда, как шелуха, с них слетает кажущаяся недоступность, презрительная холодность, чувство долга и серая деловая маска, с которой они раньше отказывали ему во всем, добиваясь, чтобы он признал их как полноценных партнеров в этих бесчисленных скучных кабинетах. Теперь он точно знал, что все это – лишь напускное, чужеродное и легко сбрасываемое притворство. Природу-матушку обмануть мало кому удается, она пробивается даже сквозь самые толстые защитные панцири. Любая, пусть даже сверхделовая женщина, как и самые простые ее товарки, спит и видит, и всю жизнь мечтает, чтобы ее любили и ласкали, как в первый (или в последний?) раз, чтобы, отдаваясь любви и наслаждению, как птица полету, она смогла забыть обо всем – деловом и неотложном, важном и прибыльном, а, познав любовь, словно родившись заново на свет, она никогда уже не сможет снова стать злой, скаредной, сухой и скандальной, претендующей на власть и истину в последней инстанции.

Однажды утром Лев, как обычно войдя в свой просторный офис и еще не успев поздороваться со всеми, увидел туго обтянутый серой форменной юбкой крутой и соблазнительный женский зад. Он на мгновение замер, как хищник, заметивший добычу, но женщина тут же, словно почувствовав искру его пронзительного взгляда, выпрямилась, и он узнал в ней… налоговичку, которая уже вторую неделю проверяла бухгалтерские документы его фирмы. Он видел ее несколько раз, но не обратил ни малейшего внимания: она показалась ему невзрачной неприметной женщиной, серой, как и ее униформа. Поджатые в подчеркнутой отстраненности тонкие губы, бесцветное лицо, неопределенный возраст – вот, пожалуй, и все, что смог бы вспомнить Лев Михайлович до этого утра. Все эти дни она сидела у бухгалтеров, обложенная папками и бумагами, стучала в калькулятор как настырный дятел, добивающий червячка, и натужно хмурила свои выщипанные в тонкую изломанную ниточку брови.
Сегодня с утра у Льва было замечательное настроение, хотя никакой особой причины на то не было. Впрочем, теперь ему и не нужны были особые причины – просто жизнь казалась прекрасной, насыщенной легко спорившимися делами, удовольствиями, успехом и еще какой-то, играющей во всех мышцах упругой силой, неудержимо распиравшей его и заставляющей широко и открыто улыбаться всему миру. Одного мгновения хватило Льву, чтобы увидеть и тугие полушария, образующие правильный шар, и точеные ноги в соблазнительных черных чулочках, кружевной край которых легкомысленно и обещающе выглянул из-под серого сукна юбки. Женщина резко выпрямилась, прибавив в росте – она успела одеть туфельки на высоких тонких каблучках, и с явным раздражением оглянулась. Лев, щедро награждая всех присутствующих широкой улыбкой и прекрасным настроением, а больше всех эту напряженную разгневанную его оценивающим взглядом женщину, поздоровался, совершенно неожиданно для себя вспомнив имя и отчество смурной налоговички.
 – Светлана Петровна, добрый день! Мы, наверное, вас измучили своей заумной документацией? На улице уже весна в воздухе, а вам приходится над бумагами корпеть! Ну, что, как выглядят наши дела? Скоро ли будет вердикт, несравненная Светлана Петровна?
Она еще не успела сообразить, что ответить, а он вдруг поймал себя на том, что ему страшно хочется эту женщину. От этого острого и неожиданного желания стало еще веселее, его охватил редкий кураж. Увлекаемый им в какой-то бездонный водоворот, успевая отстраненно удивиться собственной смелости, наглости и бесшабашности, Лев Михайлович широким жестом открыл дверь своего кабинета и пригласил Светлану Петровну зайти на несколько минут, чтобы перед началом работы поговорить о продолжающейся проверке. Он специально усадил ее на диван, предвидя, как неудобно ей будет держать несгибаемую спину, мягко провалившись в утробу кожаного монстра, услужливо прогнувшегося под ней. Так и есть! Точеные острые, как у девочки-подростка, коленки чопорной Светланы Петровны, особенно возбуждавшие Льва своей беззащитностью, вызывающе оголились, инспекторша напряглась: тонкие ноги были сведены с жесткостью медвежьего капкана, руки инстинктивно натягивали край юбки, но коленки скрыть было невозможно.
Лев сел напротив, откровенно пялясь на приоткрывшиеся женские ножки, и как-то несколько сбиваясь, но продолжая гостеприимно улыбаться, попросил в конце дня занести ему акт проверки, он специально задержится после работы, чтобы посмотреть и обсудить его с несравненной Светланой Петровной. Не дожидаясь согласия или возражений, давая тем самым понять, что свидание назначено окончательно, Лев Михайлович непринужденно и вполне по-дружески подал руку, чтобы помочь подняться советнику налоговой инспекции четвертого класса с низкого дивана. Ее рука была холодна, как льдинка, но Светлана Петровна явно дрогнула: она не стала возражать Льву и даже позволила ему намеренно задержать узкую ледяную ладошку в своей горячей руке, чтобы хоть немного ее отогреть. Он отпустил ладонь только у самой двери кабинета, до которой проводил дорогую гостью.
На этом неожиданном утреннем кураже весь день прошел замечательно: дела, бумаги, встречи – все шло своим четким, налаженным чередом. Контора оживленно шумела, кипела делами, заряженная с утра настроением своего шефа. Лев Михайлович съездил на завод, провел там успешные переговоры, на обратном пути вкусно пообедал в маленьком уютном ресторанчике на Советской. Вернувшись в офис в приподнятом настроении, он вызвал главбуха и предупредил ее, что сегодня будет говорить о проверке с налоговым инспектором, поэтому отпускает всех пораньше и предупредил, чтобы в офисе никого не было.
Светлана Петровна пришла ровно в пять часов. В этот раз она решительно отодвинула стул у стола заседаний, села, спрятав ножки под стол, столь же решительно положила стопку папок и несколько листов убористого рукописного текста, одернула свой мышастый обтягивающий тело мундирчик и, поджав сухие тонкие губы, всем своим видом дала знать, что готова к серьезному и, может быть, даже неприятному разговору. Лев, подыгрывая, сдержал улыбку, изобразив на лице подчеркнутую доброжелательность и нарочитую заинтересованность. Это давалось ему с большим усилием: внутри у него в предчувствии неожиданного и немыслимого еще вчера приключения уже вовсю звенела тонкая вибрирующая струна, вызывающая невидимую дрожь. Он делал вид, что слушает Светлану Петровну, а сам, кивая головой, представлял, как расстегнет эти форменные пуговички, снимет мундирчик, расстегнет блузку, как будет медленно, очень медленно оголять, отогревать своим горячим дыханием и жгучими бесстыдными поцелуями это тонкое и напряженное, словно хрупкая сосулька, тело, распаляя его и возвращая к жизни. Эти мысли напрягли и без того полно налитый и пульсирующий жезл, который теперь просто рвался в бой.
Лев Михайлович встал, не смущаясь того, что оттопыренное напряженное естество резко выделялось над столешницей, моментально отметил брошенный короткий растерянный взгляд женщины и мгновенно сорвавшийся ее голос, обошел стол по длинной стороне, нарочно давая себе время, чтобы немного успокоиться, а Светлане Петровне еще раз взглянуть на пока еще спрятанного напряженного красавца. Он сел рядом с ней, сделав вид, что не заметил прикосновения к ее ноге. Лев наклонился над бумагами, чуть коснулся плеча Светланы Петровны и зажмурился от тонкого запаха ее тела, угадываемого сквозь облако знакомых духов «Сальвадор Дали». Светлана Петровна хотела отодвинуться, давая ему больше места, попыталась приподняться, но Лев удержал ее и, будто потеряв равновесие, а может быть, у него действительно закружилась голова, качнувшись вперед, оперся ладонью о ее коленку, просвечивающую сквозь черноту лайкры. Все происходило совсем не молниеносно, а очень даже медленно, как в замедленном кино: Лев оперся о столешницу, устраиваясь удобнее и снимая тяжесть тела с женского колена, но не только не отпустил его, а еще и продвинулся вверх по ноге, забираясь уже и под юбку. Совершая это немыслимое бесстыдство, он одновременно, не отрываясь, смотрел в расширенные от неожиданности, ужаса и еще целой гаммы ощущений серые, почти черные от огромных зрачков глаза Светланы Петровны.
И так, не отводя взгляда, медленно, как завороженный, он коснулся губами сначала ее щеки, потом чуть ниже, и наконец, не встретив сопротивления, к плотно сжатым губам. Нет, он не стал с ними бороться и в чем-то их убеждать. Он просто обнял женщину, окончательно забирая ее у равнодушного огромного мира, скользнул губами по тонкой напряженной шее к просвечивающей на свету мочке маленького ушка. Лев не мог видеть, как судорожно зажмурила глаза Светлана, как дрогнули крылья носа и одеревенело напряглось лицо, будто в ожидании боли в кресле дантиста. Но он почувствовал, как она откинула голову, подставляя ему всю беззащитно открытую вытянутую шею, почувствовал, как трепетно забилась тоненькая жилка под его губами, а только тут услышал, а может быть, просто угадал, выдох-стон, и понял, что крепость сдалась на милость победителя.
Все было совсем не так, как это обычно показывают в западном кино. Не было ни молниеносной, бешеной страсти, ни разбрасываемых одежд и судорожных движений, ни победного заключительного крика-стона. Все было так, как еще утром, в одно мгновение промелькнуло в воображении Льва Михайловича. Нежными поцелуями и осторожными прикосновениями, будто искусный мастер, открывающий чуткими мазками олифы по черной, закопченной веками чудотворной доске древней иконы первозданную голубизну небосвода и глаз Спасителя, он отогревал, раскрывал эту напряженную скованную женщину.
Лев пересадил онемевшую от происходящего покорную Светлану к себе на колени и, ощущая бившую ее дрожь, тут же отозвавшуюся и у него, ласкал ее, как сомнамбула, как слепой, касаясь ее теплыми подушечками пальцев и влажными губами. Эти прикосновения замыкали невидимые контакты, по которым пробегали слабые токи, вызывая в Светлане эту самую неудержимую дрожь и необъяснимую истому, лишившую ее всякой воли, гнущую спину, закрывающую глаза, сдавливающую дыхание до обморока. Продолжая ласкать, Лев не торопясь раздевал Светлану, снимая с нее одежду словно сухие, отжившие лепестки, пробираясь к живому, горячему, уже трепещущему телу.
Советник налоговой инспекции четвертого класса носила тонкое и дорогое белье – это Лев успел отметить машинально. Оно было таким, что снимать его не было никакой особой нужды. Все, к чему бы он желал прикоснуться, было доступно, но ему все равно захотелось оставить ее обнаженной, чтобы вдоволь насладиться неожиданной беззащитностью и призрачной невесомостью тела, минуту назад казавшегося неприступным, почти бронированным, прочно упакованным в форменный мундир. Лишенное надежной защиты, брони и маски, словно в знак возвращения к жизни, ее тело источало соки и запахи, от которых плыла голова, а возбуждение, сдерживаемое до сих пор невероятными усилиями, достигло предела. Так – на пределе возможного – сдерживается разбушевавшаяся река, заполнившая водохранилище по верхнюю кромку. Поток в любую секунду может сломить преграду и тогда снесет все на своем пути. Лев наслаждался этим сдерживанием, он предвкушал и всеми силами оттягивал предстоящий взрыв наслаждения.
Кабинет давно поглотили сумерки, где-то далеко за окном тусклыми огнями мерцал занятый собой холодный и равнодушный город. Уже на диване – все том же мягком и услужливо и беззвучно прогибающемся – Лев стянул со Светланы остатки «сбруи», как про себя он называл все эти лямочки, застежки и лоскутки, и теперь с еще большей страстью продолжал ласкать и целовать все ее тело, слепящее даже в темноте своей откровенной обнаженностью и снежной белизной. Лев упивался ее покорностью и робостью, но уже чувствовал, вернее, пока только угадывал, словно звуки далекого чуть слышного тамтама, нетерпение и страсть, вековой голод и неукротимое желание, раздвигающие до предела ее ноги и выгибающие ему навстречу ажурной аркой тело.
Они забыли о времени, им было не до него. После долгих, тихих, но распаляющих ласк, Светлана, не в силах больше сдерживаться, не узнавая собственного голоса, начала стонать и молить Льва:
– Возьми меня, возьми меня, я вся твоя, я хочу тебя, прошу тебя…
И Лев, переполняемый желанием, с царской щедростью, гордый, как викинг-победитель, даровал истомленному телу свой победный жезл, вонзая его в мягкую сочную плоть, будто нож в спелую дыню. Ему больше не нужно было контролировать себя. Он отчаянно прыгнул в бездонную пропасть, в веселый гремящий водопад, сбиваясь с дыхания и пульса, и, оставшись чудом живым, помчался дальше в неистовом бурном потоке, то подчиняясь жаркому ритму Светланы, то увлекая ее за собой, как бумажный кораблик.

Что это было? Наверняка, это нельзя назвать ни одним пошлым словом из нашего лексикона и народного словаря, нет, не поднялась бы у меня рука, не разомкнулись бы уста. Это была ночь поэзии, и все происходившее воспето тысячи лет назад в библейской Песни песней. Два человеческих тела, раскрывшись как два экзотических ночных цветка, наслаждались друг другом; они горели, пылали и воспарялись, поднимаясь высоко к облакам и опадая ночной росой на душистые благоухающие травы. Было той ночью все! Все, что придумало греховное человечество за свою долгую и все-таки такую короткую историю. От нежного и тихого соития, взаимопроникновения и слияния к бурной, как кавказский танец, схватке, от торжествующей, победным вымпелом трепещущей, оседлавшей и понукавшей его, как загнанного коня, амазонки до согбенной ниц рабыни, подставившей и разъявшей роскошные белые ягодицы, покорно отдающейся своему нечаянному повелителю. И все это: то на скрипевшем кожей роскошном итальянском диване, как на морской волне – также влажно и тепло, то на жесткой полированной столешнице, как на разделочной доске, то на прохладном широком мраморном подоконнике, на котором ее распинали, как праведницу на кресте, то в мягкой утлости вращающегося кресла – все в одну ночь, как за целую жизнь сразу!
Маленькая одинокая женщина, с утра еще черствый чиновник, уставшая от бессонных ночей и бесплодных мечтаний о любви, семье, нормальной, как говорят вокруг, жизни, каким-то непонятным чудесным образом, – а ведь чудо и должно быть непонятным, как иначе – расцвела и открылась, как никогда прежде в своей жизни. И не страшно, что она еще вчера ничего не знала и не умела. Природа все нашептала и подсказала ей в нужный момент, а она, как настоящая женщина, оказалась весьма талантливой ученицей. Не думая ни о чем, не выгадывая и не боясь, они самозабвенно наслаждались тем великим даром, которым с щедростью наградила нас Природа, но который не каждому суждено отгадать и испытать.
Они долго стояли под тугими горячими струями в маленькой тесной душевой кабине в его комнате отдыха. Он продолжал ласкать ее, но теперь смывая с тела свои поцелуи, запахи, капли. Потом они устало щурились на желтый свет настольной лампы и маленькими глотками цедили терпкий обжигающий коньяк. Прошло шесть часов, а они не сказали друг другу ни слова. Наконец, Светлана не выдержала, и Лев, будто впервые, услышал ее голос:
– Знаешь, я утром почувствовала будто ожег у себя на заднице! Оглянулась, увидела тебя и сразу поняла, что хочу тебя – аж скулы свело. Ты ушел, а я весь день ждала и точно знала, что сегодня буду с тобой. Правда, я не могла даже предположить, что это будет так… так необыкновенно! Я завтра не приду сюда, мне больше тут нечего делать, проверку я закончила, пришлешь своего главбуха за актом, пусть только созвонится заранее. У вас все в порядке, хотя я, конечно, наскребла мелкие недочеты. Заплатите три тысячи рублей штрафа, не могу же я вас совсем отпустить без грехов. Ты проводишь меня?

Они шли по сырым от подтаявшего снега улицам, в воздухе действительно пахло весной, хотя до нее было еще очень далеко, просто этот поздний вечер был подстать всему чудесному, что произошло сегодня. Больше они не виделись: проверки не так часты, да и инспекторов в налоговой службе не мало.


6
Надо отметить, что Лев теперь и на жену смотрел совсем другими глазами. Он пытался понять природу ее отчуждения, раздражительности и агрессивности, ее вечное желание настоять на своем, оказаться правой, первой. Он вспомнил, как после рождения дочери, они стали постепенно отдаляться друг от друга: Люське приходилось все время отдавать ребенку, а Лев пробивался к кандидатской, зная, что только за ней откроется путь к некоторому благосостоянию. Он почти сутками не уходил из лаборатории, и это было тогда оправдано, но потом, когда диссертацию защитил, продолжал пропадать в той же лаборатории уже по привычке. С Люськой к тому времени все эти метаморфозы, превратившие его жену в чужую и недобрую женщину, уже произошли.
Проблема была еще и в том, что тот самый – чудодейственный, всё воскрешающий и освобождающий оргазм, который и снимает колдовские чары с самой зачерствевшей женщины, превращая ее в принцессу, королеву или даже в саму волшебную фею, вызывал у Людмилы сильнейшие головные боли, в последние годы ставшими совершенно невыносимыми. Что-то не так срабатывало в ее тонком женском организме, а, скорее всего, что «клеммы замыкало накоротко» ее кондовое воспитание и поклонение вековым национальным традициям, выхолащивающих все живое и естественное в условиях суровой российской действительности: отсутствие на протяжении многих лет элементарных условий, когда можно предаться любви и наслаждению, не думая о спящих за занавеской родителях, детях или даже соседях за тонкой перегородкой, и позволить себе выдохнуть, выпустить из себя торжествующий крик, а не душить его в подушке волевым нечеловеческим усилием, не говоря уже об отношении к сексу как к чему-то грязному и непотребному, о чем нельзя ни говорить, ни думать – все это и вызывало ту нестерпимую головную боль, что напрочь отвращала Люську от блаженства секса. В молодости это было не так ощутимо, но с годами превратилось в невыносимую пытку, и теперь Лев мог неделями и даже месяцами не трогать свою спутницу, не вызывая у нее ни малейшей негативной реакции.
Нет пророка в своем отечестве, с безнадежной тоской констатировал Лев, понимая и чувствуя теперь природу тонкого женского естества, но не в силах изменить свою собственную семейную жизнь, давно превратившуюся в скучнейшую рутину. Каждый из супругов давно жил своей жизнью и расставлял в ней ориентиры и приоритеты по-своему. Единство проявлялось только в одном пункте: у обоих на первом месте была дочь – Машенька – дальше же жизненные принципы супругов расходились как параллели в неевклидовой геометрии, чтобы не пересечься уже никогда. Льва всегда обижало, что в Люськиной «табели о рангах» для него не нашлось ни второго, ни третьего номера, ни даже пятого – эти престижные позиции занимали последовательно: мама, исполнение служебных обязанностей, общественное мнение, четыре ближайшие подруги и ежедневные телефонные разговоры с ними, наполнявшие каким-то неведомым смыслом каждый прожитый ею день. Умом не понять, о чем можно говорить ежедневно на протяжении трех часов с одними и теми же людьми, как найти для столь плотного общения темы и информацию, которой можно было бы поделиться?! Обиженный и раздраженный Лев, застававший жену с телефонной трубкой в руке всякий раз, когда пытался придти домой раньше полуночи, пробовал как-то урезонить Люську, но она резко обрывала его, заявляя, что подруги – самые близкие, самые преданные и самые верные, в отличие от него, Льва, на свете люди, с которыми она прожила всю свою жизнь. Слушать это всегда было очень обидно, но только теперь, когда Лев почувствовал какое-то новое свое сокрушающее качество, ему на ум пришел коварный план отомстить и доказать, что эта так называемая дружба, – просто Люськин вымысел.
 Все подруги были замужем. Правда, их семейная жизнь складывалась по-разному, что и было основной темой для их бесконечных разговоров, в которых они довольно-таки легко неизбежно приходили к мнению, что все мужчины – козлы, не понимают и никогда не поймут тонкую женскую душу. Все семьи, включая и семью Льва, часто встречались, проводили вместе праздники, отмечали устоявшуюся на века череду дней рождений, разнообразя их только мелкими отличиями – новым салатом, вторым горячим, неожиданным тортом или новым платьем именинницы, да еще временем выпадения в салат неизменных мужей-пьяниц.
Льва всегда раздражали эти запрограммированные, превращенные в незыблемые ритуалы праздники. Он какое-то время пытался хоть как-то разнообразить сборища, вытаскивая компанию за город с ночевкой, чтобы покататься в новогоднем лесу на лыжах, или летом вывозил на неделю на Алтай с детьми и собаками, всей капеллой, или уговаривал пойти хотя бы в баню, но вскоре устал от всех этих бесплодных попыток, в которых результат был всегда одинаков, и теперь покорно отбывал повинность, когда наступал очередной календарный срок.

При всем чувстве внутренней силы и уверенности, Лев не ожидал, что его коварный план исполнится так легко и просто. Первая из самых преданных подруг согласилась придти по какому-то им придуманному пустяшному, а потому совершенно понятному поводу сразу же, без особых уговоров. Еще в телефонном разговоре обеим сторонам все стало ясно и понятно: она поняла намек на предложение, он – ее согласие. Было выбрано время, когда Люська уехала в очередную командировку, по старой, еще советской привычке она отправлялась в них всегда с большой охотой. Муж подруги, правда, оставался в городе: он читал лекции в университете. Впрочем, чем бы он ни занимался, никто о нем в этот раз не думал. Сама Лариса, как бывшая балерина с не сложившейся карьерой, как часто бывает в таких случаях, преподавала в хореографическом училище. В нем сейчас начались каникулы и вступительные экзамены – время творческой неразберихи и относительной свободы, в которой всегда легко найти повод ненадолго отлучиться.
Лариса всегда нравилась Льву. Он с детства любил тонких, хрупких и стройных женщин, невысокого росточка, с длинными волосами и маленькими точеными ножками, а балерины – вообще казались ему призрачно-воздушными феями из волшебных сказок. Сама мысль о том, что они могут быть доступны, как и обычные – земные – женщины, возбуждала его до зубовного стука.
На совместных семейных вечеринках, когда они переходили в предпоследнюю стадию с характерным всеобщим легким «обжимансом», Лев с удовольствием танцевал с Ларисой в то время, как ее муж получал наконец возможность потискать Люську, которую он многие годы молча обожал, щедро наделяя ее тем, чего в ней не было никогда и в помине. У Льва это даже не вызывало чувства ревности, ему просто было жалко Славика, которому, скорее всего, никогда не удастся проверить свои гипотезы, а значит, не придется разочаровываться: он так и будет пребывать в завидном счастливом неведении. А вот Лев, в отличие от него, не соглашался довольствоваться лишь мечтами и иллюзиями, особенно теперь, когда он чувствовал в себе эту самую уверенность и силу. Он хотел гораздо большего, и дрожащая Лариса, переступив порог его квартиры, не смогла ему ни в чем отказать.
Однако он не ожидал, что сможет разбудить в этой маленькой, вечно занятой работой и семьей женщине такую страсть. Впрочем, для нее это было еще большим открытием. Никогда в жизни у нее не было ни любовника, ни какого-либо малейшего повода или даже самой мысли об измене своему Славику. Да, он не хватал с неба звезд, но жили они, как все – спокойно и терпеливо. В молодости, конечно, было больше страсти, даже какой-то азарт временами пробивался. Помнится, как-то они занимались любовью даже в ее училище, в репетиционном зале на матах. А еще было, совсем уж стыдно вспомнить, когда Славика еще по молодости так обуревало, что он брал ее, стоя, в подъезде, а потом еще в ванной у Надьки на каком-то празднике. Интересно, а Славик это помнит?
Эта мысль всплыла медленно, как-то лениво, вместе с возвращающимся сознанием уже после всего. Лара никогда не испытывала такого, что только что отпустило ее тело, вон еще дрожь бьет вовсю. От одной мысли, что она изменяет своему мужу, Лара кончила, едва успев раздеться: она почувствовала это необыкновенно остро! А следующая, еще более жуткая мысль, что ее раздевает и ласкает муж лучшей подруги, пробила с еще большей силой. Уже одного этого хватило бы на всю оставшуюся жизнь, но это оказалось лишь начало... А уж когда Левушка начал с ней делать то, что никогда не делал Славик (господи, как же он ее ласкал!), Лара, потеряв всякий контроль над своим телом и разумом, кричала в голос так, что Льву пришлось закрыть ей рот поцелуем. Он даже немного испугался – ничто, казалось, не предвещало такого темперамента в этой маленькой, снулой и кроткой с виду женщине.
Лев после всего не дал ей спрятаться под одеяло, не заснул и не отвернулся от нее, как это делал муж вот уже более двадцати лет, наоборот, он продолжал ее ласкать, впитывая в себя ее дрожь, целуя ее маленькие пальчики на ногах, шепча ей столько немыслимых ласковых слов, что Лариса вдруг расплакалась, толком не понимая причины. Потом стала судорожно собираться, одеваться, стараясь скорее спрятать свои по-девичьи тугие растопыренные грудки с каменно-восставшими красными от возбуждения и ласк сосками. Ей стало страшно и стыдно, она бессвязно принялась лепетать, что они больше никогда не должны этого делать, тут же ловя себя на том, что она не сможет отказаться от этого необыкновенного чувства, чьи отголоски мощными волнами все еще не затихали в ней. Лев не спорил. Он тоже понимал, что теперь сможет взять свое в любое время, как только ему этого захочется. Еще Лариса не успела закрыть за собой дверь, как Лев тихо, но отчетливо пробормотал себе под нос:
– Один – ноль! – И тут же хладнокровно стал прикидывать, как соблазнить вторую подругу жены, которая ему нравилась гораздо меньше.
Оказалось, что проблема была лишь в том, чтобы выкроить время и настроение. Вскоре счет беспроигрышных побед над «верными» подругами был доведен до разгромного «четыре – ноль». Впрочем, ожидаемого триумфа или хотя бы некоего внутреннего удовлетворения не наступило, и Лев, избавившись от этих слегка мучивших его совесть забот, с легким сердцем вернулся к более простым и доступным радостям, не доставлявших таких моральных переживаний.

Прошло уже много времени с того ноябрьского вечера, перевернувшего жизнь Льва Михайловича неожиданным образом. Открыв для себя неизвестные прежде возможности, наполнившие жизнь острыми ощущениями, отдавшись этому новому увлечению, Лев стал спокойнее переносить домашнюю тягость. Он стал непривычно терпелив, настроен был вполне миролюбиво: в споры с женой не ввязывался, старался ей во всем уступать и даже угождать. Лев стал заметно больше проводить времени с женой, причем, как только он перестал раздражаться на каждое ее движение и слово, Люська и сама снизила степень агрессивности и непримиримости.
Конечно, всем этим изменениям в их жизни способствовал комплекс подспудной вины, который всплывал всегда на задворках сознания, как только Лев затевал очередное «невинное» развлечение. Избавиться от этого комплекса-призрака, мешавшего полному и безграничному счастью, Лев не мог, несмотря на все собственные уговоры, что он не делает ничего страшного. «Ведь это удовольствие – часть его такой короткой жизни! Кто посмеет упрекнуть его в том, что он не может себе в нем отказать, да и есть ли на то веские причины, кроме каких-то необоснованных моральных устоев, придуманных неизвестно кем и когда. Стоит ли вообще в этой жизни отказываться от удовольствия, особенно такого – обеспечивающего мощный заряд положительных эмоций и помогающий преодолеть безысходность окружающей реальной жизни?» – напористо, но безуспешно атаковал Лев свою совесть и продолжал развлекаться, чувствуя себя слегка грешником. Но именно эта вина перед ничего не подозревающей женой, как это известно из многовековой истории человеческих отношений, укрепляет и прочно цементирует брак, заставляя искупать собственные грехи более чутким отношением к обманутому, вроде как, обкраденному супругу.
«Что ж, пусть будет так», – думал Лев, и ему становилось на некоторое время легче. Впрочем, вряд ли нашлась бы сила или причина, которая заставила бы его теперь отказаться от этого источника удовольствий.
 
       
7
Время, говорят, лучший лекарь. Но это слишком уж примитивное понимание функции времени, покрывающего в конечном счете всю человеческую жизнь, при этом нивелируя и сминая в исторические пласты эпохи события, факты биографии, привычки, страсти и волнения отдельно взятой жизни. В конце концов, остается лишь короткий во всех смыслах временной интервал, который обычно выводят на гробовой доске, разделяя короткой чертой даты рождения и смерти. Время не только лечит, оно безразлично поглощает и убивает все, даже самого человека. В любом новом удовольствии, увлечении или деле, пусть самом увлекательном и интересном, с течением времени наступает некий предел насыщения, а если вовремя не остановиться и не принять энергичных мер, даже пресыщения. Невозможно бесконечно утолять даже самый зверский аппетит, хотя человек – самое избалованное и изощренное существо на Земле, его фантазии в удовлетворении своих вечно растущих потребностей кажутся неисчерпаемыми. Что ж, когда что-то становится привычным и перестает радовать, нужно найти нечто новое. Как говорили в диамате, перейти на новый виток спирали. Лев Михайлович теперь начинал понимать наркоманов, которые, получив однажды необыкновенные и, наверное, приятные ощущения, вновь и вновь стремятся к ним, меняя наркотики на более сильные до тех пор, пока не дойдут до края.
Вот и его страсти несколько улеглись, хотя для этого понадобилось не так уж мало времени. В фирме все еще было спокойно, хотя именно такое спокойствие устанавливается часто перед бурей, дома тоже все было спокойно. Лев про себя называл это состояние «ни войны, ни мира» или «На Западном фронте без перемен», вспоминая некстати роман Ремарка, прочитанный еще в юности. Татьяна, относящая Льва Михайловича к своим постоянным и солидным клиентам, присылала несколько раз в неделю своих новых и лучших «девочек», стараясь всячески разнообразить его «меню». Они так больше и не виделись, лишь иногда она звонила ему на мобильник, чтобы предложить очередную новинку. Вот и на этот раз она позвонила сама и, хотя в планы Льва Михайловича в этот день подобное развлечение не входило, уговорила его быстро, заинтриговав обещанием чего-то незаурядного.
– Понимаешь, это редкий случай, моя подруга вернулась из Франции, она там работала по контракту несколько лет. Сам понимаешь, Франция – законодатель мод не только в парфюмерии, – убеждала Льва «хозяйка». – Я тебя с ней по дружбе познакомлю, даже цена будет прежней, как всегда, если сам не захочешь доплатить.
Что ж, предложение было заманчивым. Лев, чувствуя уже надвигающееся возбуждение и не желая себе в нем отказывать, легко переставил что-то в своем расписании и позвонил домой, чтобы, привычно придумав причину, предупредить, что сегодня задержится допоздна. По дороге на свою «конспиративную квартиру», порядок в которой за приличную зарплату поддерживала соседская девчонка, он заехал в супермаркет и пополнил запасы джентльменского набора: хорошего коньяка, конфет, фруктов и сигарет.
 Лев едва успел принять душ и переодеться, как раздался предупредительный звонок Татьяны.
 – Подругу зовут Лили, это уже на французский манер, а по-нашему – Лиля. Деньги отдашь ей, можешь уже потом, при расставании, кстати, не торопись, счетчика не будет, а еще учти, что она мастер на все три хода… – сказала бандерша и положила трубку.
 Лев не успел понять, о чем идет речь, как раздался звонок в дверь, видимо, Татьяна звонила снизу, из машины, пока Лиля поднималась по лестнице. Он открыл и сразу же с удовольствием отметил, что молодая женщина в его вкусе. Она была ровесницей Татьяны, может быть, даже чуть старше – женщина под тридцать лет в самом расцвете своей красоты. Светлые волосы тяжелым узлом забраны вверх, овальное лицо с чуть насмешливым и в то же время подбадривающим взглядом голубых глаз, узкие плечи и заметно выдающаяся грудь под облегающим джинсовым жакетом, тонкие, очень узкие джинсы, подчеркивающие стройность и выразительность притягивающей, не позволяющей уже отвести взгляд, фигуры – все это Лев успел разглядеть в одно мгновение.
 – Добрый день, гостей ждали? – весело и непринужденно спросила Лиля, и Лев, все-таки несколько смутившись, несмотря на уже богатый опыт, неловким жестом пригласил ее войти. Однако неловкость прошла очень быстро: они познакомились, завязался какой-то бестолковый, но легкий и веселый разговор ни о чем, за которым можно было спокойно присмотреться к гостье, уже предвкушая удовольствие. Лиля с удовольствием, смакуя маленькими глотками, выпила рюмку коньяка, с таким же удовольствием съела конфету, посетовав, что там, на чужбине, очень скучала по нашему, настоящему шоколаду, на закуску аккуратно всосала сочную желтую грушу и, легко поднявшись с дивана, неожиданно совсем уже по-деловому, спросила, где ванная комната. Лев проводил, выдал большое мохнатое желтое полотенце, предложил халат, но получил отказ со смехом:
 – Думаю, халат нам понадобится не скоро!
 Пока гостья плескалась, напевая что-то веселое, Лев прошел в спальню и расстелил свежую – с крахмальным хрустом, как он любил – постель. Сел в кресло у окна, в котором (он уже точно знал из опыта) в полумраке комнаты его глаза будут почти не видны, и почувствовал знакомое слегка покалывающее возбуждение, отзывающееся не только в чреслах, но и во всем теле.

 Интересно, что возбуждение возникало и развивалось по каким-то не ясным для него законам, отталкиваясь каждый раз от совершенно неожиданной детали, часто очень мелкой и несуразной, но играющей роль некоего детонатора, после чего возбуждение лавиной захватывало его всего полностью. Это могла быть маленькая, почти детская грудь, с чуть проступающими гранатовыми зернами сосков, или совсем наоборот – неожиданно большая, мягкая и даже несколько увядшая грудь не раз рожавшей женщины, которую просто невозможно было забрать в ладони, с большими темными до цвета черного шоколада окружьями вокруг твердых налитых желанием сосков. Большие груди восхитительно колыхались в такт движению женского тела, который задавал он – повелитель и укротитель, и это всегда доводило Льва до состояния исступления.
Его одинаково сильно возбуждала атласная, мраморно гладкая кожа без единого волоска и густая поросль черных или рыжих волос, которая не только скрывала прелести, но бывало уходила перелесками далеко по внутренней стороне бедер; очень нравились и возбуждали длинные стройные ноги, но не меньшее возбуждение вызывали ноги с легкой кривизной, которые особенно ладно обхватывали его на заключительных аккордах, смыкаясь пяточками на спине. Он шалел от оголенной тонкой шеи, слабой голубоватой жилочки, бьющейся на ней, от прозрачной розовой мочки искусно слепленного ушка, от острых лопаток и выпирающих хрупких ребер над плоским или даже втянутым животом, от конопушек на груди и россыпи мелких родинок на спине или бедрах, от маленьких робко поджатых розовых пальчиков и прозрачно розовых или желтоватых пяточек, особенно в тот момент, когда распятая им женщина складывалась вдвое, закинув ножки далеко за голову. Словом, от всего, что подчеркивало нежность, слабость, хрупкость и беззащитность. Каждый раз, с новой женщиной, все было по-новому: иногда он с удовольствием преодолевал игривое сопротивление, а в другой раз даже уступал инициативу, подчиняясь энергичной и жадной партнерше, стремившейся оседлать его и укротить, как дикого мустанга. Начиная всегда с каким-то робким внутренним ожиданием, он вскоре легко находил правильный путь к блаженству, но путь этот всегда лежал через удовлетворение партнерши. Только опьяневшая, воспарившая от неги и ласки женщина, оставившая грешную землю вместе со всеми житейскими проблемами, могла доставить истинное наслаждение, большая часть которого определялась тем, что именно он сделал ее такой счастливой, пусть даже на миг! Его голова всегда шла кругом от запахов, вкуса, которые никогда не повторялись, а пьянили каждый раз по-разному. За это время Лев понял, что, воистину, не бывает на свете некрасивых женщин, они все прекрасны, каждая по-своему, особенно, когда она, окунаясь в море наслаждения, источает великое желание. Такой желанной ее создала сама мудрая матушка Природа, и только человек смог так заморочить это чувство, что оно проявляется теперь с редкостью настоящего чуда.

 Из этих раздумий Льва вывела вошедшая в комнату Лиля. Она была в чем-то невероятно прозрачном – лиловом или фиолетовом – Лев плохо разбирался в этих цветах, но то, что было на ней, только подчеркивало ее пленительную и манящую наготу. Она подошла ко Льву Михайловичу, подняла его и, прижавшись всем телом, сначала очень легко, как всегда начинал он сам, поцеловала Льва. А потом, не отрываясь от его губ, очень осторожно, но настойчиво и страстно стала забирать их, раздвигая ловким и горячим язычком, стремясь навстречу такому же нетерпеливому дружку. Голова закружилась, и Лев оказался полностью во власти этой маленькой женщины.
       И вновь, будто не было этого насыщенного любовью года, превратившего Льва в опытного любовника, он полностью попал во власть казавшейся такой хрупкой женщины. Она не торопилась, околдовывала и пьянила, лишая собственной воли и всякого сопротивления. Зная таинственные ходы и тропинки, чутко касаясь самых тонких, известных только ей струн, она извлекала нежную, совсем неслышную музыку, увлекая его в непроглядную манящую глубину, обещающую нечто необыкновенное. Лиля исполняла классический номер стриптиза-обольщения, но делала это с таким искренним вдохновением, что Лев легко поверил, что именно он явился его источником.
Впрочем, мыслей почти не было, хотя даже в самые жаркие моменты, когда разум, казалось, покидал его, он ловил себя на неожиданных открытиях, которыми щедро делилась с ним Лиля. Возбудив его долгим и страстным поцелуем, она ловкими опытными движениями освободила его от одежды, и только теперь, глядя на восставший символ его восхищения ею, стала раскрывать себя, сбрасывая прозрачные вуальки и продолжая танцевать под музыку, которую Лев теперь и не слышал. Легкими движениями она вздыбила свои острые соски, вызвав мурашки на их розовых окружьях. Тяжелые и упругие груди отозвались по первому зову – налились и притянули завороженный взгляд Льва, но Лиля не давала ему придти в себя и повела его взгляд ниже, продолжая открывать призрачную картину своего тела. Ее тонкие ноги и угловатые коленки, в отличие от пышной груди, создавали обманную иллюзию почти детской доверчивости и беззащитности, но это ощущение моментально рассеялось, как только Лиля резко развела в стороны колени, представив его ошеломленному взору бесстыдно открытый цветок – непропорционально большой, выделявшийся темно-бордовым соцветьем на светлом, почти белом теле.
На гладко выбритом лобке были специально оставлены две широко разведенные тонкие дуги волос, будто крылья или острие стрелы, указывающей направление к источнику наслаждения. Когда Лиля сводила ноги вместе, сочные, налитые складки сминались, будто лепестки сложившегося на ночь большого экзотического цветка, а стоило ей волшебным движением широко развести точеные коленки, как цветок приоткрывался, превращаясь в некий восклицательный знак, точка которого – абсолютно правильный маленький кратер – манила и притягивала, как загадочный третий глаз Шивы. Тут Лев вспомнил слова Татьяны о «трех ходах», и, внезапно догадавшись, залился обжигающей щеки краской смущения, которого не мог в себе раньше даже предположить.
 «Неужели она имела в виду?.. Нет, этого не может быть! А вдруг?!»
 Тем временем, музыка продолжала звучать, а Лили, в лучших традициях своего жанра, вела его под эту тихую музыку по известному только ей пути. Лев потерял ощущение времени и места. Он будто плыл под водой, переполненный страхом, что ему не хватит воздуха, но Лиля, умело лаская, уже не первый раз поднимала его на поверхность, позволяя меж высоких волн вдохнуть живительного воздуха, и снова увлекала его на глубину. Когда же в очередной раз он, окончательно укрощенный, безропотно следующий за нею, был возвращен на круг, Лили решила, что настал наконец момент для завершающего аккорда. Легко сложившись вдвое, покачиваясь на выгнутой спине, словно превратившись в некую лодочку-гондолу, играющую на поднятой катером волне, она широко раскинула ноги, открывая всю себя взгляду распаленного до безумия партнера. Не оставляя ни малейших сомнений, не давая ему прийти в себя, Лиля руками развела ослепительные круглые ягодицы, и подбодрила его севшим от волнения голосом:
 – Ну же, иди! Я открываю тебе ворота в ад, ведь только там настоящее наслаждение!
 Лев лишь на мгновение испуганно отпрянул, но уже в следующий миг заворожено подчинился, проникая в бездонную глубь, пугающую и манящую, как все желанное и доселе неизвестное. Пройдя через удивительную плотность, он сразу же почувствовал нестерпимый, казалось, огонь, потом ласковое сжатие и судорожные движения, вызывающие пронзительную и сладкую боль в позвоночнике. Она заставляла его покорно подчиниться неслышным барабанам, отбивающим все ускоряющийся ритм. Он сначала почувствовал, а потом и услышал необыкновенный утробный рык Лили – она опередила его лишь на мгновение. Лев упал на нее, придавив своей тяжестью, и замер. Лиля, выждав минуту, осторожно освободилась от Льва, но тут же встала на дрожащие от слабости колени и прогнулась в нижайшем поклоне, упершись грудью в подушку, раскрывая и без того не сходящиеся вместе ослепительные полушария. И только в этот миг Лев окончательно понял, какую беспредельную власть над собой она ему предлагает, как бесконечно доверяет, отдаваясь ему полностью – без остатка! Он нежно и осторожно вновь вошел в плотное огненное кольцо и, паря над ее простертом ниц телом, издал победный клич, закрепляя свою власть над этим нежным существом.
Какое-то время они, почти не дыша, лежали рядом, слыша как в ушах все еще бьют барабаны. Прошло немало времени, прежде чем они смогли успокоиться. Лев продолжал тихонько целовать влажное солоноватое тело Лили, а она, поглаживая его и чуть направляя поцелуи, рассказывала ему необыкновенные вещи:
– На востоке люди тысячелетиями совершенствовали искусство любви. Там сексуальные наслаждения считались во все времена самыми сильными – щедрым подарком богов. И климат позволяет спокойно заниматься любовью везде, где захочется, в любое время года и суток. Религии на востоке в вопросах сексуальных наслаждений не такие суровые и ханжеские, как христианская. Там вообще все, что касается наслаждения мужчин, оправдывается, женщинам же разрешено лишь подчиняться и ублажать сильных мира сего. На европейском континенте, во времена дикарей, что в шкурах ходили, люди спаривались как звери – быстро и жестоко. В средние века церковь взялась наводить порядок, утверждая, что любое чувственное проявление, а уж плотские удовольствия тем более – козни дьявола, пытающегося соблазнить человека и овладеть его душой. Само по себе обнаженное тело было в строжайшем запрете. Благородные дамы в кринолинах, вонючие от грязи, совокуплялись, не раздеваясь, через маленькие дырочки. А ведь все тело женщины – сплошная эрогенная зона, надо только научиться раскрывать, пробуждать его, а мужчинам сотни лет это было неведомо. Да и к чему? Они получали свой кайф, и их мало беспокоило, что чувствует женщина. Человеческий же организм самой природой доведен до совершенства: через вагину рождается новая жизнь, поэтому она защищена от лишних ощущений и в ней совсем немного нервных окончаний, иначе женщина не могла бы рожать. Главное сексуальное чувство – оргазм, если верить Ошо, вообще был открыт всего в прошлом столетии.
За изощренные занятия сексом раньше сжигали на костре. То, чему я только что тебя научила, позволяет получать особенно сильное удовольствие, причем обоим партнерам. Это всего лишь способ – один из многих, но, может быть, самый лучший? Недаром церковники так бесились по этому поводу, хотя сами частенько его применяли. Кстати, я думаю, что только женщина может по-настоящему чувствовать наслаждение именно там. Ладно, уж не волнуйся, я никак не буду его называть, что ты, как девочка краснеешь? Так вот, те мужики, которые склоняются к гомосексуальным отношениям, в том и ненормальны, что чувствуют это как женщины. В Европе сейчас новая сексуальная революция, там, уже хорошо распробовали, что такое настоящее наслаждение, а у нас, наверное, еще не скоро дойдет, условия не позволяют. Хотя молоденькие девчушки уже пристрастились, они растут быстро, не так закомплесованы и схватывают все налету, не то, что мы в свое время. Я, вообще, замуж девственницей выходила, представь себе, как мы мучились, пока что-то стало получаться. А, кроме того, это как раз тот самый безопасный секс, при котором не нужно думать на какой стадии менструального цикла ты находишься. Впрочем, что я тебя агитирую, тебе-то понравилось? – неожиданно завершила она свой монолог, и не стала дожидаться ответа. – Ладно, я и сама все видела, на седьмом небе был, кричал, как горец в горах, хорошо, хоть камнепад не вызвал. Считай, я тебя в рыцари посвятила, тот, кто распробует, потом уже никогда от этого удовольствия не откажется, затягивает, как наркотик, хотя здоровью ни малейшего вреда не приносит. Даже наоборот – одну лишь пользу! Спроси у кардиологов. А вообще, я тебе скажу главное – в сексе нет ничего запретного, грешного или грязного, это самое лучшее, что придумала природа. Тот, кто это поймет, не зря жизнь на земле проживет. Вот, даже в рифму получилось. А запреты эти придумали ханжи и убогие, только, кто их теперь будет слушать? Давай одеваться, мне уже пора.
Так, совершенно неожиданно ему была открыта новая сторона секса, надолго продлившая его пристрастие к чувственным неутолимым ласкам, наделившая его еще большей силой и властью над женщинами, о какой каждый мужчина мечтает исподволь, не признаваясь в этом даже самому себе. С каким ужасом, протестом, гневом и даже слезами встречали его неожиданные попытки благочестивые сторонницы классического секса, и какими яростными поклонницами «ассирийского наслаждения» они потом становились, с жаждой страждущего в пустыне ожидая этого шквала, раскрепощающего и пробуждающего первобытную легкость, от которой будто вырастали крылья. И, как ни странно, чем большее сопротивление приходилось преодолевать в первый раз, тем большую пристрастность проявляли потом «падшие ангелы». А вот молодые девчонки, оказывается, действительно, уже распробовали древнюю «новинку», и теперь, освободившись от беспокойства за последствия, самозабвенно отдавались чувственным наслаждениям.

Последние барьеры, которые всегда возникали при общении с девчонками, напоминавшими ему собственную дочь, были вскоре разрушены, и помогла ему в этом безоглядно влюбленная в него соседка по площадке – та самая, что поддерживала порядок в его квартире, приходя туда только в его отсутствие. Как-то так получилось, что однажды их пути пересеклись, после чего они стали не только любовниками, но, как ни странно, и большими друзьями.
Юлька – его новая молодая подружка – так много рассказала ему о своей беспросветной девчачьей жизни, открыв глаза на свои проблемы, о которых Лев и представления не имел, что он ужаснулся, представив, как мучается и его дочь. Он только теперь понял, как одинока и несчастна Машенька, живя в этом нелепом подобии семьи, наивно слепленном им и Люськой якобы для ее счастья. Ему захотелось что-то сделать для дочери, поговорить с ней по душам, хотя ей было гораздо больше лет, чем Юльке, ведь она уже оканчивала университет и считалась вполне взрослой девушкой.
К сожалению, этим благим порывам не довелось исполниться. Суета взрослой жизни, навалившиеся неприятности, наконец, очередной отпуск, безнадежно испорченный в натужном совместном проведении с опостылевшей женой, отвлекли Льва от тонких материй, а вскоре он и забыл о них, стараясь из последних сил удержать на плаву свой бизнес, благополучие, а с ними и саму жизнь. Но в самую трудную, казалось, беспросветную минуту, стоило ему вспомнить багряный октябрь, шелест листьев на аллеях Люксембургского сада, зыбкий силуэт танцующей женщины, как светлое необыкновенное чувство, словно прорвавшийся сквозь завесу черных туч солнечный луч, согревало его истосковавшуюся по теплу душу.



Глава вторая
Пронзительный октябрь


       О, посмотри, какие облака
       Возведены вдоль нашего романа,
       Как будто бы минувшие века
       Дают нам знак, таинственный и странный.

       И странное обилие цветов,
       И странно, что кафе не закрывают.
       И женщины в оранжевых пальто,
       Бесшумно, как кувшинки проплывают.

       О, посмотри хотя бы на себя
       В минутном отражении витрины,
       Где манекены редкие скорбят
       И катятся волнистые машины,

       Где тонкая колеблется рука
       Среди незамечательных прохожих,
       Где ты стоишь, похожа на зверька
       И на смешного ангела похожа.
       ……………………………………………
       И ты уходишь весело, легко –
       Пустеет двор, пустеет мирозданье.
       И ласковые днища облаков
       Всю ночь висят над миром в ожиданье.

       Юрий Визбор

8
Европейское турне четы Андреевых подходило к долгожданному концу. Лев Михайлович старался теперь, как можно быстрее закончить его. В неотвратимом предвкушении от бесконечной очереди на границе, варварского досмотра белорусских таможенников, которым легче сразу выдать «подать», и дальнейшей домашней действительности, которая, особенно на первых порах после пересечения границы, давит на затылок безнадежностью и тоской, не радовали даже отличные европейские дороги. В программе еще оставались Париж и Франкфурт, а далее – через Польшу – домой. Он уже сто раз проклял эту дурацкую идею – путешествовать по Европе на своем автомобиле. Легче было взять напрокат автомобиль во Франкфурте, а после поездки по Европе улететь домой самолетом: шесть часов анабиоза, и ты снова в привычных родных пенатах, а все, что увидел за три недели в ухоженной Европе, тебе будто просто приснилось.
Лев сам придумал этот отпуск, надеясь хоть как-то ублажить свою нервную и вечно расстроенную жену, но Люське и здесь угодить было невозможно. Первую половину путешествия она еще как-то держалась, терпеливо молчала и неохотно вертела головой, безошибочно останавливая свой взгляд на бесчисленных магазинах. Особенно ее привлекали крупные супермаркеты, в которых можно было бесцельно бродить по целому дню. Льва бесило, что Люське совсем не интересны старинные римские раскопки посреди Франкфурта, другие исторические достопримечательности, что она решительно отказалась от экскурсий по городу, несмотря на услужливого гида, предоставленного им фирмой.
Обидно, ведь то, что она видела в этих магазинах, абсолютно все, давно уже есть в их родном городе. Для этого совсем не нужно было уезжать в Европу, причем цены у них дома даже ниже, чем в этих расфуфыренных торговых дворцах. Но еще обиднее было то, что Люське ничего и не хотелось. Лев, ни секунды не задумываясь, удовлетворил бы любую ее прихоть, хотя шкафы, которые он нагородил вдоль длинной стены спальни, уже не вмещали обнов. Нет, ей доставляло удовольствие просто так бродить, смотреть, примерять, прикидывать, пробовать… Для Льва это пустое занятие было невыносимым. Может быть, чувствуя это, вскоре Люська уже не скрывала раздражения, причиной которого становилась любая мелочь.
На всем протяжении их маршрута, придуманного Львом еще дома, она, уже совершенно не сдерживаясь, гундела, что в Мюнхене слишком шумно (там проходил футбольный матч «Бордо» и «Баварии») и много развязных, противных, примитивных немцев, в Баден-Бадене, наоборот – публика слишком скучная и напыщенная, а цены баснословные – нечего тут делать. В Швейцарии, да, красиво, но слишком много гор, от них у нее головокружение и боязнь высоты, даже спать толком не могла. В Венеции останавливаться совсем не захотела – «вонь от каналов, просто как на помойке, поедем скорее на свежий воздух, в Испании – жара, пыль, какие-то вечные развалины, Франция – убожество, маленькие, темные от старости домики, опять же, неразговорчивые на английском языке французы, и вновь запредельные цены – они считаю себя центром Вселенной?»
Скорее всего, и сегодняшний день не принесет ей ничего хорошего. Лев уже представлял, что самый лояльный вердикт Парижу будет выглядеть примерно так: «духота, пыль, грязь несусветная» – в общем, скорее бы домой. Доведенный до последней степени раздражения, которое сдерживалось теперь истончившимся до пергаментной толщины терпением, Лев Михайлович все чаще закрывал глаза, так как закрыть уши он не мог: в руках он держал руль своего автомобиля.
Сегодня с утра они въехали в Париж, оставили машину на стоянке и на такси подъехали к знакомому Льву небольшому уютному отелю на Амстердамской улице, что неподалеку от вокзала Сент-Лазар и Гранд-Опера. Хозяйка сразу же узнала Льва Михайловича и тут же предложила ему, как постоянному клиенту, скидку в пятьдесят процентов. На Люську она даже и не взглянула, хотя Лев несколько напрягся, не вспомнит ли хозяйка, что в прошлый раз он был совсем с другой женщиной. Впрочем, вряд ли она вспомнила бы, а если и так, то виду, конечно, никогда не подаст. Но вот номер предложила тот же самый… Неужели помнит?
Теперь Лев присел на прогретую лавочку, стараясь спрятаться в рябую тень от большого платанового дерева. Сидеть предстояло долго – Люська принялась осматривать многоэтажный «вавилон» «Галереи Лафайета». Лев смежил веки, стараясь пригасить яркий свет летнего дня, сквозь ресницы глянул в сложенный трубочкой кулак на уходящий к близкому горизонту бульвар и маленькое кафе на углу улиц и почувствовал, как закружилась голова, а сам он полетел в такой же солнечный день, но с пьянящими запахами палой листвы, с шуршаньем медно-тонких, а потому таких звучных дубовых листьев, с отсветом солнца на оранжевых и багряных растопыренных пальцах кленовых листьев и летящих безмятежно обрывках серебряной паутины…
Сердце сжалось той сладкой тоской, невыразимой и неизгладимой, не отпускавшей его тогда все десять дней незабываемой поездки – десять счастливых, светлых, пронзительных дней октября. Так же светило солнце, он сидел на скамеечке в Люксембургском парке и смотрел на удивительную женщину, тонкую, почти прозрачную, по-детски радующуюся ясному осеннему дню, вороху листьев, белым статуям французских королев и будто бы вырезанному из тонкого белого листа зданию Сената. Ее радость просто от жизни, от солнца, от листьев, от густого, насыщенного осенними запахами воздуха передавалась ему и всем окружающим. Люди шли по шуршащим дорожкам, засыпанным мелким ракушечником, улыбались и еще долго, долго оборачивались, любуясь танцующей вместе с падающими листьями тонкой светлой женщиной. Лев тоже смотрел, не отрываясь, и не мог поверить, что это он такой счастливый и блаженно беззаботный, а женщина эта не просто чудо Парижа, а его женщина, пусть всего на несколько дней, но его. Он испытывал откровенную гордость, но больше – необъяснимую радость, а еще больше, пожалуй, – восхищенное удивление, но все это с щедростью рождественского снегопада покрывало необъяснимое, но явственно волнующее ощущение полного и безмятежного счастья.
Говорят, что счастье – это путь к цели, нет, это щемящее чувство, переполняющее все существо человека, заставляющее на мгновение забыть о необходимости дышать, бывает совершенно беспричинным. Оно не бывает долгим, утекает быстро, испаряясь прямо на глазах, как утренний туман, но потом, в любой момент всей огромной оставшейся жизни, ты всегда можешь легко вспомнить и вновь пережить это острое счастливое мгновение, как сейчас, летним жарким днем, вновь ощутил его Лев.


9
Ирина Сергеевна подрабатывала в его фирме переводчиком. Приезжали гости из-за рубежа, иногда приходилось срочно перевести техническую статью или оформить документы – Ирина бралась за любую работу. Сначала потому, что после развала института резко стало не хватать денег, а потом еще и потому, что было интересно. Она уже втянулась в тему, легко понимала суть и азартно болела, когда стал решаться вопрос о строительстве целого завода посреди тайги с использованием новой технологии. Миниатюрная, стройная женщина, настолько похожая на эстрадную певицу, знаменитую своим непередаваемым прибалтийским шармом, что прохожие часто путали их, пытаясь остановить ее на улице, она всегда пользовалась вниманием мужчин, а значит, таким же пристальным, почти прицельно-расстрельным недобрым вниманием женщин. Она привлекала еще и тем, что всегда излучала прекрасное настроение, была весела и улыбалась так доброжелательно, что каждый встречный воспринимал эту улыбку, как предназначенную только ему. Со стороны казалось, что у нее все прекрасно, что ее жизнь насыщена приятными событиями, праздниками и подарками, милыми посиделками у семейного очага, а сама она с лихвой окружена любовью и заботой. Посреди всеобщего разгула сумрака и безнадеги было как-то странно и неожиданно встретить такую откровенно счастливую и красивую женщину.
Лев всегда отмечал, как легко она входит, будто влетает, в офис, распространяя легкий, чуть осязаемый запах совсем незнакомых духов, как сразу светлеют лица его специалистов, а вечно занятые женщины в бухгалтерии перестают считать и писать, рассматривая Ирину Сергеевну с плохо скрываемыми раздражением, проявлявшимся желваками на нарумяненных щеках. Она всегда старалась зайти к «шефу», если в это время у него не было посетителей, а Льву очень нравилась переводчица, и он всегда старался придумать для нее какую-нибудь дополнительную работу или порекомендовать ее приятелям, чтобы дать возможность заработать больше. Бывало, что они отвлекались от рабочих тем, но Ирина Сергеевна очень беспокоилась, что занимает время такого важного человека, и смущалась, замечая, что за разговорами прошло минут сорок, а то и час.
Однажды, как это случается в нашей непредсказуемой жизни, сошлись ли звезды или кометы, сыграла ли роль свою роль магнитная буря или просто попало под настроение, но в тяжелый обыденный день, когда казалось, что неудачи и проблемы окружили сплошной непроходимой стеной, Лев Михайлович, увидев светящееся улыбкой лицо Ирины, поймал себя на совершенно шальной мысли. В первый момент он даже зажмурился, тряхнул головой, как бы останавливая себя, пока не поздно, но потом с решимостью и отчаяньем Чапаева, бросившегося в Урал-реку, предложил Ирине Сергеевне подождать его немного, чтобы проводить ее до метро. Решительно свернув все дела, просто сбросив в ящик накопившиеся бумаги и документы, Лев Михайлович на ходу попрощался с недоуменно переглядывающимися сотрудниками и выскочил на улицу. Был солнечный погожий день, уже дышала ранняя осень, которой в Сибири отводится всего несколько дней, чтобы все остальное календарное осеннее пространство занять холодными ливнями или беспросветной моросью, прерываемыми лишь мокрым секущим снегом, переходящим в ватный снегопад. До метро было недалеко, и они шли молча, причем Ирина не выдавала ничем своего любопытства, несомненно вызванного столь необычным шагом генерального директора. У спуска в метро они остановились, и Лев Михайлович на последней ноте того самого аккорда, который вымел его из кабинета, несколько проглатывая буквы от неожиданного волнения, задал вопрос, с которым он шел все это время:
– Ирина Сергеевна, а как вы отнесетесь к моему предложению совершить со мной авантюрное путешествие… в Париж? – и замер, в ожидании ответа. Если бы он мог, то даже закрыл бы глаза, так было бы легче. Но в ту же секунду он услышал ее ответ:
– Я совсем не против, даже за…
– Спасибо, Ирина Сергеевна, я все понял. До свидания, всего доброго, – и он поспешно повернулся назад к офису, унося радостное чувство, которое он помнил еще из детства – чувство обещанного чуда.


10
Стоит принять окончательное решение, как сразу же наступает некоторое просветление: словно налетевший откуда-то свежий ветер развеял туман, и вдоль старой железнодорожной колеи проявились детали – кусты, деревья, камни, знаки и надписи, и теперь не составляет никакого труда катить по этой колее, тревожа окрестности стареньким дребезжащим гудком. Лев Михайлович мгновенно придумал комбинацию: срочная командировка сначала в Москву, а потом и в Париж, якобы, для встречи с руководителем одной из израильских химических фирм, заинтересовавшихся технологией, разработанной в фирме Льва Михайловича. Такая израильская фирма действительно была, и заинтересованность она тоже проявила: прислали несколько факсов, обменялись деловыми бумагами, переговоры шли вяло и Лев Михайлович не ожидал от них особого результата, но теперь можно было использовать их как повод. Командировка в Париж была им придумана, но проверить его не смог бы толком никто. Лишить Ирину удовольствия рассказывать о поездке в Париж своим знакомым было бы слишком жестоко, да и дома она должна была что-то сказать, и Лев предложил легенду, что Ирину премировало руководство банка, где она теперь работала. Совпадение – одновременное нахождение двух хорошо знакомых людей в одном и том же месте – было чревато последствиями, оставалось лишь надеяться, что слухи о премиальной поездке Ирины Сергеевны не дойдут по кругам до жены Льва Михайловича. Конечно, затея была очень рискованной, но еще и этим она волновала кровь, заставляя ежиться от холодка по спине, как когда-то в далекой молодости, когда совершал нечто заведомо запретное.
С того самого момента, как они расстались у метро, прошло уже несколько дней, встречаться не выпадало повода, и, невольно подчиняясь законам конспирации, Лев лишь однажды позвонил Ирине домой и попросил ее прямо на улице передать ему свой заграничный паспорт. Еще через неделю визы и билеты были готовы и ждали в Москве. Так и не встречаясь, по телефону, Лев сообщил, что улетает в назначенный день в Москву, а через сутки этим же рейсом будет ждать Ирину во Внуково. Свой билет до Москвы она должна получить на почтамте, до востребования. Оба раза Ирина не задавала никаких вопросов. Хотя они ни о чем не договаривались и не обсуждали никаких условий, но душа Льва замирала от предвкушения чего-то острого и необычного, правда, от набегающего временами страха, обдающего отрезвляющим холодком, его тайные надежды опадали, как пивная пена.
Напряжение, с которым он выглядывал в толпе прилетевших пассажиров маленькую фигурку Ирины, боясь встретить кого-либо из общих знакомых, достигло невероятного предела, когда уже в последней фигуре он, наконец, разглядел ее.
– Я специально подождала, чтобы все прошли, вдруг на рейсе был кто-то из ваших знакомых, – пояснила она ошалевшему от переживаний шефу. Но он уже приходил в себя, ведь она была рядом, они в Москве, и вскоре Париж ляжет у их ног.
На всякий случай Лев заказал два одноместных номера рядом, он пока не представлял иного варианта. Неожиданно выяснилось, что вылет чартерного рейса в Париж переносится на пару дней, но вынужденное проживание в Москве оплатит туристская фирма, по вине которой рейс был перенесен. Планы несколько менялись, но в этом была и своя прелесть – теперь несколько дней они могли просто привыкнуть друг к другу, гуляя по Москве.
Вечером, находившись по бесконечным московским улицам до полного изнеможения, посмотрев в «Ленкоме» спектакль, оставивший в душе, кроме блаженного удовольствия от игры и пьесы, еще и грустный отзвук, что в провинции такой возможности – в смысле театральных звезд – они лишены, наконец, добрались до башни своей гостиницы. Преодолев липкие откровенные взгляды охраны и прочих халдеев, после некоторой необходимой паузы они устроились в маленьком номере Ирины. Сама хозяйка номера, переодевшись в пижамную пару, свернулась на кровати уютным калачиком, а Лев Михайлович расположился напротив нее в удобном кресле. Они впервые были так долго вместе, но по-прежнему сохраняли дистанцию, сокращающуюся очень медленно, но неотвратимо. В этот вечер они просто разговаривали – долго и очень откровенно.
Это напоминало совместное путешествие в вагоне поезда – такой же приглушенный свет, такой же тихий разговор, когда не замечаешь как летит время, пока в окна не забрезжит утро. Сначала обсуждали понравившуюся пьесу и игру актеров, а потом как-то незаметно перенеслись в воспоминания детства, рассказывая друг другу то, что до сих пор не доверялось никому. Лев был поражен тем, что он узнал об Ирине. Оказывается, ее рафинированный интеллигентный вид, обширные знания и вкусы в самых разных областях – все это с большим трудом приобретенное, нажитое в течение многих лет. Она оказалась из очень простой семьи, выросла в далеком районном поселке, после школы приехала в город и пробивалась в нем сама.
Ирина рассказала ему о своей первой любви, о том, как взрослый семейный человек осчастливил ее своей любовью, научил любить, понимать и ценить каждый миг своей нечаянной жизни. Как потом она строила свою жизнь, ошибаясь и сопротивляясь, как боролась за свое место в этом плотно упакованном мире. Да, после такой любви уже трудно было найти подобное, она это твердо знала, понимая, что свою порцию счастья уже получила и истратила с лихвой. Муж подавал надежды, сначала как инженер, потом как спортсмен, занимался вечными поисками смысла, а с ним и самого себя, а она растила детей, учила языки, искала дополнительную работу, всегда искала работу, чтобы не знать нужды и дать ребятам все необходимое.
Лев слушал и поражался силе и стойкости, целеустремленности и настойчивости этой маленькой женщины. Про себя он уже назвал ее «маленьким стойким оловянным солдатиком». Ее миниатюрная стопа выглядывала из-под пледа, она притягивала взгляд, волновала и будоражила его воображение. Это была очень маленькая ножка, таких сейчас уже не бывает, размера, может быть, тридцать четвертого или того меньше.
Расстались уже под утро, и ему приснилась эта маленькая точеная розово-прозрачная ножка, утонувшая в его ладони. Он проснулся с редким ощущением беспричинно хорошего настроения, на самом деле, чувство было острее и больше, но он всегда избегал применять красивые и очень важные для него слова, как счастье и любовь. Просто – настроение, но оно распирало его, заставляя безудержно радоваться предстоящему дню.
Три дня вынужденной задержки в Москве вместили в себя бездну приятного: безмятежное гуляние по тихим улочкам, которые они находили, не задумываясь, бродя совершенно без цели, маленькие кафушки, где подавали настоящий кофе и заварные трубочки с кремом, наконец, три театральных вечера – настоящий праздник для театралов, какими они, к счастью, оба оказались.
Наконец, ранний подъем, сбор разношерстной группы в аэропорту, судорожная беготня ответственного или уполномоченного, и бесконечное блаженство от почти бесшумного полета, приветливых лиц стюардесс, великолепного завтрака, легкого шума в голове от бокала красного вина, а впрочем, зачем так долго все перечислять: от вроде бы случайных соприкосновений локтей и колен, вызывающих легкое покалывание в кончиках пальцев, и от нарастающего волнения, которое вызывали мысли о предстоящей неделе вдвоем в городе вечной любви.
Теперь уже никому не было до них дела, и они никого не замечали. Им достался шикарный большой номер с двумя огромными кроватями в стиле ампир и просторной ванной комнаты с зеркалами на стенах. Неловкость, возникшая сразу же, как только руководитель группы выкликнул их фамилии, объединив их общим гостиничным номером, дошла до своего предела, когда, переступив порог, они остались вдвоем в их новом общем жилище. Лелеять ее было делом абсолютно бесполезным: за порогом комнаты ли, за дверью ли ванной, в конце концов, за щелчком выключателя в ночи – рано или поздно, но Рубикон придется перейти. Взглянув в глаза друг другу, словно окончательно скрепляя личной печатью так и не проговоренный договор, скомкав неловкость и смущение, решительно прогоняя страх, они быстро разбросали вещи, умылись и переоделись под теплую парижскую погоду, и выскочили из полумрака отеля на улицу – скорее на воздух, туда, где на фоне безоблачного, ослепительно голубого неба плывут белые купола Секре-Кё – башни Монмартрской святыни.

То ли воздух здесь был особый, то ли расстояние от дома, обязательств и запретов оказалось столь огромным, что отпустило, все пришло само собой – рука потянулась к руке, тепло ее успокаивало и обещало, годы вмиг улетели, и теперь он мог любоваться ею – смеющейся от избытка чувств девочкой в легком летнем платье, просвечиваемым насквозь всеми лучами щедрого осеннего парижского солнца. Да, сейчас он отчетливо вспомнил, что солнце было все эти дни, и даже ночами он ощущал его неостывшее тепло на ее губах, коже и волосах. Мир наш живет под солнцем, вот только иногда закрывают его от нас облака.
В первый день бродили по улицам без всякого плана до позднего вечера, потом, уставшие, но довольные, сидели в маленьком ресторанчике. Удивительно, их здесь тысячи, и почти все – маленькие, чтобы человеку в любое время суток, в любую погоду в ресторанчике было уютно и тепло, чтобы он чувствовал себя, как дома. В своей недавней, но уже окончательно прошлой жизни Лев не любил рестораны. У нас они всегда шумны, прокурены и заполнены какой-то агрессивной нервной «гремучей смесью», готовой в любой миг прорваться пьяной дракой или дебошем, а презрительное превосходство, исходящее от обнаглевших до края официантов, вызывало такое мерзкое плебейское ощущение унижаемого, но грубо используемого человека, что напрочь отвращало его от этих островов советского «общепита». В книгах он читал о других ресторанах и когда-то мечтал попробовать кухню разных стран, причем в подлиннике, а не в пересказе наших умельцев в дни кулинарных декад. Теперь он наслаждался прохладой опустившегося на город вечера, свободно проникающей через распахнутые окна и двери, и запахами настоящей французской кухни, смешавшей йодистые запахи даров моря и ароматы прованских пряностей. Не понимая и не говоря ни слова по-французски, он заказал ужин, попробовал предложенного вина пятилетней выдержки из виноградников Бургундии и теперь слушал Ирину, глядя в ее глубокие голубые глаза, предвкушая и все же боясь надвигающегося.
Уже за полночь они спустились с Монмартра по крутым улочкам вниз, пересекли шумную, как горная река, Пляс-Пигаль, где толпы туристов, говорящих, наверное, на всех языках мира, выходили из «Мулен-Руж», и пустынными кривыми улочками, скорее по наитию, нашли дорогу к отелю. В маленьком лифте они касались друг друга, слышали дыхание и уже не решались встретиться взглядом. Поразительно, но солидные люди с уже взрослыми детьми, устоявшим укладом и, казалось бы, твердыми взглядами на жизнь, вчера еще совсем чужие – один, вроде бы, легко предложивший поездку-интрижку, а вторая неожиданно легко ее принявшая – сегодня они не узнавали себя.
Все было необычно, остро и свежо, как в молодости, будто в первый раз. Не было между ними ни пошлости, ни скабрезности, ничего плохого и стыдного. За этот долгий день и бесконечный вечер, они уже проникли друг в друга, соединились душами, осталась мелочь, хотя и самая приятная – слиться телами. В номере было прохладно, легкие занавески чуть трепетали от ночного ветерка. Лампу не зажигали – свет Парижа, как вечный таинственный лунный свет, освещал пространство их покоев. Молча, без слов, не видя, но ощущая друг друга по колючему электричеству, уже потрескивающему в комнате, они разошлись по огромным кроватям. Лежали и молчали очень долго, пока невыдержавший первым, Лев не произнес хриплым шепотом:
– Иди ко мне?! – да, он именно произнес – выговорил с трудом, с невнятной интонацией – то ли спросил, то ли попросил.
Тишина. Ни слова в ответ. Тогда он поднялся и решительно направился к ее постели. Увидел ли он на самом деле в этой сумеречной темноте ее глаза или ему это привиделось, но он понял, что она ждет его, что пересохшие как каракумские пески губы потрескались от жажды-желания, что тонкое, вытянутое под одеялом тело напряжено до звона и не может больше ждать ни секунды. Господи, какое это счастье почувствовать резонирующее до вибрации стекол желание, освобождающее от надуманной условности и прочей шелухи внешнего мира, так нелепо и глупо придуманного нами! Лев заставил себя сдержаться, удержать неистовство, прорывающееся изо всех его пор. Он осторожно склонился к Ирине и, закрыв глаза от переполнявшей его нежности, стал целовать ее, едва касаясь пересохшими губами, словно дышал ею и вбирал в себя каждую клеточку отзывающегося тела.
Кажется, это ведь просто физиология! Миллиарды подобных совокуплений, однотипных движений, подобных реакций! За десятки тысячелетий люди, развиваясь и совершенствуясь, мало чего нового придумали в этом вечном, как сама жизнь, акте наслаждения. Но, видимо, нам никогда не понять этого вселенского масштаба множеств, когда неповторимы ни одна женщина, ни один мужчина, ни один миг их таинственного, так и неразгаданного, проклинаемого и восславляемого, грешного и святого, совершаемого где-то на небесах слияния. Тысячи лет люди пытаются описать эти чувства, не мне соперничать в этом с великими, но каждый раз, умирая в наслаждении, мы воскресаем в нем же, безвозвратно меняясь к лучшему. Говорят, что человеческая ДНК меняется в моменты самых сильных потрясений. Маленькая микроскопическая черточка добавляется к этой бесконечной спирали, в которой запрограммирован человек, когда он прилагает усилия всего своего существа на пределе возможного. Наверное, и в такой момент счастья, в момент полного и безоговорочного слияния с открытой, распахнутой, как тело, душой, тоже меняют нашу ДНК, делая ее еще совершеннее.
Лев проснулся от утренней прохлады, потянул на себя одеяло, скомканное где-то в ногах, и, не открывая глаз, почувствовал, что он один. Нахлынувший вдруг ужас еще не успел его окончательно захлестнуть – бросившиеся наперебой вопросы и версии застряли суматошными паникерами в дверях – как стукнула дверь, и он увидел Ирину, сияющую, улыбающуюся, с розовым румянцем на милых, с ямочками, щеках. Счастье, как и настоящее горе, не нуждается ни в каких доказательствах, они проступают сквозь любую оболочку или защитную маску, даже самые сдержанные люди в момент настоящих потрясений не могут скрыть своего истинного состояния. Сейчас он видел откровенно счастливую женщину! Ее счастье фонтанировало щедро и без всяких условий, зажигая своими выбросами-протуберанцами теперь и Льва. Он протянул руку, и она пошла к нему навстречу, на ходу сбрасывая туфли, одним ловким движением освобождаясь из легкого летнего платья, будто сняла перчатку, и вот уже стремительная, тонкая и светлая прильнула к его губам, вдохнув в него свежий утренний воздух, обняла прохладными руками, забирая жар его стосковавшегося за ночь тела.
Ночью было жаркое, обжигающее пламя с рваными языками, как огонь степного костра на ветру, а сейчас – тихий ручей перетекал из тела в тело, а еще бегали маленькие мурашки – словно суетливые муравьи, щекоча своими маленькими лапками. Только сейчас на свету он смог увидеть сквозь тонкую, словно светящуюся изнутри кожу все ее пульсирующие жилочки, по которым так неровно толкает кровь временами останавливающееся, будто бы захлебывающееся сердце. Теперь он мог рассмотреть ее всю, и она казалась ему необъятным неизвестным доселе миром.
– Ты мой необитаемый остров, и я буду тебя открывать раз за разом, – это были первые слова со вчерашнего вечера, и всего лишь второй раз он назвал ее на «ты». Она не дала ему продолжить, наверное, она просто боялась его голоса, ведь это было единственным, что оставалось от прежнего Льва Михайловича. Больше ничто не напоминало в этом неожиданно оказавшемся рядом с ней мальчишке – восторженном и мечтательном, робком и трогательном, искреннем и чистом, какими мы бываем только в последний день нашей школьной жизни – грозного генерального директора. Она старалась не отводить глаз, чтобы видеть его желание, его любовь и саму душу, но не смогла – огонь вновь вспыхнул, да с такой силой, что в его лавовом жаре невозможно было сохранить глаза, не закрыв их изо всех сил.

11
Париж – очень маленький город: его настоящее нутро спокойно лежит в прямоугольнике восемь на девять километров. Все остальное пространство, в котором и гудит жизнь почти десяти миллионов парижан, называется предместьями. Центр города отдан старикам и туристам. Каменные джунгли, а в них крошечные островки зеленых парков и скверов, линии платановых и каштановых бульваров. Помните, бульвар Капуцинов, Итальянский бульвар, Севастопольский? В городе почти нет цветных домов, и весь ансамбль светло-серых фасадов под солнцем становится хрупко-призрачно-белым. Маленькие жутковатые собачки на кривых коротких ножках неудержимо влекут своих озабоченных хозяев, натягивая длинные поводки до звона. Они гадят прямо на булыжную мостовую, с которой по утрам весь мусор и собачьи экскременты сметет поток очищающей воды. В тот год, после нескольких терактов, в городе запаяли миллион урн, и теперь горы разноцветного мусора вырастали ежедневно на улицах и площадях Парижа. Армия уборщиков в зеленых комбинезонах с такими же зелеными метлами и зелеными скребками безуспешно боролась за чистоту, маленьким зеленым автомобильчикам-пылесосам удавалось поддерживать видимую чистоту лишь на прославленных Елисейских полях.
Программа пребывания в Париже всегда одинакова, но от этого не становится скучной. Лувр – бесконечен и непознаваем, как сама Вселенная. Ни в коем случае не старайтесь его объять – лопнут не только штаны, как при слишком широком шаге, а лопнет голова, которую потом уже не склеить, не собрать воедино. Познавайте его медленно и даже осторожно, вкушая маленькими глотками, ощущая вкус самого времени. Сокровища Лувра создавались почти всю историю человека, и познавать их нужно, наверное, всю жизнь, как женщину и все великое.
Мраморные лестницы, темные подземные переходы с фрагментами настоящих фундаментов и стен, пережившие королей и революционеров, египетские сфинксы и статуи, клинопись и фрески, многообразие и сочность красок сотен, тысяч полотен всех времен и народов, Венера Милосская и Джоконда, скрывшая под своей улыбкой неразгаданную вечную женскую тайну, стеклянные пирамиды, возвышающиеся и низвергнутые, – не торопитесь, это остается с вами на всю жизнь.
В саду музея Родена вы, несомненно, испытаете восторг от реального созерцания статуй, известных вам всю жизнь, но теперь они всего лишь в миллиметре от вас. А вот в черном, и потому кажущимся бесконечным подземелье музея Сальвадора Дали под фантастическую музыку, льющуюся прямо из стен, берегитесь не сойти с ума, принимая извергнутые невообразимой буйной фантазией сумасшедшего бесконечные вариации открывающегося маленькими ящичками человека за реальность. Вряд ли у вас хватит смелости второй раз опуститься в эту преисподнюю. Зато как радуют и заставляют трепетать сердца аккорды мелодичного аккордеона на узкой улочке или миниатюрной площади Монмартра, где сидят художники, закрывающие своими мольбертами полнеба. Без них и без звуков аккордеона Париж немыслим.
Но, может быть, вы не большой любитель живописи? Что ж, это не страшно. Зайдите в Сен-Шапель в середине дня, когда потоки солнца через двадцатипятиметровые стрельчатые окна врываются в эту воздушную церковь, оживляя тысячу фрагментов из «Святого писания», изображенные на этих стеклах. Этой церкви уже более десяти веков, ее строили для хранения тернового венца Иисуса, шпиль ее взлетел в небо на семьдесят пять метров, но такого воздушного замка, такой стройности и эфемерной легкости вы, наверное, еще никогда не встречали.
Поднимитесь на Трокадеро и вы не удержитесь от восхищения от невероятно правильной геометрии Парижа. Как надо было уметь видеть и считать, чтобы улицы расходились лучами звезды, чтобы на одну ось можно было посадить три триумфальные арки, воздвигнутые в разные века и по разному поводу?
А золото и пурпурный бархат ампирно роскошной Гран-Опера?! Ее не театральная, а королевская роскошь! Кого она оставит равнодушным? Всмотритесь в скульптуры у главного фасада, ведь это за них отца всемирного любимца Бельмондо обвинили в распутстве, а он-то всего лишь изобразил музы, похожими на земных женщин, познавших любовь. Но театр, даже такой роскошный, мертв без актеров, посвятите вечер балету Франции, и вы поймете, что не только в Большом театре есть настоящие балерины. А поздним вечером окунитесь в кипящий уличный карнавал по случаю победы любимого футбольного клуба «Сен-Жермен-де-Пари». Этому спектаклю – весь город подмостки!
Не отказывайтесь от дежурного, предлагаемого всеми туристскими фирмами завтрака на Эйфелевой башне. Еда, конечно, далека от известного французского качества, но не в ней смысл – вид, открывающийся вам за таким прозаическим занятием, как завтрак, останется в вашей памяти надолго. А после завтрака, прожевав резиновый стейк из индейки, несмотря на тяжесть и лень, поднимитесь по узкой металлической лестнице на самый вверх этой стальной громадины – этот момент уже никто не сможет забрать из вашей жизни. И пусть в Париже всего один золотой купол, и тот Наполеон позолотил после увиденного в Москве, но это купол Отеля Инвалидов, где в мраморных саркофагах, словно повторяющих принцип русской матрешки, лежит самый гордый и непобедимый воин Франции, чьи славу и гордость не смогли заставить потускнеть прошедшие двести лет. Да, он был разбит в России, но умер непокоренным.
Лев и Ирина почти не разговаривали, они, улыбаясь, как блаженные, бродили по улицам, спускались в музеи и поднимались на все башни, арки, вышки, даже на единственный небоскреб на Монпарнасе. В огромном шаре кинотеатра будущего, утонув в полулежачих креслах, они через мгновенье, словно наяву соскользнув на параплане с крыши парижского небоскреба, задохнулись от полной иллюзии высоты, а потом с замиранием сердца, вскрикивая от неожиданности, ощущая даже несуществующую влагу речных брызг, сваливались в валы порогов Гранд-Каньона в Колорадо. Отдышавшись, устав от острых ощущений, они блаженно щурились на ласковое октябрьское солнце, идя по набережной Сены вдоль ряда барж, превращенных в жилье самых богатых и известных парижан. А вечером скользили на маленьком пароходике по этой реке, серость и грязь вод которой невозможно было разглядеть из-за ярких огней и ампирно причудливых фасадов, видевших мушкетеров и кардинала, каторжников и королей, победителей и приговоренных к казни на протяжении сотен лет, задолго до нашего появления на свет, теперь безразлично глядящих на наших героев, как на сотню миллионов других ротозеев, съезжавшихся со всего света.
Рука Ирины надежно поселилась в широкой ладони Льва, они теперь, как сиамские близнецы, общались не вербально, а лишь невидимыми волнами, перетекающими из руки в руку. Казалось, они стоят перед огромным, прекрасным городом, а он, гордо и снисходительно глядя на них сверху, всей своей миллионотонной массой важно проплывает мимо них, поворачиваясь разными гранями, открывая только ему известные ракурсы и сюжеты. Вон у моста на ступеньках целуется парочка. На этих ступенях целовались тысячи пар сотни лет, они для того и созданы – эти ступени, ведущие к воде, чтобы на них целовались влюбленные. А вон старушка в странном колпаке и длиннополом балахоне кормит голубей. Она кормит их тоже сотню лет. А эта смеющаяся шумная молодая компания устроилась прямо на парапете. Ребята пьют вино из большой бутыли, отламывают ломти длинного белого батона, в нем всего и есть лишь поджаристая хрустящая корочка, а внутри только воздух – настоящий парижский воздух. Утки уже собрались вокруг, выпрашивая подаяние, и им бросают кусочки хлеба, не жалея. А вот кораблем-громадой проплывает Нотр-Дам-де-Пари – ажурные арки апсиды, кружево огромной розетки и жуткие призраки-химеры, из пасти которых низвергается вся нечистая сила, смываемая дождями с куполов и башен собора.
Не забываем день, проведенный в Орсее – бывшем Орлеанском вокзале, превращенном теперь в музей импрессионистов. Начинается он с длинной очереди, в которой ты становишься равноправным, доброжелательно принятым членом некоего сообщества, устремленного к широким вратам этого хранилища самой чувственной живописи. А потом, переходя из зала в зал, ты ощущаешь иную, совершенно отличную от холодного и бесконечного Лувра атмосферу: здесь ты в море любви, в море страстей и роскошных обнаженных тел, здесь все уверяет, что любовь достойна любых жертв, здесь ты окончательно понимаешь, что миг счастья стоит всей жизни.
Великолепен день, проведенный в Версале, маленьком Версале, который наверняка потерялся бы в наших Петергофских или Павловских просторах. Что ж, русские цари хотели затмить Версаль, и им это удалось. Вы только посмотрите на карту Франции – она спокойно укладывается десять раз на территории Якутии, а в бывшем Советском Союзе ее можно было уложить все семьдесят раз! В одну из бесконечных войн, обескровивших страну, французский король собрал все золото и серебро Версальского дворца и передал его в государственную казну. Может быть, это было в истории Франции всего один раз, но в истории России множество раз было только наоборот. Но не мельчает Версаль от сравнений с российскими золотыми дворцами, не становятся менее красивыми легендарные сады Трианона. Здесь, вот по этим самым аллеям, гуляла Анжелика – любимая героиня русских женщин, знаменитая маркиза ангелов. А в этих потускневших от времени огромных серебряных зеркалах, за которые когда-то можно было купить небольшую страну, отражались затейливые парики Людовика Тринадцатого, а потом и Четырнадцатого, а с этого балкона в последний раз к своему восставшему народу выходил Людовик Шестнадцатый, голову которого потом бросили в корзину на Гревской площади. Париж не распадается на достопримечательности, он един, таких городов на свете немного, они существуют воедино со своей историей и своим духом, который, почувствовав раз, уже не забыть никогда.

Это совсем разные вещи – любоваться красотами природы или рук человеческих в одиночку или вдвоем с любимым человеком. Наслаждаясь красотой в вынужденном одиночестве, это одиночество воспринимаешь во сто раз острее, словно остался совсем один на всем белом свете. Тебе не с кем поделиться этой красотой, ускользающей с каждым мигом твоей такой короткой жизни. Любуясь тем же самым вдвоем, ощущая восторг любимого человека, как собственный, но удвоенный, добавляя радость благодарности от сопричастия и сопереживания, ты будто останавливаешь мгновение этой красоты, по крайней мере, насколько сможешь задержать дыхание.
Как бы ни уставали за день, а уставали так, что ноги гудели, будто провода высоковольтных линий, как бы ни сваливал коварный сон помолодевшие на года тела, Лев находил в себе силы среди ночи выпивать еще полную чашу любви, проникая в горячую плотность, сливаясь со ставшим таким родным телом, чувствуя ответное желание, пробивавшееся лихорадочной дрожью.
Утром, когда Ирина – ранняя птаха – приходила с первой прогулки по просыпающемуся Монмартру, намочив туфли в утренней росе, он еще раз овладевал ею, каждый раз как впервые – осторожно смакуя каждый вдох, каждое движение. Ирина отдавалась молча, не проронив ни слова, вот только стонов сдержать не могла. По ночам они терялись в нестройном хоре подобных же звуков, долетавших из других окон, а днем их приходилось заглушать музыкой из маленького приемника, стоявшего у окна. Льва несколько смущало, что это Ирина, ни одним жестом не отказывающая ему в этих ласках, сама вроде лишь соглашалась на них, хотя радость и острое наслаждение, неизменно завершающие их, не скрывала, да и вряд ли смогла бы скрыть. Но сразу же, как только он отпускал ее, она моментально скрывалась в ванной, чтобы через минуту, выражая всем своим видом яростное нетерпение, подгонять его навстречу новому дню.
Рядом были еще какие-то люди, Лев и Ирина приветливо здоровались с ними за завтраком. Иногда их пути пересекались в городе, ведь Париж так мал, а туристы все время бродят по одним и тем же тропам, что встретиться друг с другом совсем не сложно. Несколько раз к ним пыталась примкнуть молодая пара из Новокузнецка. Муж, собирая воедино самые гротескные черты: круглое простодушно-курносое русское лицо с наимоднейшим бобриком чуть проклюнувшихся волос, малиновый, с непременными золотыми пуговицами пиджак поверх светлых джинсов и телефонную трубку, с которой он никогда не расставался, зажимая ее намертво в руке, будто гранату с вырванной чекой, – являл колоритный портрет типичного крупного российского торговца углем. Жена – виснущая у него на руке или семенящая на полшага позади, откровенно скучала, вспоминая, что на курортах Анталии гораздо веселее и «сервис повыше». За завтраком углеторговец подсел ко Льву, который, как всегда проснулся поздно и теперь торопился в очередной круг по городу с Ириной, нетерпеливо ожидающей его в холле.
– Слышь, братан, тут тоннель под Ла-Маншем открыли, в Англию теперь поезда под морем идут, сечешь?
– Да, тоннель построили и пустили всего месяц назад, а что?
– Так мы могли бы быть первыми, по крайней мере, я в своем Новокузнецке мог бы точно стать первым, кто проехал бы по этому тоннелю. Может быть, махнем?
– А как же виза? Ведь у нас только Шенгенская, а на Англию она не распространяется?
– Да ну, прорвемся, мы ведь в Англию не пойдем, только проедем туда и ту же обратно, в крайнем случае пересидим часок на вокзале Ватерлоо. Слышь, братан, на вокзале Ватерлоо! Звучит-то как! И назад, на фига нам их виза?
Лев задумался. Действительно, промчаться на современном экспрессе со скоростью более трехсот километров в час, пронестись под дном Ла-Манша в Англию и выйти на вокзале Ватерлоо – это замечательная идея! А, кроме того, последние дни и ночи так тесно связали его с Ириной, что он стал бояться этой близости, сердце, не выдерживая ритма и нагрузки, ныло, казалось, оно напряглось в ожидании развязки.
«Да и надо дать время Иринушке просто по магазинам походить, может быть, с женщинами из группы пообщаться?» – подумал Лев, с радостью находя повод, оправдывающий поездку, пусть даже в чем-то рискованную, в Лондон одному.
Ирина согласилась на удивление легко – Льву даже стало обидно. Он промолчал, через минуту вроде бы уже и забыл о ней, однако снова вспомнил к ужину. Но в этот вечер всей группой они пошли на представление в знаменитый «Мулен-Руж», и под громоподобные аккорды и ослепляющие световые эффекты этого фантастического шоу, посвященного столетию самой известной мельницы в мире, Лев, так и не успев вынянчить свою обиду, расстался с ней окончательно.
Поразительно, но, когда на сцене оказалась чуть ли не сотня красивых женщин с обнаженной грудью, они перестали восприниматься, как женщины с обнаженной грудью. Может быть, потому, что они были слишком красивы, чего не бывает в обычной жизни, а может быть, от такого невероятного количества совершенных женских грудей просто наступило торможение, как у той несчастной подопытной лягушки, которую одновременно макнули в соляную кислоту и пытаются еще уколоть иглой, а она уже ни на что не реагирует. Оглушительная музыка, какие-то невероятные цветные перья, вспышки софитов и ритмичное покачивание женских прелестей – все было будто во сне! Впрочем, многочисленные японцы, которых привели на представление, не считаясь с огромной разницей во времени, откровенно спали за столиками. Даже такие сказочные красавицы не могли их удержать от всесильного сна.
Лев по привычке отказался от спиртного в пользу «Кока-колы», но, увидев, что променял настоящее французское шампанское из самой Шампани на суррогатный напиток американских ковбоев, испытал жуткое разочарование. Даже в этом шумном, многоголосом сборище, среди сотен людей съехавшихся в Париж со всех концов света, он не переставал любоваться своей Ириной, ревниво отмечая, какими восхищенными взглядами провожают ее и полусонные узкоглазые японцы, и шумные полупьяные немцы, и неутомимые итальянцы с глянцевыми прическами, и даже молчаливые на этом празднике жизни несколько чопорные, скептически настроенные французы.


12
Ранним утром следующего дня, он придержал Ирину, пытавшуюся, как обычно, выскользнуть первой в ванную, быстро собрался, попрощался с ней, поцеловав напоследок, и вышел из отеля. В последний момент торговца углем не отпустила жена, и Лев решился на авантюру в одиночку. Утро было уже привычно солнечным, звонким и пронзительным, как все дни этого великолепного, по-настоящему «бабьего лета».
На Северном вокзале Лев купил билет до Лондона и обратно, прошел к бело-желтой ракетообразной махине поезда, сел в мягкое кресло у окна и вскоре почти бесшумный поезд понесся среди зеленых и желтых полей Нормандии к проливу Ла-Манш. Сама мысль, что несколько веков назад по этому же маршруту мчались на взмыленных конях четыре мушкетера, причем не один день, а теперь он, Лев Михайлович Андреев, проносится со скоростью истребителя времен последней войны на комфортабельном поезде, оказалась для него совсем неожиданной. Однако подводный тоннель Льва разочаровал – поезд на минуту остановился у входа в чрево тоннеля, словно собираясь с силами, а потом нырнул в темноту, и на протяжении следующих двадцати пяти минут Лев в окне мог видеть только собственное отражение. Неожиданно выскочили на белый свет и оказались уже в Англии – в окно он увидел картину, наверное, мало изменившуюся за последние века: на зеленой траве мирно паслись стада белых овец, будто бы само время остановилось или обошло стороной эти туманные Британские острова.
В ожидании несостоявшегося чуда, которое он так ждал от проезда по тоннелю, Лев не обратил внимания, что у него проверили паспорт два офицера французской полиции. Впрочем, они проверяли паспорта у всех пассажиров поезда. Состав плавно подошел к перрону и остановился. Герметичные двери с легким вздохом отошли и раздвинулись, и публика, не торопясь, стала покидать вагон. У Льва не было никаких вещей, кроме видеокамеры и одноразового картонного фотоаппарата, купленного уже на перроне перед отъездом из Парижа взамен своего, оставленного Ирине. Вместе со всеми он пошел в направлении выхода, но неожиданно увидел, что пассажиры делятся на два потока – первый беспрепятственно проходит через турникет, а второй несколько замедляется при предъявлении документов пограничному контролю. Визы в Англию у Льва не было, он понимал, что паспортный контроль ему не пройти, да он и не собирался выходить из вокзала, ему нужно было просто дождаться отправления его обратного поезда.
Цель его путешествия была достигнута – он проехал под морским дном по новому тоннелю, соединившему Францию и Англию, теперь можно и назад, к Ирине, по которой он уже успел соскучиться. Лев повернул назад, но увидел, что поезд, готовившийся к отходу в обратный путь, стоит у соседнего перрона, пройти на него можно было только через пограничный контроль. Никаких вариантов не было, и Лев смело протянул пограничному офицеру свою «краснокожую паспортину» без всякой визы на въезд в Соединенное королевство. Офицер, пролистав паспорт несколько раз, недоуменно поднял брови, и спросил, понимает ли Лев по-английски, на что тот, с замирающим от предчувствий сердцем, тихо и очень вежливо, совсем уж дипломатично ответил:
– A little…
В это же мгновение по знаку офицера за его спиной появился молодой человек – переводчик – и на русском языке, хотя и с заметным акцентом, стал расспрашивать Льва, как могло случиться, что он приехал в Великобританию без визы. Лев Михайлович очень спокойно попытался ему объяснить, что не имел намерений посетить Королевство, а желал лишь прокатиться в тоннеле под Ла-Маншем. Вот и обратный билет у него на поезд, который отправляется через два часа. Удивлению обоих допрашивающих не было границ – похоже, они не могли в это поверить. Льва Михайловича проводили в какое-то помещение без окон, в котором уже находились незаконно прибывшие пассажиры, требующие прямо здесь же политического убежища. Переводчик еще долго пытался с помощью перекрестного допроса выяснить, не имел ли Лев какого-то злого умысла, есть ли у в Лондоне родственники или знакомые, чем истощил терпение Льва Михайловича окончательно. Вспомнив, что лучшая оборона – это нападение, он разразился тирадой на высоких тонах, густо сдабривая ее благородным гневом:
– Я законопослушный гражданин России! У меня в паспорте проставлена виза, позволяющая мне въезжать в страны Шенгенского соглашения! Я недавно вернулся из Соединенных Штатов, несколько раз бывал в Германии и других странах мира, вы это можете увидеть по моим визам! Если бы мне нужно было приехать к вам в гости, я обязательно бы получил въездную визу, но я не собирался этого делать! Мне просто захотелось быть в числе первых российских граждан, проехавших под морским дном пролива Ла-Манш! Понимаете?! Просто захотелось!
После этой тирады переводчик сник и оставил Льва в покое, а через пятнадцать минут вынес ему решение, в котором от имени Ее величества королевы говорилось, что Лев Михайлович Андреев нарушил закон и будет немедленно депортирован из Великобритании. Лев махнул рукой и посчитал, что этим весь инцидент исчерпан. Правда, ему предложили до отхода поезда посидеть в этом помещении без окон, а в качестве некоторой компенсации за неудобство он мог безгранично пользоваться автоматом, предлагающим десять видов напитков, чем Лев и занялся, чтобы скрасить столь неприятное ожидание. К поезду его проводил офицер, причем он не ушел до самого отхода поезда, а паспорт, без которого каждый российский, бывший советский, гражданин чувствует себя, как без штанов, был передан начальнику поезда. Поезд набрал скорость, нырнул в тоннель, вынырнул на нормандском берегу и покатил в полной темноте надвинувшейся ночи.
Лев, поерзав и окончательно взволновавшись судьбой своего паспорта, пошел на розыски начальника поезда. Если в Англии он мог еще как-то объясняться на английском, который изучал в общей сложности всего лишь двенадцать лет, то на французской территории он мог объясняться только жестами и международными словами, в которые, к счастью, входило и слово паспорт. Начальник поезда, все-таки, понял его и сумел даже объяснить, что паспорт Льва у французского патруля, и что не стоит волноваться, так как все будет хорошо, но уже по приезде в Париж. Поезд этот не имеет никаких остановок и этим еще больше напоминает самолет. За полчаса до Парижа ко Льву Михайловичу подсели двое полицейских, которые знаками и теми же международными восклицаниями стали объяснять Льву, что у него была разовая виза во Францию, которую он уже использовал, и теперь он не может въехать по ней второй раз. Когда до него дошла эта, в общем-то, доступная мысль, он покрылся холодным потом. Как ни смешны были воспоминания о фильме «Закон есть закон», оказаться в такой же ситуации между Англией и Францией не пожелаешь и врагу. Уже не сдерживаясь, Лев стал кричать, что он не въезжал в Англию, значит, не мог выехать из Франции, но логика эта была слабой, к тому же ее никто не хотел слышать.
Из комфортабельного вагона международного экспресса он перекочевал в обшарпанный полицейский участок и тут же оказался в шумной компании каких-то расхристанных женщин и пьяных мужчин. Правда, все это длилось недолго, и вскоре полицейский «Ситроен», в который в сопровождении офицера усадили Льва, понесся по ночным улицам Парижа. Еще из участка он пытался позвонить Ирине или гиду их группы, чтобы предупредить о задержке и неприятностях, свалившихся на его голову. Но к телефонам никто не подходил, несмотря на поздний час, и Лев решил, что группа где-нибудь на вечерней прогулке.
Из районного управления Льва переправили в Центральное, и так, под конвоем, его ввели в вестибюль управления криминальной полиции, занимающего то самое крыло здания Министерства юстиции, в котором находился кабинет легендарного сыщика Мегрэ. На лифте поднялись на пятый этаж, и полицейский проводил Льва к дверям тюремной камеры, знаком показав, что сумку с видеокамерой надо отдать ему. Лев постарался изобразить на лице смущенное сомнение в том, что камера не исчезнет, но полицейский, гордо ткнув пальцем в свою нашивку с флагом Франции, твердо сказал: «Гаранти!», – против чего Лев не посмел протестовать.
В камере сидел всего один временно лишенный свободы человек. Лев потом никак не мог объяснить даже самому себе, на каком языке и как они объяснялись, но он понял, что человек играл в карты с друзьями, когда пришли полицейские, проверили документы, всех отпустили, а этого бедолагу задержали. В свою очередь, узнав, что Лев русский, сокамерник пришел в бурный восторг, который, к счастью, был прерван офицером, вызвавшим Льва из камеры. У небольшой стойки ему показали его паспорт, в котором стояла отметка, сделанная еще в поезде, о том, что он выехал из Франции. Офицер перечеркнул ее, поставил подтверждающую печать, козырнул Льву и отдал ему паспорт. Второй полицейский проводил его к лифту, спустился вместе с ним во двор и подвел к огромным воротам с часовым в маленькой караульной будке. Лев, еще не веря в счастливое освобождение и разрешение всей проблемы, остановился перед воротами и от волнения прямо по-русски спросил:
– Я свободен?
Офицер кивнул и подтвердил:
– Free man!

Лев вышел за ворота, вдохнул свежий ночной воздух полной грудью, и тут же, понимая, в какой тревоге сейчас Ирина, помчался к виднеющемуся входу в метро. В этот день в парижском метро была забастовка, и поезда не ходили, но это еще надо было понять. Прождав на пустом перроне пятнадцать минут, Лев выскочил из гулкого подземелья и кинулся наперерез такси, проезжавшему мимо. В Париже такси не останавливаются на улице по сигналу пассажира, обычно они стоят на определенных стоянках, но в этот раз жест Льва был полон такого отчаяния, что таксист тормознул, не колеблясь.


13
Лев открыл дверь своим ключом и стараясь не шуметь – на цыпочках – вошел в полумрак комнаты, освещенной лишь маленьким ночником. Ирина одетая, свернувшись маленьким калачиком, лежала поперек своей кровати, подложив под голову сжатый кулачок, и на ее лице даже во сне сохранилось озабоченное выражение. Лев секунду любовался ею, не решаясь потревожить, но неожиданно она сама открыла глаза и с возгласом, в котором вдруг зазвенели слезы, бросилась к нему на шею. Это было так неожиданно, что Лев с трудом удержал равновесие, но в следующий миг уже обнимал трясущиеся от рыданий плечи.
– Что с тобой случилось?! Почему ты так поздно?! Почему не позвонил мне?!
Лев с удивлением и радостью в потоке этих вопросов уловил, прежде всего, долгожданное «ты».
– Я так волновалась! Я не знала, что и подумать! Я так за тебя боялась, родной мой! Разве так можно???
Только ради этих слез, ради этих настоящих, первых за все дни откровенных проявлений эмоций стоило прожить этот суматошный и тревожный день.
– Ну, что ты, успокойся, я тебе все сейчас расскажу. Знаешь, я ведь только-только из тюрьмы! Да-да, из настоящей тюремной камеры, что неподалеку от кабинета самого Мегрэ! – с нарочитым восторгом, стараясь успокоить плачущую Ирину, начал свое повествование Лев, но тут же смолк, зарываясь губами в ее волосы, а потом, уже припадая к ее мокрым и соленым губам, еще успел сказать:
– Знаешь, я даже не подозревал, что ты можешь плакать! Мне казалось, что ты кремень…

Ночью, когда они успокоились, Ирина, оставаясь в надежном круге его объятий и лишь устроившись поудобнее на его руке, вдруг принялась рассказывать:
– А ты прав, я в своей жизни прежде плакала всего один раз. Я – сильная, с детства привыкла слезы в себе держать. Даже когда папа умер, я ни слезинки не проронила! Вокруг все плакали, а мне было нельзя, ведь на мне было все: и похороны, и поминки. И только однажды я не сдержалась, плакала от боли и от обиды. Никому об этом не рассказывала, а тебе расскажу. У меня еще с детства была любимая подруга, мы с ней все школьные годы дружили, потом из нашего поселка в город уехали и там вместе мыкались, пока жизнь не развела нас по разным городам. Она замуж вышла и уехала к мужу в Среднюю Азию, а я так и осталась в Сибири. И вот прошло много лет, мы так редко с ней переписывались, и вдруг зовет она меня в гости, в отпуск. Я и решила съездить. Дети в школу уже ходили, самостоятельные совсем, можно было их на недельку на мужа оставить. Собралась и осенью, когда уже нет такой жары, отправилась в благодатный тот край. Приехала, встретили меня хорошо. У них свой домик, вокруг сад и огород, а там фрукты, овощи, цветы, по нашим сибирским меркам – рай! Даже вино свое делали – домашнее! В общем, не плохо жили, и детей двое, как у меня. Подруга мне не нарадуется, а муж у нее здоровый такой парень, на руднике инженером работал, как увидел меня, так глаз и не сводит. Я уже в шутку и так, и сяк – неудобно мне перед подругой, а та только смеется, мол, видишь, Толик, какая у меня подруга детства писаная красавица. Хоть и осень по календарю, а днем жарко, как летом, непривычно мне – ночью подолгу не могла уснуть. Положили меня в детской комнате вместе с младшим сыном подруги. На третью ночь вдруг я проснулась оттого, что меня кто-то руками трогает, причем уже там – под простыней. Я глаза даже открыть не успела, как рука рот мне зажала. И поняла я, что это Толик, уже заведенный не на шутку, одной рукой мне рот зажимает, а другой рвет с меня ночную рубашку, задирает ее и, не останавливаясь, начинает меня насиловать. Я задыхаюсь, начала под ним биться и вдруг поняла, что выхода нет. Мальчонка маленький совсем, сейчас от шума проснется и испугается, как потом его успокоить?! А подруга?!! Тут у меня сердце совсем зашлось, как ей объяснить, что и повода не давала, ведь сам, гад, пришел, как только у него стыда хватило на такое?! Разжалась я и перестала сопротивляться, а потом сама его руку убрала, а то, наверное, задохнулась бы. Кончил он быстро, поднялся с меня и ушел. А утром как ни в чем не бывало садимся за один стол завтракать, он мне чашку чая передает, а я глаз поднять не могу, да и лицо у меня все распухло, как от пчелиного укуса. Подруга видит, что я сама не своя, с расспросами пристает, что, мол, случилось, а я ничего придумать в ответ не могу. Говорю – заболела я от всех ваших непривычных азиатских штучек, домой поеду. А подруга ни в какую: не отпущу, да и только. Я, говорит, специально отгулы на работе взяла, чтобы с тобой побыть. Еще три ночи промучилась я, всю душу свою изъела, ничего придумать так и не смогла. Подруга растолстела после родов, перестала, видите ли, привлекать своего мужа. Она ночью от усталости спит, как убитая, и храпит на весь дом, а ее бугай шасть в детскую спальню и меня терзает. Наконец, отпустила меня из дурочка, видит, что я совсем чахну, уже шатает меня – на ногах не стою, того и гляди в обморок упаду. Поменяли мне билет, хоть и доплатить пришлось, расставались и чувствовали, что навсегда. Я хотела до Ташкента автобусом уехать, но где там – подруга даже слушать не захотела: муж отвезет на своих «жигулях» прямо в аэропорт. По дороге он остановился в безлюдном месте и в последний раз, на прощание значит, меня зажал. Тут я, сколько могла, сопротивлялась, все лицо ему расцарапала, только где мне с ним было справиться, зверь и ублюдок, все равно свое взял. И тогда я впервые в своей жизни расплакалась. От обиды, от унижения, от боли… А сегодня испугалась, вдруг с тобой случилось что-то, прямо, как маленькая девочка, испугалась и так мне стало страшно, даже подумать такого не могла… Просто я за эти дни, такие легкие, светлые, счастливые, расслабилась с тобой, как никогда в жизни. Все время, как сжатая пружина, а тут накатило, и я отпустила ее – пружину эту ненавистную. И сама не понимаю, как слезы-то не сдержала…
Лев, не ожидавший такого признания, задохнулся от нахлынувших чувств, прижал Ирину к груди, спрятал ее, как замерзшего воробышка, и шепнул ей щекотно прямо в ухо впервые за все эти дни:
– Да ты и есть – маленькая девочка! Я люблю тебя, Иринушка!
И все! Горячие губы Ирины прервали его признание, прочно сковав поцелуем уста. Она, как и он, боялась таких слов – слишком много их было сказано в прошлом тем, другим, бросившим ее много лет назад.

14
В эту ночь они так и не разомкнули объятий, даже не заметили, как уснули, обнявшись, и проснулись от пения птиц, от шума города, от яркого солнечного света, объявившего о наступлении последнего дня их пребывания в Париже.
В этот день они поехали в пригород – в предместье Сен-Женевьен-де-Буа – на русское кладбище. Лев всю жизнь мечтал побывать на могиле Ивана Бунина, не чаял, что такое желание когда-нибудь исполнится, а тут вот получилось. Под вековыми деревьями приютилась маленькая церковь с голубыми и золотыми куполами. По желтым от хрусткого ракушечника дорожкам они прошли к украшенной живыми цветами могиле великого русского писателя. Молча постояли над ней, а потом медленно двинулись вдоль рядов мраморных надгробий и плит, под которыми покоятся врангелевцы и деникинцы, воины донского казачества, русские княгини и князья, простые русские люди, а потом уже и узнаваемые наши – Тарковский, Галич, Нуриев и многие другие, кого изгнала и отвергла Россия, отказавшись и предав их забвению при жизни, а теперь, пользуясь их вечным молчанием и несопротивлением, старательно вставляет их в свою переписанную заново историю, беззастенчиво присваивая заодно и их славу, доблесть и талант.
В какой-то момент Лев отстал, задержавшись у плиты Александра Галича, а, оглянувшись и увидев Ирину, притихшую, по-девчоночьи прикусившую губу, с букетиком маленьких фиалок, купленных на входе, в тонких обнаженных руках, с соломенными волосами, сквозь которые просеивалось не по-осеннему теплое солнце, в тот же миг осознал, что все это вот-вот кончится – сегодня последний день – и это счастье останется здесь, в солнечной Франции, оно и могло пробудиться только здесь, в этой стране вечной Любви, в этом медленном и спокойном мире. Среди каменных изваяний и крестов, в тишине, нарушаемой только басовым жужжанием мохнатого французского шмеля, тоненькая фигурка Ирины выглядела особенно трогательной и беззащитной, и Лев ощутил свое бессилие и неспособность сделать хоть что-нибудь, чтобы сохранить, продлить это хрупкое, призрачное счастье. А ведь оно только таким и бывает – мгновенным и призрачным! Разве можно представить железобетонное или каменно-надежное счастье?
Ирина, почувствовав его взгляд, обернулась и вопросительно взглянула на него и поняла его мысли. Она резко и весело тряхнула головой, легкие волосы взлетели и послушно сложились в привычное каре:
– Не грусти! Все наше – наше! Разве мы могли рассчитывать на такие славные деньки, подумай сам, как нам повезло, – не то спросила, не то ответила она и, отгоняя прочь смутные мысли, крепко взяла его за руку. – Я с тобой!
Так, не разнимая рук, они и прожили последний день, который под занавес приготовил им еще одну необычную встречу. На набережной, неподалеку от помпезного здания Национального собрания, где навытяжку в карауле стоят гвардейцы, возле них притормозила роскошная «Альфа-Ромео». Из открытого окна автомобиля почти по пояс высунулся красивый мужчина лет тридцати пяти и начал что-то говорить, бурно жестикулируя, из чего Лев и Ирина, не понятно почему, сразу же решили, что перед ними итальянец. Лев попытался объяснить иностранцу, что они ничего не понимают, сами туристы и помочь ему не могут, но итальянец, тут же определив, что имеет дело с русскими, продолжая жестикулировать с немыслимой скоростью, уже выскочил из автомобиля. Он рассыпался в комплиментах Ирине, и Льва разозлил его приторно-обволакивающий взгляд, которым итальянец приклеился к ней. Лев хотел прервать поток восклицаний и сделал вид, что они очень спешат, но итальянец, явно увлеченный, не желая отпускать русских туристов, не обратил на попытки Льва ни малейшего внимания.
Потом ни Лев, ни Ирина не смогли выяснить каким образом, не зная языка, они все же поняли историю неистового итальяшки, сыпавшего фразами, как из пулемета. Якобы он – менеджер крупной торговой фирмы – приезжал в Париж на торговую выставку. Лев вспомнил, что о такой выставке он слышал от кузбасского угольного магната, посещавшего ее. Так вот, на этой выставке итальянец, якобы, экспонировал товар своей фирмы – высочайшего, между прочим, класса. (при этих словах он достал с заднего сидения две замшевые куртки в фирменной упаковке и щедрым жестом протянул их Ирине, объясняя, что дарит их в знак восхищения ее красотой). Ночью после банкета, продолжал свою историю неистово вопящий менеджер, он на радостях после успешно завершившейся ярмарки проигрался в пух и прах в казино. Теперь же ему надо спешить в Милан, где его ждет неожиданно заболевшая мама, а у него нет ни франка, ни лиры на бензин! Ему нужна помощь! О, пожалуйста, помогите! Русские туристы такие добрые! Тут он стянул с пальца огромный перстень, с каким-то сверкающим камнем, и попытался всучить его Льву – в залог, так как в промежутках своей тирады он уже успел выяснить, что русские из Сибири (о, мама миа, как я люблю русских женщин, Россию и Сибирь!), а он через месяц (небывалое совпадение!) едет на «Сибирскую ярмарку» (в этом месте Лев снова вспомнил, что действительно через месяц в Новосибирске открывается международная ярмарка по товарам народного потребления). В общем, кровь из носу, а итальянцу надо помочь деньгами.
Еще в середине этой бесконечно горячей и зажигательной речи Лев про себя решил, если разговор дойдет до денег, значит, здесь что-то не чисто. Но итальянец был так искренно расстроен, так натурально заламывал руки и стенал, и даже красная лампочка на приборной доске в его авто, сигнализируя, что бензин на исходе, мигала так правдиво, что Лев ему поверил. Он быстро произвел в уме несложные вычисления (все-таки бывший научный работник) и, прикинув, что до Милана потребуется не более ста литров бензина, а значит, сто долларов вполне достаточно, отделил на ощупь в заднем кармане джинсов от пачки одну стодолларовую купюру и предложил ее итальянцу. Вот тут-то и наступил пресловутый момент истины: итальянец взвился, как ужаленный, и истошно завопил, что это крайне мало, что его спасти могут минимум пятьсот долларов. И Лев понял, что перед ними мошенник. Сто долларов уже безвозвратно исчезли в карманах итальянца, Лев хотел вернуть куртки и распрощаться, но это ведь был итальянец, от него так просто не уйдешь. В конце концов, чуть ли не плача, убиваясь, как над могилой своей любимой мамы, итальянец выгреб еще несколько стофранковых купюр из бумажника Льва и, резко сорвавшись с места, исчез за поворотом, оставив на память свои замшевые куртки в блестящей упаковке.
Обескураженные, с чувством какой-то неловкости, что обидели, может быть, такого щедрого и искреннего человека, Лев с Ириной вернулись в отель. Когда они рассказали своему гиду, что им подарили пару прекрасных замшевых курток, то он, не дожидаясь конца рассказа, резко перебил Льва вопросом:
– Ну, вы ему хотя бы сто долларов на бензин дали?
Лев был ошеломлен, он ведь ни словом не обмолвился о бензиновой истории. А гид посетовал:
– Жаль, что он на меня никак не попадет, ведь в каждой группе, по крайней мере, одного человека, но проведет.
– А как же с куртками, посмотри, они действительно приличного качества и натуральные, он нам спичкой вот тут поджигал, запах кожи, все как полагается? – воскликнул Лев.
– Не знаю, для меня самого это загадка! Ладно, я побежал. Завтра не опаздывайте к завтраку, автобус в аэропорт в восемь утра.

Эта история так и осталась бы навсегда загадкой, если бы спустя несколько лет Лев не прочел в книге Эдуарда Тополя о таком же эпизоде, и даже, судя по описанию, о том же самом итальянце. И разгадка оказалась простой – куртки эти были сделаны по специальной технологии, но из бумаги! И предназначались они только для витрин, где настоящий товар выгорал бы под солнцем и терял свой вид, а с ним и цену. Многие годы, вот так мотаясь на приличном автомобиле по кольцу в центре Парижа, предприимчивый итальянец зарабатывал огромные деньги на доверчивости туристов, предлагая им по небывало выгодной цене «качественный» товар. Правда, в случае со Львом и Ириной итальянец пустил в ход несколько иную версию, но это говорит лишь об его изобретательности, тонком понимании человеческой психологии и способности к мгновенной импровизации. Всеми этими качествами итальянский Остап Бендер несомненно обладал.
Эпизод и обескуражил, и удивил, но и позабавил их. Он не смог испортить им настроение, они просто тут же забыли о нем. Последний вечер надо было прожить подобающе. Они понимали это и крепились, но предстоящая разлука, разлука навсегда – у них в этом не было никаких сомнений – нагоняла смутную тоску, неотвратимой печалью холодила сердце, заставляя крепче сжимать руки.
Они сидели друг против друга в том самом ресторанчике на Монмартре, где провели свой первый вечер в Париже, тогда еще только в предвкушении и опасениях предстоящей первой ночи. Так же горела свеча, тот же официант, узнав их, морщил лоб, пытаясь определить, что же хотят заказать эти русские. Вино своим пряным вкусом напоминало о Франции, теперь вкус французского вина будет всегда напоминать ему эти удивительные октябрьские дни и Ирину.
Говорить не хотелось, но Ирина все-таки нарушила молчание:
– Лев, спасибо тебе за эту прекрасную поездку! Я не могла предположить даже на сотую долю, что все будет так замечательно! Я хочу подарить тебе эти часы, в них все часы нашего нечаянного счастья. Каждый раз, как ты взглянешь на эти стрелки, чтобы узнать который час, ты вспомнишь меня, я уверена, такое не забывается! Ведь правда?
Лев только и смог, что кивнуть в ответ, ком стоял в горле, его пришлось запить глотком терпкого вина.
Вернулись в отель по хорошо знакомым улицам, приветливо махнули рукой турку, у которого в лавке всю эту неделю, возвращаясь в отель за полночь, покупали фрукты и сок. Завтра его уже не будет, вернее, не будет их. Другие пары будут покупать у него фиги и манго, апельсины и папайю. Чтобы не оставлять на утро, Лев принялся складывать свою сумку. Ирина, не раздеваясь, прилегла на постель и смотрела на него, напряженно нахмурясь. Потом неожиданно, как это умела делать только она, будто пружинка или черт из табакерки, подскочила, дернула Льва за руку, потянула его на себя, одновременно выключая лампу, и уже в темноте, обнимая и целуя его, прошептала:
– Вредный какой, далась тебе эта чертова сумка!
И Лев, блаженно отлетая, зарываясь в ее мягкие волосы, погружаясь в этот маленький утлый кораблик, уносящий его по волнам в забытье, еще успел подумать:
– Боже мой! Какое счастье – дождался, наконец! Она сама меня захотела…
Нет большей награды для мужчины, чем понять, как желанны его ласки, его любовь для женщины, ставшей для него всем!


15
А кончила та счастливая история мгновенно.
Перелет обратно длился будто бы всего несколько минут. Только что была солнечная, вольготно раскинувшаяся под голубым небом Франция, и вот уже привычное, узнаваемо-родное серое, набрякшее непрекращающимися дождями, низкое осеннее московское небо, прилипающий к ногам от грязи пол переполненного аэропорта, холод и сквозняки со всех сторон, шум и крики, вкрадчивые приставания каких-то людей, предлагающих что-то купить или продать, другие сомнительные услуги и над всем этим раздирающий душу скрип и скрежет «скотча» – этой пришедшей из иного мира клейкой ленты, которой обклеивают неутомимые «челноки» свои бесчисленные рябые сумки размерами с кадиллак. Все вокруг родное, все знакомое до слез! Ирина безнадежно куталась в свою, не по сезону легкую куртку, Лев кривился, как от зубной боли, но уже ничего нельзя было поделать – они разлетались, как осколки планеты во Вселенной, и следующая встреча, если они не сгорят в ее просторах, возможна лишь через миллиарды лет.
В последний раз он еще прикоснулся к ней, когда, наплевав на необходимую предосторожность, оставил свое кресло в самолете и пересел снова к Ирине. Он положил руку на ее колено и не убрал ее, пока самолет не приземлился в родном городе, не смолкли двигатели, и стюардесса не объявила, что все закончилось. Лев специально вышел последним, но все равно успел заметить, что Ирину встречает сын. Она обняла его, и они так и ушли, не обернувшись, навсегда отрезая и оставляя Льва за какой-то невидимой чертой.

Вы скажете, что все очень грустно? Нет, ошибаетесь! Пережить такие счастливые дни, даже не моменты, а дни – почти две сотни часов, которые, как легкомысленно заметил классик, влюбленные якобы не замечают (еще как замечают!) – огромная и редкая радость! Такое дается не каждому и не в каждой жизни! Это счастье дорогого стоит! Оно остается в тебе навек, в любой момент своей жизни, вот как сейчас на этой ли прогретой солнцем скамейке в центре Парижа или на завалинке где-нибудь в Малых Куроедах, стоит только захотеть, и оно вновь пронзит твое сердце тонкой и острой иглой! И вспомнишь все, до мелочи: и запах кожи, и вкус поцелуя, и жестяной шелест дубовых листьев, и просвеченную солнцем тонкую женскую фигурку, и ощущение бесконечного блаженства вновь заполнит все твое существо!
А вы говорите, грустно!

Кто-то тронул Льва за плечо, он обернулся и даже поперхнулся от неожиданности. Перед ним стоял все тот же новокузнецкий угольный магнат, только теперь, несмотря на полуденный зной, он был в костюмной паре табачного цвета. Его короткий бобрик несколько подрос, а, может быть, просто мода несколько изменилась. Он утирал лицо, морщась от жары, но с радостью тряс руку Льва.
– Смотри, братан, какой мир тесный! Год назад здесь были вместе, а теперь снова встретились, будто и не расставались. А где Иринушка? В «Лафайете»? – и он кивнул на сверкающий универмаг республиканского значения.
– Нет, братец, Иринушка далеко, а я здесь с женой, – ответил Лев. «Братан» понимающе кивнул:
– И я здесь с женой, все с той же – Клавой.
Вот и весь разговор. Тем более что Люська уже шла к ним, пристально и напряженно вглядываясь в новое для нее лицо явного соотечественника. Знакомиться не стали, магнат на всякий случай успел отойти подальше. Люське Лев сказал, что это знакомый из Новокузнецка, торгует углем.
Париж Люське не понравился, хотя потом долгими зябкими зимними вечерами она в своих традиционных телефонных дебатах с подругами с особым удовольствием вставляла:
– А вот, когда я была в Париже…
И все понимали, что в Париже все-таки классно!


Глава третья
Бизнес с вытекающими последствиями


       Хорошо отдавать по просьбе, но лучше дать, когда тебя не просили, лишь потому, что ты сам все понимаешь…
       Разве может быть ноша тяжелее, чем та, которую надо взвалить, чтобы принять подаяние. Мужество, уверенность, милосердие даже нужны, чтоб подарок принять.
И кто ты такой, чтоб люди унижались перед тобой, чтоб ты мог видеть их суть обнаженной и гордость лишенной стыда? Убедись сначала, что ты сам достоин быть тем, кто дает, быть посланцем дарения. Ведь в действительности только жизнь дает жизни, а ты, мнящий себя дающим, на самом деле только свидетель. И вы, кто получил – а получаете все вы, – не думайте о величине благодарности, ведь этим вы возложите тяжесть
на себя и на того, кто вам дал.
       Хамиль Джебран «Пророк»
       
       
16
В бизнесе, между тем, дела шли очень напряженно. Лев не был прирожденным бизнесменом. После институтской скамьи он по распределению попал в академический институт, довольно-таки быстро, хотя и с большими трудностями, защитил кандидатскую диссертацию и, получив степень кандидата физико-математических наук, на много лет впал в безмятежное полусонное состояние, характерное для среднего советского ученого, понимая, что уровень докторской степени ему пока не светит, ставки в лаборатории заняты пожизненно и большего, чем он имеет сейчас, ему в ближайшие годы не добиться. Пребывая в статусе молодого ученого, он активно выступал на семинарах и участвовал по мере сил в общественной жизни. Но свободного времени все равно оставалось много, и, «чтобы не было жаль бесцельно прожитых лет», Лев увлекся горными лыжами и модным серфингом, а преферанс мастерски освоил еще в студенчестве и теперь жил размеренно-насыщенной жизнью, позволяя себе иногда рассуждать о преимуществах западной демократии, открытого общества и рыночной экономики, не подозревая, что все эти штучки вкупе со всеми побочными процессами ему придется увидеть на своем веку, но уже в новой, не похожей ни на что российской редакции. С помощью приятеля, с которым он познакомился на горнолыжных трасах, он устроился сначала преподавателем в университет – по совместительству – сначала вести практические занятия, а потом даже стал читать лекции, что давало не только дополнительные деньги, но и укрепляло его общественное положение, повышая социальный статус, если хотите.
Когда в конце перестройки, казалось бы, вековые, прочные железобетонные устои коммунистической идеологии развалились, как соломенный домик от первого волчьего чиха в сказке про поросят, многие, в том числе и Лев Андреев, восприняли это с радостью и новыми надеждами. На бурном общем собрании в лаборатории Лев предложил создать малое предприятие, чтобы внедрять в производство, а проще говоря, продавать знания и идеи, над которыми многие годы работали в лаборатории, часто оставляя немалые достижения лишь на бумаге диссертаций и отчетов.
– Надо только теперь разобраться, что из того, что мы изучили и открыли, востребуется сегодня производством и людьми, что сегодня можно предложить потребителю, – в лучших традициях минувших времен провозгласил Лев и как инициатор единогласно был избран генеральным директором новой научной фирмы, куда в качестве учредителей вошли все ведущие сотрудники лаборатории.
Как все это было ново и необычно! Слова «акции» и «акционерное общество», «венчур», «холдинг», «инвестиции» и «инновации» приятно кружили голову, а «генеральный директор» вообще звучало гордо, ведь в той, прежней, жизни слово «генеральный» связывалось в первую очередь с многоразового используемым сочетанием «генеральный секретарь КПСС» и «генеральная линия партии», потом на ум приходило «генеральный конструктор» и часто на этом все и заканчивалось. В общем, перемены, происходящие в самом начале девяностых годов, взбудоражили Льва не меньше, чем сексуальные утехи в более поздний период. Видимо, так устроен человек: его притягивает все новое, заставляющее работать фантазию, вызывающую новые надежды и ожидания, в основном, на пути к новым свершениям, ощущениям и эмоциям, которым у обычного человека несть числа, но среди них честолюбие, тщеславие и стремление к власти идут вслед за самыми главными потребностями и удовольствиями в жизни – сразу же после чувства утоленного голода и сексуального наслаждения, и часто затмевают их, заставляя забывать обо всем на свете.
Однако весело и дружно начатое новое дело – частная научно-производственная фирма, внедряющая новые разработки – вскоре превратилось в сложный, слабоуправляемый и, как оказалось, малоизученный процесс с непредсказуемыми результатами. В прежней, академической, лаборатории конкуренции почти не было – это был дружный коллектив, больше напоминающий клуб по интересам. Теперь же приходилось много работать, искать выгодные контракты, заниматься неведомым до сих пор маркетингом – изучением рынка, учиться разговаривать с невежественными «новыми русскими», ставшими как-то в одночасье хозяевами жизни, а, следовательно, заказчиками и потребителями всего того, что предлагала фирма Андреева.
Вот тут-то и выяснилось, что у всех участников этой увлекательной новой затеи разные способности и производительность, а в связи с этим и разные возможности заработка. Многие годы в лаборатории занимались проблемами огромных гальванических производств и горно-обогатительных фабрик. Все привыкли мыслить государственными масштабами, подсчитывая экономический эффект от своих разработок в миллионах и миллиардах, не особенно вдаваясь в то обстоятельство, что зачастую эффект оказывался мнимым – только на бумаге.
Теперь же монстры промышленности остановились, вернее, умерли. Добыча золота в большинстве далеких якутских и магаданских приисков стала столь дорогой, что себестоимость грамма золота почти вчетверо превышала его цену на Лондонской бирже. Нагрянувшая либерализация всего оголила тщательно скрываемые до сих пор проблемы, многие годы тлеющие в утробе экономики такой необъятной страны, каким бы Советский Союз. Когда же он кончился и распался по швам, то из них, как из щелей тараканы, полезли на божий свет все просчеты и огрехи, недостатки и глупости, а часто даже обычные надувательства, с помощью которых перед всем миром делался вид «все хорошо, прекрасная маркиза».
Развалившейся промышленности срочно требовалась иная наука, новые разработки, прежде всего помогающие действительно сэкономить, что в то время означало попросту выжить. Пришлось академическим ученым, привыкших к народному уважению и почтению не меньше космонавтов, спускаться с заоблачных высот на землю, засучивать рукава и искать другие пути и области применения для решения теперь уже самых насущных проблем, за которые прямо сегодня могли бы заплатить деньги.
В новоявленной фирме энтузиастам удалось довольно-таки быстро разработать и даже изготовить в полукустарных условиях институтских мастерских несколько моделей электролизеров, ионообменных фильтров, опреснительных установок и других устройств. С их помощью можно было и в этом рухнувшем мире извлекать золото и серебро из отходов фотолабораторий и кинофабрик, из ставших вдруг ненужными электронных микросхем, которые целыми горами вываливались на свалку после отмены «доктрины упреждающего удара», очищать почти забытые вина на воскрешенных винокурнях, опреснять воду, которой всегда не хватало в богатых кубанских хозяйствах.
В общем, несмотря на невежественность, новые хозяева – у кого в руках появились деньги – умели быстро считать, пусть не в уме, а на калькуляторе, но момент прибыли или, если хотите – наживы – чувствовали издалека, схватывая идеи, как голодные чайки рыбу – налету. Так или иначе, но скоро новые акционеры стали получать от своей деятельности доходы, позволяющие гордо держать голову, особенно на фоне мизерных зарплат в одночасье забытой богом и государством Академии наук. И доходы эти, на удивление и к великой радости, все время росли. Казалось бы, вполне счастливо сложившаяся судьба должна еще больше окрылять ее участников, но…
Неформальная обстановка, когда-то царившая в академической лаборатории, где даже к докторам наук в духе установившихся традиций фамильярно обращались на «ты» и где каждый свободно мог высказать свое мнение, а главное – поступать по собственному разумению, в производственной фирме, выживающей в сложной и жесткой обстановке стихийно возникающего рынка, когда любая мелочь, а уж тем более срыв сроков или несоответствующее качество, неизбежно каралась рублем, в конце концов стала мешать делу.
Бывшие старшие научные сотрудники, привыкшие к непререкаемому и вместе с тем не подтверждаемому практическими результатами авторитету, по привычке и здесь рассчитывали на привилегированное положение. Но принцип распределения по труду неожиданно выявлял других сотрудников, чьи заработки возросли, несмотря на отсутствие степеней и званий. С самого начала акции были распределены по иерархическому принципу, то есть те, кто занимал более высокие должности в лаборатории, получили их больше, и вскоре Лев столкнулся с оппозицией, а потом и с явным саботажем недовольных «корифеев». Сделать что-либо было очень трудно, и он решился на хитрость.
В фирму в качестве новых акционеров были приглашены сотрудники соседних лабораторий, чьи разработки можно было использовать прямо сейчас, получая за это «живые» деньги. Выделенные им дополнительно нарисованные акции перекроили сложившийся на тот момент «баланс сил» в пользу новичков, лишив бывших старших научных сотрудников, молчаливо сопротивляющихся всему новому, привычного приоритета и большинства при голосованиях. Чего в сущности-то и добивался хитрый Андреев. Но вскоре выяснилось, что легче от этого не стало: молодые, очень энергичные и решительные, но в материальном плане голодные и бедные новички требовали сразу же делить любую появляющуюся прибыль, не желая думать ни о материальной базе фирмы, ни тем более о ее будущем, отвергая всякие инвестиции в свои же технологии. Это – непредсказуемое – будущее собственной фирмы их совсем не интересовало – у них сегодня не было еще ничего, как же думать о завтра, а им хотелось очень многого и сразу: квартиры, машины, гаражи для них и далее по списку…
Скоро Лев понял, что стал заложником придуманной им самим игры в бизнес. Работая почти сутками, находя все новых и новых заказчиков, он с отчаянностью камикадзе бросался в явные авантюры, но пока его спасала какая-то невероятная, шальная везучесть. С ее помощью Андрееву удавалось приносить в фирму баснословные по тем временам деньги, становящиеся сразу же объектом раздора, зависти, склок и скандалов, в которые теперь неизменно перерастало каждое общее собрание акционеров. Лев Михайлович раньше других понял, что все они, его прежние друзья и товарищи по огромной стране Советов, не имели ни малейшего иммунитета к новой рыночной жизни, а значит, были обречены на гибель, причем часто не только моральную, но и физическую. Новое дело вырабатывало и новые черты характера, иначе было просто не выжить, и Лев понял, что придется избавляться от всего, что мешает двигать бизнес, будь он неладен, вперед. Способ борьбы с прожорливой «молодью» вскоре был найден: Лев из стоимости общего имущества фирмы рассчитал условную стоимость акций, и каждый акционер получил возможность продавать их или брать кредит под их залог. Новшество было принято на «ура», и вскоре число акционеров стало быстро убывать – многие предпочитали пресловутую «синицу в руках», нежели не менее пресловутого, но невесть сколько ожидаемого «журавля в небе». Окончательно освободиться же от «колхоза», в который было превратилась фирма, помог случай.
В то время, в начале девяностых, в стране побежденного и моментально испарившегося социализма появилось новое явление – бартер – или попросту обмен товарами и услугами, исключающий деньги, которых вдруг катастрофически стало не хватать. Лев поставил оборудование, изготовленное его умельцами, на стрелочный завод, тот рассчитался с ним железнодорожными тарифами – оплаченными перевозками по железной дороге, которые в свою очередь передали на Череповецкий металлургический комбинат, расплатившийся, как и полагалось, металлом. Металл после некоторых поисков удалось выгодно пристроить на Лысьвинский комбинат бытового оборудования, вернее, поменять на электрические плиты «Лысьва» и стиральные машины «Вятка». – После того, как бартерная цепочка была окончательно сформирована и обрела все звенья, в каждом ее звене проявили интерес к повторению операции, и вскоре Лев смог извлечь свои комиссионные в виде большой партии бытовой техники.
При должной организации доход от такой простой операции, поставленной на поток, многократно превышал все возможные прибыли от тяжело дающегося производства, Лев уже в уме подсчитывал барыши, решал проблему быстрой реализации товаров – дефицитнейших, отрываемых с руками в недавней прошлой жизни, бытовых аппаратов, переживающих короткий миг своего триумфа в отсутствии конкуренции западных машин, которые скоро превратят их в никому ненужный хлам, и даже приобрел на фирму пикап «Нисан», чтобы развозить товар по домам покупателей, как нагрянула налоговая инспекция и потребовала немедленно уплатить налог на прибыль.
 К удивлению Льва, налоговики отказались принимать оплату натурой, а, включив «счетчик», стали требовать деньги. Сумма налогов с этой поистине планетарной сделки была огромной, деньги на оплату претензий взять было неоткуда, Разве что занять на время, а самому срочно продавать стиральные машины и кухонные плиты, хотя бы вполцены. Как известно, беда предпочитает приходить в компании, не изменила она своей привычке и на этот раз: разохотившаяся до барышей «молодь», познавшая свою силу и вынужденную уступчивость генерального директора, тоже потребовала долю от огромного бартерного пирога, предчувствуя, что обстановка в фирме, которую принимали всего лишь за временную «шабашку», может резко ухудшиться.
После бурного собрания, на котором Лев пытался образумить акционеров, он в сердцах передал весь имеющийся на складе товар в их распоряжение, окончательно разделившись с соратниками, принявшими вместе с причитающейся прибылью и соответствующие налоги. На несколько месяцев вся научно-производственная деятельность в фирме была остановлена: все кинулись продавать «Вятки» и «Лысьвы», привлекая к этой торговой операции членов семей, всех родственников, друзей и знакомых. Теперь хозяев-владельцев в фирме осталось только двое, все остальные стали просто наемными работниками. Впрочем, расставаться с ними приходилось быстро и окончательно: перейдя из класса «собственников» в класс «пролетариата», они моментально приобретали все сопутствующие ему черты, считая своего бывшего товарища «эксплуататором» и «кровососом», отказываясь работать на него добросовестно.
Так закончился переходный этап от одной общественной формации к промежуточному состоянию, когда все знали, что уже окончательно потеряли, но еще не могли понять, что же все-таки приобрели. Позже этот период Виктор Пелевин очень метко назвал «НН» – «из ниоткуда в никуда».

17
В этот переломный момент Лев случайно встретил своего давнего товарища по студенческим годам – Шуру Рашкова. Правда, теперь это был сановного вида ученый, без пяти минут доктор, Александр Викторович Рашков – ведущий сотрудник, начальник технологического отдела ранее сверхсекретного предприятия, умирающего в условиях наступавшего «свободного рынка»от недостатка финансирования. Лев, зная талант и способности «однокашника» как технолога, без всякой надежды на успех предложил Шуре стать компаньоном и совладельцем фирмы, а в качестве последнего довода сразу предложил ему весомый пакет выкупленных у «молодежи» акций. И Шура неожиданно согласился! В этот момент совпало все: талант и авторитет Рашкова – классного технолога – выстраданная и отстроенная методом проб и ошибок фирма Андреева, прикормленные заказчики, с которыми он уже работал, и связи Рашкова на самых серьезных предприятиях города и страны. Да что там говорить! Сами звезды в этот момент располагались так, что от этого неожиданного союза дела скромной научной фирмы вышли на совершенно новый уровень! Вскоре прозябающая до сих пор, с трудом выживающая, раздираемая мелкими распрями фирма Льва Андреева стала процветающей серьезной конторой, принадлежащей двум друзьям и их научному руководителю, чье имя и опыт позволили найти поддержку на «самом верху».

В тот момент все научное сообщество отчаянно бросилось в бизнес – эпидемия предпринимательства, захватила всех и вся, на продажу предлагались самые невероятные, недавно трижды засекреченные проекты. В городке ученых, где раньше споры об устройстве Вселенной и самой страны не выходили за стены кухонь, где больше пили, чем говорили, а говорили во сто раз больше, чем делали, теперь – как символ наступившей новой жизни – стали греметь выстрелы и даже взрывы. Кто-то не возвращал деньги, взятые под разрекламированные новые технологии, кто-то просчитался с экономическим эффектом, получив результат лишь в пробирке и тут же авантюрно прикинув его в промышленном масштабе. Раньше за такие ошибки-обещалки максимум лишали партийного билета, теперь убивали или отбирали все, включая нажитую всей предыдущей жизнью квартиру, пуская под откос саму жизнь. Были и везунчики – фартовые люди, случалось, что и дело удачно выгорало, выходило на должный уровень, и кто-то внезапно богател, разводился с прежней женой, оставляя вместе с ней и прежнюю жизнь, пересаживался в голубой «Мерседес» и приобретал новые привычки и неведомый прежде лоск, строя из себя барина и нувориша. А потом приходили мелкие ростом, но очень злые выходцы с Кавказских гор и на ломаном русском, очень неправильно выговаривая слова, лишали всего, бывало, и жизни, хотя та жизнь, что оставалась под их контролем, была не лучше смерти.
Лев тяжело переживал крушение иллюзий. В самом начале он, еще веривший в какие-то придуманные принципы и идеалы, считал, что в его собственной фирме будут работать только его друзья. С кем же еще делать серьезные дела, если не с самыми близкими людьми, своими друзьями? Реальность заставляла с горькой усмешкой вспоминать свои надежды, энтузиазм, веру в светлое справедливое будущее, которое так и не настало. Вчера еще почти во всем равные, несмотря на разные характеры и способности, спокойно принимая разницу в окладах в десять-пятнадцать рублей, сегодня они с огромной скоростью разлетались, как в гигантском сепараторе, в разные стороны житейского пространства: кого-то поднимало вверх, и он уже менял старенькую «тойоту» на сравнительно новый «BMW», а кто-то продавал последнее и с трудом удерживался от того, чтобы не подобрать на улице пустую пивную бутылку. Дружба становилась отвлеченным понятием, чем-то легким и несерьезным – воспоминанием из недавнего прошлого, «словно полужесткие крепления или радиолы во дворах». Она быстро забывалось, испарялась бесследно, будто и не было вместе прожитых лет, единомыслия и общих радостей и трудностей. Исключений из этого страшного правила почти не было, по крайней мере, Лев их не знал, и очень скоро, несмотря на то, что никак не хотел в это поверить, он остался без друзей. Особенно его подкосила история со своим старинным другом, еще со студенческой скамьи, Сашкой Хитровым.

К словам «друг» и «дружба», как и к слову «любовь», Лев всегда относился трепетно и очень осторожно. Это были заветные, очень дорогие слова. Их нельзя было употреблять часто, они застревали в горле, их можно было сказать, а точнее, выговорить, лишь несколько раз в жизни, и очень хотелось не ошибиться. Лев в эти трудные времена часто задумывался, пытаясь определить для себя, что же такое дружба, откуда она взялась? Что кроется за этим простым и привычным словом?
Даже любовь со всеми своими сложностями и перипетиями легче понимается и объясняется, ведь она производная закона природы – основного инстинкта, именно он для продолжения рода, как детонатор, пробуждает любовь, страсть и желание. Люди, со свойственной им склонностью к романтике, напридумали массу условностей в виде сентиментальных чувств и коллизий, усиливающих и приукрашающих это по сути и природе простое дело. А вот как быть с дружбой? Что же это такое?
В древние времена дружба была понятием материальным, живым и таким же жестоким, как сама жизнь. За друга отдавали жизнь, за него убивали врагов и обидчиков, эти отношения становились сродни неистовой вере: не было, наверное, большего преступления, чем предательство друга, жить с таким грехом было невозможно. Даже государство – родина – стояло гораздо ниже или дальше, чем друг. Вспомните знаменитых мушкетеров: менялись их хозяева, политические пристрастия, они оказывались по разные стороны фронта, но дружба оставалась важнее, сильнее всего. Правда, это было до тех пор, пока они были молоды. «Двадцать лет спустя» все это удавалось сохранить уже с огромным трудом и только благодаря замыслу Дюма, оставшегося до конца наивным романтиком. Что ж, в те времена человеческие отношения часто накалялись до предела, и жизнь была разменной монетой. За любовь, за веру, за правду и дружбу – за все платили жизнью!
Тысячелетия человеческой истории пронеслись не зря. Несмотря на статистику смертей, выживать все-таки стало проще, планета плотно населена, а очень многие люди проживают теперь вдвое, втрое дольше древних землян. Вместе с человеком за века менялась и дружба. И чем легче становилось жить, тем легковеснее устанавливались отношения между людьми, дружба превратилась больше в понятие – условное и аморфное, даже несколько интимное, не требующее, однако, ни самой жизни, ни даже каких-либо других материальных жертв.
Человек легче всего обзаводится друзьями в детстве, когда находит партнеров по игре или шалостям. В процессе любого совместного дела: сидение ли это на горшке в детском саду, субботник ли, устраиваемый по выдуманному поводу, или вечеринка – человек находит одного или нескольких, с кем этот процесс можно разделить. Пока нам интересно – мы вместе, кончается интерес – и дружба угасает, отмирает, как сухая лоза, растворяется, не оставляя после себя ни следа. В мирные благодушно-спокойные времена дружба растекается, как студень, оставленный на столе в жаркой комнате, превращаясь в привычку, во что-то необязательное и не очень обременительное: редкие дежурные встречи, вялые разговоры ни о чем, взаимное выслушивание проблем, обид и мелких достижений или только делание вида, что выслушиваем. Часто истинные чувства и отношение к человеку, с которым раньше вас связывала дружба, остаются втуне, невысказанными, а на самом деле друг давно уже бывший и вызывает легкое раздражение, но терять его окончательно не хочется, как не хочется расставаться со старой детской игрушкой – бесполезной и побитой молью - так как с ним связана часть жизни, и потом никто не знает, где и когда что может пригодиться.
Счастлив тот, кто, прожив целую жизнь, так и не столкнется с необходимостью испытать своего друга, а просто будет из года в год ходить с ним на футбол или ездить на рыбалку, пить по вечерам пиво и играть в карты или домино.
Конечно, Лев понимал, что, как из любого правила существуют исключения, так и сегодня, как и вчера, как, дай бог, еще и завтра, есть, были и будут редкие, гораздо реже, чем бриллианты чистейшей воды, настоящие друзья, которые, не задумываясь, отдадут все, чтобы спасти своего друга. Остается еще призрачная надежда, что человечество не сгинет совсем, пока есть эти примеры бескорыстной дружбы, как и по-настоящему счастливой и долгой, длиннее жизни, любви. Льву не раз приходилось слышать совет-формулу: хочешь сохранить друзей – не имей с ними никаких дел! Вдумайтесь только в эти страшные слова! Так что же это за друзья, если с ними невозможно иметь никаких (!!!) дел?! И для чего в жизни нужны такие друзья – химеры, готовые растаять или предать при первом же случае? Именно потому сегодня особенно в чести друзья-собаки, друзья-кошки и даже друзья-попугаи. Эти бессловесные живые твари гораздо реже предают и забывают своих хозяев, хотя те часто поступают с ними так же, как и со своими друзьями-людьми. Грустно это, но сегодня и дружба – иллюзия, без которой человеку трудно и даже невозможно жить. Но как жить, когда и эта иллюзия разрушена и растоптана?


18
В детстве Лев вместе с родителями часто переезжал с места на место – такова доля кочевников, солдат и строителей, тем более что отец возводил в безжизненных и бескрайних казахских степях огромные заводы, а такие стройки собирали людей часто гонимых, временных, как «перекати-поле». Может быть, поэтому в детстве у Льва не было друзей. Не успевал он прижиться в одном месте, как отца переводили на другую «стройку коммунизма», где все приходилось начинать сначала.
Первые друзья появились только в институте, и то, Лев старался чаще применять умеренное слово «приятели», не нагружая неподъемной ответственностью легко складывающиеся в молодости отношения. С кем-то Лев вместе учился, как, например, со своим одноклассником Сергеем Донцовым, составившим ему компанию при поступлении в институт; с кем-то играл в студенческом театре, как с Шурой Рашковым, встретившимся сейчас, спустя много лет, уже во взрослой жизни и ставшим теперь ближе всех. Но был еще Сашка Хитров – единственный, кого он тогда, в студенчестве, рискнул назвать другом. Сначала про себя, молча, а потом настал такой момент, что и вслух.

Они учились на разных факультетах, и свело их вместе общее увлечение – путешествия. Лев, с детства начитавшись приключенческих книжек, насмотревшись таких же фильмов, мечтал о путешествиях. Причем его интересовали не столько чужие и экзотические страны и народы, сколько прекрасные, особенно на фоне тоски и серости выжженной казахстанской степи, разнообразные ландшафты своей страны – высокие горы и бескрайняя тайга, стремительные порожистые реки и кристально-чистые озера, водопады и ледники, которым бы подходило красивое слово – глетчеры. Попав в студенческий Томск, Лев быстро нашел дорогу в клуб туристов и в первое же студенческое лето открыл для себя сказочную страну – Байкал. Так он смолоду и увлекся путешествиями по сибирским горным просторам, в которых, как и в казахских степях, легко могли бы затеряться некоторые государства Европы.
Сашка Хитров тоже «болел» горами, и судьба свела их вместе. В молодости все мы оптимисты, мечтатели и наивные максималисты. Мы стараемся отдаваться жизни без остатка, без утайки: дружить – так дружить, любить – так любить, стараясь во всем идти до конца. И в этой студенческой поре Лев был счастлив, обретя своего первого настоящего друга. Они вместе ходили в горы, вместе мечтали и готовились к будущим походам, и хотя разговоров о дружбе никогда не возникало, Лев впервые ощутил в своей жизни присутствие близкого человека. Он чувствовал незримую связь, полное понимание и какую-то неясную, необъяснимую, но твердую уверенность, что на этого человека, как на настоящего друга, можно положиться. С таким чувством было намного легче жить.
В эти годы они почти не расставались, Лев даже перебрался жить в комнату к Сашке, хотя по правилам это запрещалось, ведь они учились на разных факультетах, и у каждого было свое общежитие. В то время им казалось, что дружба соединит их жизни навсегда, несмотря на специальности, распределения и вообще все, что может произойти в жизни взрослого человека, ведь нет ничего крепче настоящей мужской дружбы! Когда Сашка влюбился, а еще через год женился на своей сокурснице, то Лев принял ее как сестру.
Вскоре Сашка уехал на дипломную практику, а жена Любаша осталась при кафедре: она со дня на день должна была родить. В самый подходящий день, ровно в срок, 23 февраля, когда весь студенческий городок гулял, падая с ног, в честь любимого всенародного праздника – Дня Советской Армии, Любаша родила сына. А первым, кто об этом узнал, был друг Левка, тут же отбивший телеграмму в далекий Джамбул, где новоявленный отец монтировал автоматику на новой ГРЭС.
Студенческая жизнь закончилась, распределения разнесли ребят по стране, но дружба оставалась щемящим теплом в душе, воспоминаниями, письмами и редкими – раз в несколько лет – встречами. Друзья продолжали мечтать о совместном путешествии, но их планы никак не сбывались: продолжали появляться дети, теперь и у Льва появилась дочка, и нужно было все больше и больше думать о близких и родных, а лишь потом о себе. В эти годы взросления и становления на ноги все время не хватало денег, было, в общем-то, не до походов, и однажды друзья решили податься во время летнего отпуска на заработки, сколотив для этого небольшую бригаду. Объект работ был выбран в дремучей части Томской области, куда пронырливые бригады армянских строителей не заезжали, и не могли составить жесткой конкуренции. Подрядились за пару месяцев построить установку для получения витаминной муки. Как на любой «шабашке» того времени, необходимо было поделиться деньгами из сметы с представителем «заказчика», да и материалы надо было добывать самим, а проще говоря, воровать. Но ничего сложного во всем этом не было, и бывшие «стройотрядовцы» легко вспоминали старые навыки, начав работу по давней традиции с коллективной пьянки, щедро накачивая дешевой водкой тех, от кого зависела оплата их работы.
В установленный срок установку – примитивное оборудование в большом щелястом деревянном сарае – сдали заказчику и получили причитающиеся деньги, а вот при дележе кто-то выразил недоверие в адрес бригадира, которым был Лев, заявив, что сумма взяток или, как для приличия их называли – отступные, намеренно завышена. Проще говоря, Льва обвинили в воровстве. Обвинение было неожиданным и совершенно необоснованным, Лев справедливо возмутился и насмерть обиделся, но самым страшным и неожиданным для него оказалось поведение друга Сашки, который во время конфликта промолчал и не вступился за него, а значит, тоже заподозрил Льва в обмане. Андреев в запале бросил свою часть денег на стол и, хлопнув дверью, ушел из «прорабки». Он ожидал, что кто-нибудь бросится вслед и остановит его, вернее, он ожидал, что это сделает его друг – Хитров, но никто не двинулся с места, все посчитали Льва вором. В этот же вечер он уехал домой, а пьяный прораб на последнем «банкете» совершенно спокойно подтвердил сумму «отступных», выплаченных ему и директору совхоза, что сразу же оправдывало Льва. Причитающиеся Льву деньги было решено отправить переводом, а извинения приписать внизу на квиточке – никто не захотел извиняться, глядя в глаза, все чувствовали себя неловко, но и на Льва «катили», дескать, мог бы все толком объяснить, а не кидаться деньгами, как институтка.
Лев тяжело переживал предательство друга, иначе и не назовешь молчание Хитрова при обвинении в воровстве, но через год от Сашки пришло покаянное письмо, и Лев – удивительно, но факт – не только простил его, но и постарался больше никогда не вспоминать об этом инциденте. Сашка с Любашей и детьми жил теперь в солнечном и хлебном Ташкенте, а Лев каждый год вырывался туда на майские праздники, чтобы, вдохнув настоящей весны в цветущих отрогах Тянь-Шаня, набраться новых сил и зарядиться энергией от сверкающего на солнце вечными снегами Чимгана и уносящей прочь грустные мысли бурной речки Аксакаты. И каждый раз он был гостем дружной семьи своих студенческих приятелей Сашки и Любаши.


19
Это был незабываемый ритуал, сказка – поездка в солнечный, благоухающий своими цветущими яблонями, вишнями, каштанами, сиренями и прочими плодовыми и неплодовыми, обычными и экзотическими растениями Ташкент! Утром, в своем сибирском городе, Лев шел по улице, ломая на застывших лужах прозрачный хрусткий лед, а всего несколько часов полета переносили его будто бы на другой край Земли, а то и вовсе на другую планету – там было тепло, очень тепло – даже жарко – почти под тридцать градусов! Воздух в этом городе, единственном городе в жизни Льва Андреева, всегда источал щедрые запахи вкусной еды. Их не могли перебить даже цветущие деревья и огромные цветники! Сам Ташкент – настоящая столица Средней Азии – в глазах северян, прилетающих в мае на неделю, был олицетворением вечного праздника жизни. Фонтанные струи, благоухание цветов, необычная узбекская музыка, разносившаяся из громкоговорителей по всему городу, ажурные, будто резные, фасады многоэтажных домов, выдержанные в национальном стиле, делавшими их совсем не похожими на своих стандартных серо-бетонных собратьев в других городах страны, слепящие своим блеском бирюзовые купола знаменитого модного кафе в центре города и, наконец, щедрость, шум и сказочная дешевизна огромного Алайского рынка (а всего в Ташкенте в те времена было восемнадцать рынков!) не оставляли никого равнодушными!
Лица людей были непривычно для сибиряков приветливы и доброжелательны, во дворах шумело черноголовое море ребятни, шумные мамаши в цветастых, пестрых до ряби в глазах платьях, перекрикивались с больших лоджий и балконов, старики медленно перекатывали в беззубых ртах мудрость, возлежа по-царски на устланных пестрыми курпачами достарханах, а молодые люди, сидя в тени дувалов на корточках – «по-азиатски» (тогда это еще не ассоциировалось с привычками уголовников), провожали бегущих легким шагом смешливых девушек масленым взглядом, цокая им вслед и выкрикивая что-то на своем языке от чего девушки бежали еще быстрее. Нам казалось, что эта коричнево-красная выжженная солнцем земля, превращенная руками советских людей в цветущий сад, олицетворяет рай на Земле.
Мало кто знал, что где-то совсем рядом проходят тайные пути наркотрафика, а почти все подростки курят анашу, что, проучившись шесть, восемь, а то и все десять лет в школе, проводя большую часть учебного года на хлопковых полях в качестве дармовой рабочей силы, так и не выучив русского языка, как впрочем, не выучив вообще ничего, большинство этих ребят останутся либо без работы, либо будут мотыжить эту землю, как в древние времена, чтобы хоть как-то прокормить свои будущие многодетные семьи. Где-то рядом партийные ханы устраивали бесконечные пиры, затмевающие своим богатством пиры бухарского эмира, по их липовым отчетам, представляемым в Кремль, каждый год в республике выращивалось все больше и больше хлопка, деньги нескончаемой рекой текли в руки «хозяев республики», добывающей золото, уран и производящей хлопок, необходимый, как это не поразительно, прежде всего, оборонной промышленности. Шум пиров и славящие родную партию тосты заглушали стоны рабов, которых держали в «зинданах» – подземных тюрьмах. Гаремы, байские охоты и забавы были обычным делом в республиках Средней Азии, построивших свой – «азиатский социализм».
Но мы тогда даже не догадывались обо всем этом. Гдлян и Иванов еще не начали своего знаменитого «узбекского дела», и никому в голову не могло прийти, что на Аллее Парадов, под памятником самому Ленину (!), во время праздничных демонстраций узбекское руководство пьет и гуляет на широкую ногу в специально устроенном убежище, поднимаясь иногда на трибуны, чтобы приветствовать свой ликующий послушный народ. Теперь даже трудно вспомнить, как далеки мы все были от политических проблем, как легко принимали жизнь в своей огромной стране за счастливую и достойную, удивленно, недоуменно и даже возмущенно воспринимая далекие, еле слышные голоса разных «Свобод» о нарушении в СССР прав человека. О каких таких правах шла тогда речь?!

Впрочем, это все отступление от отступления. Лев приезжал в Ташкент в гости к друзьям и весне. Приезжал ли он один или с очередной подругой, с небольшой компанией или даже большим шумным табором – всегда хватало места на необъятной лоджии Хитровых. В первый день обычно шли на Алайский рынок и сначала утоляли голод по радующей сочными красками азиатской зелени и национальным продуктам. Горы разноцветных яблок и желтых, истекающих медом груш, переживших зиму, матово-черные и глубоко-синие, прозрачно зеленые и янтарные грозди винограда, подвешенные под стропила навесов, орехи, семечки, десяток сортов изюма – господи, да разве можно все перечесть! – но над всем этим в те майские весенние дни царствовала ярко-красная, крупная, с отчетливыми рябинками маленьких семян на лоснящейся поверхности клубника, горы которой скрывали по-восточному крикливых и суетных ее продавцов.
В нашей Сибири такого изобилия и уж, конечно, таких цен не бывало даже в самый разгар лета. А над всем этим красочным великолепием, покрывая простирающимся во все стороны облаком, плывет запах свежеиспеченных лепешек, только что вынутых из глиняных тандыров, аромат плова, золотом плавящегося в огромных казанах на каждом углу, и вызывающий голодную слюну дымок от шипящих на углях шашлыков. Объевшись и осоловев от еды, запахов и впечатлений, вечером долго не могли уснуть, пили чай с вишневым вареньем, запасы которого у хозяйки Любаши достигали величины стратегического, а рано утром какой-нибудь «левый» автобус увозил всех гостей в горы – под сень прекрасного Чимгана.
Автобус вырывался из улиц и широких проспектов столицы на широкий и плоский, как стол, простор долины и весело катил к близкому горизонту, где уже манили и притягивали взгляд вечными снегами еще призрачные вершины, будто парившие в прозрачном и прохладном с утра воздухе. Мимо мелькали кишлаки и поселки, всюду гомонили дети, и вкусные запахи продолжали куриться над всем этим калейдоскопом. Наконец, старый натруженный «Пазик» или «Кавзик» вкатывался в предгорья и, натужно сопя мотором, начинал взбираться по серпантинам, старательно выписывая их, будто в ритуальном танце. Голова кружилась от высоты и круговерти, страшно было глянуть в пропасть, что подбиралась к самым колесам автобуса то слева, то справа, но веселый и привычный ко всему водитель так лихо и беззаботно крутил «баранку», что все страхи отлетали прочь: ясно было, что для него это дело обычное и совсем несложное.
На перевале обычно останавливались, и все замирали перед открывавшейся с этих высот величественной картиной мира. Далеко вниз уходили зеленые склоны горы, на плече которой мы стояли, там, внизу, в густой сумеречной голубизне узкой долины, курились дымы, виднелись стройные пирамидальные тополя с серебристой листвой, отсвечивали на солнце крыши домов, и блестела серебром тонкая змейка реки. Вверх от нашего перевала склоны поднимались уже безжизненными скалами и каменными россыпями, за ними лежали вечные снега, притягивавшие взоры светом и чистотой. Снизу поднималось тепло, сверху струилась прохлада. Она заставляла ежиться, вновь забиваться в нагретое бензиновое нутро старенького автобуса, который, отпустив тормоза, на холостом ходу легко начинал скатываться по таким же крутым серпантинам в долину речки Аксакаты, пока не набирал такую скорость, что захватывало дух. Все начинали кричать, галдеть, а шофер-узбек, смеясь в седые усы, радуясь, что всех так испугал и переполошил, наконец включал двигатель и начинал им тормозить, так что на поворотах по-бабьи взвизгивали колеса.
Каждый раз при въезде на территорию этого заповедника у шлагбаума происходила одна и та же процедура. Сначала следовал нарочито строгий допрос: кто, куда, откуда, а, узнав, что гости аж из далекой Сибири, стражи быстро сбрасывали суровые маски и радушно поднимали символическую преграду – шлагбаум, не забыв взять причитающийся «бакшиш», вечный, как сама Азия. Все! Дальше не было никаких преград – ореховая роща принимала уставших с дороги путников, река умиротворенно шумела на перекатах, в каменном очаге оживал огонь, и запах подогретых, а потому особенно вкусных хрустящих корочкой лепешек блаженным чувством проникал прямо в душу.
Боже мой, как мы тогда были счастливы! И не только потому, что это была наша молодость и «деревья казались большими»! Только сейчас, получив долгожданные «свободы», избавившись не только от закостенелой идеологии, всеобщего партийного контроля, лицемерия, низкой производительности и вечного дефицита «товаров народного потребления», но вместе с ними лишившись и какой-либо уверенности в завтрашнем, а впрочем, и в сегодняшнем дне, оставшись на пронизываемом сквозняками разоренном огромном пространстве бывшей когда-то могущественной, как считали мы и наши враги, страны, мы понимаем, что были по-детски наивны, беспечны и доверчивы, и поэтому так бесхитростно счастливы, хотя тогда этого не и замечали.
Дружба, симпатии, вера в лучшие человеческие качества, прежде всего, в совесть, как некую главную субстанцию души, – все это было наивным и не стоило денег, в крайнем случае, не более трех рублей. Конечно, были проблемы, кому-то не хватало, а вернее сказать, не хватало всем, только мы не представляли, что наши потребности могут быть удовлетворены огромным удавом современного рынка в месячный срок, но за это он – удав – обовьет своими кольцами и так сожмет в своих объятиях, что наши мелкие нужды тут же позабудутся, а вот сама жизнь станет проблемой. Миллионы людей в поисках не просто лучшей жизни, а возможности выжить, не умереть с голода, кинутся в разные страны, потеряют кров, семьи, выхолостят все эти наивные и добрые представления и станут жить, мыслить, чувствовать и мечтать, глядя на мир через клочок серо-зеленой бумажки с характерным отталкивающим запахом и американским президентом в овале.
И, как перед самым концом света, брат пойдет на брата, сын на отца, а настоящая дружба станет редчайшим реликтом – ломающейся от любого маломальского испытания в мелкие крошки, как тонкий, хрупкий вафельный корж, оставляя после себя щемящую тоску от развенчанных и рассеявшихся по ветру иллюзий. Но тогда нам всем казалось, что так счастливо и легко мы будем жить всегда.

Что ж, как ни оттягивай, как ни оживляй в памяти красоты и прелести былой жизни, ставшие почти лубочными и сусальными из нашей сегодняшней – новой – реальности, а все-таки придется перейти к собственно истории, из-за которой и затеяно это повествование.


20
Когда хмурым и морозным декабрьским утром все мы проснулись в разорванной в клочья стране, многим показалось, что это просто плохой сон. Но он не только не кончился, а совсем наоборот – стал превращаться в неимоверный ужас. Сашкина семья враз оказалась во вражески настроенном, совершенно чужом государстве, будто и не было прожито здесь почти двадцать лет. На столбах расклеивались листовки, повторяющие лозунги шумных уличных манифестаций: «Русские не уезжайте – нам нужны рабы!», «Не покупайте квартир у русских – они достанутся нам даром!». Узбек-начальник, до сих пор всегда улыбавшийся своими прочными настоящими золотыми зубами, теперь прятал глаза, говорил только на родном языке, чем доводил Любашу до слез. За правдой сразу же стало некуда ходить. Русские превратились в изгоев в стране, которую они всегда считали своей. Отворачивались соседи, толкались раньше всегда доброжелательные пассажиры переполненных автобусов. Враждебность подступала со всех сторон, как удушающий дым, когда еще не видно пламени, но уже нечем дышать. Здесь, в Ташкенте, у них было все, что они нажили за целую жизнь, здесь выросли их дети-умницы, но теперь повсюду перед ними закрывались двери, надо было что-то делать, вернее, надо было бежать, пока не поздно. Но как было решиться на это в вчера еще мирное время?
И Лев, чувствуя себя в ответе за семью друга, решительно вмешался и предложил свою помощь. Сашка с сыном и дочерью уехали в Россию, к старому и верному другу Льву Андрееву, оставив Любашу сторожить квартиру, которую теперь невозможно было ни поменять в Россию, ни продать, так как за нее предлагали только гроши. Сын поступил в университет, на модный теперь факультет – экономический; дочь удалось устроить в самую лучшую школу, где, правда, ей пришлось тяжело пробиваться, преодолевая «ташкентский синдром», а сам Александр Николаевич вышел на работу в фирму своего друга. Лев снял квартиру в центре города, заплатив за нее вперед за год, привез туда необходимую мебель, и Хитровы стали приживаться в непривычной для них обстановке, ежась и напрягаясь в предчувствии долгой и безжалостной сибирской зимы.
Да, к холодам, казалось, невозможно было привыкнуть, но это не сильно омрачало настроение детей – они с удовольствием и интересом окунулись в новую жизнь, в которой счастливо чувствовали себя равными среди равных. Родная русская речь еще долго радостно удивляла их, как, наверное, удивляет и радует она только что вернувшихся из многолетнего иноземного плена. Отцу было труднее. Первое время он старался найти себе настоящую работу или заказчиков для фирмы приятеля. Ему было важно встать на ноги, начать приносить реальную пользу, которая теперь конкретно выражалась в определенных денежных суммах. Лев предложил Сашке самому определиться с работой, а это означало, что ответственность легла непосильным грузом на его плечи. Принимать от Левкиных щедрот не хотелось, Сашка дергался, молча переживал, звонил и ездил по старым, сохранившимся еще со студенческой скамьи приятелям, но энергетика в это переломное время «лежала на спине», впрочем, как и вся остальная промышленность.
Удивительно, но в отличие от детей, их отец не чувствовал себя здесь своим. В Узбекистане он прекрасно разбирался в тонкостях местного характера, видел и чувствовал заказчика каким-то внутренним, необъяснимым чутьем, знал, когда, сколько и кому надо дать «бакшиш» – без этого, как говорят, на Востоке даже солнце не всходит. Здесь же, среди мрачных и равнодушных, нахохлившихся от холода сибиряков он был растерян – все вокруг было иным, чужим. Вот уж воистину: свой среди чужих, чужой среди своих.
А еще он очень скучал по жене, ведь до этого они никогда не разлучались так надолго. Какое-то время радовали дети: успехами, новыми приятелями, полнотой жизни, но чем больше времени проходило в вынужденном безделье, в «протирании штанов», как сам Сашка стал называть свою службу, тем горше становилось у него на душе. А тут еще он стал примечать, что сын Кирилл, став студентом, под любым предлогом старается уклониться от встреч с отцом и, уж тем более, от его откровений и жалоб на жизнь. Сашка на азиатский манер был почти непьющим, привыкать сейчас, даже в такое трудное и напряженное время, чтобы хоть как-то забыться, не хотел. У Льва была семья, работа, заполнявшая его все двадцать четыре часа в сутки, да и субординацию Сашка не хотел нарушать, вот и получалось, что он остался со своими горькими мыслями, с тающей на глазах мужской уверенностью в себе, один на один.
Новый год отмечали всей семьей: Люба оставила квартиру на соседей и приехала проведать свое «сбежавшее» семейство. Дочь, стосковавшаяся по матери, несколько дней не отходила от нее, Кирилл же проявил необыкновенную холодность. Любаша умом понимала – все-таки мальчик, почти мужчина, он очень быстро привык к самостоятельной жизни, все его интересы теперь лежали вне семьи, из которой он вылетел, как подросший птенец из гнезда. Но больше всего Любу беспокоил муж. Даже праздники не смогли скрыть его подавленного настроения, депрессии, разрушающей до неврастенической дрожи пальцев. Не помогла вернуть его в нормальное состояние и близость с любимой женой после нескольких месяцев разлуки. Совсем наоборот – он потерялся настолько, что его желание оказалось замороченным, будто бы замерзшим от непривычных сибирских морозов. У жены сначала мелькнуло подозрение: не завел ли Саша себе здесь зазнобу, но хватило ума понять, что ее загнанному в угол мужу сейчас не до амуров. Может быть, останься она с ним, помоги ему, и все бы как-то наладилось, но чертова квартира – единственное достояние, заработанное всей предыдущей жизнью – мертвым якорем она не отпускала Любу из Ташкента. Потерять квартиру означало потерять все: дом, угол, крышу, стать беспризорниками, беженцами!
И Люба уехала назад, оставив мужа одного, надеясь, что у него все-таки хватит сил выстоять и справиться с ситуацией, но взять эти силы было неоткуда. Александр в своей жизни практически не имел дело с трудностями такого порядка, ему не приходилось, заставляя себя, их преодолевать и выковывать характер, сжимать зубы и кулаки. В его жизни все было обыденным: учился, как все, поехал по распределению, куда поставили, там и работал. Звезд с неба Сашка не хватал, но всегда спокойный, рассудительный и знающий свое дело продвигался по службе, как примерный офицер в армии, занимая освободившиеся строчки штатного расписания в соответствии с выслугой лет. Жизнь в Ташкенте – городе, как известно, сытом и хлебосольном – была несложной: сандалии и рубашки с коротким рукавом носили по десять месяцев в году, ни морозов, ни снега, а значит, и без теплой одежды, копеечная цена овощей и фруктов, незатейливые отношения с соседями и коллегами по работе – в общем, все как у всех. Конечно, сыр и хороший черный чай были большой редкостью, и мясо доставали по блату, но разве это проблемы? Так, чепуха, чтобы жизнь малиной не казалась.
Теперь же, впервые в своей жизни столкнувшись с настоящими трудностями, сорокалетний мужчина раскис, растерялся и впал в депрессию, а все свое раздражение, вызванное этой ситуацией, направил на своего друга, еще не подозревающего об этом. Помните, что там, в Писании, насчет благих намерений? А народную мудрость о добре, которое обязательно отольется не только слезами, но и ответным злом? То-то…
Классика жанра!

21
Зима все-таки прошла, хотя показалась Хитрову неимоверно тяжелой и бесконечной. Дети, слава богу, прижились, обзавелись друзьями и только иногда вспоминали теплый юг, как что-то далекое и приятное, но безвозвратно ушедшее, как их беспечное детство. А вот он по-прежнему маялся без дела, опускал глаза, получая свою зарплату, и старался не встречаться в коридорах фирмы с другом, а теперь шефом – генеральным директором, как с усмешкой цедил себе под нос Александр Николаевич. На новом месте у него ничего не получалось – все было чужим и ситуацию никак не удавалось переломить, да и само упадническое настроение на пределе жизненных сил, казалось, всей своей силой отталкивало всякую удачу.
Настал день, и Лев пригласил Хитрова на серьезный разговор. Впервые за все это время он стал говорить, что надо бы как-то определяться, становиться на ноги и приносить фирме реальную пользу, чтобы отрабатывать аренду квартиры, и тут же, как бы невзначай, обронил, что придется, видимо, подыскивать другую, может быть, не в центре города, но по приемлемой цене. Хитров слушал молча, опустив голову, теребя в руках шапку, так как пришел уже одетым, чтобы после разговора сразу идти домой. Разговор превратился в нудный и неприятный для обоих монолог начальника. Хитров же упорно молчал. Оба хотели закончить как можно скорее, и в этот раз разговор длился всего несколько минут. На прощанье Лев сказал Александру, чтобы тот подумал и сам пришел со своими предложениями относительно дальнейшей работы. Тот в ответ кивнул и, не прощаясь, вышел из кабинета, оставив в душе Льва смутное ощущение какой-то вины и крайней неловкости.
Хитров безуспешно искал новую квартиру, но после приличной и бесплатной квартиры в центре найти что-нибудь устраивающее было очень трудно. Оба приятеля нервничали, пока молча, но узел затягивался все туже и туже. В конце концов, Хитров с дочерью переехал на другую квартиру, но настроение его упало совсем. Лев еще несколько раз пытался говорить с Сашкой, но каждый раз Хитров все упорнее и напряженнее молчал, а Лев все больше прогибался под бетонной тяжестью вины перед другом, которого поставил в такое неловкое положение. Так в муках прошло лето, и вновь наступила осень. Чтобы хоть как-то оправдать в фирме содержание явно бесполезного делу товарища, Лев решил отправить Хитрова в командировку на монтаж той самой злополучной установки по очистке меди, которую все никак не могли запустить. Хитров уехал, в автоматике он знал толк, и Лев не сомневался, что все будет сделано на совесть.
Предстояли пусковые испытания, нервотрепка на объекте достигла своего апогея: все знали истинных хозяев комбината и их возможности наказания нерадивых и виноватых, поэтому страшно переживали неудачи, преследовавшие эту трудную работу сплошной чередой с самого начала. Лев старался чаще вырываться на объект, чтобы самому контролировать основные этапы работы. Вот и в этот раз, когда столкнулись с очередными трудностями, он прилетел на комбинат для участия в экстренно созванном техсовете. Дискуссия шла трудно, на повышенных тонах с щедрым и безоглядным применением ненормативной лексики, усиливающей аргументы обеих сторон. Руководство комбината, ощущая над собой всю ту же незримую карающую руку владельцев, старалось свалить всю вину на исполнителей, тем же тоже не хотелось брать на себя полную вину. В какой-то момент главный инженер комбината не выдержал накала и в сердцах швырнул на стол свернутые в рулон бумаги, которые держал в руках. Бумаги шлепнулись и услужливо развернулись, открывая всем текст, набранный на компьютере. Лев невольно скосил взгляд и, увидев слова «договор» и «гражданин Хитров», уже не скрываясь, пригляделся и даже без спросу взял лист в руки.
Это был договор подряда, из которого следовало, что гражданин Хитров обязался выполнить работы по монтажу автоматики на установке очистки меди самостоятельно. За эту работу ему полагалось четыреста тысяч рублей, тогда как по договору между комбинатом и фирмой Андреева эта работа стоила аж одиннадцать миллионов! Глазам не хотелось верить, но внизу были печати и разборчивая, очень знакомая подпись друга Сашки. Получалось, что Хитров, командированный фирмой на объект, втихаря заключил частный договор на выполнение той же самой работы, согласившись получить за нее в тридцать раз меньше, но зато в свой карман. Понятно, что шел он ва-банк, решив на прощанье обокрасть своего друга и его фирму, в которой просидел целый год нахлебником, не делая ничего, получая зарплату только за то, что был другом хозяина и директора! Вот именно – был!
Главный инженер, увидев оторопелый взгляд Льва Михайловича, понимая свою оплошность, поспешил смахнуть предательский договор со стола, но было уже поздно. Спор как-то сразу прекратился. После неловкого и недолгого молчания решили сделать перерыв, а потом всем выехать на объект, чтобы окончательно разобраться на месте. Хитрова Лев нашел в темном закоулке огромного цеха, тот уже знал об оплошности главного инженера, поспешившего предупредить подельника – наверняка, от сэкономленных десяти миллионов с хвостиком что-то перепало бы и ему. На прямой вопрос Льва Хитров ничего не ответил, долго молчал, опустив голову, как провинившийся школьник, наконец, с глухой, почти звериной ненавистью глянул в глаза бывшему другу и, поднявшись с табурета, пошел по узкому проходу прямо на него. Лев в последний момент успел отстраниться, чтобы пропустить Хитрова. Ответ в принципе был и не нужен: риторический вопрос просто повис в воздухе.
Лев вернулся из этой – как потом оказалось предпоследней – командировки в Красноуральск, попросил разыскать и пригласить сына Хитрова – Кирилла. С этим парнем у него были свои, особые отношения. Многие годы Лев, приезжая весной в Ташкент, видел, как растет умный и способный к наукам мальчуган. Когда пришло время выбирать профессию, а было это на самом рубеже – в начале девяностых годов, Лев сумел убедить парня поступать не в авиационный, как мечталось с детства, а на экономический, предсказав популярность и огромный спрос на специалистов этого профиля в недалеком будущем. И Кирилл, несмотря на молодость, внял аргументам друга отца и последовал его совету, став студентом экономического факультета самого престижного университета за Уралом.
Лев по-отечески относился к Кириллу, иногда у него мелькала мысль: хорошо бы выдать дочь за такого основательного, спокойного и рассудительного парня, у которого наверняка будет замечательная карьера. А пока Лев помогал студенту: выплачивал ему вторую стипендию, давал возможность пользоваться редкими в то время компьютерами и рассчитывал, что Кирилл, выучившись, станет работать в его фирме, чтобы уже профессионально помочь управлять бизнесом. Теперь же, после предательства отца, Лев решил, что не может и не должен продолжать отношения и с сыном. Он не мог толком объяснить свои мотивы, просто нутром понимал, что, став сейчас врагами – а как иначе назвать предавшего друга – они не могут оставить между собой Кирилла. Молодой человек на удивление спокойно выслушал сбивчивые объяснения своего патрона и даже попытался его успокоить:
– Не волнуйтесь, вы не совсем правильно оцениваете ситуацию. Понятно, что вы не хотите и боитесь подставить «вторую щеку», как призывает к тому «Новый завет», вам ближе заповеди «Ветхого завета»: «око за око, зуб за зуб». Это ваш выбор, и я вас понимаю. Прощайте, Лев Михайлович, очень жаль, что так стряслось, мне всегда было приятно с вами общаться, – и, не дожидаясь ответа, вышел из кабинета нарочито спокойно, но плотно закрывая за собой дверь. Навсегда!
Вот и вся история.
Предавши раз, кто тебе поверит? Но ведь поверили и простили! И искренне хотели помочь! Так за что так жестоко и подло надо было отплатить другу? За унижение, которое вызвала сама помощь? За то, что слабость и безликость, втуне проживающая в Сашке, стала явью, уронила его достоинство в собственных глазах и в глазах сына, отвернувшегося от униженного и пойманного за руку на воровстве отца? Не добром ли, так бездумно оказанным из лучших побуждений, вызвано это падение? Несть числа вопросам, и нет на них ответа. Душа человеческая – потемки! Не самый глупый человек на свете – Лаки Лучиано – один из главарей сицилийской мафии говорил, может быть, повторяя чьи-то слова: «Не требуйте от друга большего, чем он вам может дать – это грозит вашей дружбе!» Жаль, что этого не знали и не учли оба бывших друга – и Андреев, и Хитров.

А что с Сашкой, как сложилась его судьба в дальнейшем? Да ничего особенного, но и ничего хорошего – где-то как-то поживает, заедая горечь своей слабости и подлости. С сыном его отношения расстроились навсегда, как впрочем, и у Льва Михайловича с дочерью, хотя это совсем другая история.
Лев Михайлович тяжело переживал эту историю. На многие годы и у него осталась непроходящая горечь от этой потери. Правда, тогда он был слишком занят собой и своими личными переживаниями, чтобы понять подлинную цену случившегося – крушения еще одной иллюзии – красивой обманной мечты о настоящей мужской дружбе.
Не первое и далеко не последнее еще крушение.

22
После нескольких лет какого-то фантастического взлета и азартного развития бизнеса, в котором появлялись все более солидные заказчики, а идеи фонтанировали и реализовывались самым чудесным образом, осыпая дождем денег, в полном соответствии с законами развития всего пришли трудные времена. Чувствовалось, что некогда слаженный органичный механизм дела теперь скрежещет и проворачивается из последних сил. Раздражение – спутник неудач и ошибок – заполняло все поры недавно еще такого живого и веселого сообщества. Лев давно не ждал уже ничего хорошего. Отношения между партнерами дошли до последней степени напряжения, дела стали валиться из рук, и бизнес превратился в ненавистный и к тому же неподъемно-тяжелый чемодан без ручки – тащить уже не было сил, а бросить – и страшно, и жалко.
Каждый день Лев огромным усилием воли заставлял себя идти в опостылевший офис исполнять свой «генеральский» долг, зная, что еще один день пройдет в яростной и отвратительной торговле с заказчиками, подрядчиками, компаньонами и сотрудниками. Немой, но ясный торг продолжался и вне работы с любовницами – с настоящими, бывшими и будущими – и старыми, давно уже бывшими друзьями. У всех были веские причины и весомые аргументы, каждый из них считал, что Лев должен и может ему помочь, больше того – эта помощь не значит ничего особенного. Их было столько, что впору было создавать некий благотворительный фонд. Входить в положение каждого – заведомо означало захлебнуться и погибнуть, не входить в обстоятельства или помогать избранным – означало решительно перевести просящего и вымогающего в переполненный стан своих ненасытных врагов. Лев уже прекрасно знал, о чем говорят сотрудники и бывшие друзья за его спиной. Даже Люська, устроив в очередной раз какой-то пустячный скандал, быстро исчерпав истекающие к концу дня силы, вдруг спросила мужа на полном серьезе:
– Лев, а тебе не кажется, что деньги тебя сильно изменили?
Лев задумался лишь на мгновение, ощутив ясную, величиной с бездонную пропасть разницу между сегодняшним генеральным директором и тем Левкой Андреевым, что балагурил в стенах родной лаборатории, и спокойно ответил:
– Конечно, изменили, а кого не меняют деньги? Смешно было бы отрицать.
Разговор на этом вроде бы и закончился, но Лев, оставшись на кухне один, еще долго с грустью думал о безвозвратно ушедшей простоте отношений, в которых деньги не играли практически никакой роли: они тогда были в масштабе трех рублей, редко доходя до багрового червонца. В те безвозвратно ушедшие времена легко было брать в долг и так же легко отдавать и самому одалживать друзьям, не беспокоясь о возврате. Лев вдруг вспомнил своего приятеля по лаборатории – Валерку Гаденова.
В их коллективе всем давали клички, часто просто производные от имени или фамилии, совсем необидные прозвища-сокращения. Правда, и фамилии бывали разные. На одном из капустников в лаборатории была даже сочинена такая сказка, составленная из одних фамилий сотрудников, и она получилась очень веселой. Вовку Пузей, например, уже иначе, как по фамилии, нельзя было и назвать, профессор Гнусин, конечно, шел с приставкой «гнусный», хотя на самом деле был замечательным человеком, ну, а Валерка Гаденов обзывался не иначе, как «гадский Гаденов» или даже просто «Гад». Валерка был легким и веселым человеком, всегда носился по лаборатории на огромной скорости, завихряя пыль в углах коридора. Он безотказно помогал всем в любой ситуации, будучи мастером на все руки, одинаково умея работать руками и головой. В какой-то момент ему предложили повышение, но в соседнем институте, чьи окна заглядывали прямо в окна прежнего места работы. Надо было всего лишь перейти в соседнее здание, чтобы получать зарплату аж на пятнадцать рублей больше, и Валерка, конечно же, ушел, сохранив неразрывную связь со своей бывшей лабораторией. Лев частенько встречался с Валеркой, иногда по делам, чаще просто поболтать или сгонять партию в теннис.
Сейчас трудно поверить, что когда-то в лаборатории была атмосфера нормальной человеческой дружбы, причем люди в ней, как и везде, были совсем не ангелы. На самом деле отношения были гораздо сложнее внешних, интересы многих сталкивались или пересекались, бывало объединялись против интересов другой партии или одного человека, но какой-то интеллигентский дух, генератором которого был заведующий лабораторией доктор Гинзбург, не позволял прорываться наружу обычным, а по местным понятиям низменным и неприличным, страстям. Внешне все оставалось в пределах общепринятой порядочности: сотрудники были приветливы и дружелюбны, легко помогали друг другу и всегда отзывались на чужие проблемы, а тем более беду. В конфликтах же старательно выбирали нейтральную позицию, считая, что это самый благородный ход. Ну, что ж, может быть, это и так – на всех не угодишь. Зато праздники в лаборатории всегда были настоящими – легкими, хлебосольными и веселыми, и, самое удивительное, никогда не превращались в пьянку.
Летние отпуска обычно растягивали надолго за счет того, что, когда начальники уходили в отпуск, подчиненные, оставшись без надзора, практически не работали, а когда начальники, отдохнувшие и загоревшие, выходили на работу и оставались без подчиненных, ушедших в законный отпуск, это позволяло и им продолжать неспешную летнюю жизнь. Все, в общем-то, знали, что для оправдания своего существования в лаборатории достаточно будет выдать к концу года научный отчет и пару статей, что и выполнялось без особых понуканий, позволяя лаборатории даже занимать первые места в пресловутом социалистическом соревновании.
Лев улыбнулся, вспомнив сейчас это беззаботно-счастливое время. Вот такая гармония и идиллия в самое застойное время, которое все дружно хаяли, не представляя, что когда-нибудь будут по нему тосковать, как по самому счастливому времени в жизни. Считалось, что в науке мало платят, поэтому позволялось и работать не много. Но это было не совсем так. Мало платили лишь в самом начале пути – молодым специалистам, стажерам и аспирантам, как бы испытывая их на живучесть и преданность науке. Стоило же продержаться и защитить кандидатскую диссертацию, а в разных местах ее уровень сильно отличался – от уровня студенческой работы с картинками до настоящих научных работ или даже открытий, достойных Нобелевской премии – как к зарплате полагалась приличная прибавка, позволяющая теперь уже вполне заслуженно жить пристойно, работая при этом, сколько хватит желания и совести. Говорить о деньгах считалось неприличным, особенно о том, что четверо старших научных сотрудников и заведующий лабораторией впятером получали ровно столько же, сколько все остальные сорок сотрудников разного ранга.
Когда настали новые времена, вся эта идиллия, понятно, кончилась. Доктор Гинзбург, позволявший себе ранее, как крупный ученый с мировым именем, критиковать власти и коммунистические идеи, яростно поддерживавший идеи и принципы свободы, теперь, потеряв накопленные за целую неприхотливую жизнь личные сбережения, позволявшие не думать о надвигающейся старости-пенсии, враз поменял ориентацию, а вместе с ней и все приличные манеры, включая доброжелательность и даже врожденную интеллигентность. Что уж говорить о других? Гинзбург был для лаборатории образцом, идеалом, ведущим – как Моисей! И если уж он себе позволял, то, понятно, до чего могли дойти остальные, чей агрессивный и склочный потенциал, сдерживаемый втуне, увеличивался обратно экспоненциально получаемой зарплате.
Осуждать со стороны легко, но тут сторонних наблюдателей не было, а значит, не могло быть и объективного суда. Корабль-лаборатория резко дал течь и камнем пошел ко дну. Все бросились во все тяжкие – спасайся, кто может! Еще несколько лет многие сотрудники оставались в списках лаборатории, числясь в бессрочных неоплачиваемых отпусках, осваивая в это время жестокую азбуку, а кое-кто и алгебру налетевшего, как эпидемия, капитализма. Лаборатория стала ужиматься, сдавая освободившиеся площади в аренду торгашам и лицам неопределенных занятий. По всем комнатам толкались «коробейники» и «несуны», на дверях стали появляться таблички контор и фирм, а вахтеры теперь вытягивались в струнку перед «быками» с «педерастками», переименованными потом в более приличные «барсетки», полными новых хрустящих стодолларовых купюр, делая вид, что не замечают невзрачного директора института академика Бочкарева.
Ребята помоложе умудрялись теперь отлучиться в рабочее время на пару часов на разгрузку мебели, чтобы заработать втрое больше, чем платили в институте, но по вечерам, как и в прежние, добрые времена, во всех комнатах горел свет и сотрудники допоздна занимались своим любимым делом – уж кто каким.
В один из таких вечером ко Льву, который уже создал, как тогда пышно говорили, свою фирму, арендовав под офис маленькую комнату в родной лаборатории, прибежал, как всегда запыхавшийся, Гаденов. Только в этот раз он был необычно бледен, а руки его тряслись так, что дрожал и голос. Валерка просил ни о чем не расспрашивать, но занять до утра пятнадцать тысяч рублей. Это был март 1992 года, доллар стоил уже сто рублей, но дело не в этом. Зарплата инженера в институте была всего шестьсот рублей, а Валерка, как начальник бюро измерений и приборов, получал теперь максимум восемьсот. В общем, на тот день пятнадцать тысяч были еще очень большими деньгами. Конечно, Льву можно было сказать, что таких денег у него нет, и это соответствовало истине, в крайнем случае, можно было дать три тысячи рублей – ровно в эту сумму Лев установил себе оклад как генеральному директору фирмы, в которой пока по совместительству работали всего двое – он и бухгалтер. Но Лев знал Валерку давно, знал, как замечательного парня, ни разу не отказавшего Льву раньше, в той самой, сегодня уже полузабытой жизни. И Лев без колебаний открыл сейф и выдал Гаденову все пятнадцать тысяч, которые лежали в кассе фирмы и были предназначены для выполнения работ по договору с Туруханской геологоразведочной экспедицией. Гаденов страшно обрадовался, благодарил и все время твердил, что деньги обязательно вернет утром, ведь Лев предупредил его, что деньги – казенные.
Лев встал, открыл форточку, в которую сразу же ворвался морозный ветер с залива, дышать стало легче. Он усмехнулся своим воспоминаниям. Как ни странно, но Гаденова утром не было. Не было его ни в полдень, ни на закате, ни в этот день, ни во все последующие дни Левкиной жизни. Нет, он не эмигрировал, его не убили, он даже никуда не переехал. Просто Лев его больше никогда не видел. Гаденов исчез, испарился, аннигилировался!
Уже через три месяца сумма его долга превратилась в смешную формальность – в тот год инфляция превысила тысячу процентов, и цена исчезновения Валерки оказалась символической, просто смехотворной!
Деньги меняют любого, впрочем, как и их отсутствие!

Но теперь деньги у Льва, как говорят, водились. На них можно было поменять квартиру, что он и сделал после невыносимой многомесячной пилежки жены. Затем за деньги был сделан ремонт, купили новую мебель, вчера казавшуюся верхом совершенства, о такой даже не мечтали! В город теперь каждый месяц привозили все новые и новые бесчисленные модели горок, стенок, кухонь, диванов и спальных гарнитуров, и вскоре Люська не могла уже спокойно смотреть на свою отставшую от последних каталогов обстановку и продолжала по-прежнему пилить своего мужа.
Лев поменял задрипанный «жигуль» на «овцебыка» – так он называл «волгу» последней советской модели. Она была изготовлена из крепкого железа, и хотя производила неимоверный шум, в прежней жизни считалась очень престижной моделью. Льву ее продал, совершив всю сделку по электронной почте, профессор Шапиро, давно перебравшийся в Хьюстонский университет. Машина простояла несколько лет в гараже, надежно запертом тяжелым амбарным замком. Лев списался с профессором и тот с радостью уступил «осколок» старой жизни «всего» за пять тысяч долларов. Такие тогда были цены, теперь вслух и сказать-то стыдно, засмеют, как последнего лоха. Профессор Шапиро, наверняка, смеялся до слез в своем далеком Хьюстоне, понимая, что такой автомобиль максимум стоил пятьсот баксов, и то продать его можно было бы с большим трудом.
Подобные сделки вскоре стали для Льва привычными: он умудрился прожить уже достаточно большую жизнь, сохранив, если не презрение, то, по крайней мере, устойчивое равнодушие к деньгам и отвращение к торгу. Когда-то он, не колеблясь, поменял свой первый автомобиль – подержанный «Запорожец» – на щенка добермана, который вырос в благородного пса и стал Льву самым верным существом на свете.
Люське тоже пришлось купить машину – должна же была и она получить свой кусок от пирога новой жизни. Купили «тойоту» с правым рулем, эти машины пригоняли из Владивостока, и они были самыми дешевыми иномарками. Лев, правда, тут же придумал обоснование именно этому праворулевому варианту: Люське было безопаснее выходить именно из правой дверки – на тротуар, а не на проезжую часть. Обгонять впереди идущий транспорт, по мнению Льва, в ближайшие три года она не рискнет, а значит, правый руль вполне оправдан. Лев сам учил жену водить машину. Здесь ей приходилось на первых порах молча терпеть все, что позволял себе нервный учитель. Учебу проводили на дорожках пригородного лесопарка, и до тех пор, пока Люська не намотала первую тысячу километров, ей не позволялось выезжать самостоятельно. Вскоре она уже ловко управляла машиной, хотя в выходные дни, когда Лев с женой выезжал за покупками, а Люська по-хозяйски садилась за руль своей «тойоты», Лев закрывал глаза, решая про себя, что на все воля божья.
Лев ошибся – Люська уже через полгода настолько освоилась за рулем и возомнила себя лихим водилой, что не выдержала данного ею мужу обета не обгонять впереди идущий транспорт. Первая же ее попытка обогнать вальяжно двигающийся троллейбус окончилась печально, но, слава богу, без летального исхода. Люська еще не успела высунуться из-за троллейбуса настолько, чтобы увидеть встречную полосу, когда в нее на полном ходу врезался мощный «Ниссан-патруль». Элегантную «тойоту» он разворотил, как яичную скорлупу, себе лишь слегка помяв бампер. В «Ниссане» ехали командированные «братки» из Кемерово, они сильно торопились, поэтому довольствовались вполне скромной суммой за причиненный урон – всего в пятьсот долларов – и, довольные, укатили прочь, оставив Льву шокированную и непривычно надолго замолчавшую Люську с ее не подлежащей ремонту машиной.
Со временем денег становилось все больше, и скоро настал знаменательный день, когда торговец бананами, обналичивший под тридцать пять процентов перечисленные на его счет деньги, принес Льву в контору ящик в ящике из-под сливочного масла его первый миллион… рублей. Впрочем, это было так давно, что вспоминается теперь с трудом. Сегодня деньги обналичивали всего под два процента, а еще за один процент переводили в «зелень», и энергичные молодые ребята в строгих костюмах и галстуках (чем не «белые воротнички?) доставляли их прямо в офис в аккуратном кейсе.
Еще какое-то время понадобилось Льву, чтобы понять, что величие и могущество советской науки, в которые он всегда верил безоговорочно, оказались таким же мифом, как и остальные преимущества бывшего Советского Союза: армия, флот, космонавтика, как незыблемые с детства истины, что у нас самые большие в мире реки, самые длинные ледники, самые чистые воздух и вода, самые добрые и радушные люди и так далее, и так далее. Оказалось, что многочисленные идеи, генерируемые миллионной армией советских ученых, так и остаются идеями в умах или на бумаге. В лучшем случае, их дорабатывают «тупые», по нашим понятиям, американцы, немцы и японцы, не забывая и воспользоваться всеми полученными при этом благами. Мы же так и оставались только генераторами идей, которым суждено было или утонуть в плену лет, или пролиться дождем благ на чужой стороне.
После нескольких неудач, к которым неожиданно приводили, вроде бы, хорошо разработанные и защищенные многочисленными диссертациями технологии, Лев понял, что только в той, счастливо безответственной стране, можно было легко утешиться и оправдаться, заявив, что отрицательный результат в науке – тоже результат. В этой жизни за подобный ответ можно было получить и пулю или, по крайней мере, пойти по миру, оплатив причиненный ущерб или неполученную прибыль.
К сожалению, бросить в одночасье все это опостылевшее, осточертевшее занятие, в которое превратился его бизнес, Лев не мог: люди, доверившиеся ему и связавшие с ним свое благополучие и само сегодняшнее существование, заставляли его продолжать эту затейливую беготню в «беличьем колесе», лишая всю остальную жизнь смысла, вкуса и прелести. Иллюзии, построенные им самим подобно ажурным замкам из песка на пустынном пляже, рассыпались от первых волн, от слабого ветра, а без них жизнь становилась нестерпимо пустой.
Загнанный в угол неразрешимыми проблемами, связанными с пуском неработающей установки в Красноуральске, он все чаще с благодарностью вспоминал этот несерьезный, с первого взгляда, спор с Люськой, так изменивший его жизнь. Сексуальные иллюзии оставались последним прибежищем, надежным источником реально осязаемого наслаждения и позволяли чудом сохранять ускользающую из-под ног, как палуба утлого суденышка, уверенность в себе. Не удивительно – ведь эти иллюзии создавали профессионалки.
А впрочем, появилось еще одно занятие для души – совершенно неожиданно для самого себя Лев вдруг увлекся реализацией еще одной своей давней, прежде казавшейся ему несбыточной мечтой – строительством своего дома.


Глава четвертая
Голубая мечта

       И он ответил так: Когда вы строите дом внутри городских стен, вообразите, что вы строите жилище среди дикой природы. Именно его видит странник, спрятанный в вас, как бы ни был он одинок и далек. Ведь ваш дом – продолжение вас самих. Он растет под солнцем и спит в спокойствии ночи. И, конечно, у него есть сны. И разве ваш дом не мечтает? И мечтая, разве он не уходит из города в рощу или на вершину холма?
Ваш дом будет не якорь, но мачта. Он будет не блистательным покровом, скрывающим рану, но веком, защищающим глаз. И вы не сложите крыльев, только чтоб проходить через двери, и не склоните голову, только чтобы не удариться о низкий косяк. И вы не будете боятся дышать оттого, что стены при этом могут треснуть и упадут. Вы ведь не будете жить в гробницах, сделанных мертвыми для живых. Ведь как ни красив и богат ваш дом, он не сохранит вашей тайны и не спрячет вашей тоски. Ведь то в вас, что не имеет границ, остается во дворце неба, чья дверь – утренний туман и чьи окна – песни и молчание ночи.
       Халиль Джебран «Пророк»

23
       Лев, как и любой мальчишка, с детства мечтал о многом. Это были по-детски простые мечты: о велосипеде, позже о мопеде и мотоцикле, о собаке и гитаре, о магнитофоне. После девятого класса он даже проработал все лето у геодезистов, таская рейку по пыльной степи, чтобы самому заработать на магнитофон «Комета». Денег, полученных за два месяца «геодезической практики» в кассе управления наравне со взрослыми работягами, на него хватило бы с лихвой, но родители, как всегда, передумали и вместо «баловства» – так назвала Левкину мечту мать – купили что-то полезное в дом и рассчитались с долгами. Кроме мелких, хотя и жизненно важных желаний, у Левки были еще такие, которые за несбыточность люди обычно называют «голубой мечтой». Так вот, такой «голубой мечтой» у Льва с детства была мечта о собственном деревянном доме, стоящем в густом и высоком лесу. Он прекрасно помнил появление этой мечты на свет.
Ему тогда было лет двенадцать. Левка с родителями возвращался из отпуска поездом. Дорога в Казахстан растянулась на несколько суток. Рядом в соседнем купе ехала девочка – ровесница Льва с длинными русыми косичками. Она ему очень нравилась, и, познакомившись, они целыми днями вместе стояли у окна в узком коридоре вагона. Мимо проносилась бесконечная страна. На второй день, уже вечером, проезжали красивые лесные места, наверное, это было в предгорьях Урала. В окне вагона мелькали белоствольные березы и темно-зеленые ели. Вдруг стена деревьев прервалась, и на поляне показался небольшой деревянный дом. В нем уже светились окошки, из трубы вертикально шел прозрачный дымок, а на лугу густой подушкой висел вечерний туман. Все было пронизано таким покоем и уютом, что у Льва, мальчишки, сжалось сердце. И тогда он подумал, что не хотел бы большего счастья, чем жить в таком месте, в таком доме, с такой красивой русоволосой девочкой, как та, что стояла рядом с ним. Лев запомнил эту картинку и эту мысль на всю жизнь. Часто вспоминал, но никогда не думал, что мечта о Доме – а он его даже мысленно называл всегда только с большой буквы – может исполниться. Но такое счастье Льву все же досталось.
Именно воплощение этой детской мечты отвлекло Льва Михайловича от скандалов, мелких склок и крупных раздоров – предвестников надвигающегося краха – в фирме, она же – мечта – заставляла его, сжав зубы, продолжать заниматься опостылевшим бизнесом: для строительства нового дома нужны были деньги и немалые. Мысль о строительстве Дома пришла Льву в голову не случайно, путь ее был тернист и причудлив.
А все началось с обычной вылазки Льва с приятелями на неделю на Алтай, куда они отправились сплавляться на плоту по Катуни. Сплав закончился чуть ниже Чемала в маленьком поселке, где жил его старый приятель Генка. Несколько лет назад он бросил опостылевшую вдруг городскую жизнь, окончил курсы пчеловодов и уехал жить в Горный Алтай, решив, что на жизнь сможет заработать медом. Первое лето он батрачил на личной пасеке начальника районной милиции. Хозяин работника только кормил, а расплатиться обещал в конце сезона двадцатью пчелиными ульями. После четырех месяцев тяжелого труда в горах – без выходных и передышек – Генка получил обещанные ульи и вроде бы стал пчеловодом. Оставалось как-то перезимовать, и на следующее лето он уже мог работать на собственной пасеке. Но жизнь оказалась суровее, чем он представлял: зимой все пчелы погибли, замерзнув в омшанике, который Генка сделал неправильно (подсказать как надо никто в округе не захотел – имей, мол, свою голову на плечах), но сдаваться – возвращаться в город в мамину квартиру – не стал. Так и осел в брошенной кем-то покосившейся избенке с провалившимся гнилым полом на краю вечно пьяной деревушки в двадцать домов, перебивался случайными заработками, умудряясь еще и помогать соседским старикам, у которых уже не было ни сил, ни надежд на лучшую жизнь.

Левкина городская компания, довольная удачным укрощением Катуни, шумно ввалилась в Генкину хибару. Тут же стали топить баньку по-черному и готовить из всех оставшихся продуктов праздничный – по случаю окончания путешествия – ужин. Льва поразила бросающаяся в глаза, немо кричащая из каждого угла этой хаты нищета, но больше всего беспородная маленькая собачка, которую Генка привязал на длинную и толстую веревку. С голодухи собачка, дотянувшись до картофельных очисток, стала жадно их есть, а когда ей стали кидать куски уже очищенной картошки, то глотала ее крупными кусками, даже не прожевывая. Льву показалось, что это высшая форма голода в наше время, хотя, может быть, он был не прав, а псине просто не хватало в организме крахмала.
Вечером, напарившиеся в баньке сытые и довольные долго сидели у костра, пели песни и говорили обо всем. Генка рассказал о своем нелегком деревенском житье, и, чувствуя, что получается слишком грустно, вдруг похвастался, что ему принадлежит весь этот большой земельный участок в пятьдесят соток на берегу Катуни вместе с маленькой гаванью, в которой вчера ошвартовали свой плот городские путешественники. И тогда из самых благих намерений, чтобы как-то помочь приятелю, Лев предложил Генке построить на его земле совместный дом. Городскому жителю о доме на берегу Катуни, в микроклимате Чемала, где летом вызревают арбузы и растут прекрасные яблоки и сливы, можно было только мечтать!
Вот так – у ночного костра, после баньки и двухсот граммов водки на каждого – в обыденном житейском разговоре родилась эта идея: Генкина земля, деньги Льва, а домом пользоваться вместе. Тут же второпях обсудили главные детали: дом надо построить большой – в два этажа. Лев взялся спроектировать дом так, чтобы в нем можно было бы жить, не мешая друг другу. Понятно, что Генка жил бы постоянно, а Лев мог наведываться из Новосибирска в любое время, хотя для этого ему надо было бы проехать почти шестьсот километров.
Генка на предложенные условия согласился, ударили по рукам, и будущие компаньоны, довольные друг другом, расстались. Через некоторое время Лев начал работать с архитектором, которого ему порекомендовали, как специалиста по деревянным домам специально для Севера. На первой встрече Лев рассказал ему, каким он представляет этот дом и как должно быть организовано его жилое пространство. Архитектор внимательно выслушал и через неделю принес что-то совершенно несуразное, чем расстроил Льва до головной боли. Он вновь терпеливо рассказал архитектору, пытаясь даже нарисовать, как умел, идею внешнего вида и внутренней планировки. В этот раз архитектор согласно покивал, заверил, что все понял, и снова исчез на неделю.
Следующий вариант оказался еще хуже предыдущего. Лев уже не сдержался и раздраженно заставил рисовать эскизы прямо у себя в кабинете. После нескольких часов, во время которых Льва не оставляло ощущение, что он имеет дело с глуховатым и придурковатым человеком, наконец, получилось примерное изображение того, что он хотел, и архитектор отправился оформлять эскизы в проектную документацию. Через семь дней он принес стопку красивых аккуратных чертежей, и, хотя вновь поменял все по-своему так, что идеи Льва ничего не осталось, Андреев заплатил упрямому «специалисту по деревянным домам» обещанную сумму и забрал проект.
Вскоре в город приехал Генка, чтобы получить деньги на сруб. Придя в кабинет Льва, он присел, как бедный родственник, на край стула и с какой-то неловкостью, мямля и заикаясь, стал говорить о сомнениях, охвативших его, о необходимости гарантий, что Лев его не обманет и не отберет у него землю. Андреев, имеющий уже некоторый опыт новых товарно-денежных отношений и возникающих в них проблем, понимая сомнения и страхи провинциального парня, предложил сходить к юристам и оформить надлежащим образом их предстоящее общее дело. После двух дней консультаций и трудных переговоров пришлось признать, что самое лучшее – это отказаться от этой идеи, а горемычный проект забросить куда-нибудь подальше, чтобы поскорее о нем забыть.
Но не тут-то было! Красочные картинки дома со скошенной крышей в скандинавском стиле, разбуженные натужной работой с упрямым архитектором, уже прочно обосновались в голове, и Лев понял, что хочет построить свой Дом, пусть не на берегу красавицы Катуни, а где-нибудь неподалеку от города, но давнишняя детская мечта уже окрепла и рвалась наружу из самого сердца.
Прошла зима. После долгих поисков, в которые он отправлялся с захваченной его идеей Люськой, представлявшей, что они ищут просто тривиальную дачу, нашли подходящее место с маленьким дачным домиком на стандартных шести сотках. За участок хозяева запросили однокомнатную квартиру в центре Новосибирска – плата, наверняка, чрезмерно завышенная, но Лев не любил торговаться, и через месяц стал владельцем приглянувшегося ветхого строения, которое тут же и было снесено.
Запылившийся проект – плод фантазии Льва Михайловича, искаженно перенесенный на чертежи упрямым архитектором – сняли с полки и вручили бригадиру шабашников, обещавшему реализовать его быстро и ловко.

24
Шабашники были не простые – три доцента-математика и примкнувший к ним бывший инженер-строитель, правда, по специальности «ВК» – водоснабжение и канализация, промышлявший теперь извозом на стареньком «жигуле». Возглавлял всю эту бригаду кандидат физико-математических наук. Все они, по их словам, имели почти двадцатилетний опыт строительства различных объектов в сельской местности. Позже выяснилось, что математика и строительство – несколько разные области человеческой деятельности. Только этим можно было объяснить тот невероятный факт, что в спешно поставленном математиками срубе не было ни одного прямого угла, а заложенный ими фундамент не мог выдержать само строение. После небольшого расследования выяснилось, что весь двадцатилетний строительный опыт этой горе-бригады включал лишь возведение во время летних отпусков больших деревянных сараев под производство витаминной муки. Лев в студенчестве и сам занимался подобными шабашками-стройками, для которых, как тогда им казалось, не требовались ни умения, ни какого-либо опыта: бери больше, кидай дальше. Математикам же страшно повезло, что они никогда не появлялись на месте стройки второй раз, и судьба их объектов, а соответственно и реакция заказчиков, так и остались им неизвестны. До этого случая. Лев, не выдержав, высказал им все, что думал по поводу их работы, бригаду с позором уволил, а стройку пришлось начинать чуть ли не сызнова, по крайней мере с усиления фундамента.
Андреев хотел построить именно деревянный дом в стиле северного «кантри», и старался этот стиль выдержать во всем. Партнер Льва Михайловича – лесопромышленник из Нижневартовска – прислал сосновый брус для сруба и лиственничную вагонку для внешней обшивки дома. Будучи в Германии по делам, Лев во Франкфурте специально заехал на выставку домов, где увидел такие деревянные терема в разных стилях, что просто потерял сон. Он вернулся в Новосибирск и с новым прорабом стал переделывать все по примеру того, что увидел в Германии.
Вообще, история строительства, недоделок и переделок, общения с так называемыми специалистами, разрешение, казалось бы, безвыходных ситуаций, рекомендации, инструкции и прочие детали, которыми обрастает любое мало-мальски серьезное дело в нашей стране, могли бы составить толстенный том. Но они интересны и понятны только тем, кто прошел через это или кому еще только предстоит подобную стройку пережить.
Лев так увлекся строительством дома, что теперь ни о чем другом не мог ни думать, ни говорить. Дом, прочно поселившийся сначала в его снах, теперь рос на глазах, приобретая свои законченные черты. С каждым днем он все больше отличался от всего окружающего его в этом когда-то элитном дачном поселке. Зато органично сочетался с окружавшей его природой: стройная белоствольная береза с золотыми осенними листьями и темнохвойная красавица ель подчеркивали и оттеняли его красоту. В пылу строительства Лев уже не замечал, как резко натянулись его отношения со всеми окружающими. Даже Люська – верная жена и боевая подруга – невзлюбила дом, чувствуя в нем не только соперника, но и еще что-то, способное принести неприятности в их и без того беспокойную жизнь.

На доме побывало около сотни рабочих, большинство из которых приходилось прогонять через час, некоторых через день или в крайнем случае через неделю. Но Льву все-таки повезло: нашлось несколько человек, которые могли не только хорошо работать руками, но при этом еще и соображать головой.
Говорят, аппетит приходит во время еды. Вначале предполагалось построить обычную дачу, где можно было бы проводить выходные дни. Но сама стройка стала все больше раскручивать фантазию Льва, и вскоре, окрепнув и даже обнаглев, она привела его к идее полноценного загородного дома, куда должна была переместиться вся их семейная жизнь. Лев намеревался обставить дом мебелью и утварью из квартиры, что страшно радовало Люську, получавшую тем самым шанс все в ней обновить и попытаться догнать стремительную убегающую моду, но по мере того, как дом становился реальностью и вырисовывался в необыкновенного красавца, Андреев стал понимать, что старью в нем не место. Все должно было строго соответствовать Дому, он уже сам диктовал условия. И когда строительство было закончено, для него пришлось покупать все новое: от мебели и электроники до последней чашки и ложки, а каждая комната оформлялась по разработанному специально приглашенным специалистом дизайну.
В конце концов, среди высоченных берез, елей и сосен встал красавец-дом. Его профиль с красной металлической крышей, стилизованной под черепичную, был по-скандинавски скошен, светло-желтые стены – цвета струганной сосны – и темно-коричневые шоколадного тона рамы окон с такими же шоколадными роль-ставнями приятно контрастировали, подчеркивая его строгую красоту. Дом был нашпигован импортным оборудованием: сантехникой, автоматикой и электроникой – всем, что давно придумали люди, имевшие вековой опыт строительства собственных деревянных домов. Лев старался вложить в Дом всю душу и строил его будто бы на века, стараясь применять лучшие материалы и оборудование. Это был настоящий малый «интернационал»: стены из сибирской сосны, обшитые лиственницей и кедром, финская крыша, корейский котел-автомат на жидком топливе, немецкие регулируемые конвекторы, шведский дубовый паркет, финская печка-каменка с экологически чистыми камнями из самой Финляндии, немецкие – фирмы «Сименс» – дубовые в тон стенам выключатели и розетки, итальянская напольная плитка, голландские изразцы на камине, сложенном руками местных мастеров-самоучек, но украшенном коваными – ручной работы – «примочками» знаменитой французской фирмы «Шемени Филипп»: щипцами, чугунной доской с гербами, грилем и ажурной решеткой.
Если снаружи дом выглядел скромным, хотя и необычным на фоне полузавалившихся изб и щитовых – в насмешку называемых «финскими» – домиков, то внутри он был вызывающе роскошен. Льву и самому иногда становилось страшновато, он не мог поверить, что все это просторное уютно-респектабельное пространство принадлежит ему. Он понимал, что показывать такой дом – значит шутить с огнем, но природную хвастливость с трудом удерживал в себе. Такую красоту невозможно было держать втуне.
Веранда была сделана в американском стиле, в прихожей входящего встречал зеркальный шкаф типа «командор», привезенный из штата Коннектикут. Кухня была отдана немецкому гарнитуру с оборудованием фирмы «Бош», столовая в консервативном стиле с бельгийской дубовой мебелью. В большом пространстве гостиной перед камином властвовала мягкая мебель из Соединенных Штатов – американцы знают толк в комфорте. Едва только сидящий в кресле хотел устроиться поудобнее, как оно заботливо выкатывало подножку, раскладываясь в полулежачее положение.
Композицию большого общего пространства первого этажа, разделенного камином на гостиную и кухню, завершала прекрасная лестница в тринадцать ступеней. Ее по-русски неторопливо и основательно проектировали и изготавливали более девяти месяцев. Становым хребтом лестницы был «двенадцатый» швеллер, способный вынести нагрузки в тонны, но металл сверху искусно декорировали полированными лиственничными плахами, что создавало полную иллюзию легкой деревянной лестницы, насквозь просвеченной солнечным светом из окна над ней. Стены первого этажа изнутри были обшиты сосной, и ее чуть желтоватая теплая древесина делала его светлым и просторным. На втором этаже стены спальни и кабинета обили кедровой доской – она чуть темнее сосны – цвета топленных сливок, но тонкий запах кедра и его легендарная энергетика, как говорили в народе, хорошо влияют на настроение и здоровье человека.
Теперь, закончив неприятные дела в опостылевшем городе, он торопился в свой Дом на краю заснеженного и пустынного зимой поселка. Укрывшись за надежными стенами от сибирских морозов и вьюг, можно было сидеть у камина, чувствовать его живое тепло, слушать треск поленьев и щуриться от яркого пламени, или, пристроившись в уютном кабинете на втором этаже под скошенным потолком, читать книгу или просто слушать, качаясь в удобном кресле-качалке, как скрипит, усыхая и оседая, твой дом, готовясь стать на долгие годы надежным и уютным гнездом.

25
Конечно, дом стоял не на необитаемом острове, и не сказать о владельцах дач, окружавших его, нельзя. Льву еще повезло, что их в его околотке, ограниченном с трех сторон улочками, а с четвертой подступающим к домам лесным массивом, было всего восемь. Вскоре по случаю удалось прикупить и соседний участок, привлекавший Льва, прежде всего, красавицей елью – высотой почти в тридцать метров. После этой покупки у Льва осталось всего трое прямых соседей.
Когда-то в этом поселке места под дачи выделяли только советско-партийной городской номенклатуре. Теперь же времена изменились, да так, что беспородный младший научный сотрудник в лице Льва Михайловича Андреева смог не только вклиниться в недоступную прежде элитную компанию, но и построить дом, каких они и не видели. Кстати, свой первый участок Лев купил у наследников городского судьи, а второй участок – у отпрысков главного инженера металлургического комбината. С тыла усадьбу «нового русского» – как тут же окрестили Льва в поселке – ограждали участки двух доцентов – злобной тетки из медицинского института, не дававшей спуску всей округе, и хитрого математика из института водного транспорта, привыкшего за свою непростую жизнь говорить в лицо одно, а за спиной совсем другое. С юга к дому Льва примыкала покосившаяся, насквозь провонявшаяся навозом усадьба двух братьев, живущих со своей старенькой мамой. Оба брата работали в разных музыкальных школах – обучали игре на народных инструментах, что видимо и определяло их тягу к крестьянскому труду – в полуразвалившемся сарае во дворе усадьбы обитали восемь коров.
«Медицинская» тетка яростно протестовала против сплошного забора, которым Лев решил от нее огородиться. Она истошно вопила, что забор закрывает ей доступ воздуха, что вызывает у нее приступы удушья. Лев пытался мирно договориться, но после нескольких безуспешных попыток пришлось высказаться очень коротко, грубо и конкретно. Эффект такого внушения был моментальным – тетка стала обходить и Льва, и его дом стороной, хотя иногда бормотала вслед, что Лев ее пациент и плохо кончит.
«Водный» доцент – еврей с характерной русской фамилией Григорьев, что само по себе уже говорит о многом – на первых порах был необычайно приветлив, вежлив, обходителен и дружески обаятелен. После неудачной попытки купить соседний участок на двоих, чтобы, не дай бог, он не достался пронырливым представителям горских кавказских племен (доцент в последний момент отказался, сославшись на нехватку денег) отношения расстроились, и до самого отъезда из страны Лев находился в состоянии тихой и невидимой войны с соседом.
Два маленьких брата-музыканта были так похожи друг на друга, что все их путали. Как только начались строительные работы, Лев, не разбирая, предложил одному из них присматривать за стройкой и материалами за определенную плату, превышающую оклад преподавателя музыки. Летом, когда в школах начались каникулы, к Льву пришел второй брательник и ему тоже нашли работу. Братья между собой страшно враждовали, в обычном состоянии – пока были трезвыми – друг с другом принципиально не разговаривали, а, напившись, выясняли отношения на топорах или в лучшем случае на кулаках. Оба были не женаты, было им по 45-50 лет, но выглядели они маленькими мужчинками без определенного возраста. Один из них говорил тонким бабьим голосом, и каждый раз, когда он звонил Льву в контору, секретарь передавала, что звонит какая-то женщина. Во время одной из пьяных драк младший выбил старшему пару зубов. Тот подал в суд и высудил компенсацию в два миллиона (тех еще) рублей. Младшему брату таких денег взять было негде, но судья пригрозил, что в счет компенсации отберет «Запорожец». После этого деньги нашлись.
Братья, как уже говорилось, жили вместе с восьмидесятилетней матерью, все время в безуспешной попытке примирить голосившей над ними, как над покойниками. Младший брат держал восемь коров, проявляя к ним всю накопленную и нерастраченную с годами любовь, так как никогда не общался с женщинами. Летом места коровам было достаточно. Но приходила долгая и холодная зима, и несчастные животные занимали все жилое пространство маленького дома: одна стояла в туалете, вторая в коридоре и так далее. Хозяин любил их настолько, что даже не допускал мысли пустить питомцев на мясо, да и сам, скорее всего, мяса никогда не ел. Коровы потихоньку плодились, и жить им уже было негде.
Надо отметить мимоходом, что великий лозунг всех времен и народов – «Не делай добра, не получишь зла» – Лев нарушал всю свою жизнь. Когда проводил себе водопровод, заодно прокопал траншею и протянул трубу к соседям. Экскаватору было не трудно прокопать лишние десять метров, почему же не сделать доброе дело? Ответная благодарность, конечно, не заставила себя долго ждать: «коровий брат» стал писать на Льва жалобы в разные инстанции. Приезжали строгие комиссии, проверяли правильность строительства и наличие всяких разрешительных бумаг, и хотя все было в порядке, настроение все же это портило прилично. В общем и без подробностей всякому понятно, что соседство было, мягко говоря, змеиное.
 Дом, к огромному сожалению, не был на необитаемом острове. Сама окружающая среда противилась его существованию, отторгая деревянный терем, как инородное тело. Говорят же люди: не высовывайся, живи, как все, или сделай так, чтобы никто не видел и не знал, что ты живешь лучше других. Жизнь в доме неумолимо превращалась в выживание. Понятно, что современный дом без электричества становится мертвым. Электричество в поселке по любому предлогу и без оного отключали и днем, и ночью. На улице февраль, двадцать восемь градусов мороза, а в поселке проводят плановую замену деревянных столбов линий электропередач. Целый день отопление, управляемое на современный манер автоматикой и электроникой, из-за отсутствия электричества в доме не работает. Приходилось весь день поддерживать огонь в камине, который, все равно не мог согреть такой большой дом. Теперь и по ночам Лев спал очень чутко, скорее даже дремал, постоянно прислушиваясь, работает ли почти бесшумный насос в системе отопления. Ведь если ночью выбьет фидер или случится еще какая-то беда на подстанции, нужно успеть вовремя подскочить и до утра бдеть с фонарем, гадая, успеют ли устранить аварию до того, как замерзнет вода в трубах, или все же сливать воду из радиаторов.
Пришло лето, начался огородно-дачный сезон, и теперь в поселке уже катастрофически не хватало воды. Трубы поселкового водопровода были настолько ветхими, что аварии случались почти каждый день. В доме не работал ни душ, ни ванна, ни стиральная машина и т.д. Ручьи и реки текли по улицам, а за питьевой водой приходилось ездить на машине за несколько километров. Не говоря о том, что ржавая и грязная вода, когда она все-таки текла из кранов, потребовала дорогостоящей системы фильтров очистки, иначе она загубила бы еще более дорогую сантехнику.
Дом и житье в нем оказались большой безвыходной ловушкой. Лев чувствовал себя уже не столько его владельцем, сколько заложником Дома. Сдаваться он не хотел и для выживания предпринимал все мыслимые меры: утеплил стены и крышу новомодным финским утеплителем, установил систему подогрева пола и трубопровода, по которому в дом поступало топливо для котла, воду в батареях заменил специальным теплоносителем «Арктика-45», не замерзающим до минус сорока пяти градусов. Но этого было явно недостаточно. Необходимо было создать собственные автономные системы электро- и водоснабжения, чтобы превратить Дом в подобие подводной лодки, способной находиться под водой даже месяцы. Андреев разработал проект небольшой дизельной электростанции, а для большей надежности даже приобрел танковые аккумуляторы. Чтобы иметь свою воду, надо было пробурить артезианскую скважину. Он пробовал уговорить соседей, чтобы объединить усилия по решению всех этих жизненно важных вопросов, но, понятно, что это было безуспешно.

 Уставший к этому месту читатель, наверное, подумает, может быть, даже и позлорадствует, что ничего, кроме проблем, забот и неприятностей, этот дом нашему герою не принес. Должен ему возразить. Лев пережил огромное удовольствие, придумывая и воплощая наяву этот дом, а затем украшая его и улучшая. Он пьянел от соснового и кедрового духа, которым щедро исходили деревянные стены, ходил босиком по натуральному паркету, его ноги утопали в ворсе ковров, и он понимал арабских шейхов. Разжигая огонь в камине, подставляя лицо его обжигающему теплу, слушая треск огромных поленьев, он понимал владельцев замков Уэльса и Нормандии, а парясь до полуобморочного состояния в березовом духе сауны, понимал и горячих финнов. Лев впервые в жизни почувствовал себя хозяином своего, созданного по собственному представлению, мира, в котором все радовало и удовлетворяло его.
Вечерами он выходил гулять с собакой и любовался своим Домом, который под звездами и деревьями светился огнями, обещая тепло и уют. По утрам с тем же псом можно было бежать вприпрыжку по сосновому бору вниз к реке, зимой – под морозный хруст непривычно белого чистейшего снега, а летом – сбивая хрустальную росу и вдыхая свежий, настоянный на травах воздух. В город Лев возвращался теперь так же неохотно, как в студенческие годы после праздников, проведенных в лесу, в прокуренную и провонявшую прокисшим винегретом общагу.
Особенно хорошо Льву было зимой, несмотря на постоянную тревогу об отоплении, электричестве, замерзающих трубах, занесенной снегом дороге и другим погодно-сибирским неприятностям. Зимой в поселке почти никого не было! В околотке оставались только брательники-музыканты с невидимыми коровами, да еще пара домов на улице были жилыми. Жизнь зимой была тихой и чистой. Снег, щедро выпадавший уже в конце сентября, надежно скрывал всю мерзость обыденной жизни. Это были временные декорации, но, ей богу, очень красивые.

Для полного окончания интерьера дома оставалось сделать несколько последних штрихов – развесить по стенам картины и украсить декоративной зеленью. Восьмого марта – в любимый женский праздник всех российских мужчин – в гости неожиданно ввалились приятельская компания. Дом был полон жизни и веселого шума. В самый разгар застолья неожиданно приехал человек с заказанными заранее испанскими картинами, и всей шумной компанией перебрали штук пятьдесят полотен, пока не нашли те самые, что должны были быть в каждой комнате, на каждой стене.
В кабинете Лев повесил картину, понравившуюся ему больше всего. На ней, понятно, был Дом с дымком из трубы и со светящимися в сумерках окошками. Правда, на этом его сходство с тем самым лесным домиком в предгорьях Урала, что Лев когда-то ребенком увидел из окна поезда, и заканчивалось. На картине было изображено шале в сказочной горной стране, на берегу прекрасного озера, а вдали высились снежные горы, так похожие на те, что Лев видел в Якутии и на Камчатке. Этот счастливый и суматошный весенний день он не забудет никогда!

26
Весна уже вовсю ощущалась в воздухе, в том как все чаще пригревало солнышко, хотя еще по ночам хозяйничали крепкие заморозки, намораживающие огромные сосульки на крышах и покрывающие дороги и тропинки натечным голым льдом. Лев в это время мотался по подрядчикам, безуспешно пытаясь завершить работы на Красноуральском медеплавильном комбинате. Ему приходилось встречаться со многими людьми, и часто, решив основные вопросы, чтобы разрядить обстановку, в которой проходили переговоры, Лев рассказывал о своем Доме. Так было и в очередной раз в самом конце марта, тридцатого числа. Слушавший с интересом собеседник сделал Льву комплимент: «Когда вы рассказываете о своем Доме, у вас загораются глаза!». В ответ Лев пригласил партнера в ближайшие выходные побывать у него в гостях.
На следующий день, 31 марта, уезжая утром на работу, Лев почувствовал запах горящей изоляции. В доме оставались люди, которых он нанял после первой неудачной попытки ограбления Дома. Напряжение всех последних недель и предчувствие крупных неприятностей в связи с неудачной работой установки у бандитов – любителей чистой меди – заставило Льва прибегнуть к надежному и любимому способу расслабления. В этот раз, вспоминая необыкновенную прелесть тонкой порывистой женщины, подарившей ему сказочные парижские каникулы, он захотел встретиться с ней снова. Накануне Лев договорился с Ириной Сергеевной о встрече и теперь торопился, с волнением предвкушая возвращение прежних, приятных ощущений. Предстоящее свидание волновало его сейчас больше, чем запах горевшей изоляции. Он попросил человека, остававшегося на дежурстве в доме, внимательно все осмотреть, а сам, торопясь, вышел из дома.
Едва он успел войти в офис, как зазвонил телефон, и соседка по даче срывающимся голосом сообщила ему, что в его доме пожар. Она пыталась его успокоить тем, что пожарные уже приехали. Лев сел в машину и погнал назад, по пути страшно переживая, что нерадивые, как всегда, пожарные побьют стекла, зальют паркет и ковры, и основательно испортят красоту Дома. Когда машина выскочила на горку у поста ГАИ, что на выезде из города, Лев увидел огромный столб дыма над лесом и моментально успокоился: стало ясно, что «снявши голову – по волосам уже не плачут».

Дом горел на глазах хозяина и многочисленных зрителей почти восемь часов. Пожарные даже не смогли в него войти. Ролль-ставни, отпущенные сгоревшими стропами, опустились и надежно закрыли окна. Не поддалась пожарным и крепкая финская крыша. Если бы пожар начался ночью, то, скорее всего, Лев с женой не выбрались бы из объятого пожаром дома. Температура горящей сосны достигает тысячи двухсот градусов – что не сгорело, то расплавилось или обуглилось. Дом, выгорел полностью внутри, снаружи так и остался красивым золотисто-желтым теремком-игрушкой. Посмотреть на это зрелище – пожар – собрались не только соседи, любопытные приезжали даже из города. Сочувствующих было мало, большинство радовались необычному развлечению, а кое-кто даже откровенно вслух злорадствовал.
На следующий день – первого апреля – это была лучшая шутка: рассказ о сгоревшем доме Андреева. Многие сначала не верили, но потом громким шепотом пересказывали, что дом подожгли с четырех углов, дабы не повадно было. На самом деле, никакого поджога, конечно, не было, до него просто не успело дойти дело. Как всегда, причина была проста, банальна до отвращения: профессиональный электрик – хороший приятель Льва Михайловича – делая работу для друга, как для себя – на совесть – соединил мощный кабель финской печки с силовым кабелем простой скруткой, обмотав ее обычной изолентой. Понятно, что такая изоляция со временем все-таки прогорела, кабель, как и следовало ожидать, замкнуло, а имеющиеся на этот случай предохранители, как специально, оказались скованными льдом, образовавшимся именно в этот роковой день после оттепели накануне.
Прошло еще немало времени, прежде чем Лев понял, что Дом не мог не сгореть. Он находился в точке фокуса злых, ненавидящих его и его хозяина, невидимых, но вполне материальных флюидов. Нельзя в нашей стране жить не как все, а, тем более, лучше всех!
И Провидение, его величество Случай или некий всесильный Диспетчер, пожалев его, оберегая от бессмысленного и бесполезного выживания в этой атмосфере зла и зависти, нищеты и убожества, освободил Льва разом от последнего, что могло удержать в России. Лев еще не знает, что, потеряв Дом, он обрел Свободу. Свободу от самого себя, от своих иллюзий и бесплодных мечтаний. Как бы теперь ни сложилась его жизнь, она свободна от химер и глупых сказок.

А короткий миг полноценного счастья, испытываемого от претворенной в мир мечты, неотменимо! Оно навсегда останется с ним, как и счастье от найденного им объяснения непонятному химическому процессу или от покорения вершины, или от увиденных недоступным многим обычным людям красот Корякского нагорья. И жизнь еще и тогда обретает некий смысл, когда ее насыщаешь счастьем и удовольствием, высшей формой которого является наслаждение!


Глава пятая
Желтый горбун

       
Ничто не сходит с рук:
ни самый малый крюк
с дарованной дороги,
ни бремя пустяков,
ни дружба тех волков,
которые двуноги.
……………………………
Таков проклятый круг:
 ничто не сходит с рук,
а если даже сходит,
ничто не задарма,
и человек с ума
сам незаметно сходит…
       Евгений Евтушенко


27
       Шурка не любил желтый цвет, вернее, не желтый, а желтушный – такой матово-тусклый с коричневатым оттенком, кто-то еще говорил – «цвет детской неожиданности», тогда было особенно неприятно. Понятное дело – на это была своя причина. И не одна. Во-первых, все детство Шурки на затерянном в амурских сопках «золотом» руднике прошло под страхом китайской агрессии. Где-то неподалеку на берегах мутной желтой реки жили многочисленные желтые люди, которым от тесноты уже невозможно было дышать. Шурка представлял из подслушанных взрослых разговоров, что толпы стоят в страшной тесноте и давке, готовые хлынуть саранчой на наши земли. Уже в десятом классе, когда китайцы напали на Даманский, Шурка вместе со всеми одноклассниками сорвал уроки и пошел к зданию райвоенкомата – записываться добровольцем на борьбу с китайскими агрессорами.
Но не эта желтизна была в его жизни главной и неприятной. У Шурки с детства было несколько страшных снов. Они преследовали его всю жизнь. Мальчишка рос, стал взрослым человеком, давно уехал из амурской глухомани, а сны, правда, все реже, но с неизменным ужасом, заполнявшим все его существо, заставляли с криком пробуждаться в мокром поту. Первый сон был таким: Шурка стоял посреди огромного полутемного зала, в котором не было видно стен, а на него медленно опускался потолок. Шурка поднимал вверх руки, потолок неумолимо снижался, как челюсть огромного гидравлического пресса, он не представлял в какой стороне дверь, спастись было невозможно, и ужас неотвратимой гибели переполнял мальчишку. Мать посмеивалась, успокаивала его, вытирая мокрый от пота лоб, и говорила, что это он просто растет. Кто-то летает, а у кого-то потолок движется, просто твои косточки растут, и тебе кажется, что становится тесно. Это не потолок падает на тебя, говорила она, а ты становишься большим и сильным. Александр Викторович давно перестал расти, разве что в ширину, а сон этот, хоть и очень редко – раз в несколько лет – продолжал являться ему.
Второй сон приходил чаще, был не так страшен, но тоже сильно расстраивал. Во сне у Шурки выпадали зубы. Вернее, они шатались в деснах, и их можно было совершенно безболезненно и без крови вытаскивать и складывать в ладонь, как кукурузные зерна. Сон этот вспоминался обычно утром, настроение портилось и не поправлялось даже после того, как Шура убеждался, что все имевшиеся с вечера зубы на своих местах. Мама и тут находила простые объяснения, что Шурка, переживший стресс удаления зуба, теперь просто боится зубного врача. Но врача во сне никогда не было. А вот третий сон, впервые увиденный лет в двенадцать, Шурка матери не рассказывал.
В то время у них на руднике все мальчишки увлеклись коллекционированием. Кто-то собирал значки, кто-то спичечные этикетки, девчонки – открытки, а самые «крутые» - почтовые марки. Сын нового директора рудника привез альбом с невиданными раньше почтовыми миниатюрами, дал почитать книжку «Розовый Меркурий», и филателистическая лихорадка охватила весь поселок. Больше всего везло детям начальства – в контору каждый день приходили коричневые плотные пакеты, с наклеенными марками. Правда, чаще всего они были одинаковыми и не интересными, но среди них попадались и красивые цветные марки. Из дальних командировок и отпусков отцы стали привозить немыслимые экземпляры даже из других стран. Шуркин отец, узнав о новой страсти сына, поддержал его и с некоторой ностальгией рассказал, что у него в детстве была большая коллекция, которая осталась вместе с его прежней жизнью в Ленинграде. Скорее всего, ее во время блокады родители сожгли вместе с книгами и мебелью. Из командировки в главк отец привез Шурке пять целлофановых пакетиков – набор для начинающего филателиста, в котором было сто марок, складывающихся в красивые и тематические серии. Мальчишки менялись, ревниво следили за конкурентами, кто-то пытался перейти на темы, например, космос или спорт, а значит, пытался поменять все остальное на марки своего интереса. Но все равно коллекция директорского сына Борьки была самой лучшей. На лето он вместе с матерью уехал куда-то на другой конец страны и осенью привез целый альбом с новыми марками, среди которых были необыкновенной красоты почтовые миниатюры неизвестной страны Фужейра. На картинках, поражающих искусно изображенными мелкими деталями, были изображены арабские сказки. Больше всего Шурке понравилась красавица танцовщица в прозрачных шальварах с вытканными на них золотыми звездами.
Увидев эти марки, Шурка сначала лишился речи, а потом сна и покоя. Они грезились ему, он только о них и думал, получая тычки и замечания дома и в школе, так как не слышал и не видел ничего, кроме восьми красочных квадратиков с арабскими сказками – марками неведомой Фужейры. Промучившись месяц, спав с лица и поняв, что без этих марок ему жизни нет, Шура – пионер, дававший торжественное обещание перед всей школой, решился на страшное преступление. Борька жил в том же «итээровском» доме, что и Шурка, этажом выше, и ключ от двери, как и от всех других квартир, оставляли на площадке под ковриком. Выбрав момент, он открыл ключом квартиру директора рудника, с замершим сердцем сделал десять шагов к полированному серванту, где в нижнем ящике лежали три альбома с коллекцией Бориса, вытащил восемь заветных квадратиков, отливающих золотом, аккуратно сложил их в ладонь, как пойманную бабочку, и, вернув ключ на место, помчался вон из дома и даже поселка. Добычу надо было где-то спрятать, а Шурка заранее ничего не придумал. Пришлось ему завернуть марки в собственный носовой платок, который мать вкладывала в кармашек форменного пиджака, и закопать их под старым кедром.
Весь оставшийся день Шурка мелко дрожал, трусливо ожидая неотвратимого разоблачения и наказания, меру которого он не мог себе даже представить. К ночи у него начался озноб, поднялась температура, и мальчишка свалился в горячечном бреду. Вот тут-то и появился страшный желтый горбун с мерзким перекошенным злобой лицом, разъятым беззубым ртом, в углах которого скапливалась белая пена, как у бешеной собаки. Горбун догонял бегущего изо всех сил по темному каменному подземелью Шурку, страшно орал и грозил железной клюкой. Шурка чувствовал, что его догоняют, что вот-вот удар в спину собьет его наземь, и страшный уродец проткнет его клюкой или забьет до смерти. Мальчишка кричал, бился в бреду так, что отцу приходилось сжимать его в объятьях до боли. Абрам Исаакович Хайкин – врач из осевших ссыльных и сосед по площадке, виновато разводил руками, не умея объяснить эту болезнь, внезапно свалившую вчера еще совсем здорового ребенка.
Под утро страшная погоня пригнала Шурку, бегущего по-прежнему по подземелью, к лестнице и люку вверху, через который пробивалось голубое небо и солнце. Шурка карабкался по лестнице, вырываясь из жестких длинных скрюченных пальцев горбуна, думая о том, что горб не позволит ему пролезть через узкий лаз, наконец, он вырвался на поверхность и замер: вокруг стояла плотная толпа людей. Их было больше, чем на первомайской демонстрации в поселке. Они стояли и молча смотрели на Шурку с гневом и презрением, и только тут Шурка увидел, что он стоит абсолютно голый! Это было страшнее горбуна и его железной клюки.
Утром мальчик пришел в сознание, но он весь пожелтел. Хайкин сказал, что это «желтуха» – вирусная инфекция – и отправил Шурку в больницу в райцентр. Но анализы не подтвердили заражение гепатитом и ребенка через несколько дней выписали. Когда Шурка смог, наконец, выбраться к своему спрятанному кладу, марки безнадежно промокли под осенними дождями, склеились и потеряли всю позолоту и красоту. Преступление оказалось напрасным – завладеть марками сказочной Фужейры не удалось, а желтый горбун с клюкой остался в жизни Александра Викторовича навсегда.

28
Шура Рашков вырос в семье горного инженера. Он был младшим ребенком – последышем, старшие брат и сестра родились еще до войны и были намного старше. Отец в молодости попал за безобидный анекдот на студенческой вечеринке в ссылку, и это чудесным образом спасло его от огромной «газонокосилки», которую прокатили по стране кремлевские вожди несколько раз. Он окончил институт заочно и к тому времени, пройдя все этапы, начиная от забоя и тачки, уже работал на руднике технологом. В конце карьеры стал главным инженером и так прожил всю жизнь на месте своей ссылки, выбираясь в Хабаровск и в Москву по служебной надобности и несколько раз в Сочи по путевкам профсоюза. Во время войны он добывал для страны золото, впрочем, делал он это и в мирные дни. Мать умерла от какой-то болезни, когда Александр учился в восьмом классе. Старший брат пошел по стопам отца и стал горным инженером, сестра уехала в Москву учиться и не вернулась, выйдя замуж за грузина и перебравшись в солнечную республику, где всегда зреет виноград. Шурка после школы уехал в Томск, поступил на химико-технологический и в полной мере вкусил радости и вольности студенческой жизни.
Был он высоким и сильным парнем, красотой не блистал, но женское внимание его в этом возрасте не сильно волновало. Учился он хорошо, скорее, из привычки быть первым, но славился Шура, как все звали его на факультете, больше как выдумщик и заводила всяческих розыгрышей. На старших курсах он с приятелем Женькой Порываем организовал модный тогда СТЭМ – студенческий театр эстрадных миниатюр, который с большой претензией назвал «Клуб О’Генри». Ночами они придумывали миниатюры, высмеивавшие однокурсников и преподавателей, не боясь замахнуться даже на самого декана. Нравы в студенческом Томске в начале семидесятых были вполне демократическими, и декан, в прошлом сам студент этого же факультета, с удовольствием смеялся над своим персонажем, подогревая еще больше творческий запал доморощенных авторов. Под сборища и репетиции студенческого театра выбрали десятый – технический – этаж нового общежития. Там царила «фронда», и в ночных творческих муках легко приговаривали ящик кислой «Фетяски», что было и по карману, и по настроению. Иногда бьющая ключом молодость зашкаливала, выплескивалась через край, превращаясь в обсуждаемое всем огромным институтом событие. Приятели – Шура Рашков и Женька Порывай – вечно соперничали в выдумке и приколах, которые оценивал факультет, а иногда и весь студенческий город.
Уже на пятом курсе, накануне одного из главных праздников года – 8 марта – приятели, отработав с компанией однокурсников грузчиками на пивзаводе, взяли за работу большую двухсотлитровую бочку пива. Во время самого «калыма» – как называли подработку в то время студенты – было выпито немало дармового пива, по ходу процесса все это усугубили и более серьезными напитками. Тогда-то в распаленном спиртными парами воображении неистовых выдумщиков и возник роскошный план: закатить бочку пива на седьмой этаж общежития, сделав тем самым «царский подарок» девчонкам их курса к Международному женскому дню. Вахтерша тетя Валя пыталась грудью преградить путь агрессорам, но была кем-то из «пятикурсников» посажена на шкаф, где и просидела, голося среди ночи до тех пор, пока ее не сняли оттуда подоспевшие по сигналу тревоги «дружинники».
Бочку катили наверх, вопя изо всех сил «Дубинушку», а когда в поту и трудах достигли намеченной вершины, то в холле их встретил наряд милиции, декан и два других представителя всесильного «треугольника». Оказалось, что бочка была заявлена в «угон». На этаже, несмотря на поздний час, собрались почти все, жаждущие пива и зрелища, стоящие еще на ногах студенты. В общем, картина была вполне репинская, а когда укрощенных нарушителей спокойствия и похитителей социалистической собственности заставили спускать бочку вниз, то оказалось, что помощников стало меньше, а катить вниз гораздо труднее, чем закатывать наверх. Скандал получился громкий, администрация провела расследование и собиралась примерно наказать виновных. Главное, как следовало из многолетней доктрины карающих органов, воспитавших своих последователей на всех уровнях общественной лестницы, было определить зачинщика. Сначала участники пытались молчать, как настоящие продолжатели революционных предков, но потом, вполне в духе тех же предков, когда пригрозили отчислением из института и неминуемой «солдатчиной», стали «колоться», вспоминая подробности, застрявшие, как занозы, в похмельном синдроме.
Декан разговаривал с Шурой наедине. Он четко поставил перед парнем альтернативу: либо он назовет зачинщика, которого немедленно отчислят из института, либо будет отчислен сам, независимо от того, насколько справедливо такое решение. Декан взял в руки ручку и напечатанный приказ об отчислении Александра Рашкова из института (а ведь это был последний – выпускной курс) и дал минуту на размышление. За эти долгие шестьдесят коротких прыжков секундной стрелки на стенных часах в кабинете декана сердце Шуры сто сорок раз качнуло кровь, пересыщенную адреналином, заставив его подумать об отце, армии и всех остальных последствиях молчания «подпольщика». И Шура дрогнул. Он поднял глаза на декана и спросил его, заикаясь:
– Как же я с ребятами буду дальше жить?
– А никто не узнает, – спокойно ответил декан, которого в свое время так же сломали во время борьбы со сторонниками кибернетики и профессора Виннера. – Говори!
– Затеял все Евгений Порывай, – коротко и тихо сказал Шура, потупив глаза и заливаясь багровой краской на гладких щеках.
– Иди, – отпустил декан.
В коридоре никого не было, шла первая «пара», Шура спустился в пустой буфет, взял манную кашу, салат из капусты и чай из большого бака, который только что прочистил от «нефилей» ветеран факультета сторож и вахтер дядя Вася. Обычно он надевал на краник резиновый шланг и, мощно тужась, продувал его от скопившейся спитой заварки. Эту процедуру Шура с Женькой обыграли в СТЭМе, и дядя Вася стал «звездой» районного масштаба. Шура сел за стол, взял ложку, но неожиданно почувствовал как тугой ком, родившийся где-то в его недрах, обдирая внутренности, покатился к выходу, перекрывая дыхание и заставляя закатываться глаза в судорожном рвотном рефлексе. Рашков едва успел выскочить из столовой, как его опростало прямо в коридоре. Он еще успел добраться до общежития, где свалился, потеряв сознание. «Скорая помощь» привезла его в клинику Савиных, в инфекционное отделение – Рашков к тому времени стал желтым и в горячечном бреду снова убегал от проклятого желтого карлика-горбуна, уворачиваясь от смертельных ударов его железной клюки. И в этот раз гепатит не обнаружили, а явное воспаление желчного пузыря и задержку самой желчи врачи объяснить не смогли.
Из больницы Шура вернулся обросшим трехдневной щетиной и похудевшим на пять килограммов. Порывая отчислили за хулиганство, а Рашкову вынесли выговор с последним предупреждением. Зачинщика вслух не назвали, а «высшую меру» наказания для Женьки объяснили тем, что у него уже был строгий выговор за несанкционированный спуск по стене общежития с помощью альпинистской веревки.
Через несколько месяцев Шура – душа и гордость факультета – защитил диплом и стал инженером Александром Викторовичем Рашковым, уехал из славного Томска и всю оставшуюся жизнь старался забыть разговор в кабинете декана ранним мартовским утром.

29
Жизнь продолжалась, и Шуре довольно-таки быстро удалось забыть неприятный эпизод. Это было нетрудно: работа оказалась для него интересной, он легко вписался в коллектив огромного засекреченного проектного института, ведавшего всеми ядерными делами на просторах Сибири и Средней Азии. Александр талантливо сдвигал технологические линии, обвязывал цепочки, наворачивая всю эту премудрую, доступную только посвященным вязь, предлагая при этом самые неожиданные оригинальные решения. Вскоре даже солидные ГИПы, как строго называли главных инженеров проектов, не стеснялись обращаться за консультациями и советами к молодому сотруднику по имени-отчеству. Это была одна, хоть и важная сторона авторитета Шуры Рашкова, была и вторая, делавшая его кумиром молодежи и женской части всего учреждения: Шура по-прежнему балагурил на вечеринках и праздниках, писал застольные спичи и придумывал каверзы для тех, кто не мог ответить. Понятно, что с такими задатками молодой специалист не мог долго оставаться холостым, он был замечен, милостиво допущен, а после долгой процедуры ухаживания введен, наконец, в большую полногабаритную квартиру своего тестя – заслуженного и награжденного, обласканного властью человека.
Наташа – жена Александра Викторовича – была маленькой миловидной молодой женщиной, голос имела тихий, как и все в ее большой семье, где слышно было только маму-командира. Наташа скромно сидела в одном из бесчисленных отделов, не хватала никаких звезд, переписывая заданное из строки в столбик так же аккуратно, как делала школьные домашние задания. Вокруг сидели женщины разного возраста, но были уже такие, кто досидел за своим столом до пенсии, так и не сменив положения, лишь добавляя к окладу от пяти до десяти рублей за каждые пять лет усердной работы. Ни красавицей, ни особой умницей Наташа себя не считала, принца не ждала – таких глупостей в уме не держала. С Шурой она столкнулась по работе, потом как-то вместе вышли из института и прошли по хорошей погоде несколько автобусных остановок, поговорили и стали знакомыми. Александр с виду и по слухам парнем был разбитным, хотя на самом деле его провинциальный комплекс, выпестованный на затерянном в тайге руднике, никуда не делся, и с девушками Шура мог только балагурить. Поэтому «дружба», как тогда скромно называли период, длившийся между знакомством и регистрацией в ЗАГСе, была долгой и, если бы не истощившееся Наташино терпение, то могла бы перейти в бесконечную. Повод был найден, Шура пришел в гости в пустую родительскую квартиру и послушно, как большой губастый телок, приведен по логической цепочке к девичьему алькову, что означало подачу документов на регистрацию на следующий день.
Свалившееся, наконец, семейное счастье еще больше укрепило авторитет Рашкова, правда, и еще больше разнесло его, переведя уже окончательно в верхние размеры. Когда младший товарищ по факультетскому клубу «О’Генри» Левка Андреев встретил Рашкова через десять лет после окончания института, он с трудом узнал в солидном самодовольном «мэне» того самого долговязого и тонкого до звона Шурку Рашкова, знаменитого на факультете неистового выдумщика и фантазера. К тому времени Александр Викторович был уже ведущим, руководил отделом и рассматривался дирекцией института кандидатом на самые высокие должности в перспективе. Но все было не так просто и гладко, как казалось со стороны.
Шура родился под созвездием Близнецов, говорят, это значит, что в нем уживаются два человека. Ничего удивительного в этом нет, многие люди совмещают в себе и большее количество разнообразных моделей, но здесь – сам бог велел. Близнецы Рашкова внешне были похожи, но один из них властвовал в институте, выглядел самоуверенным и довольным жизнью высокооплачиваемым специалистом, защитившим солидную диссертацию, которую не стыдно было бы представить и на соискание докторской степени, что позволяло говорить о Рашкове, как о без пяти минут докторе наук, а второй – был тем самым дремучим провинциалом Шурой Рашковым, которого, приняв в стальные объятия семьи Наташи, ломали, давили, притесняли, унижая его слабо роптавшее мужское достоинство. Теща считала, что Шуру облагодетельствовали и ему дали шанс, забрав его из тараканьего царства общаги, приняли в достойную семью с традициями и укладом, и именно потому карьера Шуры стала складываться так успешно. Его облагородила и воодушевила женитьба на Наташе – не уставала напоминать Шуре теща.
Молодые сначала жили вместе с родителями, но отец Наташи неожиданно тяжело заболел и скоропостижно скончался, огромную квартиру разменяли на две, оставив одну неутешной вдове, а вторую семье молодых, определив ей в качестве бессрочной платы за столь щедрый подарок древнюю бабушку Наташи, которая вполне в традициях женской линии могла дожить и до ста лет. У молодых родились дети – две девочки с разницей в несколько лет, по-другому и не могло быть, ведь женская линия Наташиной семьи, закаленная всем ходом отбора и эволюции, была сильна и плодовита. Девочки характером пошли в своих прародительниц, а вот внешностью в Шуру, что в женском варианте и без Шуркиных способностей и талантов выглядело удручающе. Наташа внутренне плакала над подрастающими дочерьми, проявлявшими самые некрасивые черты отцовского лица, превращаясь даже не в его копию, а в недобрую пародию. Представьте, каково было Александру Викторовичу, выросшему в суровой, но дружной мужской семье, в которой после ранней смерти матери было трое мужчин и лишь одна женщина – его сестра. Теперь он жил в плотном окружении женщин с характерами особой – закаленной – стойкости: жена, две дочери, девяностолетняя бабушка и ежедневно приходящая для контроля и общего руководства неутомимая теща.
Шура завел себе небольшого кобеля, который, чувствуя состояние и настроение хозяина, злобно разрывался лаем на любое движение в квартире и вне, несмотря ни на день недели, ни на время суток. Шура вынужден был годами молчать и терпеть, истончившаяся «терпелка» его прорывалась только в отведенном ему отделе института, где он мог сорваться на фальцетный крик по любому пустяшному поводу, вызывая у своих подчиненных не столько страх, сколько сочувствие и удивление. Дома же только Шарик мог высказать накопившееся, унять его не мог никто, кроме хозяина, а Шура души не чаял в своем коротконогом уродце, вместившем в себя все породы дворовых собак.
Все меньше балагурил Шура, хотя еще блистал на банкетах и традиционных праздниках, но уже мало кто мог вспомнить, что когда-то он был худ и весел. Времена жирного, катающегося, как сыр в масле, военно-промышленного комплекса вдруг закончились. В один день все эти «оборонные игрушки» перестали финансировать – казна оказалась пустой. Зарплата сотрудников девальвировалась в десятки раз, и в засекреченный на сто рядов институт, сдавая в аренду все, без чего можно было бы выжить, стали впускать коммерсантов, а с ними и сам разъедающий нутро дух продажности. Степенные ГИПы, привыкшие к деньгам, почету и продовольственным пайкам-заказам, оказались вдруг маленькими пожилыми людьми в заношенных потертых пиджачках с вылинявшими серыми личиками – ненужными носителями устаревших секретов и непроверенных жизнью технологий, за которые получали когда-то кто наградные часы от министра, а кто и Государственную премию. В спортзале института, где раньше можно было укреплять здоровье, теперь располагался фешенебельный мебельный салон, с торца появился ресторан, а при нем, как шептались растерянные сотрудники «сундука», самый настоящий бордель.
Рашков с товарищами, вполне в духе перестройки, успел создать кооператив, который занимался проектированием всего, что заказали бы клиенты. Но эта «шарашка» не выдержала испытания временем: при первом же дележе заработанных на проекте гаражей денег все участники нового прогрессивного экономического движения напрочь перессорились. Средств для существования привыкшей к достатку семьи катастрофически не хватало, а маленькая Наташа с тихим голосом со временем научилась в лучших традициях своего рода добавлять в свою речь такой металл и смысл, что Шура предпочел бы обычный скандал с битьем посуды, нежели эту изощренную пытку. Он старался приходить домой как можно позже, жизнь становилась невыносимой, вся стройная система ценностей и достоинств была разрушена. Сосед по этажу, которого раньше Шура мог снисходительно похлопывать по плечу, спрашивая о делах, теперь занялся торговлей, открыл на углу ларек и с радостной возней таскал домой ежедневно деликатесы и фрукты, при виде которых у дочерей Рашкова текли слюнки и слезы. Теперь уже сосед снисходительно поглядывал на понурого, слегка побитого молью кандидата наук, без пяти минут доктора, и предлагал ему взаймы, чтобы перебиться до зарплаты.


       30
По закону жанра в этот наигрустнейший момент должно было что-то произойти. Так и случилось. Шура встретил своего младшего товарища по студенческой тусовке Левку Андреева, которого в последние годы пытался по-отечески опекать, предлагая ему иногда варианты более удачного трудоустройства, нежели его старый академический институт, в котором у Андреева не было никаких перспектив. Левка, сохранив студенческое уважение и даже некоторое преклонение перед факультетским любимцем, внимательно слушал Шуру, но уходить из своего института не торопился. И вот теперь, встретившись с ним на улице, Лев рассказал о фирме, которую он основал вместе с коллегами по лаборатории в надежде заработать на внедрении технологий, над которыми ученые корпели годами. Зная высокий класс технолога Рашкова, Лев, без всякой надежды на успех, предложил Шуре стать партнером. Ничего стоящего, по мнению Александра Викторовича, его младший собрат по «альма-матер» в своей жизни не совершил, диссертацию и ту с трудом защитил, войдя в непреодолимый конфликт с руководителем, а потом долгие годы пребывал в анабиозе, застряв на строчке младшего научного сотрудника, но все-таки предложение было лестным и ни к чему не обязывало. И Рашков согласился.
Неожиданно для всех Левке сказочно повезло: уже через месяц он заключил два договора с крупнейшими предприятиями страны на огромные по меркам даже академического института суммы. Печати заказчиков были столь уважаемы, что, увидев их, местное отделение сбербанка тут же выделило на полгода полумиллионный кредит с мизерным, как это было в те приснопамятные последние годы социализма, процентом. Деньги открыли не только объятия маститых ученых Левкиного института, но и его двери. Доброжелательно-ненавидящее новых предпринимателей руководство института предоставило площади и возможность работать в институте за скромную аренду. Тогда еще никто не знал, сколько что стоит, фантазии у советских директоров было мало, и это были поистине золотые времена!
Невероятным образом Левка сумел получить богатые подряды на разработку и изготовление технологического оборудования, а с ними и значительные авансы. Рашков со своим отделом получил работу и приличный заработок. Лев Михайлович стал другом семьи, так же быстро возненавиденным, как и полюбившимся. Когда в конце первого года их напряженной деятельности Шура принес домой авоську новых крупных банкнот, Наташа, прикрыв ладошкой рот и сев от внезапной слабости на подвернувшийся табурет, прошептала:
– А вас не посадят?!
Денег было неприлично много, непонятно было, как можно их потратить, не говоря уже о том, как можно было столько заработать, делая ту же самую работу, что и раньше. Еще за несколько месяцев до этой выплаты причитающихся дивидендов, возвращаясь поздним вечером домой, а Лев с Шурой теперь почти не расставались, Андреев с некоторой грустью и сожалением в голосе сказал Рашкову:
– Как только дойдет дело до первых больших денег, мы разругаемся и станем врагами.
– Только не со мной, – ответил Шура с присущей ему категоричностью, – мы с тобой другие люди, и мы друзья!
Удивительно, но сказано было с такой лаконичной силой и убежденностью, что Лев поверил, что у них с Шурой отношения особые, и они не пойдут по накатанной дороге, на которой врагами становились все, кого лизнул «золотой телец».
Во многом Лев был прав, предвидя склоки и свары, ему приходилось маневрировать и лавировать, чтобы учитывать интересы разных групп совладельцев фирмы, но со временем, поняв, что «колхоз» и атавизмы прежних дружеских отношений вредят бизнесу, постепенно сократил число акционеров до минимума. Главными из них теперь были он и Александр Викторович – Шура.
Положение не просто поправилось, жизнь изменилась самым невероятным образом. Через год Шура сменил задрипанный зеленый «москвич», который ему успел пробить авторитетный тесть и за который выплачивали несколько лет деньги, взятые у всех знакомых и родных в долг, на вишневую «девятку» – это были следующие дивиденды. Какое замечательное слово, появившееся в нашем лексиконе совсем недавно, – «дивиденды»! Особенно, вот это последнее твердое «д» в конце – звучит настойчиво и весомо! Правда, славившийся своей задумчивостью и рассеянностью Рашков при первом же выезде из нового шикарного подземного гаража в центре города умудрился помять сразу все четыре дверцы, но было бы что мять.
Александр Викторович приобрел особую стать: среди нищих и полунищих оставшихся сотрудников оборонного гиганта он выделялся теперь добротной одеждой, шикарным портфелем чистой кожи и благородными, очень дорогими очками. Жена старательно заботилась о нем, понимая и принимая всю его значимость, ведь пенсии матери и бабушки теперь стали символическими каплями росы, таявшими быстрее, чем их можно было бы пересчитать, сама она получала такую же мизерную зарплату, если не удавалось всем отделом подработать на фирму мужа. Это были не просто деньги во времена их неимоверной ценности, когда нищими оказались миллионы вчера еще вполне уважаемых граждан, не деньги от торговли бананами или китайско-турецким ширпотребом, заработанные каторжным трудом «челнока», а благородные и редкие деньги за идеи и проекты, за которые Александру Викторовичу не было стыдно. Да, он много работал, с удовольствием находил оригинальные идеи, как это делал всю свою сознательную жизнь и даже не сменил места работы – за его лабораторию в обветшавший огромный директорский кабинет приносили скромную плату наличными. Шуре не приходилось делать это самому, он не давал взяток, не имел дело с налоговыми службами, с наездами бандитских «крыш», а продолжал свою прежнюю размеренную жизнь, оплачиваемую в новой конвертируемой валюте, позволяющей чувствовать свою значимость совершенно по-другому.
«Контора», как по привычке называл их общее дело Шура, разрасталась на глазах: в ней уже получали зарплату почти сто сотрудников. Весь первый год работы новой фирмы Лев мотался по стране, заключая новые договоры, привозя интересные задания, которые «расщелкивать» приходилось Рашкову со своей лабораторией. Работы было огромное количество, и она была не только интересной. В ней почти все зависело от Александра Викторовича – он оставался последней инстанцией, принимавшей окончательное решение, такая работа приносила не просто удовлетворение, а наслаждение, не говоря уже о том, что и оплачивалась она очень хорошо.
Заказы на оборудование и технологии поступали от крупнейших предприятий страны и ближнего зарубежья, проявляли интерес и западные фирмы. Начались переговоры о продаже лицензии на уникальную технологию, авторами которой теперь были Александр Викторович и его коллеги, а не бездушные государственные монстры советского периода, машинально присваивающие все плоды трудов своих сотрудников, ранее поощряемых за изобретение лишь сорока рублями премии. Было чем гордиться, а значит, уважать и требовать уважения к себе. Шура чувствовал себя преотлично: он занимался любимым творческим делом, всей же рутиной занимался его друг и соратник Андреев. Жизнь была прекрасна, но каждому понятно, что так хорошо в жизни долго не бывает.

31
Обстановка в семье поменялась кардинально. Теперь кормилец всей семьи Шура Рашков стал несомненным ее главой. Теща полиняла, постарела, стала реже появляться в их доме, стараясь не попадаться зятю на глаза. Наташа усердно и теперь охотно заботилась о муже, не выпуская из виду стремительно подрастающих дочерей, получивших, наконец, преимущества перед многими своими сверстниками хотя бы в одежде и гамме «лейблов», свисавших с нее. И только древняя бабушка по-прежнему закатывала истерики, обвиняя всех в плохом к ней отношении, да линявший круглый год Шарик никак не реагировал на высокий статус своего хозяина: он его любил беззаветно, но ни во что не ставил – по привычке. Впрочем, Шура ему все прощал. В ответ на перемены к нему близких, Шура дома начал проявлять накопленные на работе усталость и раздражение. Теперь никто не мог его осадить или остановить, хотя внешняя независимость и раздражительность характера легко усмирялись Натальей. Стоило ей только включить знакомые металлические нотки в своем тихом отчетливом голосе, как срабатывал многолетний рефлекс, и муж покорно смолкал.
Однажды Шура получил письмо от брата, ставшего давно директором их родного рудника. Отец, которому уже перевалило за восемьдесят лет, жил много лет в семье своего старшего сына, сменившего отца на его посту. Брат как-то неожиданно развелся, привел в дом молодую женщину, и та не сошлась характером с отцом. Старика стали просто выживать из дома. Брат, разрываясь между сыновней любовью и долгом – с одной стороны, не в силах сопротивляться женщине, которую любил до придыхания, – с другой, в отчаянии написал младшему брату письмо с просьбой забрать отца к себе. Он, конечно, приводил весомые аргументы, среди которых главным было то, что средств для содержания большой семьи (а у него остались дети от прежней жены и родился маленький ребенок от новой) не хватает, что он много лет тянул эту лямку, и теперь пришел черед Шуры. Отказать было невозможно, хотя Наташа применила весь арсенал женских средств, доведя Шуру до сердечного приступа.
Отца встретили в аэропорту и привезли домой. Квартира Рашковых по советским меркам была большой, в самом центре города, в старом, сталинской постройки доме, но в ней было всего три комнаты. Одну занимала бабушка, которой первоначально и принадлежала огромная квартира, разменянная на существующие две. Вопрос о переводе бабушки к ее дочери, жившей отдельно в полном одиночестве, не обсуждался, так как в свое время молодым квартира досталась именно с условием пожизненного содержания в ней бабушки, которая через два года могла отпраздновать столетний юбилей. Во второй комнате гнездились не ладившие между собой, как обычно, сестры, а в третьей – проходной – ночевали, по-другому и не скажешь, глава семьи и его супруга.
Отца Шуры пришлось поселить к бабушке, но та устроила грандиозный скандал. Откуда только бралась эта неистовая сила в столь маленьком, высушенном временем теле, но Евдокия Арсеньевна наотрез отказалась делить комнату с незнакомым мужчиной. Жизнь в доме превратилась в ад. Шура теперь не мог идти домой, представляя, что его там ждет. Кое-как, пользуясь дачей, перебились летние месяцы, но вопрос уже был поставлен ребром и загнанному в угол Шуре не оставляли ни малейшего выбора – отца надо было куда-то девать. Александр Викторович в полной растерянности от свалившейся напасти как-то поздно вечером зашел ко Льву Михайловичу. Напряженная жизнь свела давних студенческих знакомых, даже не скажешь приятелей, так плотно, что Шура впервые за многие годы взрослой жизни ощутил присутствие настоящего друга, близкого человека, которому можно было рассказать все, зная, что в любой момент он не только выслушает, но и поможет, чем сможет. Лев выслушал приятеля, подумал немного и предложил:
– Давай снимем квартиру для твоего отца, вот рядом сдают такую хату мои знакомые актеры. Наймем какую-нибудь женщину или девушку, чтобы она помогала отцу по хозяйству, и он будет рядом, и в доме у тебя все вернется «на круги своя». А насчет денег не беспокойся, заработаем и не только на это.
– Не знаю, Наташа хочет, чтобы я отправил отца к сестре в Грузию. Ее дети выросли, живут они вдвоем с мужем – свой дом, сад, огород. Отец не будет им в обузу, наоборот, его пенсия, как ветерана труда, в Грузии это целое состояние.
– Но ведь там сейчас война, стрельба на улицах, по телевизору все время показывают разруху, холод и голод!
– Верь ты больше этим «новостям», ничего страшного, живут же люди. А за помощь спасибо. Ты дай мне денег на поездку, и отцу я хочу оставить на первое время.
– Без вопросов. Сколько тебе надо?
Шура ушел в том же настроении, что и приходил, а Лев подумал, что чужая душа – потемки, не дай бог, дожить до таких времен, когда станешь беспомощным и никому не нужным. Хорошо у старика Рашкова трое детей, после всех мытарств где-нибудь пристроится, а вот у него, Льва, одна дочь, и надежд на нее никаких.
На письма уже не было времени, и Шура позвонил сестре в Грузию. Время было – середина девяностых, в Грузии действительно шла необъявленная война, люди неделями жили без электричества, зимой без тепла, отапливались «буржуйками», а пенсии в среднем не более пяти долларов в месяц. Страшно даже подумать, а тут, забирай, сестра, отца – жить ему негде, никому он кроме тебя не нужен. Нет, Шура не был бессердечным человеком, он был обычным, как все, и сердце у него за отца болело так, что валокордин пришлось упаковками покупать. Мучился он бесконечно, вот только от своей простоты ничего лучше придумать не смог, как отправить отца с глаз долой.
До Москвы добрались быстро – всего четыре часа лета, хотя отец очень плохо переносил дорогу, а вот дальше – проблема. Грузия – суверенное государство, там идут военные действия, даже в Тбилиси стрельба по ночам слышна, пришлось поднять на ноги руководство аэропорта, медицинский персонал, пока удалось отца на носилках уже занести в салон потрепанной «Тушки», вылетающей в Тбилиси. Шура поцеловал отца, залитого старческими слезами, чувствовал, что видит его в последний раз, сбежал по трапу и еле дождался, когда самолет двинется на рулежку.
Вернулся в тот же вечер домой, напился до чертиков, все домашние попрятались на всякий случай, но до буйства не дошло. Ночью явился во сне желтый кошмарный горбун с перекошенным ртом в пене и погнался, гремя железной клюкой, за убегавшим в панике Шуркой. Тот, вырвавшись на поверхность из смрадного сырого подземелья, снова оказался бесстыдно и беззащитно голым перед мрачной осуждающей его толпой. К утру жена вызвала «скорую», температура под сорок, жар, бред, а сам муж пожелтел весь до самых белков глаз. В больницу везти мужа Наталья не дала, а врач не очень-то и настаивал: ни условий, ни лекарств, ни даже постельного белья в то время в больницах не было, забирали уж совсем тяжелых. Врач был опытный и установил воспаление желчного пузыря, застой желчи, а отсюда и вся эта декоративная расцветка. Провели тюбаж, приложили грелку, принесли из аптеки гору лекарств, заварили желчегонный сбор, пару дней Шура провалялся в постели, пользуясь болезнью, ни с кем не разговаривал, думал свою тяжелую сыновнюю думку и боялся надвигающейся ночи, в которой опять мог нагрянуть проклятый желтый горбун.
Зимы отец не пережил. В чужой стране не помогли ни фрукты, ни овощи, дочь, с которой он не виделся много лет, превратилась в незнакомую, рано состарившуюся женщину. Жить больше не хотелось, и старик просто не проснулся однажды утром. На похороны отца Шура не полетел, а через какие-то оказии переслал сестре деньги. Целое состояние по грузинским меркам – пятьсот долларов!


32
Прошло еще несколько лет. Фирма процветала, дружба крепла, не обращая внимания на стычки, споры, ругань быстро раздражающегося главного специалиста. Шуру иногда заносило, он так и не смог привыкнуть к резкой смене игровых функций, когда Лев, со временем вжившись в шкуру генерального директора, все чаще и чаще стал настаивать на своем мнении, принимая окончательное решение, которому вынуждал подчиняться и Рашкова. Шура хорошо помнил салагу Андреева, смотрящего ему чуть ли не в рот на факультетских спектаклях, помнил и свое лидерство, и абсолютное преимущество в научной карьере, и ту легкость, с которой он отдал Левке административные функции. Теперь же он вынужден был признаться самому себе, что подобной раскрутки и размаха доморощенной фирмы, составленной из младших научных сотрудников и непризнанных ветеранов, не ожидал. Дела шли замечательно, хотя иногда доносился ветерок, что у Левки проблемы, происходили какие-то малопонятные и даже жуткие истории, но они оставались далеко в стороне, а Шура с коллегами самозабвенно работал, и этот период для него, наверное, был самым счастливым в жизни.
Беда подкрадывалась с той стороны, с которой ее не ожидали. Левка поменял квартиру и оказался в соседнем доме. Наталья вынужденно стала примечать, как одета Левкина жена, как у нее появился сначала один маленький золотистый автомобиль, потом его поменяли на более солидную «иномарку». Лев с женой уехали в круиз по Средиземному морю на корабле с компанией самого Горзона, а Наталья провела лето на даче, маринуя огурцы и готовя «пятиминутки», чтобы долгой зимой ублажать своего кормильца. Вольно невольно она начала зудеть мужу о том, что его так называемый друг Лев Михайлович Андреев использует простака Рашкова, зарабатывая на его голове и способностях, как впрочем, и на эксплуатации остальных сотрудников, баснословные деньги, откупаясь от него жалкими подачками. Александр Викторович сначала просто огрызался, а потом, вспылив, наорал на жену, чего никогда раньше себе не позволял. И Наташа заметила, что ее слова упали на благодатную почву. Еще не оформившиеся мысли о той самой смене игровых функций – надо же, откуда-то прицепилась эта идиотская формулировка! – пробивали слабую защиту мужа, вызывая подспудное недовольство и уязвленное самолюбие. Эти мысли, как на разгонном круге ускорителя, нагнетали раздражение и озлобленность, причем больше всего Шура злился и раздражался на самого себя. Он говорил себе вторым – трезвым – голосом, что Лев тащит на себе огромный груз, что его, Шурины, способности были при нем всегда, но никогда не давали столько простора и не вознаграждали их так полно.
– Каждый делает свое дело, – пытался убеждать себя Рашков, – мне и не только мне вполне хватает того, что я зарабатываю. Мы ведь все друг другу говорим, что считать деньги в чужом кармане – занятие недостойное, так почему меня это должно задевать? Зависть – наигнуснейшее качество человека, разве я этого не знаю? Но разве я завидую? Мне просто непонятно, откуда в нем такое самодовольство, откуда эта уверенность и проявляющиеся барские замашки. Какую он себе приемную отгрохал, секретаршу посадил, и вообще, девочками себя окружил. А какое мне собственно до этого дело? Ну, съездил он в Германию, пересказал мои идеи и новейшую разработанную схему, с трудом ответив на вопросы специалистов, ну и что?
Подобные монологи возникали обычно по дороге домой. Шуре было противно, что он скатывается до таких мелочных разборов и обид, что не может признаться, но все-таки банальная зависть разъедалала его душу. Наталья теперь чутко улавливала настроение мужа и тут же подсыпала пороха в чуть тлеющий, но уже начинающий раздуваться огонь. В конце концов, Шура не выдержал, и у них произошел первый серьезный разговор на «шкурную», как называл ее Левка, тему. Рашков, раздражаясь от сложившейся ситуации, срываясь на какой-то несолидный ржавый фальцет, самым грубым и совершенно неожиданно для Андреева, потребовал объяснений, почему тот зарабатывает явно больше.
– Объясни мне, пожалуйста, почему у тебя появилась какая-то пекарня, а у меня ее нет? И вообще, откуда у тебя столько денег?!
– Сколько столько? – спросил тихо Андреев. – А в пекарню я вложил свои дивиденды, те самые, что у тебя материализовались в вишневую «девятку». Впрочем, такой разговор все равно рано или поздно должен был состояться. Так вот, я тебе сейчас все объясню и даже покажу на бумаге. Вот эти деньги мы заработали на своей работе, это у нефтяников, а это на извлечении золота. Здесь мелкие заказчики, но денег тоже немало. С них ты и остальные учредители получали дивиденды. А это сумма налогов, которые я сумел увести. Как – это уже мое дело, и дело подсудное. Я играю на минном поле и знаю, что очень рискую. Делиться этими деньгами с вами я не буду, признаюсь сразу. Вы, господа ученые, продолжаете жить и работать, как прежде, не сменив ни места работы, ни ритма, ни малейшего штриха, получая за эту же работу в сотни раз больше, чем когда-либо. Я же рискую попасть в тюрьму за неуплату налогов в особо крупных размерах, но ворую я, если хочешь так это назвать, еще и из принципа: я не хочу платить государству, обворовавшему всех нас. Я знаю, что мои деньги не пойдут ни на пенсии, ни на зарплаты врачам и учителям, их протрахает эта ельцинская ненасытная свора. Я лучше вообще ничего делать не буду, чем подкармливать их. Потому у меня денег больше, чем у тебя, но поверь, тебе не стоит этому завидовать, Саша. А раз ты затронул эту тему, то я хочу поднять еще один вопрос. Так исторически сложилось, что мой пакет акций всего 45 процентов, а этого мне теперь мало, я хочу иметь контрольный пакет, ты, думаю, не станешь спорить, что, неся за все персональную ответственность, я имею на него право?
Шура, проклиная себя за то, что вообще затеял этот разговор, как-то вяло начал возражать. Дескать, у тебя и так все полномочия, никто не вмешивается в твое руководство, ты рулишь сам, зачем тебе еще и контрольный пакет?
– Шура, ты ведь понимаешь, что вся эта свобода, которую вы мне дали, до тех пор, пока все идет хорошо, и вы получаете зарплату день в день, а в конце года еще и «авоську» с дивидендами. Случись завтра, не дай бог, что-нибудь непредвиденное, вы порвете меня на части со своим молчаливым большинством!
– Я тебе уже говорил, что этого никогда не будет! Мы не просто акционеры, не просто коллеги, мы – друзья, и я хочу, чтобы ты это помнил, – с каким-то обиженным пафосом ответил Рашков, облегченно вздохнув, что «шкурная» тема, кажется, закрыта. Он наивно и глубоко ошибался. Поднятая раз, обозначенная и вызванная тем самым к жизни, эта тема, как верблюжья колючка, прочно поселилась внутри Александра Викторовича. Он и не представлял, каким махровым цветом еще расцветет полузадушенный на этот раз куст.
Дома Наталья без слов поняла настроение мужа.
– Что, разговаривал с Андреевым? – не без ехидства и подначки поинтересовалась она.
– Заткнись, заткнись, я тебе сказал, чтобы больше рта не смела открывать! – брызгая слюной, заорал сорвавшийся Шура. Бедный Шарик, оглушенный и перепуганный своим хозяином, несмотря на старческую тугоухость, подскочил со сна и залился громким лаем. Из дальней комнаты раздались стоны и крики разбуженной старушки, полуодетые девицы-дочери с выпученными глазами высунулись из-за двери своей комнаты. Наташа, потерявшая дар речи от такой разнузданной грубости, смотрела на мужа снизу вверх, а он багровый и разъяренный схватился за сердце, понимая, что сейчас его спасти может только сердечный приступ.


33
Благополучный конец этого разговора все-таки не вселил в Андреева ни малейшего оптимизма, он был убежден, что назревающий скандал и разлад в фирме – дело времени. Все сотрудники заметили, что Шура стал реже появляться в кабинете генерального директора, оба старались избегать прямых контактов, а разговор по телефону все чаще оставлял горечь недосказанности и взаимного недовольства. Совместные командировки перестали доставлять то удовольствие, с которым оба начинали работать несколько лет назад, во всем чувствовалось нарастающее внутреннее напряжение. Ездить вдвоем все равно приходилось – именно в тандеме этих двух совершенно разных людей и заключался секрет благополучия фирмы, удивительно процветающей на заброшенной в те годы ниве науки и производства. Спустя некоторое время после злополучного разговора друзьям пришлось вместе поехать в Томск. Было несколько поводов: и очередной юбилей родного факультета с приуроченной к нему встрече выпускников, и необходимость поговорить со старыми друзьями, работы которых могли представлять интерес для фирмы. После стольких лет Томск показался убогим и заброшенным. По пыльным улицам ветер нес легкий мусор, пожухлые листья, обрывки афиш и старых газет. Академгородок тоже вызвал горькое чувство, будто бы приехали в гости к сироте в детский приют. Остановились в такой же запущенной гостинице, накупили в ближайшей лавке кучу продуктов и выпивки, набив ими пестрые цветные пакеты, и пошли в гости к старому, закадычному другу Рашкова, окончательно спивавшемся при всем своем таланте на глазах бессильной жены.
Шура в благородной попытке удержать приятеля от мгновенного опьянения храбро принялся делить спиртное на два стакана и быстро захмелел вместе с ним. Андреев не пил и поддерживал компанию лишь символически. Вскоре за столом пошел громкий пьяный разговор, особенно неприятный трезвым людям, ставшим невольными свидетелями. Остановить собутыльников, у которых окончательно отказали тормоза, теперь не мог никто. Андрееву пришлось еще раз выходить за бутылкой, так как норовивший сделать это сам Шура был уже не в состоянии, но требовал продолжения банкета с такой агрессивной настойчивостью, что опытная жена однокашника посоветовала с ним не спорить, а дождаться, пока оба не свалятся и не затихнут сами.
Известно, что у трезвого на уме или спрятано где-то глубоко в просторных складках широкой души, то у пьяного, освобожденного от условностей, легко прорывается фонтаном. В какой-то момент воспоминания бывших студентов закончились и оба перешли на отвратительную им современность: один стал оскорблять свою несчастную жену, пытающуюся спасти его от окончательного распада, а второй накинулся на сидящего здесь «шефа», высказывая ему накопившиеся претензии. Пьяным Шура был просто отвратителен.
На следующий день он не мог вспомнить ни слова из сказанного. Тем более что своего там почти ничего и не было – Шура в пьяном гневе повторял слова, в десятки приемов вбитые в него терпеливой и настойчивой женой. Податливая подкорка старательно записала их, как на магнитофон, и теперь голосом Шуры воспроизводила претензии, сохраняя интонации уязвленной Наташи. Со страшной головной болью Рашков сидел рядом со Львом в автобусе, который возвращал их домой, молчал и пытался вспомнить, что он вчера наговорил. Мелькнула мысль, может быть, на всякий случай извиниться перед коллегой, но Шура тут же ее прогнал: много чести будет!

Последней каплей, переполнившей чаши терпения обоих, послужила поездка в Германию, в крупную европейскую фирму, смутно обозначившую интерес к покупке прав на технологию, авторами которой были Шура, Лев и еще несколько их сотрудников. Осторожные и неспешные переговоры шли уже несколько лет. Подобраться к этой фирме было не просто – с людьми с улицы там не принято общаться. С большим трудом, через посредника, Лев забросил информацию о технологии, которая, несомненно, должна была заинтересовать немцев. Действительно, ознакомившись с запиской, они предложили приехать во Франкфурт-на-Майне и рассказать о технологии подробнее, уделив для этой встречи аж половину рабочего дня. Лев поехал тогда с переводчиком и неожиданно для себя попал на перекрестный допрос солидного ученого совета.
Испытание, по-видимому, он все-таки выдержал, так как в следующий раз немцы, приехав в Россию на огромный завод – бывший монополист в области тех самых технологий, захотели сами прийти в фирму Льва и Шуры для более детального разговора. Руководство «монстра», конкурирующего и одновременно заигрывающего с немцами, узнав об их намерении встречаться с какой-то «шарашкиной конторой», сделало все, чтобы эта встреча не состоялась. Именно это сопротивление и убедило немцев в серьезности предлагаемой технологии. Настолько, что они пригласили Льва приехать со своими специалистами на несколько дней во Франкфурт, чтобы окончательно решить вопрос о приобретении лицензии. Теперь уже, ясное дело, за счет немцев. Сумма обсуждаемой сделки выражалась достойной семизначной цифрой, впереди замаячили сказочные горизонты, и друзья, забыв о недомолвках и взаимном раздражении, собрались в путь.
Немцы принимали по высшему разряду: поселили в дорогом отеле, каждому по большому просторному номеру, переговоры проходили не в маленькой комнате, как в первый раз, а в конференц-зале, за огромным овальным столом, уставленным бутылками с водой, соками и термосами с кофе. Говорили на английском языке, которым все присутствующие немцы владели свободно. Наши же ученые могли связать лишь несколько фраз, а потому привезли с собой переводчика, которому с трудом удавалось переводить сложные научные термины. Однако общими усилиями переговоры все-таки продвигались вперед. В течение трех дней каждый вечер немцы возили русских гостей по ресторанам, стараясь ублажить и удивить. И это им удалось.
Шура Рашков – бывший невыездной специалист в области закрытых технологий, впервые попавший в такую обстановку, пребывал в состоянии пьянящей эйфории. Ему льстило неподдельное внимание и уважение немецких коллег, он быстро вошел в роль главного лица небольшой делегации и на какое-то мгновение потерял контроль над собой. Войдя в раж научной дискуссии, то ли от волнения, то ли от природного азарта, стараясь объяснить технологические тонкости игнорируя переводчика, он однажды осадил своего шефа настолько грубо, что шокированные немцы приумолкли. Оскорбление по нашим совково-российским меркам было непростительным. Шура не просто нарушил субординацию, он публично и однозначно выразил свое истинное отношение к Андрееву: ты всего лишь торгаш-менеджер при мне – специалисте и ученом!
Наверное, именно в этот момент была преодолена последняя грань – дружба кончилась, хотя на самом деле она кончилась давно, но в этот момент бывшие друзья, чьи амбиции и самолюбие были взаимно уязвлены, стали еще и врагами. Переводчик пытался как-то смягчить обстановку, немцы воспитанно улыбались, но казус был очевидным.
Вечером в загородном охотничьем ресторане, угощаясь седлом оленя, подаваемым по-царски с фруктами и вареньем, захмелев от успеха и собственного значения, Шура одним махом разрушил уже готовую сделку, на которую Лев потратил кучу денег и почти три года осторожных и трудных переговоров. Немцы собирались приобрести лицензию на технологию только для того, чтобы тем самым не допустить ее применение на территории России хотя бы на двадцать лет. И вдруг, продолжая дискуссию за роскошным столом, опьяневший от успеха, внимания и напитков Шура в запале широкой русской души хвастливо заявил, что у него и соавторов есть еще несколько вариантов технологии, позволяющие свободно обойти лицензию, которую собирались купить немцы. Переводчик автоматически перевел фразу директору департамента, тот, мгновенно оценив информацию, не дрогнув ни одним мускулом, продолжал потчевать гостей из России.
На следующий день немцы, все еще приветливо, но с нескрываемой холодностью, вручили гостям скромные подарки с логотипом своей мировой известности фирмы – зонты и часы – и вежливо попрощались. Шура, не понимая причины столь резкой перемены настроения немцев, выглядел растерянным и недоумевающим, но едва они оказались на улице, Андреев, уже не сдерживаясь, пугая своей эмоциональностью редких прохожих на этой тихой улочке в центре Франкфурта, доходчиво объяснил ему что к чему. До Рашкова только сейчас дошло, каковы необратимые последствия его вчерашнего безобидного, как он полагал, трепа. Он испугался, но тут же, инстинктивно прибегая к лучшему способу обороны – нападению, ответил Льву примерно в том же духе, значительно поднимая градус спонтанно возникшей дискуссии. Крик был бесполезен, кроме того, у обоих не было ни малейшего желания привлекать к себе внимание блюстителей порядка, которых, несомненно, вызвал бы кто-нибудь из непонимающих ни слова испуганных прохожих. Оба рванули в разные стороны, все еще проговаривая на ходу невысказанное, смешно и нелепо жестикулируя.
Рашков знал, что ему нужно срочно выпить, иначе его нутро не выдержит напряжения и случится что-то страшное. В ближайшем кафе на углу небольшой квадратной площади, в центре которой находились развалины каких-то бань времен римской империи, он бухнулся в широкое плетеное кресло, распахнул свой фраерский, как его называл Андреев, плащ и заказал моментально подоспевшему гарсону двойной коньяк, успев нащупать в кармане остатки командировочных денег, выданных ему накануне ненавистным шефом. Был тихий солнечный осенний день, когда листья уже начали багроветь и наливаться золотом, но еще не спешили оголять деревья. Неподалеку в пруду лениво плавали, гоня перед собой небольшую волну, перекормленные, никогда не улетающие на юг утки. На веранде, где устроился Рашков, был еще один человек – типичный немец в сером пальто и такого же цвета шляпе с дурацким перышком в ленте. Он сидел в противоположном углу и откровенно, даже с некоторой наглостью, совершенно не свойственной воспитанным гражданам фатерланда, в упор рассматривал Шуру. Тот, в свою очередь, пригляделся и неожиданно смутился – немец был явно на кого-то похож. Вспомнить быстро не удавалось, рассматривать было неприлично, выручил официант, принесший коньяк и кофе. Шура сделал вид, что отвлекся, осторожно пригубил коньяк, боясь поперхнуться под столь пристальным взглядом, не удержался и снова взглянул в сторону незнакомца. Немец уже шел к Шуре с улыбкой, не оставляющей ни малейших сомнений, что они знакомы. Рашков, судорожно перебирая в уме все возможные варианты, так и не смог вспомнить его сам.
– Привет, Шура! Не узнаешь старого приятеля Женьку Порывая? – неожиданно на чистом русском языке заговорил типичный немец. И Шура только теперь в этом постаревшем, облысевшем человеке с уныло повисшим носом узнал своего студенческого друга и партнера по «клубу О’Генри».
– Вот уж не ожидал увидеть тебя тут, в центре Европы! – продолжал Женька, придвигая кресло и садясь напротив Шуры, когда они неловко и даже смешно обнялись. Шура еще не вышел из оцепенения и не мог понять, как ему себя вести. Он, конечно, несказанно обрадовался бы своему давнему приятелю, если бы не печальные обстоятельства, при которых они когда-то расстались. С тех самых пор Шура не только не встречал Порывая, но и вообще ничего о нем не слышал.
– Я тут в командировке, – выдавил он, наконец, – а ты здесь что делаешь?
– А я здесь живу, недавно, правда. Мюнхен мне надоел – все-таки слишком большой и шумный город, да и эксцентричность баварцев меня утомила, а здесь чинно, тишина и покой, а я ведь теперь, как-никак, на заслуженном отдыхе. – И видя недоумение на лице своего однокашника, спросил:
– А что, ты обо мне ничего не знаешь? То-то я смотрю, что ты меня и вспомнил-то с трудом! А ведь я уже двадцать лет с хвостиком в эмиграции, здесь в Германии, а впрочем, тебе надо, видимо, с самого начала все рассказать. Только давай сначала выпьем за встречу, за наш «клуб О’Генри», помнишь, как мы бузили? А нашу злополучную бочку пива не забыл? Из-за нее я так далеко и закатился. – И обратившись к выжидавшему в стороне уже пару минут официанту, явно обрадованному таким поворотом событий, махнул, дескать, повторить, так как одну рюмку уже успел выпить до появления на террасе своего бывшего приятеля.
– Ты хоть помнишь, что меня тогда из-за этой дурацкой бочки из института выгнали? Ну, вот, вспоминать что-то начал, а то смотришь, будто я с того света к тебе явился или в горячечном бреду. Выперли меня из института, мне уж двадцать два тогда стукнуло, пришлось от армии побегать, искать всякие способы, чтобы от нее, родимой, «закосить». Очень уж не хотелось мне два года из жизни вычеркивать – все равно, что в тюрьму садиться. Из Томска я уехал, подался в Питер, а там прибился к компании диссидентов, помнишь, была такая группа по освобождению генерала Григоренко? Что?!! Ты даже не знаешь, кто это такой?! А впрочем, что тут удивляться, ты ведь плоть от плоти всей этой системы, в элите, небось, ходил, ядерные боеголовки снаряжал? Короче, сначала меня раз задержали, потом второй раз, пытались даже за тунеядство посадить, как Бродского, но вместо лагеря неожиданно предложили уехать из страны, тем более что я Порывай только по отчиму, а по отцу – Штильман. Я не стал долго раздумывать, понимал, что в родной стране жизни мне не будет, и согласился. К тому времени я уже был женат, у нас родился ребенок, о его будущем тоже приходилось думать. Долетели мы до Вены и там и надолго застряли. В Израиль мне как-то не хотелось, я всю свою жизнь до этого так старался от своего еврейства отмазаться, ассимилироваться, раствориться, стать таким как все, даже первым смеялся, когда анекдоты о жидах рассказывали, что попасть в страну, где вокруг одни евреи, мне было просто страшно. В Штаты меня почему-то не пустили, и мы зависли в нейтральной Австрии, как нечто в проруби. Жена, слава богу, быстро нашла работу, хоть и была стоматологом, а не швеей-мотористкой, а мне пришлось долго сидеть на ее иждивении, пока кто-то не подсказал, что на радиостанции «Немецкая волна» объявлен конкурс на появившуюся вакансию. И представь – я этот конкурс прошел. Так я попал в самое крутое антисоветское гнездо, сначала, конечно, на испытательный срок, но ты-то знаешь, писать я умел, говорить тоже, за словом никогда в карман не лез, а уж власть мне эта, советская, поперек горла так застряла, что подгонять меня не надо было. Вот только пока я в Мюнхене устраивался, жена моя – подруга верная – нашла себе нового мужа – из местных, обеспеченных. Вскоре она получила австрийское гражданство, сын, понятно, с ней остался, а я еще почти пятнадцать лет прожил без гражданства, хотя грех жаловаться – жил хорошо, всего себя борьбе с коммунистическим режимом посвятил. Знаешь, сейчас тебе говорю все это, и сам удивляюсь: неужели вся моя жизнь так и прошла за столом у микрофона? Вроде и сделать ничего не успел, а уже ни волос, ни сил, будто сто лет прожил. Я больше не женился, а баб на дух не переношу – подлый, лживый и продажный они народец. Нет, ты не подумай чего, я их до сих пор с удовольствием трахаю, но не более того. Заплатил, поимел, как мне того захочется, и все! Что это я все о себе, да о себе, ты-то как? Чем занимаешься? Небось, уже доктор или, бери выше, академик?
Шура проглотил застрявший в горле ком, понял, что Женька либо ничего не знает о его роли в жизни, о предательстве в кабинете декана, либо все забыл и простил. Можно перевести дух и поддержать этот неожиданный разговор. Без особого энтузиазма он рассказал бывшему приятелю, что ничего особенного в его жизни не происходило: работал в проектном институте, защитил кандидатскую, женат, имеет двух взрослых дочерей на выданье, сейчас прилетел в командировку на деловые переговоры с немецкой фирмой, а вечером уже улетает назад. Из вежливости добавил, что рад встретить Женьку, узнать, что у него все в порядке, судя по прикиду и рассказу, устроился он совсем не слабо. Женька внимательно слушал и разглядывал Шуру, будто пытался узнать большее, чем тот о себе рассказывал, на последнюю фразу усмехнулся, помолчал и после долгой неловкой паузы ответил:
– Дурак ты, Шура, или просто прикидываешься? Ты ведь меня тогда у Пети Лапина в кабинете сдал, чтобы свою шкуру поганую спасти! А ведь, если бы не ты, я, может быть, сейчас тоже в родной стране дома жил, плохо ли, хорошо ли, только в своей стране, а не изгоем в чужой. Ты мне всю жизнь испоганил, а сейчас сидишь как ни в чем ни бывало и смотришь мне в глаза, как… как ты всегда любил говорить? Была у тебя такая любимая присказка? Как описавшийся пудель? Вот-вот, пудель ты, Шура, и думаешь, что никто об этом не догадывается? Жизнь моя прошла в борьбе с глиняным колоссом, служил, как шавка, чужим интересам, гордился – благое дело делаю – с коммунизмом сражаюсь! А он в одну ночь кончился, коммунизм этот ваш непобедимый! А не стало врага, и Порывай-Штильман стал никому не нужен. С выходным пособием уволили, и за то еще спасибо. Сейчас эта самая «Волна», «Голос Америки» и прочие «рупоры свободы» в Москве сидят, да на деньги Путина дифирамбы ему поют. А я посреди тихого Франкфурта сижу и думаю, как мне жизнь свою дальше тянуть, тяжела она, как чемодан без ручки – и бросить жалко, и тащить уже нет сил. Я тебя, Шурик, часто вспоминал, мечтал, встречу – голыми руками задушу. И вот встретились, даже не верится, как во сне все это, а зло мое на тебя куда-то делось, кончилось, как испарилось. Ладно, живи! Семье привет передавай и девочкам своим расскажи, какой ты друг был по молодости. И сейчас, наверное, такой же?
Порывай встал, поправил свою фетровую шляпу, украшенную нелепым маленьким баварским перышком, подсунул под пустой пузатый коньячный бокал банкноту в пятьдесят евро отвратительного карамельного цвета и шагнул с террасы на булыжную мостовую. Шура тоже встал и с горечью уставился в удаляющуюся спину бывшего приятеля, призраком из прошлого вторгшегося в его сегодняшний день. Рашков тряхнул головой посильнее, надеясь, что эта встреча лишь сон, неприятный сон, который можно будет тут же забыть. Прижатая бокалом банкнота приподнялась, поддаваясь легкому ветерку с пруда, зашелестела, подтверждая, что это не сон, и Женька Порывай действительно только что сидел в кресле напротив.
Вечером, устраиваясь поудобнее в самолетном кресле, готовясь к шестичасовому перелету, Шура все-таки начисто забыл о неприятной утренней встрече в пустынном кафе в центре Франкфурта у развалин древних римских бань. Он давно изжил всякие угрызения совести, переболел, забыл и списал все за давностью лет в заброшенный архив, откуда никогда, до самого последнего божьего суда, никто ничего не поднимет.

34
Сделка по продаже лицензии на технологию, которую все партнеры в фирме считали делом уже решенным, была сорвана самым обидным образом. Семизначная цифра, маячившая на горизонте и уже распланированная к употреблению, растаяла в тумане надежд и грез. Правда, в качестве утешительного приза завод-гигант, конкурирующий с немцами на мировом рынке, срочно заключил договор о внедрении технологии, в серьезности которой их окончательно убедил такой неподдельный интерес немцев. «Прослушка», установленная в кабинете Андреева, позволила конкурентам быть в курсе всех дел. Как только руководство завода получило информацию о несостоявшейся сделке с немцами, их представитель приехал в офис с предложениями о совместной работе. К пророку в нашем отечестве, как известно, прислушиваются только после признания его за рубежом.
Дело продолжало связывать их, но каково работать с ненавистным человеком, который и к тебе относится с такой же разрушительной антипатией, доходящей при малейшем поводе до лютой ненависти, прорывающейся фальцетным криком и брызгами слюней. Любой вопрос превращался в конфликт, приходилось все чаще применять уже не аргументы, а силу приказа или мнение большинства. Слухи о скандалах между компаньонами быстро распространились по подразделениям, люди с тревогой обсуждали сложившуюся обстановку, принимали ту или иную сторону, предчувствуя угрозу всей процветающей фирме.
Лев Михайлович, потеряв всякое удовольствие от своей работы, с трудом продолжал решать проблемы и двигать дело вперед, убеждая себя, что он в ответе за сотрудников, доверившихся ему. Он чрезвычайно гордился своим главным достижением – на протяжении пятидесяти шести месяцев существования фирмы зарплата в ней выдавалась день в день, каково бы ни было финансовое состояние.
Обстановка в фирме становилась невыносимой. Удача и успех, до сих пор сопутствовавшие каждому начинанию друзей, покинули их вместе с истаявшей дружбой. Тандем был нарушен, а Судьба не прощает таких ошибок. К тому же обстановка в стране оставалась напряженной – заниматься бизнесом без проблем и страха не дозволялось никому. Развернувшаяся не на шутку, процветающая «контора» неизбежно должна была привлечь внимание «сильных мира сего». Их руки влезали в любое дело, приносящее хоть какой-либо заметный доход. Это могли быть и татуированные руки «синих» – бывших уголовников, организованных в группировки, и руки спортсменов, «ментов» или бывших офицеров КГБ, создающих новые банды. Лев, понимая насколько важно сохранить в фирме единство, сделал несколько попыток примирения. Угадав источник разрушительной энергии Рашкова, он даже попытался умаслить как-то его жену. Наташа почувствовала слабину, но на компромисс не пошла. Она по-прежнему приветливо здоровалась, встречаясь случайно на улице, но, придумав массу причин, отказалась от предлагаемой поездки в Карловы Вары за счет фирмы, вслед за женой самого шефа, и от других лестных предложений. Ей не нужны были подачки! Наташа считала, что ее муж – настоящая голова всего дела, и вправе претендовать даже не на большее, а на все! Перемирие было натужным, оно должно было обязательно рухнуть. Так и произошло.
Вернувшись из очередной командировки, Лев Михайлович был письменно вызван на внеочередное собрание акционеров, инициируемое частью его компаньонов. На самом деле владельцев фирмы к тому времени осталось только трое – Лев Михайлович, Рашков и научный руководитель – главный соавтор той самой уникальной технологии, пожилой человек, посвятивший свою жизнь науке и мало разбирающийся в современных перипетиях бизнеса. По работе ему приходилось постоянно общаться с Рашковым, поэтому и в возникшем конфликте, толком мало чего понимая, он невольно оказался на стороне «агрессивного большинства». Наступил тот самый «момент истины», который рано или поздно проявляется в любой кризисной ситуации. Как Лев когда-то и предполагал, его единоначалие развалилось, как карточный домик – сорок пять процентов акций, принадлежавших ему, оказались несостоятельными против пятидесяти пяти процентов, которые представлял сурово насупленный Шура, готовый наконец приструнить зарвавшегося бывшего приятеля.
Срывающимся от волнения голосом Шура зачитал ультиматум, в десяти пунктах которого полномочия генерального директора Андреева резко ограничивались. «Большинство» требовало контроля над приемом на работу и увольнением, заключением договоров и распределением работ, а главное – за каждым перечислением денег. Лев Михайлович вынул из портфеля печать фирмы и ключи от сейфов и столов своего кабинета и положил все это на стол:
– Вот вся ваша фирма. Можете теперь засунуть ее себе в задницу, а я увольняю себя. С сегодняшнего дня. Предложения о цене моего пакета акций я пришлю вам в письменном виде, а пока – адью.
Лев встал и пошел к выходу. До двери он не дошел. Рашков понял, что все сейчас непоправимо рухнет, делить будет просто нечего и, не дожидаясь ухода Льва, выкрикнул ему в спину, что ультиматум отменяется, и они готовы обсуждать…
Лев Михайлович, не оборачиваясь, отрезал:
– Никаких обсуждений! Вы забираете свою бумажонку, приносите извинения, а я их, так и быть, принимаю. Только таким образом инцидент может считаться исчерпанным.
И Шура «со товарищи» отступил. Он не ожидал, что Лев так легко сможет бросить на весы выпестованное дело, в которое была вложена жизнь пяти последних лет.
Через несколько дней, поздним вечером, в кабинет к задержавшемуся допоздна Льву пришел Шура. Видом он иллюстрировал свою любимую присказку насчет описавшегося пуделя. Он сел напротив, поставил свой профессорский портфель, которым он так гордился, на колени и, оперевшись на него, как под непосильным грузом, тихо сказал:
– Левка, я не знаю, что со мной происходит, но я просто начинаю сходить с ума. Вся эта бодяга с «переворотом» у меня у самого в голове не укладывается. Это все бабы мои, Наташка, они плешь мне проели, что ты меня пользуешь, как вокзальную шлюху, богатеешь, жиреешь, аж из ушей лезет, а я вкалываю на тебя, как последняя «савраска». Я-то понимаю сам, что все это чепуха, ну какое мне дело до твоих денег, если мне и своих, честно говоря, хватает, но жаба или что там в душе живет или заводится, не знаю, порой так поднимается, что вздохнуть не дает, а потом, ты ведь и сам понимаешь, что это такое, когда тебе каждый вечер на мозги капают. Ты уж прости меня, я помню свои слова, что мы не поссоримся из-за денег, помню, и мне стыдно, что я так скурвился. Простишь?
Надо ли говорить, насколько это признание поразило Льва, ожидавшего что угодно, только не этого! Ему самому всю жизнь невероятным трудом давались признания в собственных ошибках, а уж тем более слова извинения, а потому он знал невероятную им цену. От волнения он даже не мог ничего сказать, комок застрял в горле. Он встал, обошел стол и пожал Шуре руку. И тут увидел, что и у него в глазах что-то предательски блеснуло. В такие минуты простительна любая сентиментальность. С души сняли огромный груз, казалось, все теперь будет хорошо, как прежде. Но не все в жизни так просто. Слова, какими трудными и искренними они бы ни были, все-таки остаются словами – самой легкой частью любого поступка или дела. Говорят, что самовнушением – словами – можно вылечить даже рак: я здоров, я здоров! Может быть! Но раковую опухоль, поселившуюся у человека в душе, вылечить гораздо сложнее. Прочно впившись в него, она легко выигрывает все внутренние споры и дискуссии, побеждает любые благородные порывы и благие намерения.


35
А между тем, желтый горбун приходил теперь во сне регулярно. Шура перестал его бояться, он ему был просто отвратителен, бежал от него не очень быстро, не столько из страха, сколько по обязанности. Горбун тоже потерял свою прыть, ему надоела его примитивная однобокая роль. Он с удовольствием пронзил бы Шуру своей железной клюкой, чтобы уже покончить с надоевшим сценарием, но ничего не мог поделать – он был чудищем подневольным. Приступы желтизны и высокой температуры повторялись теперь все чаще, обессиливая Шуру и всех окружающих, потому что, болея, Шура становился совсем невыносимым. Он послушно глотал оливковое масло, прикладывал грелку к месту, где должен был находиться желчный пузырь, и ждал, пока застоявшаяся желчь найдет дорогу к своему привычному кругу. Жена каждый раз предлагала лечь на тщательное обследование, заняться собой, поехать на воды в Трускавец или еще куда, но Шура еще больше свирепел и орал, что все только и ждут, когда он подохнет и даст им волю. Домашние привычно разбредались по углам, и только без пяти минут столетняя бабушка не могла смириться с грубостью и хамством своего нового родственника, как она все годы называла мужа своей любимой внучки.
Ожидание неприятностей не слишком затянулось – все шло своим чередом вполне в рамках жанра. Большая и серьезная работа, на которую, как на карту, была поставлена вся дальнейшая судьба фирмы, совершенно неожиданно зашла в тупик. Сложности преследовали проект с самого начала, но Рашков и его сотрудники решали проблемы и продвигались к финальным испытаниям всей установки. Когда же эти испытания начались и все вокруг предвкушали победу, а значит, вполне заслуженные премии, большие деньги и удовлетворение от хорошо выполненной работы, выяснилось, что установка, составляющая сердце технологии, не работает. Пригласили главного конструктора, и тот после нескольких безуспешных переделок понял, что зашел в тупик. Признаться в этом ему не хватило смелости, он нервно пытался свалить вину на других, но всем уже было ясно, что трепыхаться бесполезно – в этом варианте установка не будет работать никогда.
Сроки сдачи объекта переносились несколько раз, и заказчик давно перестал оплачивать счета, решив, что оплатит их полностью только после пуска установки. Лев, уверенный в правоте своего дела, вкладывал в работу все, заработанное на других объектах, и даже привлеченные кредиты. После полугода переделок Лев в некоторой растерянности от такой неудачи неожиданно решил навести справки о других разработках главного конструктора – привлеченного к делу «корифея», абсолютного авторитета в своей области, известного в бывшем Советском Союзе ученого и конструктора, лауреата Государственной премии СССР.
И вот тут-то его ожидал сильнейший удар, от которого оправиться можно было с огромным трудом. Выяснилось, что все подобные установки «корифея», бывшие в Советском Союзе страшным дефицитом, получить которые можно было только за взятки и по великому блату, никогда и нигде толком не работали! Авторитет ученого и конструктора оказался мифом, рожденным единственным прецедентом – мощной станции для военных, где успех обеспечивался огромными неоправданными затратами. За этот-то засекреченный объект и была присвоена та самая Государственная премия, ставшая на всю оставшуюся жизнь индульгенцией за бесполезное творчество. Нет, конструктор не был проходимцем, не был замаскированным вредителем, а тем более агентом западных или восточных спецслужб. Он искренне верил в собственную гениальность, отметая все другие мнения и решения. Обстановка формального внедрения и тотального дефицита помогла ему взрастить собственный комплекс непогрешимости. Заводы и колхозы, приобретавшие его дефицитные установки, убеждаясь в их никчемности и понимая, что затраченных на оборудование и взятки денег все равно не вернуть, не поднимали шума, махнув на это рукой. Проще было смолчать и списать все установки через несколько лет, чем прославиться идиотами на всю страну. «Голый король» годами процветал, почивал на лаврах, кормя по пути еще несколько дармоедов в лице доморощенного академика и директора завода, производящего этих «мертворожденных уродцев». Наступившие новые, суровые времена открыли истину, за которую теперь приходилось расплачиваться. И самое малое – деньгами.
Последним, кто сдался и признал поражение, был Шура. Он сделал все, что мог. В старые времена можно было вполне оправдаться и получить акт о внедрении, теперь бумажки никого не интересовали. Хозяевами завода были матерые бандиты, а они ошибок не прощали. Работы на заводе были остановлены, окончательный вердикт вслух еще никто не произнес, но Лев уже понял, что останется перед неразрешимой проблемой один.

Подходили новогодние праздники, а с ними, как обычно, и выдача заработанных за год дивидендов – самый приятный подарок для всех сотрудников и их домочадцев, когда Лев по телефону попросил Шуру зайти в главный офис после работы. С момента неудачного, жестоко подавленного бунта Рашкова против генерального директора прошло уже полгода. Шура постарался забыть об этом инциденте, но теперь гадал, чем вызвано такое приглашение в столь поздний час. В конторе уже никого не было. За окнами переливался, подмигивал огнями предпразднично суетящийся город. Лев пригласил Шуру за длинный стол. Они сели друг против друга, как на официальных переговорах. Лев налил по маленькой рюмочке «Хеннеси», который должен был несколько смягчить обстановку и напряженное нутро, прежде чем в него закинут очередную проблему, и вполне мирно начал:
– Шура, у нас с тобой сейчас нормальные отношения, не так ли? – Шура утвердительно кивнул, судорожно стараясь понять, куда ветер дует. Неужели задержат дивиденды?! Но промолчал, ожидая продолжения. И Лев, не торопясь, продолжил:
– Ну, а раз отношения нормальные, оба мы в полном здравии и рассудке, то я предлагаю прямо сейчас обсудить условия и разделить нашу фирму. Все равно отношения переросли нас, вместе у нас плохо получается. Особенно это я почувствовал сейчас, когда в Красноуральске все зависло. Бандиты не простят нам провал с установкой по очистке, вы все устранились, и я теперь, как никогда, понял, чего стоят все эти ваши не проверенные на практике псевдонаучные идеи в пробирке. В заложниках оказался я один.
Лев увидел, что Шура втянул воздух и знакомо побагровел, и, не дожидаясь ответной тирады, сбил боевое настроение, продолжая заготовленный монолог:
– Не надо оправдываться, все ясно, не хочу на эту тему ни споров, ни воплей. Вернемся к моему предложению: давай разойдемся сейчас – мирно и по-хорошему.
Шура молчал всего секунду. Он заглянул в себя, увидел уютно расположившуюся в выжженном опустошенном пространстве, именованном когда-то душой, опухоль-жабу, сглотнул противную набежавшую слюну и согласился:
– Давай!
Лев давно все продумал, теперь он выкладывал на стол подготовленные расчеты и соглашения, варианты и схемы, по которым делилось имущество, люди, а главное, сферы деятельности. Разделять дело приходилось с филигранной осторожностью, как при разделении сиамских близнецов, возненавидевших друг друга. В конце концов, пришли к соглашению, что все научные разработки, конструкторские и проектные дела переходят к дочерней фирме, отходившей полностью Рашкову и старому научному руководителю, а за фирмой Льва остается реализация этих разработок в «железе». Лев подчеркнул, что ответственность за «работу» технологии берет на себя Рашков с партнером, а Лев отвечает только за то, чтобы «изделия» соответствовали разработанной ими документации. Все это было зафиксировано в подробном договоре, который Лев назвал «джентльменским соглашением».
На Новый год Лев простудился и слег. Это было вовремя и к месту, так как он не хотел открыто игнорировать последнюю корпоративную вечеринку, а идти на нее не было ни малейшего желания. Теперь же появился нормальный предлог. Сотрудники, прознавшие о разделе фирмы, переживали, настроение перед праздником основательно испортилось. Но и только.
Отсрочка на болезнь закончилась, жизнь, давшая трещину, разваливалась стремительно и неудержимо. Как и предполагал, Лев остался с проблемой один на один, рассчитывать ему было не на кого. Пришлось продавать все, что можно было продать, и возвращать деньги заказчику, возмещая и моральный ущерб, четко выразившийся в процентах, не оставлявших никаких надежд на будущее.
Последняя надежда – контракт с заводом на поставку оборудования – рухнула, не дав даже перевести дух. Шура предал, как этого и ожидал Лев, но гораздо быстрее, чем предполагалось. Главный инженер завода, оставаясь предельно порядочным человеком, пригласил Андреева и показал Шурин ультиматум. Руководству завода предлагалось выбрать с кем продолжать работу: либо с Рашковым – автором и руководителем научных работ по внедряемой технологии, либо с бездарным Львом Андреевым, завалившим работы на Красноуральском медеплавильном комбинате. Лев все понял сразу и подписал необходимые бумаги о завершении всех работ, производимых его фирмой. Это автоматически означало полный крах, но Льва это уже не интересовало. Вся эта бизнес-возня, деньги, разъедавшие душу, друзья-предатели, продажность людей, окружавших его в эти годы, – все надоело до омерзения.
Автомобильная катастрофа, в которую Лев попал, не спасла его – он, к своему сожалению, выжил. Расплатившись с долгами, Лев навсегда уехал из родной страны. От процветающей фирмы и бесплодных иллюзий осталась лишь черная куча сожженных бумаг.

С Шурой они больше никогда не виделись. Счастливым и богатым Александр Викторович так и не стал. Он был прекрасным технологом, грамотным и творческим специалистом, а когда-то еще и веселым, остроумным парнем – любимцем факультета, выдумщиком и поэтом. Теперь он возглавлял обычную «шарашку» в стиле кооператива на заре горбачевской «перестройки». Да, она позволяла заработать на хлеб с маслом и даже еще на ветчину с сыром. Не нашлось у Шуры способностей и фантазии, что позволила так взлететь их совместному делу с Андреевым, но не это главное. Шура, в конце концов, сам превратился в желтого жуткого карлика, злобного и раздражительного человека, не терпящего ни слова поперек. Еще есть люди, помнящие, каким он был много лет назад, они пересказывают его приколы и прибаутки, как сказки, но молодежь, вынужденная терпеть шефа-самодура, уже не верит им.
Внутренняя борьба порядочности с подлостью давно им безнадежно проиграна. Не осталось ни малейшей раздвоенности, как и не осталось ни привкуса счастья или удовольствия – все сгорело в бесплодной и разрушительной борьбе, начавшейся с такого маленького в масштабах человечества проступка – с украденных красивых миниатюр, размокших и склеившихся под осенним дождем.


Глава шестая
Плач по брату

       И тогда ей подумалось: раз уж нам неведом смысл жизни, то, может быть, мы живем с единственным желанием — вернуться в предназначенный нам ад и обитать рядом с тем, кто вынес однажды нас из этого ада. На ум пришел вопрос — откуда берется эта дикая привязанность к ужасу; но ответа, как оказалось, не было. Она поняла лишь, что нет ничего сильнее тяги к месту, где нас однажды искромсали на куски, и переживания этих мгновений снова и снова, годы напролет. И тот, кто вынес нас однажды, может это делать бесконечно. В утомительном аду, как две капли воды похожем на тот, откуда мы вышли.
       Алессандро Барико «Без крови»


36
В темном и сыром погребе страшно было только первое время. Пугала не темнота, не шорохи бегавших под ногами мышей, даже не мысль о какой-нибудь огромной крысе, из тех легко нападавших гурьбой на человека, что Сергей однажды видел. Нет, страх был от людей, в руки которых он так легкомысленно попал. Особенно страшен был Кривой. Звали его как-то по-другому, это Сергей сам его так окрестил за прищур глаз, скрывавший неестественную черноту огромных зрачков, и кривую жуткую усмешку, с которой тот смотрел на него – очередную бессильную жертву, связанную по рукам и ногам, с кляпом во рту, валявшуюся бесформенным кулем в ногах. Когда же Кривой стал избивать его ногами, то моментально осатанел и остановился, только совсем обессилев. Кто-то из бандитов пытался его остановить, боясь, что тот сразу забьет жертву и испортит весь «кайф», но он так глянул на «защитников» бешено-косящим взглядом, что тем пришлось присоединиться к нему. Несмотря на азарт, в первый раз били трезво и расчетливо: ногами, хорошо отработанными ударами, стараясь попасть в лицо и живот. Потом, устав, подняли Сергея на ноги, но стоять он уже не мог, и, оттащив в сторону, его оставили валяться на теплой от сентябрьского солнца земле до самой ночи.
На ночь бросили в погреб, правда, руки и ноги развязали, но Сергей еще долго не мог ими двигать, так затекли от тугой веревки. Когда, наконец, пришел в себя, то, пристроившись на влажной лесенке, даже задремал на некоторое время, проваливаясь в сон, как в душную яму. Наверху шумно гуляли, топотали по скрипучим деревянным полам. Пьяный ор доносился даже сквозь толстую деревянную крышку погреба. Сергей боялся, что вспомнят о нем и снова начнут бить, но в эту первую ночь его оставили в покое. Боль стала утихать, сворачиваясь где-то внутри, как задремавшая старая облезлая кошка. Но при каждом, даже малом движении боль тут же выпускала когти, заставляя обмирать и захлебываться, сбиваясь с дыхания. И все-таки, к утру Сергей успокоился настолько, что смог думать о ситуации, в которую он попал, хотя вряд ли от этого могло полегчать. Он понимал, что жизнь его на волоске, сам он находился сейчас в начале длинного темного тоннеля, никакого света в его конце пока не было видно, и единственное, чего он себе сейчас желал, так это здоровья, чтобы его хватило на все испытания, что были впереди.

37
Андрюшка был младшеньким. Мать так и называла его – «младшенький», а отец, вторя ей, но, переиначивая по-своему, подзывал его нарочито строго – «младшой». В те времена еще не было моды на уничижительное прозвище «мелкий». Сереге было уже семь лет, когда Андрюшка появился на свет. Рос он хлипким и болезненным, мать уж старалась и так, и эдак: и лучший кусочек для него, и надышаться не могла, одевала-кутала, а тот как назло – из болезни в болезнь перекатывался, как колобок, будто задался целью собрать всю коллекцию детских болезней. Понятно, ни в ясли, ни в садик мальца не отдавали, куда уж там, он под своим-то доглядом все время простужался, а в «беспризорнике» – как называла детский коллектив бабушка – вообще загнется. В общем, Андрюшка был в семье младшим, но главным, и это он всегда чувствовал. Чуть что не так, насупится, губы скривит, а реветь не торопится, тянет, знает, черт, что, как только увидят недовольство на его лице, сразу прибегут-набегут и начнут ублажать-уговаривать. Так и жил маленький деспот, заставляя всю семью водить вокруг него хороводы. Но Сережка брата любил, несмотря на все неудобства и вечную обузу, которую тот для него представлял. С самого рождения Андрюшка попал под опеку старшего брата, тот, пытаясь воспитывать его по-своему, муштровал и требовал дисциплины и подчинения. Плутоватый малец, оставаясь с братом один на один, вынуждено подчинялся, но, как только мать входила в дом, Андрюшка мчался к ней с воплями, что Сергей якобы издевался над ним. Каждый раз беря под защиту своего любимца, она даже не пыталась разбираться, обращая часто неправедный гнев на старшего сына.
Братья между собой были совсем непохожи: Сергей – высокий черноволосый в мать, с четко вычерченным лицом, гладкими волосами, всегда аккуратно зачесанными на левый край, а Андрюшка – кудряв, светловолос, с простецки-круглым, но миловидным лицом, похожий на маленького Володю Ульянова. Все вокруг обычно умилялись: «Какая славная девочка!», на что Андрюшка тут же поднимал вой, что он не девочка, а мальчик. Как бы там ни было, а семья у Сергея Донцова была самой обычной – советской. Отец и мать учительствовали, в Казахстан приехали поднимать целину, как сотни тысяч романтиков, презрев бытовые трудности и жестокий нрав казахстанского климата.
На бесконечных просторах бездумно распаханной вековой степи осенью с трудом собирали урожай, чуть превышающий количеством то, что в начале лета успевали посеять, злые степные ветра поднимали в воздух и уносили тонкий слой плодородной земли, пока не придумали безотвальную вспашку. Никто тогда и не мог подумать, что глупейшая идея – распахать огромную степь – была придумана лишь для прикрытия грандиозной секретной стройки – космодрома Байконур.
В 1962 году на обедневших землях случился недород, который в народе сравнивали с лысиной Никиты – очередного вождя великой страны. Андрюшке пошел третий годик, и ему, как болезненному и малокровному ребенку, врач прописал полбулки белого хлеба в день. Серега ездил через весь город раз в два дня в специальный магазин, чтобы по рецепту получить для брата заветную, неистово пахнущую свежей хрустящей корочкой булку белого пшеничного хлеба. Всю обратную дорогу он боролся с искушением оторвать край булки и съесть ее на ходу, но цена этого хлеба была ему уже известна, и Серега стоически выдерживал до самого дома.
Учились оба брата всегда хорошо, по-другому не позволяла фамильная марка – отец был директором их школы, а мать – завучем. Все косились на братьев, но родители в школе им спуску не давали: отец был строг и принципиален, мать старалась ему ни в чем не перечить, вот и приходилось братьям отвечать на «шестерку», чтобы никто не усомнился в качестве их трудовой «пятерки». На этом, пожалуй, все сходство братьев и заканчивалось. Старший был серьезен, много читал, увлекался физикой и математикой, к мальчишеским играм во дворе был равнодушен, и друзей у него было немного. Младший, привыкший верховодить в доме на правах любимца и баловня, добивался того же и во дворе. Он назубок знал школьный материал по всем предметам, понимая, что другого ему просто не позволят, но не более того – науки и книги его мало интересовали. Зато был неистощим на выдумки и каверзы, которые устраивал на потеху всего двора, да что там двора, слава его, как бузотера и заводилы, распространилась далеко за пределы родного квартала. На Андрюшку жаловались почти каждый день, но «младшенькому» все сходило с рук: родители между собой объясняли это живостью характера и неуемной энергией, чем даже гордились, стараясь не показать это на людях. Вот и получалось, что характер старшего считался тяжелым, а младший сын был легким, веселым, общительным и очень живым, что привлекало к нему людей, и Андрей всегда был вожаком детворы.
В старших классах вытянувшийся в рослого красавца Сергей, которого все учителя ставили в пример, стал кумиром школьных девчонок. Всегда подтянутый, аккуратный, в отглаженном костюме с неизменным галстуком, вежливый и спокойный он, казалось, не замечал девчачьего ажиотажа, одинаково одаривая их лишь вежливым вниманием, под которым легко угадывалось равнодушие. Глядя сквозь каждую, как сквозь прозрачное стекло, он лишь слегка улыбался, как бы извиняясь, что не может ответить взаимностью. Химичка Раиса Иосифовна, не стеснявшаяся вслух называть Сергея любимцем и даже сынком, всегда подсмеивалась над девочками, говоря, что у Сергея Донцова холодное сердце, любить его будет очень трудно: он не принесет счастья. Никто, конечно, не принимал эти предсказания всерьез, не догадываясь, сколь удивительно проницательной оказалась школьная учительница.
В десятом классе занятый всерьез подготовкой к выпускным и вступительным экзаменам, не обращавший внимания ни на что вокруг Сергей вдруг наткнулся в школьном коридоре на красивую девчонку-хохотушку. Он посмотрел в голубые с огоньком глаза и влюбился. Нет, она не была новенькой, он знал ее давно, это была сестра Кольки Смирнова, окончившего школу в прошлом году. Звали ее Людмила. Никогда раньше Сергей не обращал на нее внимания, а тут будто в одночасье она расцвела, как яркий цветок, и превратилась из невзрачной лягушки в красавицу-царевну. Занятия, формулы и теоремы – все вылетело из головы. В первую же ночь, маясь бессонницей, Сергей так же неожиданно для себя, как и влюбился, написал первые стихи:
Синеглазые машины я встречаю на пути,
И в витринах магазинов синеглазка только ты.
У тебя в глазах и море, и степные небеса.
Я с тех пор, наверно, болен и не верю в чудеса.

По школе весть, что Донцов влюбился, разнеслась моментально. Девчонки гурьбой бегали смотреть на счастливую избранницу Сергея Донцова из 9-а. Жизнь не любит простые и счастливые истории: тут же выяснилось, что Людмила давно «дружит» с одноклассником своего брата и теперь, став почти невестой, ждет его возвращения из армии, куда тот угодил, завалив вступительные экзамены в мединститут. Людмиле, конечно, лестно было внимание первого школьного красавца и умницы, но верность своему обету она нарушить не могла – за этим ревностно следила вся школа, всезнающие жители микрорайона и сам ее брат. Положение обязывало, и Люда продолжала ежедневно писать письма, лелея в своем сердце придуманный образ далекого любимого, которого она непременно дождется.
А вот Сергей, впервые в жизни влюбившись, очень тяжело переживал эту неудачную историю. Даже окончив школу и уехав за компанию со своим приятелем-одноклассником Левкой Андреевым поступать в институт на другой конец страны, он так и не смог никогда забыть свою первую любовь. То ли эта первая рана была столь глубока, то ли, действительно, сердце Сергея все-таки стало холодным, но к удивлению сокурсников Донцов за все годы учебы в институте так и не обзавелся подружкой. Он вообще сторонился девчонок, и кто-то за спиной тихонько подсмеивался, что Сергей – Нарцисс и любит только самого себя. Посмотрите, дескать, как он глядится в каждое зеркало или просто стекло, отражающее его изображение, как самозабвенно, почти не дыша, он поправляет свою прическу, которая и так всегда волосок к волоску.
На факультете, где почти не было девушек, к Донцову относились спокойно, если не сказать равнодушно. Учился он ровно, но лучшим уже не был. Пробовали выдвигать его на комсомольскую работу – Сергей всегда был педантично-исполнителен, но скучным и безынициативным. И вскоре его оставили в покое. С одноклассником Левкой Андреевым Донцов учился в одной группе, жил в одной комнате. Так выпало случайно: по комнатам жильцов распределяли по алфавиту, вот Донцов и оказался в одной комнате с Андреевым. Ребята считались друзьями – все-таки одноклассники, но дружбы как таковой не было, слишком уж скрытным и необщительным парнем оказался Сергей. Не было на всем свете человека, которого он пустил бы в свою душу. В общем, можно было считать его тем самым «темным омутом», вот только черти в нем либо вымерли, либо крепко спали – почти все годы учебы Донцов прожил без приключений и неприятностей. Тем неожиданнее и необъяснимее была его выходка на последнем, выпускном курсе.


38
Поздней субботней ночью, нарушая установленное еще с первого курса табу, Сергей привел в комнату девушку. Соседи по комнате уже мирно спали, и нарушение было установлено лишь утром, когда ничуть не смутившаяся девчонка, выглянув из-под одеяла, бодро приветствовала их, как Белоснежка братьев-гномов. Эффект вполне соответствовал картине Репина, а повисшее молчание его многократно усиливало. Видимо, догадавшись, что публика в шоке, нарушительница спокойствия легко выскользнула из постели и, ослепляя ошеломленных ребят обнаженным, очень худым телом, спокойно оделась и, махнув на прощанье рукой, скрылась за дверью. Многозначительный гул из коридора означал, что событие не осталось незамеченным и другими обитателями мужского общежития.
Годы были семидесятые. Это потом их назвали застойными, но тогдашние нравы даже студенческого общежития по сегодняшним меркам были вполне монастырскими. Донцову со свойственным обстоятельствам жаром было высказано общественное порицание, он же, как всегда, выслушал бурю молча и беспристрастно, а через несколько месяцев неожиданно для всех отказался от престижного распределения на кафедру, где его ждала аспирантура, степень, карьера ученого и преподавателя; сославшись на семейное положение – шустрая пигалица уже ждала ребенка – он попросился на «объект», где платили приличную зарплату и давали хоть какое-то жилье. Скорая свадьба Донцова оставила всех в недоумении. Его избранница – та самая худая до изнеможения девчонка с острыми лопатками, локтями и коленками, торчавшими, кажется, отовсюду, с непропорционально большим ртом и маленькими, близко посаженными глазками, с бесцветными тонкими волосенками и неприятным хриплым голосом – рядом с красавцем Сергеем являла печальное зрелище. Девчонка родом была из отдаленного леспромхоза Бакчарского района Томской области, училась она на втором курсе в педагогическом на французском отделении. Уже после свадьбы Сергей узнал, что отец его жены периодически и принудительно лечится от алкоголизма, которым, похоже, страдал от рождения, а мать, сломленная нуждой, пьянством и какими-то наследственными болезнями, уже много лет прикована к постели, разбитая параличом.
Ребенок у Сергея и Веры родился в срок, но наследственность вылезала в нем так же остро, как и все выступающие части тела его мамы. На Донцова все свалилось в одночасье: новая работа, ребенок и жена, проявляющая после рождения сына новые стороны своего непредсказуемого характера с небывалой быстротой. В этой маленькой женщине, с трудом дотягивающей до сорока килограммов живого веса, скрывались самые невероятные страсти. Вера легко раздражалась и впадала в ярость: она могла запросто запустить в голову сковородой, стулом или вазой, и это распространялось не только на мужа, но и на всех окружающих. Сергею вскоре пришлось менять одну квартиру, где они жили с соседями, на другую, а ту – на третью. Проснувшаяся в нем отцовская любовь, которой он старался прикрыть сына от семейных скандалов, позволила ему терпеть этот ад невероятно долго: два года.
В конце концов, после очередного скандала и битья посуды бесноватой Верой Донцов вынужден был уйти из дома. Сослуживцы были в курсе всех семейных перипетий Сергея, ведь дом, в котором они жили, принадлежал его ведомству. Народ сочувствовал и делился на тех, кто просто оправдывал его уход, и на тех, кто считал, что Сергей должен отобрать сына у жены: оставить его у бесноватой – значит, погубить мальчишку. На суд и дальнейший скандал у Сергея решимости не хватило, и на всю жизнь он потерял своего единственного, как потом оказалось, ребенка.
Когда Сергей уехал из родительского дома учиться на другой край страны, навсегда став «отрезанным ломтем», Андрюшка только-только закончил третий класс. После отъезда брата он остался не просто «младшеньким», а единственным сыночком у несколько постаревших, а потому помягчевших и подобревших родителей. Никакая педагогическая наука и практика не позволяла им разглядеть в своей бескрайней любви к сыну что-то неправильное, непозволительное, что отзовется потом самым невероятным образом, подтверждая известную, набившую оскомину истину: «сапожник всегда без сапог», а «у семи нянек дитя всегда без глаза».
Сергей, получив диплом загадочного физика, жизнь которого протекает в «почтовом ящике» под каким-то безликим номером, укреплял могущество и обороноспособность страны, что вызывало у его родственников гордость и уважение. Вся его жизнь, включая неожиданную женитьбу и столь же неожиданный развод, была окутана ореолом тайны и происходила далеко, словно на другой планете. В скупых письмах известия от старшего сына доходили до родителей ослабленным эхом и были им не очень понятны, расстояние скрадывало все, и хотя Сергея любили и за него волновались, уже через несколько дней его проблемы отодвигались в сторону. А вот судьба Андрея, бывшего все время на глазах, складывалась не так гладко, доставляла множество хлопот и волнений, и потому занимала их гораздо больше.
Неожиданно для любивших его без памяти родителей после школы Андрей провалил вступительные экзамены в политехнический институт, куда поступал без всякого желания, не решаясь отказать родителям, видевшим его, как и брата, инженером. Провал на экзаменах оборачивался страшными последствиями: грозила «непобедимая и легендарная», чего родители не могли допустить никоим образом. Отец, забыв о своих принципах, партийной совести и педагогических наставлениях, кинулся по друзьям-приятелям искать любую возможность «откосить» сыну от армии. За медицинскую справку с угрожающим здоровью и самой армии диагнозом пришлось заплатить немалые деньги, а самого сына отправить на зиму работать в школу самого отдаленного в области совхоза, где ему пришлось преподавать почти все предметы от математики и немецкого языка до физкультуры и трудового воспитания.
Кое-как перезимовав и не дождавшись окончания учебного года, Андрей бросил враз осиротевшую совхозную школу на произвол судьбы, испортив тем самым безупречную репутацию своих уважаемых родителей, и уехал в Москву, где и бесследно пропал. Вся эта история подкосила отца: после неожиданно открывшейся тяжелой болезни он уже не встал, а через год, так и не узнав ничего о своем «младшом», скончался, оставив мать безутешной вдовой. Сергей, прилетевший на похороны отца, предложил матери ехать с ним в затерянный в сибирской тайге маленький городок – «остров коммунизма», на котором располагался завод по производству боевого урана, – но мать не стала даже слушать:
– А вдруг Андрюшенька вернется или пришлет весточку, а дом пустой, никого нет, что ты, даже не уговаривай!
Мать осталась одна-одинешенька в опустевшей квартире, продолжая по ночам прислушиваться к каждому звуку с улицы: не вернулся ли домой ее блудный сын. И дождалась! Как-то поздно вечером через три года после своего таинственного исчезновения Андрей, как ни в чем не бывало, ввалился в дом с дорогими подарками и гостинцами, несмотря на голодные «талонные» времена. Узнав, что отец умер два года назад, сын расплакался, как маленький, а поседевшая от горя и ожидания мать вновь, как в детстве, ласкала его и гладила по рано облысевшей голове, обжигая тихими горячими слезами.
– Где ты пропадал, Андрюшенька, что с тобой было, почему не писал, не звонил, за что так жестоко бросил нас? – засыпала мать сына вопросами. Но Андрей не торопился отвечать на них. Он еще долго всхлипывал, захлебываясь сладко-солеными слезами, вернувшими его назад в детство, в эту ставшую сейчас неузнаваемо тесной квартиру, в которой от его прежней жизни остались лишь старые вещи и запахи.
– Потом, потом, мама, я когда-нибудь тебе все расскажу, – отговаривался сын, но ни потом, ни позже он так и не рассказал ей, что с ним случилось и где он пропадал долгих три года. Сергей тоже этого не узнал, впрочем, ему хватало своих забот, хотя он искренне обрадовался, что брат нашелся, жив-здоров и даже непонятным образом преуспевает на неизвестном поприще, которое только через несколько лет стало называться чужеродным словом «бизнес».
Учиться дальше Андрей не стал. Он подсмеивался над «всеобщим» высшим образованием и, как бы в шутку, говорил, что его специальности еще не обучают в советских вузах. С легкостью Колобка он мотался по стране, проворачивал какие-то сделки, сводил самых разных людей и в эпоху тотального дефицита умудрялся зарабатывать деньги буквально на всем. Вскоре каким-то образом приобрел квартиру, и мать вновь оказалась одна, потеряв возможность хоть изредка видеть сына, так и оставшегося на всю жизнь блудным.
После нескольких лет торжественных похоронных процессий, транслировавшихся на всю страну, из Москвы стали доноситься новые ветры. Запахло свободами и большими деньгами. Андрюшка учуял это одним из первых и стал новатором кооперативного движения. Первым делом он организовал городские и вокзальные туалеты, произведя революционный фурор в городе. Впервые в последней истории люди могли посещать сии места, не задыхаясь от вони, выедавшей глаза, а сеть туалетов стала столь обширной, что многие горожане перестали использовать для нестерпимой нужды закоулки дворов и подъезды жилых домов. Звякавшая в туалетах мелочь за день наполняла несколько мешков, те утром следующего дня обменивались в банке на новенькие банкноты, как известно, ничем, кроме специфической типографской краски, не пахнущие. Туалеты приносили баснословные доходы, а ведь это был только один из десятка кооперативов предприимчивого Андрея.
Матери посчастливилось ничего не знать о его не слишком престижной деятельности, вообще сыновья мало посвящали ее в свою жизнь. В школе в то время тоже произошло много нового, непонятного, что выбило старомодную учительницу из привычного русла.


39
Время остановилось, оно стало таким же вязким, как темнота, в которой находился Сергей. Он пробовал разгребать ее рукой, ощупывая ступени, полки с банками и большой пустой ящик, в котором, по-видимому, держали зимой картошку, но ощущение страха, колючими ножками бегавшего по спине, так и осталось. По голосам и шагам над головой Сергей определил, что у его мучителей начался новый день. Вскоре люк откинулся, свет ударил в глаза, а незнакомый голос скомандовал вылезать. Это оказалось совсем не просто, хотя ступенек в лестнице было всего восемь. Ноги подкашивались, все тело ныло от вчерашних побоев, а душа сжималась в предчувствии новых истязаний. И она, на его горе, не ошиблась.
Во дворе простой деревенской хаты стоял черный громадный джип. Дверцы были распахнуты настежь, а вокруг него толпились «братки» со зверскими лицами. У Сергея даже мелькнула мысль, что людям с такими лицами волей-неволей приходится становиться бандитами, в другой ипостаси их просто невозможно было представить. Мысль только мелькнула, просто чиркнула, как упавшая с неба звездочка, и тут же его сознание затопила сначала боль от удара, свалившего Сергея наземь, а потом захлестнувшая волна ужаса, что сейчас его прямо здесь, посреди двора, убьют. Ужас рвался наружу изо всех щелей и дыр, он выламывал глазные яблоки, рвался диким криком сквозь туго забитый кляп, из ушей текла кровь, под собой он почувствовал горячую влагу, которой не сумел ни удивиться, ни устыдиться. Руки, заломленные за спину, свела судорога, Сергей бился на земле в приступе боли и страха, а окружавшие его люди смотрели на него равнодушно – все шло привычно, как всегда, перед смертью люди вновь становятся похожими друг на друга, как и в первый миг своей жизни, только что появившись на свет.
Двое «бойцов» подняли Сергея с земли и бросили его в багажник джипа, прикрыв сверху какой-то рогожей. Все сели в машину, и черный лимузин, сверкая лаком, никелированными частями и серебристыми дисками, выкатил со двора. Компания устроилась на пустынном берегу Волги, на полянке под березками и рябинами. В эту левитановскую осень, в разгар «бабьего лета», под синим небом, обрамленным желтыми листьями берез и красными гроздьями рябин, умирать не хотелось особенно сильно. Сергей смотрел в небо, а видел себя – избитого, связанного, бессильного в последние минуты своей жизни, видел отстранено, будто уже отлетая от своего тела.
Но смерть откладывалась. Жертву оттащили под дерево, а сами бандиты стали устраиваться на поляне с комфортом, установив мангал, на котором вскоре стали жарить шашлыки, расставив стульчики вокруг пластикового стола и даже натянув что-то типа шатра. Из привезенного с собой ящика вытаскивали запотевшие от ледяной водки бутылки, ловко сворачивали «винты», и вскоре громкий смех, крики и даже удары мяча дополнили мирную картину обычного пикника. Со стороны казалось, что молодые люди приехали просто отдохнуть, сбросить пар, накопившийся за рабочую неделю. Один из компании – парнишка помоложе, из сердобольных – подошел к Сергею, посадил его, привалив к дереву, сунул ему в рот кусок прожаренного мяса и дал напиться из пластиковой бутылки. Кусок не лез в горло, и как только «сердобольный» отошел в сторону, Сергей выплюнул его. Во рту горело: кровоточили разбитые еще вчера десны и зубы. На него напало оцепенение, хотелось спать, и Сергей вдруг подумал, скорей бы все кончилось, ведь смерть – это тот же сон, который просто никогда не кончится.
Ублажив свои черные души шашлыками, запив их водкой, разгоряченные «братки» вернулись к своему пленнику. После короткого спора на Сергея надели вытащенный из джипа бронежилет, привязали его к березе и, отсчитав каких-то тридцать шагов, стали стрелять в него из пистолета. Глаза ему не завязали, он сам сжал веки до боли. Если бы мог, то, как черепаха, спрятался бы весь под жилет, как в панцирь, но только напряг все мышцы, как сразу же с выстрелом почувствовал сильный удар в грудь, остановивший на мгновение дыхание. Глаз он не открывал, ждал, что сейчас умрет, но понял, что пуля не пробила жилет, а боль от удара. Стреляли по очереди, смеясь и издеваясь, но Сергей ничего не слышал, от боли он потерял сознание. Очнулся, когда на него, лежащего под деревом вылили ведро воды.
– Ну что, лох, очухался? – спросил кривой, которого все называли Митяем. Сергей понял, что не ошибся, приняв его в этой компании палачей за старшего.
– Сейчас мы тебя окунем в Волгу-матушку, может, ты из нее сил напьешься, – заржал он, и остальные его радостно поддержали. Притащили кусок бредня, замотали Сергея плотно в кокон. Митяй скомандовал привязать к ногам веревку, чтобы не унесло течением, и, раскачав, тело швырнули в воду с края обрыва. Захлебнувшегося Сергея вытащили за веревку на узкую полоску берегового песка. Перевернули на живот, дали воде вылиться из жертвы, жизнь в ней жадно зацепилась за самый краешек и никак не хотела уходить. Отдышавшегося, вернувшегося с того света Сергея снова бросили в багажник джипа. День клонился к вечеру. Пора было и на покой. Сегодня смерть отступила, оставив место боли и пережитому страху, а что ждет завтра?


40
Красавчик Донцов не долго прозябал в общежитии для молодых специалистов. На недостаток внимания женщин он, впрочем, никогда не жаловался, хотя и «ходоком» особым не был. За тремя рядами колючей проволоки, в маленьком городе тепличного коммунизма, предполагавшего компенсацию неприятностей, связанных с опасным и вредным производством, незамужних женщин было немало, но никто не мог соперничать по хватке и энергии с Вероникой Павловной – начальницей первого (секретного) отдела комбината. Почему это таинственное всесильное ведомство, ответственное за режим полной секретности и благонадежности сотрудников всего оборонного предприятия, называлось «первый отдел», никто толком не знал, обсуждать это никому и не пришло бы в голову. Первый – значит, самый главный! И все тут! Начальники производств, специалисты, доктора наук, да что там – сам директор комбината с опаской уважали молодую, всего-то немногим за тридцать лет, черноволосую, энергичную женщину, присланную из самой Москвы на место старого, потерявшего зубы и здоровье на этой бессонной работе отставного полковника госбезопасности, уволенного на пенсию после ЧП, о котором в народе ходили только слухи.
Говорили, что на объект много лет назад пробрался агент ЦРУ – американский разведчик. Он устроился в охрану и так исправно и старательно нес нелегкую службу, что продвинулся по служебной лестнице на самый верх, став заместителем начальника первого отдела комбината. По роду службы ему была доступна информация обо всех работавших на комбинате, многие инструкции и даже технологические регламенты. Все эти годы вражеская разведка регулярно получала секретные сведения, а замаскированный шпион – поощрения и повышения по службе и тут, и там. В какой-то момент его цэрэушное начальство посчитало, что на этом объекте ему больше делать нечего, и отозвало его на родину. Шпион спокойно уволился, якобы по состоянию здоровья, а потом каким-то образом благополучно перебрался за границу, откуда с чувством исполненного долга прислал издевательское письмо своему начальнику – бывшему бравому полковнику. Понятно, что письмо из Америки, адресованное начальнику Первого отдела крупного военного объекта, скрытого под сенью сибирской тайги, попало сразу же в «компетентные органы». Скандал был невероятный. Отставному полковнику еще страшно повезло, что времена за окнами были уже не те: он отделался пенсией и исключением из рядов славной коммунистической партии. Впрочем, всю эту историю пережить ему так и не удалось – уязвленная гордость бывшего сотрудника легендарного «СМЕРШ» вылилась в скоротечный инфаркт с летальным исходом, хотя те же слухи старательно намекали, что старику умереть помогли.
Вероника Павловна была женщиной красивой, видной, но тень «конторы», а вернее, ее зловещий отблеск, не позволяли большинству ценителей женской красоты даже поднять на нее глаза, чтобы насладиться выразительностью классических черт и стройностью фигуры. Женщина она была разведенная, вместе с ней в городок приехали пятилетний сын и мама – еще совсем нестарая женщина, тихая и незаметная, беззаветно любящая свою дочь и внука. Сергея Николаевича Донцова несколько раз под разным предлогом вызывали к Веронике на собеседование, и вскоре весь городок чуть слышно обсуждал последнюю новость: Сергей Донцов перешел жить к Веронике Павловне. Что ж, со стороны это была идеальная пара.
Должность хранителя секретов была полковничья, что, наверное, и определяло характер Вероники Павловны и на службе, и дома. По должности ей приходилось сомневаться во всем и во всех, с пристальным вниманием всматриваться в каждое лицо, пытаясь проникнуть в самые сокровенные мысли, чтобы вовремя определить скрытого врага или его потенциального пособника. Расслабиться она могла только дома, да и то не в полной мере – в прихожей на тумбочке стоял красный телефон без номерного диска, звонок которого в любое время означал приход беды, если не катастрофу. С Сергеем Вероника даже дома общалась, как полковник с лейтенантом в неслужебное время – покровительственно и слегка снисходительно, даже в постели она владела полной инициативой, вела его твердой рукой, сохраняя полный контроль над происходящим и даже своими ощущениями до самого финала. Только тут жалобный стон, похожий на вскрик раненой птицы, который она не в силах была сдержать в последнюю секунду, превращал ее на мгновение в обычную женщину, отдающуюся мужчине, но уже через минуту она вновь возвращалась в свое привычное состояние и совершенно трезвым голосом, не скрывая командной интонации, желала спокойной ночи отработавшему свой долг супругу.
С матерью она обращалась, как со старым денщиком-ординарцем, прощая ей много и лишь периодически устраивая «разборы», чтобы жизнь-служба не казалась медом. Единственный человек, вернее, человечек, перед которым Вероника таяла от любви и задыхалась от нежности, добровольно срывая погоны со своих крутых плеч, был ее сыночек – Вадя, Вадечка, Вадюша. Пятилетний ребенок был для нее самым главным, сокровенным существом – смыслом всей ее жизни. Служба отнимала у Вероники Павловны почти все время, но остаток – любая минутка – всецело принадлежал Вадику. Весь миропорядок в понимании матери вращался вокруг него, как вокруг оси. На хрупких угловатых мальчишеских плечиках явственно проявлялись чуть ли не маршальские погоны. Бабушка с утра до самого вечера ублажала маленького внука, уговаривая, приговаривая, исполняя его любую прихоть – это была ее основная жизненная функция. Когда однажды Сергей, не выдержав капризов Вадика, попытался его строго одернуть, Вероника, оказавшаяся так некстати рядом, резко остановила мужа:
– Не твой ребенок – не встревай! Как-нибудь воспитаем сами!
С тех пор Сергей больше никогда не вмешивался в воспитательный процесс пасынка, а тот, понятно, вскоре вырос, превратившись в отпетого хулигана, грубияна и хама, издевавшегося над бабушкой, не смевшей ему перечить, и тонко использовавшего слепую любовь матери и ее высокое положение. Но даже ее положение не могло сдержать шквал жалоб из школы на неслуха, которому неоднократно грозили превратить его в банального второгодника. Вадик был жесток и властен дома, он не терпел замечаний и пререканий, муштровал бабушку, всегда старавшуюся ему во всем угодить, а в школе он был совсем другим: слабовольным и трусливым мальчуганом. Вадик легко попадал под влияние отпетой шпаны, ему всегда доставалась роль презираемой «шестерки», и, постоянно оставаясь «крайним», он легко принимал на себя общую вину. Все знали, что при наказании должность его мамы будет обязательно учтена.
У Сергея в этой семье сложилось странное положение: формально он был мужем, зятем и отчимом, но практически не имел никакого влияния и даже права голоса. С Вадиком он старался не общаться, так как не мог видеть разбалованного мальчишку, не ставящего его, как, впрочем, и всех остальных взрослых, ни во что. С женой Вероникой общались только в постели или за полчаса до нее, причем работа выматывала жену так, что ее сексуальные потребности не превышали дежурного раза в неделю; желания же самого Сергея не принимались в расчет вообще. Кстати, она даже в отпуск ездила всегда одна и, считая себя женщиной болезненной, выбирала для этого только лучшие санатории на южных курортах.
Вот с тещей Сергей дружил. Она жалела зятя, и, хотя никогда вслух этого не говорила, он чувствовал ее теплое отношение и отвечал ей тем же. В редкие часы, когда они оставались на кухне вдвоем, Сергей мог рассказать теще что-то из своей скучной и размеренно-однообразной жизни. Работа ему не нравилась, какое-то время он рассчитывал уйти, сменить ее, но, как из армии, с таких объектов уйти было трудно – практически невозможно. Сергей пробовал поговорить об этом с женой, но Вероника Павловна, как только заходила речь об объекте, становилась бронебойно непробиваемой, а дома вообще не позволяла поднимать эту тему.
Через несколько лет Сергей окончательно успокоился, смирившись с неизменностью такой жизни. Ему, правда, удалось перебраться в НИИ при заводе, порядки там, как в любом научном учреждении, были проще, наступала эра компьютеров, и Сергей с удовольствием взялся за их освоение. Только-только начинающаяся компьютеризация, как всегда, получила формы заорганизованной кампании – это становилось больше модой, нежели необходимостью; загрузить по-настоящему ни программистов, ни саму технику старые командиры производства не хотели и не могли. Вот и приходилось любознательной молодежи отводить свою душу за невероятно интересными компьютерными играми, потоком хлынувшими вслед за техникой на наши сверхсекретные предприятия, превращая самую продуктивную часть персонала в игровых наркоманов. Донцов уже не был молодым специалистом, но масса свободного времени и отсутствие вообще каких-либо обязанностей дома позволили ему тоже примкнуть к этому движению. Теперь он сидел за компом до позднего вечера, до последнего автобуса, и старался даже в выходные попасть в лабораторию, чтобы совершенствовать свое игровое искусство. Вскоре слава Донцова, как непревзойденного игрока, доходящего в сложных играх, если не до последнего уровня, то до такого, где он был вне конкуренции, стала проникать за стены НИИ. Особенно Сергей любил коллективные «военные» игры, в них одновременно могли участвовать несколько человек, каждый на своем компьютере. Такие баталии длились неделями, превращая научных сотрудников в заигравшихся мальчишек.
Удивительно, но Сергей даже не замечал, как летит время. За однообразной жизнью, в которой существенно менялись лишь компьютеры, качество и класс «игрушек», пролетело почти пятнадцать лет. На висках у него появилась первая седина, впрочем, жаловаться на внешний вид ему было нельзя. Его сверстники толстели, лысели, седели, горбились и сутулились под грузом прожитых лет, а Донцов так и оставался стройным красавцем, мальчиком-колокольчиком, будто бы в шутку чуть припудрившим виски. Веронике свои седины приходилось тщательно скрывать под краской. Она была несколько старше Сергея, всегда выглядела дамой, а с годами стала еще строже и недоступнее. Мальчик-муж при ней играл роль пажа, необходимого ей по статусу и положению.
Вадим вырос огромным накачанным балбесом – занятия плаваньем превратили его тело в совершенный механизм для преодоления водной глади бассейна, но не более. Терпения учителей все-таки не хватило, и его отчислили из школы еще до выпускного класса. Учиться дальше Вадим не хотел, работать – тем более, и, проболтавшись во дворе с пацанами какое-то время и достигнув призывного возраста, он, не мешкая, попал в армию. Вероника хватилась слишком поздно, ничего уже нельзя было сделать, времена круто изменились: и объект, и ее должность превращались в никчемные рудименты, на глазах потеряв власть и всяческое влияние.
Вадик и в армии оказался слабаком и маменькиным сыночком, а кем он мог еще оказаться? Не выдержав службы и мордобоя от маленьких, но злых, как осы, узбечат, он сбежал из части и приехал домой. Сергей тихо ненавидел этого выродка, как про себя он называл пасынка, но пришлось ехать с Вероникой в часть, возвращать сбежавшее чадо и валяться в ногах у командира, чтобы тот замял дело и не отдал Вадюшу под трибунал. Дело спустили на тормозах, и после «учебки» Вадима на полтора года надежно устроили служить радистом на острове Диксон, откуда он смог выбраться только после окончательного дембеля.


41
Сергей даже сейчас, в темноте и сырости погреба, где его продолжали держать, правда, уже не связывая ни рук, ни ног, вспомнив пасынка, чертыхнулся. Даже в таком плачевном состоянии он не смог сдержать злости и досады на этого ничтожного человека, отравившего одним своим существованием все его последние годы.

Вадим вернулся из армии в то самое время, когда «оборонка» окончательно «легла» в полном нокауте, и оторванный от всего мира городок, недавно снабжавшийся по особым каналам чуть ли не наравне с Кремлем, враз оказался брошенным на произвол судьбы. На комбинате судорожно искали новых путей для выживания, предлагая вчера еще сверхсекретные технологии зарубежным «коллегам», сбиваясь даже на выпуск ширпотреба и отверточную сборку бытовой техники, на что угодно, лишь бы можно было как-то прокормиться. Но сокращения были неотвратимы, кто мог – уезжал, но и за «колючкой» жизнь была не легче: шоковая терапия в разорванной по живому стране властвовала повсеместно.
Вадик, прогуляв на радостях дембельскую неделю, устроился в охранники коммерческих киосков, расплодившихся на центральной площади, как грибы после осеннего дождя. Однако вскоре домой пришли мордастые бугаи и в довольно-таки грубой форме объяснили родственникам, что Вадим занял крупную сумму, потратил часть на шмотки, а остальные деньги проиграл в игровых автоматах. Для возвращения денег ему дается три дня, дальше включается «счетчик» и принимаются меры физического воздействия вплоть до уничтожения. Бабушка, услышав все это в оригинале, тут же свалилась с сердечным приступом, и ее увезли на «скорой». Бледная Вероника весь вечер нервно ходила по комнате, сжимая кулаки и грозно гоняя желваки на скулах, но ей пришлось признать, что ее больше никто не боится, а лежавшая копия долговой расписки сына на фантастическую сумму окончательно убеждала ее, что это не сон и не розыгрыш. Сам Вадим уже несколько дней не показывался дома, и мать сходила с ума, боясь, что его удерживают в заложниках до возвращения долга. Но вскоре сын появился и со слезами бросился умолять родственников вызволить его из долговой кабалы. Судорожно стали искать деньги, прикидывая, что можно срочно продать, пусть даже за полцены, но, к удивлению, оказалось, что, прожив безбедно столько лет, семья ничего толком не скопила, ничего серьезного не приобрела. Сослуживцы и приятели в округе тоже не помогли, тем более что афишировать ситуацию Вероника не могла – она не пережила бы такого позора.
Спас случай, который редко, но все-таки бывает очень кстати, приходя на выручку в самый последний момент. В комбинатовской столовке Сергей столкнулся нос к носу со своим одноклассником и однокашником – Левкой Андреевым. После дежурных, но вполне искренних восклицаний «сколько лет, сколько зим» и «какими судьбами», задержавшись с обеда на полчаса, Сергей рассказал приятелю свою историю, не умолчав о бандитах и «счетчике». Лев помолчал всего несколько секунд, посмотрел на одноклассника, ничуть не изменившегося за столько лет, и, решив что-то для себя окончательно, успокоил Донцова:
– Не волнуйся. Сумма, конечно, большая, но терпимая. У меня есть такие деньги, и я тебе их дам. Прямо сейчас, – Лев расстегнул портфель и выложил на обеденный стол пачки зеленых тысячерублевок. – И вот, что. Давай собирайся, поедешь со мной – я тебя беру к себе исполнительным директором. Ты человек надежный, порядочный, мне лучшего не найти, – Андреев даже не спрашивал, а констатировал, времени на размышления не давал, будто знал, что Сергей от такого предложения не сможет отказаться.
– Вечером зайду к тебе домой, диктуй адрес, поговорим обо всем подробно, а сейчас мне некогда – начальство ждет, – Андреев встал из-за стола, показывая, что разговор окончен. Сергей завернул деньги в заводскую малотиражку, которую крутил все это время в руках, предупредил завлаба, что у него неотложные дела, и ушел домой, что в недавнем прошлом было просто невозможным.
Вечером, зная, что к Сергею придет однокашник, выручивший их из, казалось, безвыходной ситуации, Вероника специально задержалась на работе допоздна: ей не хотелось встречаться с человеком, так легко вызволившим ее сына из беды, надо было как-то благодарить, а она этого не умела. Теща еще находилась в больнице, и встреча проходила вполне по-холостяцки: Сергей открыл дефицитные консервы: крабы, икра, осетровый балык – последние, исчезающие на глазах привилегии закрытого города, достал тещины припасы, нарезал крупно хлеб и поставил на стол бутылку грузинского коньяка, не меньше пяти лет выдержанного в потемках старого серванта. В их семье коньяк не любили, никто не помнил уже, как эта бутылка попала к ним, задержалась она так основательно, что Донцов побаивался, уж не прокис ли благородный напиток. Впрочем, выпили только символически – по рюмке, – а потом за разговорами и воспоминаниями и вовсе забыли о коньяке.
По старой, почти забытой традиции говорил Левка. Он всегда был словоохотлив, а Сергей больше молчал и слушал. Все эти годы материальное положение Андреева было заметно хуже, чем у него. Лев перебивался с семьей на две обычные советские зарплаты, хотя защитил диссертацию и подрабатывал в университете, но все равно еле-еле сводил концы с концами. Может быть, именно это повлияло на то, что в самый разгар кризиса в стране Лев нашел в себе силы начать собственное дело, да не какое-нибудь простенькое, типа ларечной торговли, а настоящее производство в сфере науки. И в их «городок» он приехал по серьезным делам, сумев, видимо, за столь короткое время встать на ноги, раз допущен к начальству такого непостижимого ранее ранга, как директор комбината. Лев, как всегда, увлекся и допоздна с азартом рассказывал о проектах, планах и масштабах деятельности своей фирмы, в которую пригласил работать старого школьного и институтского приятеля.
Вероника открыла своим ключом дверь, услышала из прихожей жизнерадостный голос гостя и в сердцах чертыхнулась: немного не рассчитала, хотя и так было уже почти двенадцать часов, куда же позже? Пришлось знакомиться. Лев не стал задерживаться, тут же попрощался, и Сергей пошел провожать его до остановки.
– Ну, а как твоя семейная жизнь? Жена-то я вижу – красавица.
Донцов вяло махнул рукой. Все понятно было без слов, но он все-таки не удержался и к жесту добавил:
– Не с лица воду пить… А у тебя как? – в свою очередь, хоть и запоздало, поинтересовался он. Лев тоже скривился в ответ и таким же жестом безнадежности показал, что ситуация до боли идентична. На этом и расстались.
Через пару недель Сергей перебрался в большой город, где сразу же окунулся в новую, непривычно бурную, даже суматошную жизнь. Вскоре чудом сумели поменять квартиру, помогла все-таки еще на что-то годная «контора», но вместе с любимой тещей и безразличной женой переехал сюда и ненавистный пасынок.


42
Прошло уже две недели его плена у бандитов. Вспоминать эти дни было страшно, они слились в один сплошной кошмар: побои, издевательства, особенно зверские, когда компания напивалась до чертиков. Тот самый «сердобольный», что был на вид моложе всех, на третий день, напившись до беспамятства, накинул на шею Сергея его же ремень и стал затягивать петлю, чтобы задушить жертву. Он сбил с ног связанного Донцова и потащил его на ремне по полу, развлекаясь судорожным дерганьем полузадушенного человека с выпученными глазами и пеной на губах. Что или кто оберегал и спасал Сергея, он пока не знал, но ремень лопнул, и раздосадованный мучитель оставил его в покое. Спустя несколько дней, он случайно увидел в потрескавшемся зеркале на стене избы свое отражение и ужаснулся черноте на шее, оставшейся, как след неудачной расправы. Несколько дней Сергей не мог говорить, только еле слышно сипел, впрочем, его ни о чем и не спрашивали. Все, что надо было, знали и без него, задача перед бандитами стояла простая: Сергея надо было просто убить, но просто – слишком скучно, вот и играла с ним бригада, как объевшаяся кошка с полузадушенным мышонком: и есть не охота, и отпускать не собирается.
Когда прошло несколько дней и вновь появился голос, Сергея еще раз повезли на пикник на берег Волги. Пока «братки» жарили шашлыки и разогревали себя водочкой, его заставили копать яму – могилу. Из старого «уазика» вытащили обитый кумачом грязный гроб. Вот тогда стало страшно, как еще никогда. Под улюлюканье и пьяные крики Сергея связали и положили в тесный ящик. Заколотили крышку, а потом столкнули в яму. Яму он успел вырыть неглубокую, всего-то в метр глубиной, не больше. По крышке застучали комья земли и Сергей, не выдержав, стал кричать. Тонко, пронзительно, на одной ноте. Он никогда бы не подумал, что из него может вырваться такой истошный вопль. Снаружи хохотали и матерились. Сергей кричал, пока был голос, неистово бился в ящике, но вскоре, обессилев, затих. Дышать становилось все труднее, отчаянье сменилось оцепенением, тупым равнодушием: хотелось спать. Уже засыпая, он услышал шум: стук лопаты по крышке гроба, а потом скрипучий, до мороза по коже, звук выдираемых из гроба гвоздей. В открывшийся простор хлынул свет, а вместе с ним показались и ухмыляющиеся отвратительные рожи мучителей.
– Что, пацан, обоссался от страха? Не торопись на тот свет, успеешь еще, это только репетиция была, примерка. В прошлый раз чувак не выдержал, откинулся раньше времени.
– Ага, ты бы этого столько же продержал в могиле, он тоже бы откинулся. Напились тогда до чертиков. Пока оклемались, откопали, а он уже того. Только зря копали туда-сюда.
Дружный хохот означал, что шутка зрителям понравилась, может быть, они радовались, что в этот раз обреченный не сумел так легко отделаться.
После этого интерес к нему несколько спал. Его больше не связывали, хотя по- прежнему держали в погребе, кормили два раза в день, собирая со стола объедки, пил он сам из пластиковой бутылки, а оправлялся в ведро, которое выносил под присмотром одного из бандитов. К боли он стал привыкать, хотя чувствовал, что сломаны ребра, разбита челюсть и, судя по кровяной моче, отбиты почки. Однако еще был жив и даже стал как-то привыкать к своему положению, вспоминая в темноте погреба давние, почти забытые события с таким трудом, словно выковыривал их из своей памяти, как старые занозы. Так медленно и неохотно он подобрался к последним событиям, о которых долго старался не думать. Сидеть на узкой ступеньке было неудобно, спать приходилось тоже сидя, на земляном полу было сыро и грязно, да и мышей, снующих ночью с писком и шумом, он по-детски боялся. Тело болело не только от побоев, а от всей этой маяты. Сергей оброс редковолосой бороденкой, немытое тело зудело, да и собственная вонь была неприятна. Чтобы отвлечься от страшных мыслей о своем близком будущем, он заставлял себя снова и снова вспоминать и обдумывать прожитое. Раньше он не имел склонности к самоанализу и душевным переживаниям, но и в таких условиях ему тоже прежде не доводилось бывать.

Сергей вспомнил свою первую и на много лет единственную любовь. Чем она его так околдовала, что он не смог забыть ее при всем старании за многие годы? Эти воспоминания раньше всегда вызывали душевную боль, теперь же отзывались ощущением светлого, щемящего до слез, непонятного тихого счастья. Вроде бы ничего в ней особенного не было. Разве что глаза? Голубые глаза, из которых всегда струился какой-то притягательный свет. А когда Людка смеялась, казалось, что из глаз летят серебристые искорки, яркие, как бенгальский огонь. И смех у нее был звонкий, веселый и жутко заразительный: все вокруг начинали тут же смеяться или хотя бы улыбаться. Сергей был уверен, что Людмила очень легкий, жизнерадостный человек, жить с таким, наверное, большое счастье. Так он думал много лет, пока в один из последних наездов к матери не встретил располневшую до неприличия Людмилу с тремя детьми, младший, семеня на кривоватых ножках, цеплялся за ее подол. Она узнала Донцова, сначала смутилась, а потом, пожалуй, слишком громко и жизнерадостно обрадовалась ему и принялась расспрашивать о жизни и общих знакомых. Сергей не любил о себе рассказывать, а в этот раз не пришлось и выкручиваться: Людмила с удовольствием перевела разговор на себя. Она, как и полагается, дождалась своего жениха из армии, и свадьбу сыграли, едва тот переступил порог. От нетерпения и в доказательство горячей любви в первую же брачную ночь молодая забеременела.
Муж, не отвлекаясь на «медовый месяц», пользуясь своим выгодным положением демобилизованного, тут же успешно сдал экзамены и поступил в медицинский институт. В тот самый, в который провалил экзамены сразу после школы. Вроде бы и родители с обеих сторон помогали молодым, и особых житейских трудностей не было, но едва родился ребенок – девочка – как стали выясняться особенности характеров и привычек. Муж Людмилы был из семьи обрусевших немцев: у него в крови порядок и аккуратность, а Людмила из казачек: у нее кровь с молоком. Песни она поет – заслушаешься, плясать пойдет – не удержишься, а вот с порядком и чистотой – проблемы. Вернее, никаких проблем, она их просто не замечает. А к тому же еще так молода! Вот и не успевала кой-когда обед приготовить, за ребенком уследить, могла и полдня в постели проваляться.
Пока муж недовольство копил, да перевоспитывать пытался, Людка вторым ребенком ходить начала. Теперь ее беречь надо было, и муж стал сам разрываться между институтом, работой (санитаром на «Скорой помощи») и запущенным домом. Прошло еще пару лет, и терпение его кончилось. Начал он всерьез скандалить и даже дважды попытался поучить Людку кулаком. Но, во-первых, с ней не так-то легко было справиться, а, во-вторых, толку ни малейшего. Людка знай себе хохочет: бьет – значит, любит. А чтобы долго не приставал, да, не дай бог, на сторону не стал смотреть, она и в третий раз забеременела.
Послушал Донцов ее веселый рассказ, посмотрел на жизнерадостную толстушку-простушку и расстроился. Никаких искорок в глазах уж и не разглядеть: то ли выцвели они, то ли и не были иссиня-васильковыми, а просто привиделось или придумал по молодости. Посадил он Людмилу с ее оравой на автобус, помог с сумками, помахал вслед и остался один с горьким привкусом на губах от неловкого прощального поцелуя, как от полынь-травы. Лучше бы никогда не встречал! Так и осталась бы в его памяти навсегда голубоглазая хохотушка-красавица – лучшее воспоминание в жизни.

О своем сыне Сергей старался не думать, и это ему удавалось легко. Хочешь-не хочешь, а за столько лет двухгодовалый розовощекий малыш выветрился из памяти, остались лишь какие-то обрывки воспоминаний, но и они не вызывали особых эмоций. Отболело ли или просто сбывались предсказания химички о холодном сердце Донцова, в общем, сына в его жизни будто и не было никогда. Сергей знал, что Верка – его бывшая жена – долго не могла успокоиться, все науськивала ребенка на отца, выкалывая на его фотографии глаза вилкой. И, видимо, не зря старалась: Димка не захотел встречаться с отцом ни в младшем возрасте, ни став старше. История жизни пасынка, прошедшая на глазах Донцова, нагоняла мысль, что лучше вообще детей не иметь, чем такого. Эту тему Сергей по негласному уговору самого с собой старался не поднимать.
Но сейчас, оставшись на самом краю пропасти, в которой в любой момент могла оборваться его жизнь, он впервые спрашивал себя: как же так случилось, что столько лет он прожил без любви, без дела, фактически без семьи, да и вообще можно ли было назвать это дремотное прозябание жизнью? Будто простоял в длинной очереди, а перед самым носом все, за чем стоял, кончилось. Не досталось ему ничегошеньки! В лаборатории время от времени появлялись то студентки, то практикантки и аспирантки, многие девушки заглядывались, даже, бывало, влюблялись в красивого сотрудника, но Сергею, хорошо знавшему характер и возможности проницательной Вероники Павловны, не хотелось приключений и связанных с ними хлопот, страхов и непредсказуемых последствий. В случае огласки все пришлось бы начинать с нуля, а этого ему не хотелось особенно. Вероятность, что это самое «новое с нуля» будет иным и счастливым, была слишком мала, и гарантий не мог дать никто. Так и жил спокойно, постепенно погружаясь в сомнамбулическое состояние, превращая свою жизнь в заросший ряской старый пруд. А теперь, если завтра спьяна или сдуру его, наконец, застрелят или задушат, то и не останется после него ничего, чем можно было бы оправдать прожитые годы. Вдруг вспомнилось набившее оскомину и заученное когда-то наизусть школьное «… чтобы не было мучительно больно…». Именно теперь он наяву почувствовал, что боль эта действительно мучительна и ощутима не меньше физической, той, что сейчас принимал безвинно от бандитов.
Интересно, как бы сложилась его дальнейшая жизнь, если бы тогда в институтской столовке он не принял предложение Андреева? Трудно сказать, но в этом погребе его бы сейчас не было – это точно! А тогда он сам себе удивился, как неожиданно и легко он изменил свою жизнь, вылетев из-за «колючки», как птица из открытой клетки, в которой она сидела уже по привычке.


43
Действительно, в фирме Андреева его ждала бурная деятельность. Оказывается, несмотря на развал и полнейший беспорядок, установившийся в стране, где-то еще добывали руду и металлы, не говоря уже о нефти, вводили новые производства, а главное, платили деньги и даже очень большие. Правда, теперь их можно было получить либо украв, либо предложив то, что могло принести немедленную и ощутимую выгоду. Появились люди, вчера еще, как и подавляющее большинство, безразличные ко всему происходящему в стране, которые, став сегодня собственниками, с азартом пробивались на поверхность из бездны заполнившего все хаоса и разора. В стране еще вовсю мародерствовали чиновники и бывшие партийные функционеры, растаскивая бесхозное имущество и финансы, ежедневно убивали тех, кто, успев нахватать, опоздал скрыться за «бугром», но независимо от обстоятельств жизнь уже начинала подчиняться элементарному и вечному закону прибыли и здравого смысла, и даже бандиты старались не мешать, если это приносило выгоду.
Должность исполнительного директора фирмы, которую получил Донцов, подразумевала, что именно он будет осуществлять все замыслы и планы Андреева, подписанные контракты и договоры, неся за это персональную ответственность. Из многолетней «спячки» у компьютера с бегающими солдатиками или принцем на мониторе Сергей был выхвачен резко и безжалостно: никто не дал ему времени на акклиматизацию. Теперь они с женой поменялись местами: Сергей приходил за полночь и падал без сил до утра, а Вероника, получившая должность начальника отдела кадров проектного института, оказавшегося в рыночных условиях оторванным от жизни, как дрейфующая льдина, теперь была как бы на почетном отдыхе. После скучного и бестолкового прозябания в кабинете, она приходила домой к шести часам вечера и продолжала маяться от безделья и сиротства, не умея себя ничем занять. С сыном у нее давно не ладилось, от него постоянно ждали неприятностей, и он эти ожидания оправдывал. Мать старела и потихоньку болела, хотя по-прежнему тащила на себе весь дом, стараясь не быть обузой, сил хватало только-только.
Удивительно, но у Донцова оказались способности для такой непростой работы. Выяснилось, что он умеет главное – договариваться! Если напористого и энергично бескомпромиссного Андреева почти везде инстинктивно встречали «в штыки», то мягкая несерьезность внешнего вида «мальчонки» Донцова располагала. Он начинал всегда спокойно и очень издалека, не торопился, оставляя суть разговора в стороне до тех пор, пока не чувствовал, что его время пришло. Сергей не чурался покурить, поплевать, обсудить последние спортивные новости, мог за компанию спокойно распить бутылочку, что позволяло сходить за своего парня. И ему уступали, с ним договаривались и соглашались, а расставаясь, всегда хлопали по плечу и называли просто Серегой. Впервые в своей сознательной жизни Сергей занимался настоящим делом. Оно приносило не только достойную зарплату, ценность которой в эти смутные времена в глазах домашних и окружающих поднималась многократно, но и удовольствие, наверное, даже наслаждение от успехов, от собственной значимости.
И хотя времени катастрофически не хватало, нет-нет да мелькала мысль, что в прожитой жизни он по-настоящему наслаждения-то и не знал. Ни в работе, ни в дружбе, ни в любви. Как-то пресно и однообразно до оскомины протекала его безоблачная жизнь. Теперь, впервые почувствовав это незнакомое прежде чувство, он словно летал, успевая повсюду. Правда, он не умел строжиться, требовать, грозить и наказывать, внушать боязнь подчиненным, а это в нашей стране тоже необходимое искусство. Что ж, в этом случае приходилось привлекать «самого» - генерального директора. Лев в такие минуты оправдывал свое грозное имя, издавая такой рык, что леденела кровь. В этом распределении ролей заключалась новая гармония, помогавшая делу двигаться теперь с большей скоростью. Друзья были довольны своим совместным менеджментом, хотя Донцов интуитивно старался держать дистанцию, помня, кто он, а кто его одноклассник Андреев. Ни общих посиделок, ни совместно проведенных выходных, не говоря уже о дружбе семьями. У обоих одинаково не ладилось дома, хотя еще граф Лев Николаевич говорил, что одинаковы только счастливые семьи… Из этого положения оба выходили по-разному: Сергей старался больше времени проводить на работе, заполняя редкую паузу любимым компьютером, а вот Лев, кажется, позволял себе «на стороне» кое-что посерьезнее и приятнее.
Как-то из очередной командировки удачливый и предприимчивый Лев притащил новую тему. Крупнейший горнодобывающий комбинат Казахстана пожелал стать заказчиком большой новой технологии на основе разработок, вымученных в недрах академического института, на одном этаже которого родилась фирма Андреева и его партнеров. Столь неожиданное и выгодное предложение возникло благодаря совпадению взглядов и интересов главного инженера комбината и Льва Михайловича, что выяснилось во время праздных разговоров в гостиничном номере, где они случайно оказались соседями. Правда, главного инженера в этот момент больше всего интересовала его собственная, а для безопасности еще и директорская выгода, которую можно было бы определить заветной тяжестью в кармане, но научные темы, предложенные новым знакомым, оказались действительно важными для комбината. Это обстоятельство позволяло значительно облегчить первую задачу, нагрузив благие намерения, подкрепленные выкладками и расчетами ученых, настоящими деньгами, часть которых легко и незаметно можно было отвести в сторону, как отводят от большой реки канал для собственного огорода.
Дело намечалось нешуточное – после серии экспериментов с рудой, переработкой которой занимался комбинат, выяснилось, что масштаб возможных работ вполне тянет на миллионы долларов. Цифра быстро подогрела интерес генерального директора комбината, доведя его до «точки кипения»: по его распоряжению Льва Михайловича с его специалистами приняли на комбинате по первому разряду, а работам дали «зеленный свет», обеспечив всем необходимым. После получения первых положительных результатов был подписан крупный контракт на миллиард рублей, что в то время было эквивалентно миллиону долларов, В бухгалтерию ушло распоряжение директора немедленно перечислить аванс в размере четырехсот миллионов рублей, но в это время дружественный Казахстан ввел запрет на перечисление денег в Россию. Рубли еще по виду и названию были одинаковыми, но, по сути, приобретали уже национальные черты. Казахский рубль был заметно легче своего стремительно худеющего российского тезки, и это различие в весе стало причиной закрытия перед ним российских границ. Оставалось совсем немного времени до переименования его в экзотический «теньге», а это заставляло предприимчивых начальников торопиться с орошением собственных огородиков государственными финансовыми потоками.
Проблема встала неожиданной и, с первого взгляда, непреодолимой стеной. Но нет таких препятствий, которые не смогли бы преодолеть деньги, особенно деньги большие. Нужно было срочно найти вариант, чтобы перевести деньги из Казахстана в Россию. Андреев целыми днями сидел на телефонах, стараясь найти какую-нибудь возможность, но все предлагаемые варианты, в том числе и легально существующий банк «Диалог-Оптим» предполагали за такой перевод потери в качестве комиссионных не менее трети суммы. Мало кто успевал за фантастическими переменами в новой, стремительно меняющейся жизни, за дешевеющим рублем, за новыми купюрами с непривычным количеством нулей. Привыкнув жить в масштабах ста рублей, все считали двести рублей деньгами солидными, а пятьсот – баснословными! Как можно было отдать триста миллионов посредникам?! Отсохла бы любая рука! Вот и продолжали судорожно искать более разумные, как казалось, пути.
И тут Сергей вспомнил о брате, которого не видел, наверное, уже лет шесть. Сергей регулярно ездил проведать мать, но с братом не встречался, у того всегда находились причины, либо его просто не было в городе. Да и сам Сергей не очень-то рвался на встречу с младшим братом, как ни крути, ни грусти, а они с Андреем давно стали чужими. Мать старалась рассказать о делах и жизни «младшенького», он по-прежнему оставался у нее единственным «светом в оконце». У Андрюшки было двое детей, и мать с удовольствием на лето забирала внучат к себе. Сергей знал от матери, что брат занимается коммерцией, богат, построил себе роскошный дом – особняк, в каких раньше и партийные секретари не жили. А еще она говорила, что он часто ездит в Россию, а в их городе у него самый большой авторынок новых «Жигулей».
– Слушай, Лев, а позвоню-ка я брату, он торгует с Россией, может быть, у него какие-то каналы найдутся, чем черт не шутит?
– Давай, звони прямо сейчас, там на два часа время отстает, так что еще не поздно, - подхватил Лев, обрадованный таким неожиданным предложением.
Андрей, выслушав брата, долго молчал. Лев застыл, выжидательно глядя на Донцова. Наконец, в трубке послышался голос.
– Приезжай сам, поговорим здесь, есть кое-какие варианты, заодно и повидаемся, братец, я уж забыл, как ты выглядишь. Привет семье, – и в трубке послышались гудки отбоя.
Лев радостно потер руки.
– Неужели что-то получится?! Как ты считаешь, у него действительно есть такие возможности?
– Не знаю, но думаю, что просто так кататься он меня бы не позвал, не близкий путь. Полечу прямо завтра, выясню все и тебе сразу же отзвоню.
На том и порешили.

44
Едва открыли дверь, как в салон самолета рванула упругая струя горячего пыльного воздуха. Начало июля в кустанайских выжженных степях – всегда самое пекло. Песчаные струи, налетавшие из степи, секли по глазам, били в губы, но Сергей еще с трапа разглядел черную «Волгу», стоящую у края аэродромного поля, куда обычному транспорту не попасть. От машины отделился человек, придерживающий на голове бейсболку, которую ветер норовил сорвать, и помахал Сергею рукой. Тот пригнулся и побежал, наваливаясь на горячий ветер и прикрывая рукой глаза от летящего колючего горячего песка. Братья неловко обнялись. Андрюшка сильно изменился. Сегодня вряд ли кто мог сказать, что он младше Сергея. Он раздался вширь, облысел, жесткий пронизывающий взгляд выдавал в нем человека серьезного, делового. Сели в машину, водитель поздоровался и взглядом поймал команду трогать.
– А что так скромно – на черной «Волге»? – спросил Сергей. – Я думал, ты на «Мерседесе» разъезжаешь.
– Нет, я предпочитаю «BMW», но для такого случая держу «Волгу». У нас народ простой, привык, что черная «Волга» – символ власти, вот и на летное поле проехали, никто даже не заикнулся о пропуске. Раз ты на черной «Волге», значит, тебе все разрешено. Мы ведь в провинции живем, тем более в национальной, у нас еще сто лет ничего не изменится. А ты сам-то на «Мерседесе» ездишь?
– Я пока на автобусе или на трамвае. А вот если наша сделка с тобой сладится, то шеф обещает «Жигуля» подарить. Так что помогай, брат! Рассказывай, какие у тебя варианты.
– А вариант простой. Вы мне перечисляете ваши казахские рубли на счет здесь, а я вам в Тольятти выдам всю сумму «Жигулями». Вот там и выберешь себе, который понравится. Устраивает вариант?
– Не совсем. У нас выйдет почти сто «Жигулей», что мы с ними делать будем? Нам нужны деньги, рубли, но российские. В конце концов, можно и валютой. А твой процент какой?
– Я возьму скромно – пятнадцать.
– Ты что! Это грабеж среди бела дня! Пять процентов!
– Двенадцать! Из них два тебе!
– Семь! И не морочь голову! – Сергей умел торговаться. С удовольствием сошлись на девяти процентах. Окончательно договорились уже сидя за накрытым столом, что всю сумму деньгами Андрей вернет через месяц после их зачисления на его счет. Гостеприимный хозяин, несмотря на палящий зной, продолжал наполнять рюмки сорокаградусной за встречу, но Сергей, понимая важность дела и нетерпение начальников по обе стороны государственной границы, извинился и прошел в комнату к телефону. Лев, услышав новости, радостно взревел в трубку, оглушив Сергея, а Андрей, стоящий рядом, покровительственно похлопал брата по плечу, как старший и мудрый.
– Доложился? Ну, теперь можно еще раз ударить по буфету, – и повлек брата к ломящемуся от закусок столу.
Дом у Андрея действительно был богатым. Сергей задал пару вопросов, но, увидев, что брат не очень-то хочет рассказывать о себе и своем бизнесе, от расспросов отказался. Он уяснил главное – Андрей крутит огромными деньгами: для него сумма в четыреста миллионов в порядке вещей, а значит, и можно не волноваться: все будет в порядке. Через пару часов по факсу пришла копия платежки на всю сумму. Деньги были перечислены на счет казахстанской фирмы Андрея без промедления. Вечером Сергей улетел назад: дел было невпроворот. Договорились, что в начале августа Андрей начнет перечислять деньги уже из своего российского филиала, а если получится, то часть суммы вернет наличными.

Лето выдалось жарким и напряженным. У фирмы еще не было запаса плавучести, солидности, позволяющей сосредоточиться на главном, выбрав наиболее перспективные и прибыльные работы; брались за все, что попадало под руки, не чураясь ни мелким исследовательским хоздоговором, ни посредническими делами, в которых навар и возможности посредника были «тоньше» комариного писка. Сотрудникам приходилось мотаться по всей стране от промороженных Мирного и Когалыма до знойных Душанбе и Алматы (так укороченно-обрубленно стала называться столица никогда не существующего прежде государства, изо всех сил старающегося показать свою независимость). Больше всех приходилось ездить по стране самому Андрееву и, конечно же, Донцову. За всеми хлопотами отведенный Андрею месяц пролетел, как один день. В начале августа, как и договаривались, созвонились. Андрей заверил брата, что все идет по плану. Нетерпеливый Андреев, пообещавший Донцову серьезное вознаграждение за столь важное дело, выслушал исполнительного директора и довольный, что все должно вот-вот закончиться, передал Сергею документы на «Жигули».
– Машина стоит на площадке перед институтом, вот ключи, осваивай – твоя! Пока не научишься хорошо водить, новая машина и не нужна, а потом поменяем – не все сразу.
Сергей давно мечтал о своем автомобиле, возможности, конечно, были и раньше, но это были возможности Вероники Павловны, а одалживаться у жены настолько серьезно ему не хотелось. Вот он и делал вид, что машина его не интересует. Теперь же – совсем другое дело, и Сергей с радостью сел за руль подержанного «жигуленка». Водить он научился давно, еще в школе, тогда же и права получил, потом садился за руль у приятелей и знакомых, когда предоставлялся случай, но настоящей практики пока так и не было. Хотелось ехать и ехать куда-нибудь за горизонт, слушать музыку из приемника и подставлять лицо горячему упругому ветру, врывающемуся в открытое окно. Если бы не дела, не командировки…
Вадим тоже обрадовался «жигулю» и стал канючить, чтобы ему дали поводить. Сергей вынужденно пообещал, но пока не очень охотно расставался с рулем. Он и на работу стал ездить на машине, хотя нервное городское движение, доводя до дрожи в коленях, выматывало еще до начала рабочего дня. Вадим в очередной раз «искал» работу, целыми днями пропадал дома, пожирая груды любимых бабушкиных пирожков, а вечерами отправлялся развеяться на дискотеку с приятелями. Домой возвращался под утро, бывало, что и вообще не ночевал. Тогда Вероника с матерью сходили с ума, поднимали страшную тревогу, обзванивая всех знакомых, а потом больницы и морги по заранее составленному «тревожному» списку. Сергей старался не участвовать в этих «шабашах», неизменно заканчивающихся слезами и истериками обессиленных женщин, когда нагулявшийся «малец» , соскучившись по пирожкам, возвращался домой.
Однажды вечером, воспользовавшись тем, что беспечный отчим залез под душ, Вадик вытащил из кармана ключи, взял документы и угнал злополучный «жигуль» от подъезда. Посвежевший после контрастного душа, со вкусом поужинав, в прекрасном настроении предвкушая вечернюю прогулку на новом любимце, Донцов пригласил Веронику Павловну прокатиться по полупустынным субботним улицам. Он уже неплохо справлялся с автомобилем и теперь хотел продемонстрировать свое умение жене. До сих пор ему мало чем доводилось хвастать перед ней, и он не хотел сейчас упустить такую возможность. Каково же было его удивление, а потом и ужас, когда он понял, что машину угнали. Среди белого дня и прямо от подъезда?! Соседка, выгуливавшая огромного рыжего кота, которого за агрессивность держала на поводке, поспешила его успокоить, сообщив, что на машине уехал Вадик, а значит, ничего страшного не произошло. Веронике тут же стало плохо, но Донцову было намного хуже. Он уже представлял, какой скандал устроит зарвавшемуся балбесу, пусть только тот покажется на глаза.
После полуночи его пыл стал остывать, а в третьем часу ночи он вместе с женой и тещей приступил к ритуальному обзвону телефонов по дежурному списку. Ночь прошла в слезах и тревогах, в этот раз превышавшими по масштабах обычные. Наступивший день не принес никаких новостей. Вероника позвонила на работу и сказалась больной, Донцову предстояла куча дел, и, несмотря на головную боль, он отправился их разгребать. На третий день, когда машину заявили в угон, она была найдена милицией разбитой на обочине загородного шоссе. Вероника едва не лишилась сознания, но милиционер успокоил, что, по всей видимости, водителю никакого урона не было причинено, и он скрылся с места ДТП на своих ногах.
Еще через день Вадик позвонил маме из автомата и успокоил ее, что с ним все в порядке, но домой он по понятным причинам появиться не может. Вот заработает денег на ремонт машины, тогда и вернется. Чтобы забрать «жигуленка» со штрафной стоянки, куда он был заключен органами Госавтоинспекции, требовались немалые деньги. Пришлось просить у Льва в счет будущей премии и рассказать всю эту неприятную историю. Лев посочувствовал, деньги выписал и тут же предложил лететь в Казахстан к брату, чтобы проконтролировать завершение операции с авансом. Обещанный срок закончился уже три дня назад, и с комбината несколько раз звонили, чтобы убедиться, что деньги дошли, наконец, по назначению.

Донцов, ерзая на жесткой ступеньке лестницы ставшего уже почти родным погреба, хмыкнул себе под нос: знали бы все участники этого действа, какие перипетии и страсти ожидают их впереди.
 
45
На этот раз все было так же: пыльный горячий ветер с песком, черная «Волга» и накрытый стол с ломящей зубы ледяной водкой. Только вот Андрюшка был заметно веселее и подозрительно непривычно приветлив, хотя встречать в аэропорт не приехал. Он много пил, шутил, сам же до слез смеясь своим скабрезным пьяным шуткам, прилично захмелев, стал звучно хлопать жену по заду, а Серегу норовил обнять и расцеловать. Перед тем, как успокоиться на ночь, он неожиданно трезвым голосом сообщил, что здесь все дела сделаны, и завтра они своим ходом отправятся в Тольятти, где и завершится эта денежная операция. Сергею весь этот сабантуй был не по душе, но он спокойно терпел, понимая, что сейчас иного ему не дано.
В Тольятти все пошло как-то невпопад. Он вместе с Андреем и двумя его охранниками принялись ездить по банкам; разговоры вел Андрей, оставляя Сергея с «мордоворотами» в приемной. Утро начиналось в десять-одиннадцать часов обильным завтраком, вечером допоздна гуляли в ресторанах с какой-то «братвой», потом ехали в казино, где Андрей просаживал огромные деньги, веселясь и не жалея их, как в свой последний день. Донцову пришлось уже несколько раз звонить шефу и пересказывать отговорки, которыми отделывался брат. Что-то явно не ладилось, но ни Сергей, ни Лев еще не хотели в это верить. В один из телефонных разговоров Лев спросил Сергея:
– Может быть, у него нет денег?
– Что ты! У него их столько, что он с нами может рассчитаться из кармана!
Это несколько успокоило Льва. Наконец, пошли два первых платежа: Андрей показал платежки, но с большой неохотой согласился отправить их копии по факсу, чтобы Лев мог проконтролировать их зачисление на свой счет. Прошло несколько дней, а денег все не было. Андрей теперь занимался вроде бы получением кредита, объясняя, что все полученные от комбината деньги он вложил в казахстанскую пшеницу, чтобы к договоренным девяти процентам заработать на этих деньгах еще пятьдесят. Пшеница где-то зависла, а было ее несколько эшелонов, это и объясняло сбой ожидаемого финиша, но Андрей успокаивал, балагурил и шутил, что такие деньги для него не проблема. Он сейчас рассчитается с братом, а потом разгребет завалы с пшеницей.
А между тем непонятное волнение стало возникать там, где его и не ожидали. На комбинате сначала забеспокоились в бухгалтерии, потом, заразившись от них тревогой, стал нервно названивать главный инженер, и, наконец, позвонил сам генеральный. После нескольких дежурных, ничего не значащих фраз и вопросов о здоровье, жизни и погоде он поинтересовался причинами столь долгого перевода денег. Лев, стараясь подражать деланному спокойствию собеседника, стал объяснять, что ситуация под контролем, но в связи с непредвиденными трудностями потребуется еще какое-то время. Несмотря на спокойный тон разговора, чувствовалось, что все участники операции, каждый по своей причине, страшно напряжены в предчувствии надвигающихся неприятностей, масштаб которых трудно было предсказать.
Разговор так и закончился – вежливо и спокойно, но сразу же после него Лев позвонил Андрею и, уже не сдерживаясь, давая себе полную волю, стал разговаривать с ним, как старший и очень недовольный его поведением товарищ. Андрей, однако, выслушал раздраженную тираду с покорным спокойствием, пообещал все ускорить, заверил, что волноваться не стоит, и положил трубку. Время шло к середине августа, приближался отпуск, который Лев собирался провести в грандиозном круизе по Средиземному морю в компании крестного отца советской еще мафии Иосифа Горзона и его друзей – «звезд» шоу-бизнеса – на корабле, который ему же, по слухам, и принадлежал. Это был первый выезд Андреева за границу, Лев нервничал, понимая, что, не закончив дело с переводом денег до конца, не сможет позволить себе отпуск.
Еще несколько дней прошло в тревожных перезвонах по междугородке. Каждый раз градус разговоров поднимался все выше и выше, Андреев из последних сил старался не перейти на откровенную ругань и угрозы, но вдруг, когда до отъезда в круиз оставалось два дня, Андрей сам позвонил Льву. Извинившись за сложившуюся ситуацию, он предложил расплатиться наличными и даже скосить свой комиссионный процент с девяти до семи, чтобы компенсировать издержки. В день отъезда четы Андреевых в отпуск позвонил Сергей и сказал, что уже получил тринадцать миллионов наличными, а к вечеру обещали принести еще тридцать семь. Всю сумму должны передать ему в несколько дней. Говорить на такую тему по телефону было неудобно, но Лев попросил Сергея продумать, где и как ему хранить деньги. Лев торопился к чартерному поезду, отходящему от перрона Киевского вокзала в Одессу, и Донцов пожелал шефу хорошего отдыха, убеждая его не волноваться: все будет сделано, как надо.

46
Лев не только впервые выехал за границу, но и вообще впервые решил провести свой отпуск в столь цивильных условиях, которыми, несомненно, должен был обладать комфортабельный круизный теплоход. Несмотря на то, что он довольно-таки быстро и неожиданно разбогател, суть его оставалась сугубо мэнээсовской: душа привыкла отдыхать в кругу близких по духу людей на природе, у костра с бардовскими песнями. Тут же, впервые в жизни, он попал сразу в гущу московской тусовки: смесь странноватых, как марсиане, «звезд» раскрепощенного шоу-бизнеса и «новых русских». В среде этой богемы царили непонятные большинству жителей континентальной России нравы. Это выбило Льва из его привычного состояния, неимоверно раздражало, и, вполне возможно, явилось причиной не меньшего раздражения дражайшей супруги, чувствовавшей себя тоже не в своей тарелке.
Их каюта на главной палубе, за которую были заплачены огромные деньги, оказалась темным и тесным ящиком без окон. Лайнер в прошлой жизни был английским грузовым судном, полвека назад какими-то путями попал в Россию, где его превратили в пассажирский теплоход. Рассчитан он был максимум на пятьсот пассажиров, но в круиз на нем отправилось более семисот. «Звездная компания», приглашенная Горзоном, путешествовала, понятно, бесплатно. За нее платили такие «чайники», как Андреев с женой. Взамен им было милостиво дозволено лицезреть кумиров публики, отводящих душу на отдыхе. «Звезды», правда, отрабатывали свои привилегии вечерними концертами, но на них – по причине перегруженности музыкального салона – попадали лишь счастливчики, не ленившиеся занимать места с раннего утра и караулить их весь день. Не привыкшие толкаться локтями Андреев с женой довольствовались лишь тем, что в таком случае могло им достаться.
Правда, все неприятности общения с публикой на корабле с лихвой компенсировались красотами и достопримечательностями, знакомыми лишь по телевизору. Наяву все оказалось намного прекраснее и удивительнее: и мраморная гора с древним афинским Акрополем, и аквамариновые воды Эгейского и Адриатического морей, и шум и суматоха эмоциональных громкоголосых итальянцев в Неаполе, контур курящегося Везувия, и скальные берега Сицилии, раскаленные каменные мостовые Ла-Валетты с дворцами крестоносцев и рыцарей Мальтийского ордена, слепящая белизна Стены плача и палящий зной «страстного пути» из Гефсиманского сада на Голгофу, пройденный под скороговорку гида, вывезенного из Витебска еще в пятилетнем возрасте и с удовольствием отыгрывавшегося теперь на своих бывших соотечественниках. Несмотря на сорокаградусный зной, сопровождавший весь этот замечательный круиз, экзотики и красот хватило, чтобы все неприятности, включая знаменитую одесскую таможню, отошли на второй план. Наконец, путешествие окончилось, и, едва войдя в номер гостиницы «Россия» и бросив чемоданы, Лев набрал номер домашнего телефона Донцова. Время было позднее, но дожидаться утра Лев не мог, надо было срочно убедиться, что операция с деньгами давно благополучно окончена. В трубке раздался испуганный голос Вероники Павловны. Лев спросил Сергея и в ответ услышал рыдания:
– Лева, Сережа пропал неделю назад в Тольятти. Никто ничего о нем не знает!
Никаких подробностей добиться у плачущей жены не удалось, и Лев тут же набрал номер Андрея Донцова. После долгого ожидания трубку, наконец, снял разбуженный звонком Андрей. Лев еще по инерции извинился за столь поздний звонок, но через мгновение, сорвавшись, стал кричать так, что его перепуганная, ничего не понимающая жена выскочила из ванной и бросилась его успокаивать, боясь, что такие крики посреди ночи привлекут охрану и персонал гостиницы. Андрей спокойно все выслушал, потом нарочито зевнул в трубку и ответил, что знает о пропаже брата, но не имеет к этому никакого отношения.
– Я отдал ему все деньги наличными: восемь банковских блоков по пятьдесят миллионов в каждом, все с банковскими пломбами. Сергей положил их в красную спортивную сумку и ушел. От моего предложения дать ему охрану и проводить в аэропорт он отказался, сказал, что все сделает сам. Где он сейчас – я не имею понятия, думаю, что с такими деньгами ему хорошо везде, а лучше всего за границей.
– Что ты такое несешь, Андрей? Какая граница? Он должен был вылететь назад домой!
– Я знаю только, что у него был новенький загранпаспорт и, по-моему, он собирался лететь в Германию к нашей тетке в гости, у него и виза уже была в паспорте. Хотя Вероника говорила мне, что в Германию она звонила, Сергея там нет. Не могу ничего больше добавить, впрочем, у меня сохранилась его расписка в получении всех денег, могу тебе ее прислать по факсу. Извини, сейчас три часа ночи, звони днем, если еще что-нибудь понадобится. Пока.
Лев так и замер с трубкой в руках, в которой в этот раз особенно надрывно, как сигнал смертельной опасности, на высокой ноте голосили частые гудки отбоя. Стало окончательно ясно, что случилась беда: Сергей пропал, его не было уже больше недели, мысли о том, что он мог сбежать с такими деньгами, Лев даже не допускал. Скорее всего, Андрей что-то не договаривает. Его связи с тольяттинскими бандитами, о которых перед самым отъездом рассказал Льву по телефону Сергей, его явное нежелание возвращать деньги, поддельные платежки, скандал, а потом резкая уступка выплатить все наличными – все это неспроста. Он мог принести деньги, получить от Сергея расписку, а потом сдать его своим подельникам - бандитам, которые захватили Сергея с деньгами прямо за дверями квартиры, где происходил расчет. Лев закрыл глаза, представил подобный поворот событий, и ему стало жутко. Впервые в жизни он столкнулся с такой страшной и безнадежной ситуацией. Неужели он заигрался в бизнес-игры настолько, что оказался перед лицом возможной гибели своего товарища? От невыносимой душевной боли и тяжести, свалившейся на его плечи в эту минуту, Лев, не выдержав, вслух застонал. Он бросил трубку на аппарат, повернулся и увидел белое от страха и волнения лицо жены. В ее глазах стояли слезы.
– Бедный, бедный Сережа, – прошептала она. И вот тут-то Льва захлестнул настоящий ужас – бездонная пропасть разверзлась, и он, как в детстве в страшном сне, полетел в нее, задыхаясь и захлебываясь. Сердце на миг остановилось, а потом сорвалось, забилось, разламывая грудную клетку. Льва бросило сначала в жар, но тут же по спине побежал холодный пот. Все три часа, которые надо было прождать до начала рабочего дня, Лев просидел у стола, бессмысленно глядя в огромную стеклянную стену-окно, за которой в серой осенней дымке тяжело ворочалась огромная Москва, не верящая чужим слезам и не замечающая ничьих бед.


47
В своей обыденной, заполненной постоянными делами, проблемами и заботами жизни Андрей никогда раньше не вспоминал брата. Даже его лицо с годами, потускнев, как на старой фотографии, он с трудом извлекал из памяти. Что ж, дело обычное: родились два брата в одной семье, не похожие ни характером, ни внешностью, разметала жизнь их в разные края, и теперь они чужее чужих. Когда в телефонной трубке раздался голос брата, Андрей с трудом его узнал, а узнав, страшно удивился, что Сергей задает такие вопросы и оперирует значительными цифрами. У Андрея было четкое представление о брате: хладнокровный, безразличный к жизни человек, проживающий жизнь в состоянии спящей лошади. А тут вдруг такие дела! Но удивления он не выказал, умел Андрюшка схватывать суть и собственный интерес на лету.
Разговор тогда получился коротким. Положив трубку, Андрей, мысленно потирая руки в предвкушении удачной сделки, подумал, что судьба сама помогает ему. Андрей как раз подготовил большую сделку по зерну. Для этого пришлось помотаться, колеся по степным дорогам, по бывшим целинным совхозам Кустанайщины и, где уговорами, где посулами, а где взятками или даже откровенными угрозами, добиться согласия на продажу первого зерна. Теперь все упиралось в деньги, а их надо было много. Банки без залогов кредит не дают, удалось уговорить директоров совхозов на компромиссный вариант: Андрей платит аванс в половину суммы, а остальное – после продажи зерна в России. Кое-что он уже наскреб, но денег на аванс все же не хватало, времени уже не оставалось, и последние дни Андрей суматошно носился из России в Казахстан и обратно, чтобы занять у кого-нибудь недостающую сумму. Теперь деньги, которые так неожиданно предложил Сергей, с лихвой покрывали недостающую сумму, и Андрей получал их не под процент, а даже с комиссионными, на которые вполне можно купить новенький «BMW». Сама проблема перевода денег из Казахстана в Россию для Андрея была смешной. При его объемах он мог перевести сумму вдвое, втрое большую.
Встретившись после многолетней разлуки с братом, Андрей почувствовал к нему даже некоторое тепло и интерес, правда, они моментально улетучились после отъезда Сергея. Не было у Андрея ни потребности, ни времени на все эти «телячьи нежности»: надо было день и ночь заниматься делом, ковать деньги, доставлявшие огромную, особую радость. «Деньги – это все! Блага, удовольствия, неограниченные возможности, а главное – свобода! Свобода от всех и от всего!» – думал про себя Андрей, подставляя лицо обжигающему ветру, возвращаясь из аэропорта после отлета брата. «Месяца мне с лихвой хватит на все дела. Покупатель в России уже ждет эшелоны с зерном, деньги у него есть, значит, в две недели можно управиться легко, а там, может быть, удастся еще раз обернуть Сережкины денежки», – прикидывал младший Донцов, подсчитывая в уме ожидаемую прибыль.
Шел второй год рыночного половодья, накрывшего стихией огромное постсоветское пространство. Миллионы людей пытались выплыть, выжить и спасти от голодной смерти своих близких, но было немало и таких, кто, как рыба в воде, моментально освоился в этой стихии и сказочно богател, превращаясь из вчера еще заурядного гражданина великой страны в долларового миллионера и даже миллиардера – властителя и вершителя судеб, приобретая по дешевке остановившиеся гиганты промышленности, плодородные земли и нефтяные месторождения, освоенные трудом, кровью и потом миллионов людей, прошедших «мясорубку» советской власти.
Тысячи людей кинулись в предпринимательство, пьянея от неизвестного до сих пор вкуса денег, азарта, вседозволенности и смертельного риска. Деньги стали главной целью, они оправдывали любые средства. Кто-то придумывал оригинальные схемы, махинации и авантюры: от чеченских поддельных авизо на миллиарды долларов до «самопальных» шампуней, разливаемых в тару покупателя, обирал обнищавших сограждан и исчезал за спасительным кордоном, кто-то суетно таскал рябые и полосатые сумки с дешевым «ширпотребом», надрываясь, чтобы утолить вековой вещевой голод, но большинство, не разгибая спины, продолжали работать в пекарнях, в забоях и на промыслах, у редкого станка или в собственном гараже, постигая премудрости сервиса «иномарок», хлынувших валом из-за того же кордона и требующих в суровых российских краях частого ремонта. Самой многочисленной армией в один миг стала армия торговцев: в нее влились все, кто не придумал ничего другого. Продавался не только товар со всего мира, но и домашняя утварь, и просто хлам, как в самые тяжелые годы войны и разрухи. Старушки, чтобы выжить, несли из дома последнее, все это превращалось в «развалы» прямо на тротуаре или обочине, вызывая горький смех и слезы, поражая заезжих иностранцев, жаждущих поглядеть на рухнувшую «империю зла». Опустевшие корпуса цехов остановленных заводов-гигантов, производивших раньше день и ночь самое грозное оружие для защиты этой самой «империи», выбросили на улицу миллионы рабочих рук, оставив их без дела. Те, кто не хотел таскать и продавать, сбивались в стаи, отбирая свою добычу силой: бойней, а то и резней.
Большинство намерений и сделок так и оставались в уме или на бумаге, выгорало лишь одно дело из ста или даже тысячи, но в этот раз у Андрея Донцова все получалось гладко. И зерно вовремя собрали, и погрузили его в вагоны, которые еще надо было найти, и составы дошли до покупателя, а не затерялись на бескрайних просторах, а главное, что выглядело совсем уж чудом, покупатель перечислил деньги, выполнив тем самым условия договора, а не нанял рублевого киллера, чтобы убрать поставщика и оставить себе и зерно, и деньги. Все обошлось, все сладилось и сложилось самым благоприятным образом, оставалось рассчитаться с братом, и можно было запускать следующий круг: в России этот год был неурожайным.
В какой-то момент Андрей и на самом деле собрался перечислить оговоренные суммы на счет фирмы Сергея, даже платежки велел подготовить, но в последний момент величина суммы заставила его отложить перо. Не поднималась рука разом расстаться с таким привлекательным кушем. «Ничего, подождут, не баре», – подумал вдруг Андрей, злясь на себя и почему-то на брата. «Эти чистоплюи такие бешеные «бабки» получают, даже не вспотев. Махинаторы, крутят вола на бумаге, а я тут день и ночь под пулей хожу, – еще больше заводил себя Андрей, чтобы окончательно преодолеть свои сомнения. – Подождут, как миленькие, никуда не денутся», – решил он и порвал платежки, не подписывая.
Как и договаривались, Сергей месяц не беспокоил брата. Потом стал звонить каждый день и вдруг неожиданно приехал сам. Андрей, с показным радушием приняв Сергея, стал его успокаивать и убеждать, что все в порядке, но крупные деньги не терпят суеты, двигаются медленно, зато надежно. Несколько дней задержки погоды не сделают, надо просто потерпеть. Он старался по-своему брата ублажить и отвлечь. Несколько раз на новеньком «BMW», приобретенном уже на эти самые деньги, они ездили в Тольятти и снова возвращались в кустанайские степи, где сейчас, в разгар лета, стояла невыносимая жара.
Наверное, в конце концов, поморочив еще сколько-то голову, Андрей деньги все-таки бы вернул, но тут, как это часто бывает, вмешался случай, и шаткое равновесие между жадностью и честностью было резко и необратимо обрушено.


48
Николай Степанович – директор горно-обогатительного комбината – уже давно перестали занимать проблемы и интересы своего предприятия, бывшего когда-то самым крупным добывающим комбинатом Казахстана. На это было несколько причин: во-первых, появились более болезненные вопросы, касающиеся самого директора и его семьи, а во-вторых, – и это сильно оправдывало директора в его глазах - комбинату уже ничем нельзя было помочь. В правительстве давно был решен вопрос о продаже павшего на колени гиганта Канаде или Австралии, обсуждались разные варианты, но главный вопрос упирался лишь в величину взяток, которые зарубежные покупатели были готовы предложить. Ни та, ни другая страна совсем не собирались восстанавливать работу комбината, чтобы получать заветный металл, в их интересах было просто добить конкурента, воспользовавшись ситуацией. Зная всю подноготную готовящихся сделок, понимая, что как русскому директору ему не светит продолжения карьеры, Николай Степанович уже давно позаботился о российских паспортах и переводах всех своих средств в надежные места, но таких средств, как ему казалось, было недостаточно.
Впрочем, это обычная история: денег, говорят, никогда не бывает слишком много, их всегда не хватает. Свои последние дни на посту генерального директора Николай Степанович старался провести с максимальной выгодой для себя и своего клана. Именно поэтому, не особенно вдаваясь в подробности, он так скоропалительно подписал миллиардный договор на научно-исследовательские работы с никому не известной частной фирмой, имеющей уставной капитал всего в две тысячи рублей, что, в то время, соответствовало двум долларам США. Сами работы его совершенно не интересовали, главное – перевести деньги в Россию, а там уж он с ними бы разобрался. Когда появилась такая возможность, да еще и под немыслимо малый процент, Степаныч, моментально сориентировавшись в обстановке, предложил свои услуги местному авторитету, давно контролировавшему комбинат, но процент директор назвал втрое больший.
Неожиданно сделка с переводом денег через фирму мэнээсов стала буксовать, и Николай Степанович начал судорожно дергать своих подчиненных, в страхе придумывая, что он будет говорить Щербатому – тому самому «отцу» города и комбината. Ему удалось дважды отсрочить выдачу денег, на третий раз, когда он не решившись выйти к Щербатому, сказался больным, из подъехавших к управлению комбината машин вышли вооруженные «братки» и дали из автомата предупредительную очередь в воздух.
Проклиная все на свете, директор срочно вызвал к себе главбуха и главного инженера. После продолжительной яростной отповеди с применением всего запаса нецензурной брани, вырвавшейся из уст разъяренного директора, бухгалтерия получила приказ немедленно вернуть из кассы комбината людям Щербатого двести миллионов рублей наличными, а главному инженеру – Григорию Николаевичу Горному – было щедро и основательно обещано сначала зажать в дверях, а потом и вовсе оторвать его мужское достоинство, если в ближайшие дни вся операция с деньгами не будет окончена. За всем этим криком Горный все-таки понял – это не шутки и не метафоры. Григорий Николаевич бросился звонить своему партнеру – Льву Михайловичу Андрееву, но тот уже отбыл в круиз по Средиземному морю в полной уверенности, что ситуация под контролем и вот-вот все будет в полном порядке.
Григорий Николаевич был горным инженером и технологом от бога. Еще бы, ведь в его семье все мужчины занимались этим благородным делом еще со времен Демидовых! Он совершенно не умел работать с людьми, но дело свое не просто знал, а чувствовал, как говорил его дед, спинным мозгом. Ему было чуть больше тридцати, а он уже являлся авторитетнейшим специалистом в своей области, автором нескольких уникальных разработок по переработке самых безнадежно бедных руд. Именно эти технологии позволили комбинату не просто выжить, а начать зарабатывать большие деньги. Все было бы просто замечательно, если бы не развал страны, разбой среди белого дня и понимание неотвратимости побега для спасения семьи и самого себя. А для Григория Николаевича не было в жизни ничего дороже его собственной семьи. Это было еще одним родовым качеством всех мужчин Горных. Понимание такого исхода прибавило ему предприимчивости, и Григорий Николаевич с тем же искусством, что разрабатывал технологии выщелачивания, стал придумывать схемы быстрого накопления «аварийного запаса» денег.
Встретившись в гостиничном номере с Андреевым, он сразу понял не только сущность научных разработок его фирмы, но и возможность получить в лице Андреева верного партнера, с которым такой «аварийный запас» можно накопить быстрее и надежнее. Гриша был большой умница, но, как все интеллигентные и умные люди, такой же большой ребенок. Сам он в своей жизни не обидел даже кошки, никогда не дрался и храбростью не отличался, а потому, попав в такое щепетильное положение, страшно испугался и запаниковал. С Андреевым связаться было невозможно, Гриша остался один на один с огромной опасностью. В отчаянии, понимая, что на весах лежит и его голова, главный инженер набрал номер телефона Андрея Донцова, которому были перечислены эти злополучные деньги, и, инстинктивно меняя голос, придав ему самые зверские ноты, потребовал немедленного расчета, пригрозив расстрелом всей его семьи. В конце разговора, пытаясь собрать все мыслимые и тут же придуманные аргументы для усиления психологического воздействия, он добавил, что угрозы исходят от самого Щербатого.
Донцов был человеком сведущим и хорошо представлял масштабы деятельности, силу и возможности авторитетного Щербатого. Отчаяние и страх перед будущей расправой так воодушевили главного инженера, что его любительские драматические способности проявились самым неожиданным образом: в правдоподобности его телефонного «блефа» усомниться было невозможно. Андрей, услышав по телефону роковой голос, вещавший от имени Щербатого, даже содрогнулся, вспомнив, каким особым зверством отличались его боевики. Угроза была воспринята однозначно – деньги надо было возвращать немедленно! Или искать более могущественного покровителя для защиты от Щербатого?! Наверное, если бы в этот раз злополучные деньги лежали перед Андреем на столе, он вернул бы их, понимая, что сможет заработать другие, но дело осложнялось тем, что только вчера он перечислил все имевшиеся у него средства за следующую партию зерна. Теперь деньги могли появиться не раньше, чем через две-три недели. Столько не станет ждать никто! И Андрей бросился к своим «боевым друзьям» в Тольятти. Так, совершенно неожиданно для себя самого Григорий Николаевич стронул первый камень, который вызвал гигантский обвал, цепную реакцию, приведшую к непредсказуемым последствиям.


49
Те три злополучных года, что Андрей Донцов для своих родных пропадал неведомо где, он провел в колонии. Ни мать, ни брат, ни даже его жена так никогда и не узнали об этой детали его скромной биографии. Нет, он не был убийцей, не был даже вором. Свой срок он получил за обычную «фарцовку»: спекулировал самопальными джинсами и какими-то новомодными «самопальными» рубашками, попутно однажды не удержался от соблазнительного навара при обмене валюты. На ней и попался. Могли, конечно, раскрутить и на больший срок, но учли, что Андрей охотно работал с органами и «сдал» всех, кого смог. Как и обещали эти самые органы, никто о его показаниях не узнал.
В колонии, чтобы выжить и получше устроиться, ему пришлось подружиться с молодым, но матерым вором по кличке Митяй. Андрей освободился раньше Митяя, который за свои грехи имел более основательный срок, но, в конце концов, и он оказался на свободе. Андрей, к тому времени уже хорошо раскрутившийся на волне новой кооперации, помог тогда Митяю на первых порах с деньгами, а вскоре Митяй – вор в законе – стал одним из самых матерых авторитетов России, отбивавший свой жирный кусок на огромном поле битвы, которым стал славный город Тольятти, названный когда-то в честь итальянского коммунистического лидера, ставшим теперь Меккой маленького, но грозного боевого племени вайнахов, известных в многовековой истории России под именем чеченцев. Бешеных денег от единственного процветающего автомобильного завода в России хватало на всех, поэтому, повоевав и поняв, что мир и порядок выгоднее, воровская братия заключила перемирие под девизом «каждому – свое». Митяй получил выгодный надел и теперь царствовал, наказывая и милуя, верша свой, как он считал, справедливый суд, в отличие от того, бывшего народного суда, от которого справедливости не видели во все времена. Старые кореша связь не теряли, благодаря такому покровителю, Андрей легко пробился в поставщики самого «его величества» – Волжского автозавода. Он поставлял сюда синтетический утеплитель для автомобилей, который производили в его городке, получая в оплату новенькие «Жигули» по номиналу. Автомобили перегоняли в Казахстан, где они приносили приличный куш, из которого Андрей аккуратно отчислял долю Митяю, прикрывавшему весь этот промысел своей крепкой «дланью».

Как срабатывают человеческие инстинкты, каким образом в мозгу замыкаются мириады цепочек нейронов, ученые, наверное, поймут не скоро. Скорее всего, как неисповедимы пути господни, так и человеческие поступки часто непонятны и непредсказуемы. Да, сумма на кону по тем временам стояла немалая – четыреста миллионов российских рублей или четыреста тысяч американских долларов в эквиваленте. Андрей легко представлял сто новеньких разноцветных «Жигулей», выстроенных в каре на футбольном поле. Вот это весомо, зримо! Отдавать их просто так Андрею страсть как не хотелось, но людям часто приходится делать то, чего не очень хочется. Просто не отдавать – украсть эти деньги – Андрей, может быть, так и не решился бы, но ситуация внезапно осложнилась: страх перед расправой казахстанских бандитов, чьи интересы нечаянно оказались весьма основательно задетыми, перевесив все разумные человеческие доводы, лишил Андрея способности трезво рассуждать. Спасая, как он полагал, себя и свою семью, Андрей окончательно решил присвоить деньги, отдав на заклание родного брата. Впрочем, брат давно стал для него чужим человеком, а его жизнь – мелкой разменной монетой в этой кровавой игре по-крупному.
Андрей вернулся в Тольятти, где вместе с его семьей в новом особняке ожидал замороченный обещаниями Сергей. К тому времени он уже получил от Андрея несколько толстых пачек денег, но они составляли лишь десятую часть от всей суммы. Андрей предложил поехать за остальными деньгами вместе. В машину, кроме братьев, сел водитель и охранник Андрея. Все было как обычно. Выехали из города и через полчаса приехали в какое-то село на берегу Волги. У Сергея даже тени сомнений не закралось – черт знает, где Андрей может держать такие огромные деньги, может быть, в стеклянных банках в погребе?! Их встретили вооруженные люди, чьи лица не оставляли никаких вариантов: это были «братки» во главе с самим Митяем. Андрей вышел из своей роскошной «семерки» – «BMW» седьмой серии – любимой машины российского криминалитета и, не глядя в сторону брата, сказал:
– Митяй, этот козел со своей шоблой наезжает на меня и мою семью. Угрожают от имени Щербатого, «закрой» его так, чтобы они не сунулись, а если надо будет, то убей его.
Сергея от всей этой тирады чуть столбняк не хватил. Он не успел ни понять толком ничего, ни, тем более, что-то сказать, как ему резко завернули руки, вывернули карманы, отобрали паспорт и какие-то деньги и, ударив по голове, потащили волоком в подвал. Через полчаса, когда Андрей уехал, Сергея выволокли во двор и устроили ему первую экзекуцию – «посвящение», как это назвал жуткий вожак с кривой ухмылкой.
Тем временем Щербатому, получившему обратно свои деньги, еще и с процентами за причиненное неудобство, не было ни малейшего дела до Андрея, а уж тем более до Сергея. Он такими мелочами сам заниматься и не стал бы. Сергею уже сломали ребра и челюсть, отбили почки и печень, вогнали в полную прострацию, когда смерти уже не боишься, а ждешь ее, как желанного избавления. Вероника Павловна день и ночь рыдала, понимая, что Сергей не мог никуда сбежать с деньгами, скорее всего, его уже нет на «белом свете». Это же понимал и Лев Андреев, а с ним и компаньон Григорий Николаевич. Деньги, когда на другую чашу весов упала жизнь человека, стали бумагой, мусором. К таким делам еще предстояло привыкнуть, но в тот момент Андреев, впервые в жизни столкнувшийся с подобной ситуацией, о деньгах больше не думал.
Он, не жалея и не считая их, поднял все свои связи и знакомства, вышел на следователя по особо важным делам прокуратуры России, связался с какими-то хмурыми и безымянными оперативниками, не называвшими своих имен, и вскоре получил сведения, что Сергей еще жив, хотя находится в плену у бандитской группировки. Как вызволить его оттуда, не знал никто. Оперативники получили эти сведения от своих осведомителей в банде, но никаких действий предпринимать не собирались, чтобы «засветить» с таким трудом внедренную агентуру. Отчаяние и безысходность от бессилия властей и правовых органов – это все, что оставалось Льву. В конце концов, наверное, Сергея убили бы, или он, не выдержав пыток, умер бы, но вновь вмешалась Судьба, прокрутив свое колесико слишком резко: в Москве наступили октябрьские бои за Парламент, и вся бандитская братия России бросилась в столицу. Ясное дело, не спасать демократию или властолюбивого Ельцина, а грабить и мародерствовать!

Митяй со своими бойцами был в первых рядах. На базе с пленным Сергеем оставили одного охранника – деревенского парня, хозяина этой самой избы и погреба, в котором держали Сергея. Это он на трезвую голову посочувствовал пленному и даже пытался его покормить и напоить водой, но в пьяном угаре, озверев, как все, пытался удушить Сергея, повесив его на собственном ремне, который, слава богу, оборвался, не выдержав его тяжести. Митяй, оставляя хозяйство на этого «тёму», строго-настрого запретил куда-либо отлучаться от пленного, а водки не оставил, вот и пришлось невольно протрезветь, и надолго. С утра, сделав кое-какие дела по разоренному хозяйству, конвоир выпускал Сергея из подвала и, посадив его на длинную цепь, вел с ним неспешные разговоры за жизнь. Сергей не молчал, подпольщика из себя не строил, наоборот, старался разговором по душам расположить к себе нечаянного «Цербера». Так они прожили душа в душу почти десять дней. За простыми разговорами Сергей рассказал всю подлинную историю с деньгами. Тёма был поражен тем, что родной брат Сереги оказался столь изощренным подонком, сдав его Митяю на растерзание и смерть. Это было ясно даже ему, простому малограмотному деревенскому парню, ставшему волей судьбы рядовым бандитом.
– Так ты просто директор на зарплате?! И у тебя никаких миллионов нет?! – поражался Тема. – То-то, я смотрю на твои часы – «Электроника» какая-то зачуханная, за тридцать пять рублей, еще тех, думаю, чего это он с такими дешевыми часами? Вон, даже у меня и то «Сейка», а у Митяя вообще «Ролекс». У твоего брата тоже не слабые «котлы» тикают – швейцарские. А ты вроде как под лоха катишь, – удивлялся, по-волжски окая, простодушный в трезвом состоянии страж.
Когда «бойцы» с трофеями и потерями вернулись домой, Тёма, пересказав всю истинную Серегину историю, выступил с деловым предложением – амнистировать Сергея по случаю успешного завершения октябрьской баталии. Митяй, возвратившийся в прекрасном расположении духа, был очень заинтересован и даже удивлен открывшимися новыми подробностями. Жертва его давно не интересовала, но теперь, узнав, что его подшефный – Андрей – умыкнул приличную сумму, не поделившись с ним, был готов обратить свой справедливый и беспощадный гнев на «заказчика» несостоявшегося убийства. Сергея вытащили из погреба и поставили перед главарем.
– Что ж ты сразу не рассказал, как конкретно дела обстоят?
– А вы меня спрашивали? Будто дали бы мне возможность что-то объяснить. Бить начали без расспросов!
– Ладно, братан, ты уж зла на нас не держи, с кем не бывает. Главное, что ты еще живой, а вот брательник твой – Андрюха, конкретно сукой оказался редкой. Ну да ничего, мы сейчас его из-под земли достанем! Пацаны, заряжайте джип, поедем, конкретно навестим бизнесмена. А ты, Серега, извиняй нас, посиди пока, будь гостем, а мы быстро – туда и обратно.
Тёма уже как родной быстренько сбросил с Сергея путы – ненавистные веревки – и налил освобожденному, а вернее сказать, чудом спасенному, вернувшемуся с того света, стакан водки, по которой сам за десять дней вынужденного «сухого закона» соскучился до изнеможения.
– Пей, Серега, живем! Сейчас твоего брата привезут, сможешь ему сам за все отплатить. Жаль только силенок у тебя маловато, толком не напинаешь.
Сергей содрогнулся от этой тирады, водку лишь пригубил, чтобы не обижать «покровителя», и, пользуясь возможностью, попросил:
– Мне бы помыться, а? Хотя бы холодной водой или на Волгу бы сходить?
– Какая Волга, ты в своем уме – октябрь на дворе! Давай я тебе пока полью, чтобы хоть вонь твою смыть, а вечером, если не упьемся вусмерть, баню затопим, – предложил Тёма. На что Сергей мрачно про себя подумал: «Это вы-то не упьетесь?! Когда такое было?!» Но от предложения не отказался. Превозмогая жуткую боль во всем теле, он осторожно обмывал себя, как покойника. Слезы лились сами, благо под струями воды их никто не видел.

50
Андрея привезли в том самом багажнике джипа, в котором возили и Сергея. Его таким же кулем выбросили на грязную сырую, уже подмороженную осеннюю землю. Руки у него за спиной были скованы наручниками, во рту забит кляп из грязной тряпки, которой протирали машину. В глазах у пленника была ярость и гнев: он еще не понимал серьезности своего положения. Сергей вышел из избы, и вот тут-то Андрей содрогнулся от ужаса. Видимо, он не только не ожидал увидеть его живым, но и сам вид истерзанного, полузабитого брата в черных кровоподтеках и синяках мог ужаснуть любого человека. Братва окружила очередную жертву, и Митяй с плохо скрываемой яростью принялся допрашивать Андрея:
– Ну что, друг, скажешь? Зажилил шмат в четыреста «лимонов», брата сдал на погибель и думаешь чистеньким остаться? Вытащите кляп, болваны, как я с ним разговаривать-то буду?
Жадно хватая воздух ртом, Андрей зачастил без пауз:
– Митяй, ты что, совсем сбрендил?! Мы же с тобой друзья, братья, как ты мог на меня такое подумать? Ты почему его живым оставил? Я ведь тебе привез его убрать?
– Жене своей будешь приказывать, а я сам знаю, что мне делать. Если бы я его убрал, как ты просил, то кто бы мне правду рассказал про всю эту историю? А? Молчишь? Темнила! Ну-ка, ребята, дайте ему первую порцию, чтобы не гавкал на хозяина!
– Это ты-то хозяин?! – завопил Андрей, все еще не понимая ситуации. – Да что бы ты имел, если бы не я? Ты только доить можешь, а сам ни гроша в жизни не заработал!
– А мне и не надо зарабатывать, мне западло этим заниматься, особенно, если есть на свете такие козлы, как ты. Я их доил и доить буду, а из тебя ко всему еще и кровушку по капле выпущу, чтобы ты, говно, свое место знал. Давайте, пацаны, чего ждете! И ты, Серега, иди сюда, привет своему брательнику передай. Смелее. Он теперь тебе ничего сделать не сможет, – и, подавая пример, первым пнул Андрея между ног с такой жуткой профессиональной точностью и оттяжкой, знакомой Сергею на своей шкуре. И тут уже все остальные принялись с азартом и вскриками молотить беспомощно ёкающее под ударами тело.
Тёма дружески, но жестко подтолкнул Сергея в спину:
– Давай, не стесняйся, пока его насмерть не забили. Ребя, дайте Сереге место, дайте ему с братом поквитаться.
Кто-то отодвинулся, подтолкнув Сергея ближе. Андрей уже не кричал: распухшее, превращенное в кровавое месиво лицо безмолвно разевало черный кровоточащий рот, ворочая выпученными от боли глазами. Сергей глянул в них и … потерял сознание.
– Слабак! – констатировал Тёма и принялся пинать жертву с удвоенным рвением. Однако Митяй не дал забить бизнесмена насмерть. В любом азарте он, прежде всего, помнил о вещах более прозаических. Теперь из проштрафившегося дельца можно было выбить не только причитающуюся половину, а гораздо больше, может быть, даже все! Андрея отлили водой, влили в него стакан водки, освободили от наручников и отвезли домой. Испуганной до немоты жене наказали никуда не обращаться, привести мужа в сознание и передать ему, что сроку дают неделю, а заплатить он должен, в этом месте Митяй чуть задумался, – миллион долларов. Иначе всей его семье – кирдык! Любимое, короткое, но очень емкое слово!
Сергея переселили в соседнюю избу к бабке с молодухой. Уже поздно ночью она осторожно помыла его в жарко протопленной баньке, вернув Сергея к жизни настолько, что в благодарность он смог утолить ее вековой голод по хорошо стоящему члену. Ему самому даже не верилось, что все это наяву. Он старался не вспоминать Андрея или возбудить в себе чувство заслуженного отмщения, но у него не получалось ни то, ни другое. На следующий день Митяй отвез Сергея в соседний поселок к телефону, чтобы тот мог позвонить матери и жене и сообщить, что он жив. Больше ничего сказать ему не дали, но и это было немало – мать будто воскресла, да и Вероника, поседевшая за эти полтора месяца и постаревшая на двадцать лет, от неожиданной вести свалилась прямо у телефона.
Митяй не торопился отпускать Сергея. Он совсем не боялся, что тот сможет отомстить или как-то навредить, этот человек, стоически переживший неимоверные испытания и сохранивший человеческий облик, стал ему по-своему симпатичен. Таких крепких и правильных людей и бандиты уважают.
– Слушай, Серега, оставайся у нас, что тебе в твоей фирме делать? До конца тебе уже никогда верить не будут, денег ты нормальных для себя не заработаешь, ты их и в глаза не видел, а я тебе отвалю сейчас «подъемных» тысяч сто баксов, купишь себе дом, девку молодую найдем, жена-то твоя, как ты Тёмке рассказывал, баба никудышная, больная и вредная, за человека тебя никогда не держала. Оставайся, я тебе конкретно дело говорю! Я всегда за базар отвечаю!
Страшно было отказать столь «доброму» человеку, но Сергей, упирая на то, что мать больна и, не увидев его, просто умрет, выпросил себе вольную.
– Ну что ж, смотри, не прогадай. Не вздумай только ходить к ментам жаловаться на нас. Я своим знакомым пацанам в вашем городе накажу, они тебя на контроль возьмут, последят за твоим хорошим поведением. Впрочем, я думаю, у тебя своей головы хватит, да и за доброту мою ты мне теперь по гроб обязан, ведь я тебя спокойно мог давно уже похоронить, хоть живым, хоть мертвым. Если хотите, я могу вашей фирме деньги, что брат твой прикарманил, вернуть. За пятьдесят процентов. Подумайте, обсудите это со своим шефом, телефончик я тебе оставлю, позвоните, если согласны будете. Собирайся, мы тебя в аэропорт отвезем.
– Так у меня ни паспорта, ни денег нет, как же я полечу?
– Ты наш гость, мы тебя отправим по первому классу, не волнуйся. Куда лететь желаешь?
– К матери, в Казахстан.
– В Кустанай значит? Хорошо, сегодня как раз рейс есть. Поехали.
В аэропорту, не покупая билета, Сергея провели через служебный вход и передали симпатичной стюардессе. Летел он действительно в первом классе, единственным пассажиром в маленьком салоне, отгороженном от остального пространства плотными шторами. Кормили его по-царски, вот только болели зубы, да и желудок пока не принимал приличную пищу. Когда выходил из самолета, уже на трапе, стюардесса с очаровательной улыбкой протянула Сергею пачку денег.
– Вам просили передать. На такси.
Денег было достаточно, чтобы действительно взять такси, и последние семьдесят километров до материнского дома пролетели махом. Мать, увидев сына, возвратившегося с того света, обняла его и заплакала беззвучными слезами, а Сергей, тоже не сдержав слез, только теперь с ужасом подумал, что никогда не сможет рассказать матери эту историю, в которой чудом спасся один ее сын и возможно пропал другой.
Поселковая докторша, знавшая Сергея еще от рождения, обследуя и определяя результаты полуторамесячного заключения и издевательств, ахала и причитала над ним, как над покойником:
– Сереженька, это только твой стойкий организм мог такое вынести, другой человек бы не выдержал. Как же теперь лечить тебя, ума не приложу, ведь у нас ни лекарств, ни оборудования нет, даже рентген и тот только чудом еще действует, он тебе ровесник.
Дома было решено, что надо срочно лететь в Германию к тетке, муж которой работал хирургом в большой клинике. Но сначала надо было восстанавливать паспорт и искать деньги на поездку. Еще две недели Сергей отлеживался у матери, не выходил на улицу, стараясь ни с кем не встречаться и не разговаривать. Все это время мать проплакала над ним тихими слезами, понимая, что сыну нужно время и силы, чтобы рассудок вернулся в нормальное состояние.

51
Лев Михайлович был в очередной командировке. Никто уже не верил, что Сергей Донцов еще жив, слезы по нему проливали как по погибшему, но жизнь на удивление продолжалась, приходилось работать, несмотря на страшное несчастье. И вдруг Льву позвонила его секретарша и сообщила, что Сергей жив! Никто его еще не видел, он у матери в Казахстане.
– Что с ним было? Где он пропадал? Что он говорит о деньгах? – завалил секретаршу вопросами начальник.
– Я ничего не знаю. Он сам нам не звонил, по его просьбе перезвонила Вероника Павловна, она сказала только, что Сергей нашелся, и больше ничего.
– Хорошо, спасибо за добрую весть. Я вернусь как только закончу здесь с делами, – Лев нажал на рычаг и еще долго не мог положить трубку – новость была ошарашивающей. Слава богу, Сергей жив, а может быть, даже деньги целы. Вот было бы здорово! И тут же подумал: «Черт, надо было предупредить, чтобы никто не болтал о Сергее!». Подумал и тут же отвлекся: работы действительно было много.
Вернуться удалось лишь через неделю, и в этот же день в приемной появились два незнакомых человека. Один из них – явно главный – седовласый, коротко стриженый мужчина лет за сорок, с волевым выразительным лицом и второй – амбал под два метра ростом с плечами в три обхвата – типичный «качок», каких с собой берут в качестве убедительного аргумента. Оба посетителя спокойно подождали, пока в приемной никого, кроме них и секретаря не осталось, и вежливо попросили аудиенции у генерального директора. Очень вежливо попросил старший, второй лишь молча переминался, с трудом втискиваясь в объятия маленького гостевого диванчика.
Лев никого не ждал, неожиданные гости его удивили, но он согласился их принять. Вошел только старший, а «качок» остался в приемной, парализуя своим видом слабонервную и восприимчивую секретаршу. Сомнений в том, кто на самом деле пожаловал незвано в гости, быть не могло – вид посетителей в традиционных кожанах не оставлял никаких надежд на ошибку. Это были бандиты. Старший вежливо представился, но Лев Михайлович, волнуясь, не удержал в памяти ни имени, ни отчества. Гость сел, расстегнул куртку и начал издалека: о каком-то спортивном клубе «Успех», о благоприятном влиянии спорта на молодежь и о том, что благие намерения необходимо поддерживать всем миром. Будничный разговор, смысл которого ясен был и младенцу: пришли рэкетиры и требуют платить, предлагая к тому же еще и благородное прикрытие – спонсорство спортивного клуба молодежи. Лев судорожно искал варианты разговора, а пока начал издалека, рассказывая, что их маленькая скромная фирма занимается наукой и производством, денег больших не имеет и возможности фирмы очень ограничены. Седовласый «тренер» вежливо и даже как-то жутковато ласково остановил тираду:
– Да, мы в курсе ваших дел, но сейчас деньги у вас появились. Ведь ваш человечек-то с деньгами вернулся? – и многозначительно посмотрел в глаза Льва, ожидая подтверждения сказанному.
Лев начал лепетать, что человек еще не вернулся, пока известно только, что он объявился, неизвестно, есть ли деньги, но тут же осекся, поняв, что тем самым он пустился в объяснения, а значит, в неотвратимые торги. Неужели нет никакого выхода?! И вдруг он заметил, что гость впился взглядом в визитную карточку, лежащую на его столе. На ней крупными буквами были выведены лишь фамилия и имя человека, должность же внизу отпечатана была такими мелкими буквами, что всем было понятно, что она абсолютно не важна. Тем не менее, гость впился в нее с огромным вниманием. Он ничего не ответил на лепет Льва Михайловича, поднялся, вежливо попрощался, пожав крепко руку, и вышел из кабинета. Лев остался в полной растерянности, которая чуть забелила черную бездонность страха, появившегося вместе с нежданным посетителем.
Лев подвинул карточку к себе и прочел: «Еремин Виктор Сергеевич». Имя ничего не говорило. «Черт побери, откуда же эта карточка?», – подумал он и хотел было уж позвать секретаря, чтобы она помогла выяснить, кто этот загадочный Еремин, как вдруг вспомнил сам. Точно, как же он мог забыть, это ведь отец одноклассницы его Машеньки. Да-да, той самой школьной подружки Наташи Ереминой, которая ездила вместе с ними в этом году в горы. Он старался каждый год майские праздники проводить в горах под Чимганом близ Ташкента. В Ташкенте жил его старый институтский друг Сашка Хитров, к которому всегда заезжали в гости, какой бы компанией не собирались. Вот и в этот год ездили, как обычно. Правда, на обратном пути пришлось ехать поездом, так как аэропорт в их славном сибирском городе забастовал. Поезд проходил через Барнаул и далее на Красноярск, вот отец Наташи, этот самый Еремин Виктор Сергеевич – председатель областного спорткомитета, кажется, и встречал их с автобусом, в котором они доехали до родного города. По дороге они с удовольствием болтали, обсуждая своих девчонок: их учебу и дальнейшую судьбу, а когда расставались, Еремин вручил ему эту карточку и сказал обращаться, не стесняясь, в случае любых проблем. Андреев тогда еще удивился: какие такие проблемы может решить председатель облспорткомитета?
Работать после столь ощутимого стресса, вызванного визитом «спортсменов», было невозможно, да и день подходил к своему завершению. Лев отпустил секретаря, собрал бумаги и пошел домой пешком. Напротив здания института, где теперь директорствовал бывший мэнээс Андреев, у стадиона «Спартак» стояли десятки джипов, «Мерседесов» и «боевых машин воров», как любовно в народе называли «BMW». На стадионе играла траурная музыка, а у ворот толпились сотни зевак, не допущенных внутрь. Андреев не удержался и спросил молодого парня, выполнявшего явно какие-то служебные функции и наверняка бывшего в курсе дела:
– Что происходит? Что за церемония?
– Гражданская панихида, большой человек погиб.
– А кто это – большой человек и как он погиб? – продолжал любопытствовать ничего не подозревающий Лев Михайлович, хотя в другой раз он вряд ли подошел бы к такой толпе.
– Виктор Сергеевич Еремин – председатель спорткомитета, уважаемый человек, в авторитете. Новенький «BMW» гнали из Москвы с другом, тот заснул за рулем, выскочил на встречную полосу и столкнулся в лоб с грузовиком. Сам чудом остался жив, а Еремина насмерть, он даже не проснулся. Сейчас выносить будут, вон «братва» подтянулась.
И верзила вместе с такими же, похожими друг на друга, как близнецы-братья, «пацанами» стал разгонять толпу зевак, запрудившую маленькую площадь перед центральными воротами стадиона.
«Вот оно что, – подумал Лев, – Еремин, видно, шеф или крестный отец, как у них там главарей называют, всей этой «спортивной мафии», и мои сегодняшние гости из его подопечных. Его визитку на столе они поняли по-своему, посчитали, что я нахожусь под покровительством уважаемого босса. Вот только босс в ящик сыграл непредвиденно. Что же дальше, придут еще раз или оставят в покое? И кстати, кто из наших «слил» бандитам информацию о Донцове? Ведь они знают о его спасении. Не просто «слили», а навели! Вот тебе и друзья-соратники».
«Спортсмены» больше не пришли. Сергей вскоре вернулся, и сам рассказал свою историю. Правда, очень коротко и без подробностей, хотя многое было видно по нему. Лев Михайлович и Григорий Николаевич сбросились и на свои деньги отправили Донцова в Германию на лечение. Директор комбината Николай Степанович срочно продал свой дорогущий коттедж, отдав его за треть цены Щербатому, и уволился с комбината. Правда, уже через неделю он был объявлен в розыск, так как прихватил значительные суммы комбинатовских денег.
Григорий Николаевич успел на полгода рвануть в командировку в Австралию за счет потенциальных покупателей комбината, семью он предварительно вывез в Россию, так как возвращаться на старое место не собирался. Сергея, как могли, подлечили, шрамы сделали его еще более привлекательным, придав суровую мужественность, хотя, казалось бы, куда больше, и так все женщины обращали на него повышенное внимание. Он снова стал курить, теперь во много раз больше. Вероника Павловна после всей этой истории не может избавиться от страха, она боится остаться одна. Сынок ее после кражи в квартире родителей подался в очередные бега, она же воспылала огромной любовью к своему чудом выжившему мужу и теперь пытается возместить недодачу любви за целую жизнь, на что Сергей, стараясь как можно меньше бывать дома, думает – дорога ложка к обеду.
Между друзьями, теперь явно бывшими, сложились странные отношения: Лев Михайлович казнит себя за мучения и издевательства, которые Донцову пришлось пережить, видеть каждый день Сергея перед глазами стало для него страшной мукой; Сергей же, в свою очередь, считая себя виновником потери столь огромных денег, которых не отработать никаким трудом за целую жизнь, всем своим существованием пытался хоть в какой-то степени искупить эту бездонную, по его мнению, вину.
Пережитое не осталось без последствий: из Сергея будто бы вынули стержень, на котором и держалась вся его живая конструкция. С виду он ведет себя очень спокойно и достойно, его не преследуют кошмары, нет, он больше ничего не боится, страх кончился, выдохся еще там – в сыром подземелье, но вместе с ним, кажется, кончились и все остальные желания и эмоции. Жизнь стала пресной и пустой. В общем-то, и жить-то не хочется, но и умирать не хочется тоже. Еще несколько лет Лев и Сергей продолжали мучить друг друга этим взаимным чувством вины и невысказанным укором, пока, наконец, фирма не легла на бок, и друзья расстались, унеся с собой свою неизбывную долю горечи и вины.
Судьба Андрея Донцова неизвестна. Он числится в «пропавших без вести». Митяй пустил его бизнес «с молотка», разорил, а потом и сжег, что осталось. Правда, и самого Митяя, перебравшегося на более плодородные, но и опасные нивы в Москву, вскоре взорвали в шикарном «мерседесе», в каком ездил сам Черномырдин. Мать Донцовых по-прежнему ждет весточки от «младшенького», считая, что он, как и в прошлый раз, вот-вот появится, непутевый.
Сергей старается не вспоминать брата, но иногда не справляется с этой установкой: тогда перед глазами оживает жуткое, распухшее от ударов лицо Андрея с выпученными от боли и страха глазами, и холод пробирает до самого сердца, грозя остановить его навсегда.


Глава седьмая
Акселератка

       "Сегодня мы здоровы и крепки, а завтра – больны; сегодня счастливы, а завтра – поражены скорбью; сегодня богаты, а завтра – ввергнуты в нищету; сегодня прославлены, завтра – опозорены и отринуты; сегодня живы, а завтра – мертвы... О, что за перемена участи в течение двух лишь дней! От счастья – к горечи, от здоровья – к болести, от наслаждения – к скорби, от спокойствия – к тревогам, от силы – к слабости, – и точно так же от жизни перехожу я внезапно к смерти! Что за жалкое я создание!"
       {Ibid. S. XXXIV-XXXV.}

52
       Юлька нежилась в густой бархатистой пене, которая от любого малейшего ее движения густыми хлопьями через край ванны и с каким-то плюхающим звуком падала на пол. Это было ее самое любимое время дня: она вернулась из школы, а дома – никого! В эти несколько часов она полная хозяйка квартиры и абсолютно свободна! Она еще с порога начинала разбрасывать свои вещи, стараясь устроить как можно больший беспорядок, который все равно потом можно убрать за пять минут. Последнее время она старалась дома не есть. Во-первых, знала, что больше достанется домашним, а отцу, сколько ни дай, все равно мало, а, во-вторых, не могла она есть эти бесконечные макароны со скользким, будто силикон, безвкусно сладким дешевым кетчупом, который мать покупала на оптовом рынке.
Главным – как теперь говорили – центровым удовольствием этих нескольких часов одиночества и свободы было ежедневное принятие ванны с настоящими «примочками»: ароматической солью и густой пеной «Нивея», причем по фирменному, придуманному Юлькой рецепту на ванну надо было распустить всю большую банку, стоившую дороже дневного заработка ее родителей.
Юлька уже давно приспособила маленькую нишу под облицованной еще в доисторические времена ванной для своего тайника и прятала в нем все, чего не должны были видеть предки. Вот и гигиенические средства, смешно даже слышать эти допотопные слова, приходилось прятать там же. Не могла же Юлька на самом деле пользоваться этими дешевыми польскими шампунями в ядовитого цвета бутылях, которые мать покупала в киосках на рынке – ее кожа этого не перенесет!
Юлька страшно любила и терпеливо холила свою белоснежную, безукоризненно чистую и гладкую, как китайский шелк, кожу. Она, вообще, обожала свое тело – настоящее маленькое чудо, которым могла бы гордиться и сама природа. Юлька состояла из несоразмерностей и диспропорций, как выразился бы ее умный папа. Небольшая аккуратная головка с розовыми ушками и круглыми щечками, освещающими лицо незакатным солнцем девичьего, совсем еще детского румянца, губками, ярко пламенеющими на белом лице спелыми черешинами, готовыми вот-вот брызнуть соком, держалась на тонкой длинной шее. Узкие плечи с выпирающими косточками ключиц и острые крылышки лопаток подчеркивали хрупкость и юность девушки. Со спины это был сущий подросток, но роскошная (никак не обойтись без этой банальности!), чуть прогибающаяся под своей тяжестью упругая, казалось, до звона грудь с незыблемо устремленная вверх острыми розовыми сосками, как бы отвернувшимися друг от друга, – сделала бы честь любой взрослой женщине. Плоский живот с обозначенным полукружьем нижних ребер через тонкую талию неожиданно переходил в крутые бедра зрелой женщины, а те в совершенные по форме купола тугих налитых ягодиц, напоминающих твердостью антоновские яблоки, сочные и хрусткие. Длинные ноги с непропорционально длинными ступнями и такие же длинные руки с тонкими музыкальными пальцами еще подчеркивали неуклюжесть подростка, но она, несомненно, с возрастом вскоре должна уйти. Девочку уже можно было сравнить с прекрасным лебедем, но в ней еще легко угадывались ускользающие черты нескладного «гадкого» утенка.
Юлька знала, что ее тело магически действует на мужчин, и главная сила в благородной белизне и безукоризненной мраморной гладкости кожи, в нежности розового бутона, открывавшегося в известном месте лишь самому бесстыдному взору. Когда она вытягивалась в необычно большой ванне образца 1938 года, в потемневшем от времени настенном зеркале сквозь туманную зыбкость пара отражался этакий бело-розовый зефир, на котором контрастно выделялось только яркое сердечко полных чувственных губ.

Многое досталась Юльке от родителей, но все, что доводит ее тело до совершенства, она в свои пятнадцать лет уже делает сама. В уходе за собой можно только опоздать, рано не бывает, считала эта маленькая красавица. Женское тело – очень капризный и нежный цветок, его нужно оберегать и лелеять, не говоря уже о правильном питании и прочих самых необходимых вещах. Вон ее мама, сколько Юлька себя помнит, всегда выглядела невзрачной худой и блеклой женщиной с вечно темными опухшими кругами под глазами, как узник Освенцима. А эти идиотские голубые тени, которые она наводила на веки? С ума можно сойти!
Несмотря на худобу и вечную усталость, мать была очень энергичной и живой, часто беспричинно возбуждалась, становясь необыкновенно веселой, и тогда тискала маленькую Юльку или гоняла ее до головокружения вокруг круглого стола в большой комнате, а поймав, подбрасывала к потолку, несмотря на ее верещанья. Потом всегда затихала – дома она уставала быстро, выполняя домашние обязанности, как тяжелую повинность, хотя всегда переносила ее без жалоб и вздохов. Жила она только работой, где всегда считалась классным специалистом и пользовалась огромным уважением.
Мама была из профессорской семьи, ее отец, дед Юльки, недавно стал академиком какой-то непонятной академии, но никаких особых благородных повадок за ней не водилось. Она послушно пошла в университет, выбрала по настоянию отца нелюбимую химию, старательно училась, а перед самым окончанием, по его же совету, вышла замуж, выбрав из сокурсников наиболее, казалось бы, подходящую кандидатуру. Дело в том, что маму даже в юности нельзя было назвать ни красавицей, ни даже просто симпатичной девушкой. Это не только ее, Юлькино, мнение, сложившееся по старым пожелтевшим фотографиям, совсем нет. Так считали все, даже сама мама, а говорили об этом так часто, что Юльке казалось, что она это слышала еще в колыбели. Зато мама всегда училась очень хорошо, а по части своей женской красоты, вернее, ее полного отсутствия, не слишком печалилась, принимая все как данность.
Людмила Борисовна, вращаясь исключительно в мужском обществе, с годами приобрела особый шарм умной и деловой женщины. Мужчины тянулись к ней, чувствуя какую-то силу и внутренний огонь, проявляющиеся в самых разных формах. В химических технологиях она умела видеть стройную систему, всегда интуитивно чувствовала самое рациональное решение задачи. Ее очень ценили, уважали за настойчивость, с которой она шла к цели, неизменно добиваясь результата, с удовольствием слушались и хвалили в шумных мужских компаниях. К тому же она отчаянно любила мужчин, обожала острое наслаждение, которым они ее одаривали, и в любви была столь редкостно щедра, ненасытна и бескорыстна, что мужчины потом долго не могли ее забыть.
Своих многочисленных любовников она оставляла или бросала всегда сама, не допуская возникновения привязанности или каких-то серьезных чувств. Ей было достаточно легкого флирта и хорошего, как она любила говорить, здорового секса. Проблем в жизни всегда невпроворот, а вот отдохнуть по-настоящему, оторваться по полной – это еще надо уметь. И Людмила Борисовна старалась не отказывать себе в новизне ощущений. В любом женском споре она всегда становилась на сторону мужчин и защищала их, как основной источник радости на земле. Она очень уважала своего отца и оправдывала его за то, что он оставил ее мать-клушу. Она часто встречалась с отцом, обращалась к нему за помощью, и отец ей всегда помогал. Люда во многом была на него похожа и очень гордилась тем, что в свои уже немалые годы отец, по-прежнему, находит, чем привлечь красивых молодых женщин.
– Молодец, папка! – часто говорила о нем дочь. Юлька тоже любила своего деда: он никогда не гундел, не ругался, всегда приносил что-нибудь вкусное и даже подбрасывал денег. Правда, теперь они стали смешными из-за своей малости, но Юльке не хотелось над этим смеяться.


53
Вообще, у Юльки было интересное ощущение, что она знала про свою семью все, что только можно было знать. Про всех, даже про бабушку с дедушкой, как будто вся их жизнь прошла у нее на глазах. Ей даже иногда казалось, что это она старше и умнее их всех, а они как малые дети, такими глупыми, даже наивными, а потому незащищенными и несчастными казались они пятнадцатилетней Юльке. В доме всегда была атмосфера перенасыщенной откровенности. Это значит, что любое событие, даже просто незначительное слово, могло вызвать лавину или камнепад воспоминаний, обвинений и сожалений, открывавших такие интимные подробности, каких в другой семье никогда не услышишь. Телефонные разговоры мамы с подругами превращались в исповедальные реки, а уж их частые встречи по поводу и без него всегда становились источниками обжигающей до сворачивания ушей информации. Такими же острыми и откровенными были нередкие скандалы между родителями, в которых в пылу сражения легко, будто осенние листья промозглым ветром, сгребались в кучу факты и обвинения.
Приходила в гости бабушка, брошенная, по словам папы, когда-то еще в расцвете лет будущим академиком. В ее пламенных, переполненных всегда справедливым гневом разоблачительных речах открывались бесчисленные примеры подлости и предательства деда. Потом огонь всей этой неутомимой артиллерии переносился на Юлькиного отца, от которого давно уже должно было остаться лишь мокрое место. Ребенок рос среди толпы взрослых и с раннего детства нагружался житейскими пересудами как равный среди равных. Никто не спрашивал Юльку, хочет ли она это слушать, знать и понимать. Ее мнение никого не интересовало. Взрослые жили своими страстями, выясняя отношения с неиссякаемым азартом, им всегда было важно высказать, определить и назвать все своими именами, не думая о последствиях, а главное – любой ценой настоять на своем. В таком гвалте, понятно, было как-то не до Юльки, вот и получалось, что ребенок между взрослыми знал абсолютно все.
Папа вырос в большой крестьянской семье третьим ребенком при двух старших, энергичных и здоровых – как и полагалось деревенским молодухам – сестрах, которые вместе с матерью души не чаяли в малыше: баловали и развлекали его будто маленькую собачку. Вот он и вырос – вроде бы взрослый мужчина, а так и остался на всю жизнь маленькой собачкой, что живет только, чтобы развлекаться и развлекать.
Он часто и легко увлекался, загорался какими-то необыкновенными проектами, потом так же быстро уставал или остывал, интерес испарялся, а чувство долга ему было не знакомо. И дома, и на работе он вел себя, как избалованный ребенок, и продолжал считать себя младшеньким, даже когда у него появились свои дети, настаивая чтобы лучший кусок, а в последние годы кусок вообще, предназначался в первую очередь ему. Он мог, как бы в задумчивости, съесть целый торт, приготовленный к празднику или последний кусок хлеба в хлебнице. А однажды приключилась история, которая рассмешило Юльку до колик, а мать довела до отчаянных слез: ночью, крадучись, словно вор, отец пробрался на кухню и съел из плова, приготовленного на несколько дней, все мясо, старательно переворошив кастрюлю. Наверное, мясо ему нравилось больше, чем рис.
Друзья и знакомые звали отца – Кольник, а по имени и отчеству его называли только в паспортном столе и в военкомате. Для Юльки же он был папулек, вроде и ласково, и в то же время очень метко определяло его удельный вес: папулек – мотылек. Легкий человек, что и говорить.
Сколько Юлька себя помнит, в семье лада не было. Скандалов особых тоже не бывало – папулек был на них просто не способен. У него был свой ритм, позволяющий жить в противофазе с остальными членами семьи. Утром, когда все начинали очередной день и расходились на работу и в школу, он продолжал спать в маленькой угловой комнате. Просыпался лишь к одиннадцати часам, съедал все, что находил в кухне, с аппетитом только что вывезенного из блокадного Ленинграда, и уезжал в институт, где занимался каким-то непонятным космическим мониторингом. Юлька не задумывалась, что это такое, но всегда представляла нечто скучное и вялотекущее, от чего нельзя уйти и что никак нельзя ускорить.
Домой отец возвращался обычно поздно, все уже спали, ведь утром надо было рано вставать. Когда же он все-таки попадался под руку матери, она, мгновенно распалившись, возмущенно требовала с него зарплату, корила и даже иногда выгоняла его из дома. Тогда отец уходил в свой любимый гараж, пил там с товарищами по несчастью темное вонючее вино прямо из бутылки, пока женская часть его семьи не приходила за ним с белым флагом и смиренно уговаривали вернуться, чтобы отмыть и привести в божеский вид. На некоторое время все успокаивалось, и отца возвращали неизвестно как жившему без него это время бесконечному мониторингу. Удивительно, мониторинг без отца как-то обходился, а вот отец без него жить не соглашался ни за что.
Юлька хмыкнула, вспомнив об очередном таком «воспитательном» отлучении отца от дома. Она всегда была против таких мер – толку никакого, только позор на весь двор. Юлька уже давно поняла, что мать не способна ни с отцом нормально жить, ни без него обходиться, он был для нее, как горб – жить мешает, но никуда от него не денешься, так и придется до могилы носить его на себе.


54
Обычно, погружаясь в ванну, Юлька, чтобы отключиться от шума внешнего мира, включала плэйер и втыкала наушники в уши. От грохота трамваев под окнами, шума воды в проржавевших трубах и ругани соседей старые стены не спасали. Сегодня, как назло, в плэйере сели батарейки, новых она не нашла, вот и пришлось включить динамик на кухне и оставить дверь в ванную открытой, чтобы хотя бы радио создавало звуковой барьер, отгораживающий ее маленький теплый пузырящийся мир от внешнего. Музыка в динамике вдруг кончилась, и деланно серьезный голос объявил:
– Из архивов «Радио России». Рассказы Виктории Токаревой читает автор.
И обычный, даже домашний, женский голос стал читать рассказ от лица девчонки пятнадцати лет, то есть Юлькиной ровесницы, о том, как надо было на уроке написать сочинение на тему «Мой самый счастливый день». И вот девчонка размышляет, какой же день в ее жизни был самым счастливым, «растекаясь мыслию по древу», как говорит дед, заодно рассказывая о своей семье, своих мечтах, проблемах и заботах.
Юлька настолько увлеклась рассказом, что совсем забыла о ванне и получении удовольствия, которым она сопровождала «водную процедуру». Ее поразил этот «Рассказ акселератки», как назвала его автор. Какая же это акселератка, если у нее мысли шестилетнего ребенка? Девчонка переживает, что ее не переведут в девятый класс и придется идти в ПТУ, пополнять армию пролетариев. Она мечтает о дубленке, ей, видите ли, не нравится шуба, а ее самый счастливый день – когда она с отцом, таким же тюфяком, как Юлькин, ходила в кино на глупого и противного Луи Де Фюнеса, а потом ездила в гости к бабушке.
Вода в ванной остыла, пена опала, Юлька даже замерзла, пришлось вылезать из ванны и одеваться. Настроение как-то сразу подсело, и Юлька, закутавшись в махровый мамин халат, потертый настолько, что из него можно было смотреть на свет и все видеть, забралась с ногами в такое же потертое кресло, не разваливающееся только потому, что стояло в углу и его поддерживали стены, и в недоумении задумалась об услышанном в рассказе. Интересно, в какие времена жили такие девчонки и, вообще, могли ли они жить на свете или их придумали глупые тетки, вроде этой самой Токаревой. Кстати, Юлька никогда не слышала о такой писательнице, надо бы спросить у матери, знает ли она ее.
Наверное, все, о чем рассказывала Токарева, происходило лет сто назад. Точно! Девчонку в пионеры принимали – значит, она возраста Юлькиной матери, а то и старше! Надо же, какими примитивными они тогда были! Может быть, они сегодня потому квелые, старые, изморщиненные, как проросший картофель, работают с утра до ночи за жалкие гроши и не умеют ни жить, ни радоваться, ни развлекаться, что в детстве были такими примитивными?
Юлька вспомнила частые споры бабушки с отцом о коммунистах, которые якобы не дали отцу кем-то стать. Отец в таких случаях срывался на крик, что с ним бывает очень редко. Из крика Юлька поняла, что коммунисты мешали всем, душили свободу и даже кого-то убивали. Она не могла понять, чем могли кому-то мешать, угрожать и даже приносить вред старые, плохо одетые, такие потерянные и несчастные люди, что каждый день стоят на площади у памятника Ленину с дурацкими плакатами в руках и называют себя коммунистами. Они вызывали только жалость. Что ж, она знала, что отец всегда находит виноватых в своих неудачах, это сейчас было не интересно, а вот обстановка в семье, о которой говорилось в рассказе Токаревой, была Юле очень знакома.
Неужели, несмотря на такое отличие той прежней жизни от сегодняшней, на все перемены, что произошли в самих людях за столько лет, в семейных отношениях ничего не изменилось? Нет, этого не может быть! Юлька знает совсем других мужчин. Они сильные и мужественные, умные и удачливые, от них так возбуждающе пахнет французским одеколоном, и, вообще, с ними так интересно и приятно! Нет, таких, как ее отец, не много, но они – неудачники и рохли – были всегда, в любые времена.
Юлька как-то случайно подслушала разговор: отец просил мать допускать его к ней в спальню хотя бы два раза в неделю, ссылаясь на то, что он все-таки муж и что это необходимо для здоровья. Отца было жалко, тем более что, Юлька давно уже знала, о чем идет речь, но и мать можно было понять – заниматься любовью с таким жалким мужчиной, как ее папулек, себя не уважать. Юлька ни за какие деньги бы не согласилась, а тут вообще за год отец в дом не принес ни копейки.
Она уже подумывала, каким способом подбрасывать отцу от собственных щедрот, но не придумала ничего, кроме как пару раз просто сунуть несколько сотенных бумажек ему в карман, с ужасом ожидая возможного расследования и допроса с пристрастием. Но, слава богу, все обходилось тихо, отец делал вид, что ничего не произошло, а Юльку это устраивало.
Она попыталась вспомнить что-нибудь из своего, как ей теперь казалось далекого, детства. Может быть, когда-то все было по-другому? Нет, сколько она себя помнила, рядом была только мать. Сестра всегда была слишком взрослой, у нее были свои проблемы, свой мир, в котором мальчики появились раньше, чем Юлька увидела белый свет. У матери же времени на Юльку оставалось немного, хотя она очень старалась не оставлять младшую дочь без внимания.
Юлька родилась поздно, и мать всегда говорила, что родила ее себе на радость, что Юлька вырастет умной и счастливой, как все поздние дети. Все ждали, что она будет «вундеркиндом». В ожидании чуда ее с пяти лет мучили скрипкой, обучали английскому языку, долго и шумно обсуждали ее «каляки-маляки», пытаясь найти в ней талант художника. Мать даже пробовала с ней сочинять стихи, но Юлька росла обычной девчонкой, хотя, пожалуй, было в ней нечто, отличающее ее от сверстниц.


55
А отличалась Юлька от своих сверстниц, по крайней мере, от очень многих, острым интересом к тому запретному, что происходит между мужчиной и женщиной. Раннее чтение взрослых книг открыло ей таинственный и волнующий мир. Ее возбуждали и легкие игривые рассказы и повести Мопассана, и тяжелые, наполненные жгучей чувственностью романы Золя, и печальные рассказы Куприна, и пронизанные грустью и невыразимым эротизмом «Темные аллеи» Бунина, написанные великим писателем на исходе жизни.
Романы будоражили воображение, наполняя томительным возбуждением, и Юлька очень скоро нашла способ его усиливать и утолять. Сначала это ее несколько пугало, но вскоре поняла, что эти страстные ощущения – естественны и составляют главную суть не только женщины, но и мужчин. Теперь она с еще большим интересом стала прислушиваться к разговорам взрослых, присматриваться к ним, замечая, как во время вечеринок игривые ухаживания часто переходят в откровенные ласки, будто бы никем не замечаемые в пьяной шумной компании. В двенадцать лет она стала догадываться о причине стонов, вздохов и ритмичных скрипов, доносящихся иногда из комнаты матери, но настоящее понимание, вызвавшее резкое взросление, произошло практически моментально, в один день.
В тот день в школе неожиданно прорвало какую-то трубу, и все здание наполнилось горячим беспросветным туманом. Уроки отменили, и Юлька послушно потащила тяжеленный портфель домой. У нее были свои ключи, и она открыла дверь в квартиру, рассчитывая, что дома никого нет, предвкушая радость нечаянной свободы, по крайней мере, до вечера. Она сделала шаг в квартиру и, едва успев прикрыть входную дверь, замерла, услышав жуткие стоны, от которых по спине побежали торопливые и жесткие мурашки. В ту же секунду, еще не успев понять природу этих стонов, Юлька увидела в большом и темном от старости трюмо отражение движущихся тел на непривычно разложенном большом диване в гостиной. Она успела подавить возглас, прижалась к вешалке, чуть утонув в пальто и шубах, висевших на ней, и только теперь разглядела, что в комнате на диване были не воры, не грабители и не убийцы, а мужчина и женщина, страстно занимающиеся любовью.
Юлька с трудом узнала свою мать в этой прекрасной, распаленной, с длинными распущенными волосами женщине, светящейся в комнатном сумраке белым телом. Гуттаперчиво изгибаясь, она совершала непонятные размеренные движения, издавая при этом такие громкие и страстные стоны, что со стороны в первый момент могло показаться, что ее убивают. Юлька не могла поверить своим глазам – все, о чем она читала у Золя и Мопассана, представлялось ей несколько иным, теперь же она впервые увидела это действо наяву.
Мужчина был молод и незнаком. Юлька никогда его раньше не видела. Успокоившись, она с жадным интересом стала наблюдать за происходящим, стараясь не пропустить ни одной детали, отмечая самые неожиданные мелочи. Тела на диване блестели от пота, чувствовалось, что они занимаются этим уже долго и неистово, но не уставали, а, судя по возгласам и лицам, получали от всего этого огромное наслаждение.
Наконец, видимо, наступила кульминация: мать, встав на колени и локти, с нарочито медлительной кошачьей грацией изящно прогнулась, предоставляя полную свободу своему любовнику. Тот с такой же царственной медлительностью и размеренностью, лаская ее всю руками, сжимая в ладонях удлинившиеся, как дождевые капли в миг отрыва от карниза, груди, прижался к ее белому, виолончельно крутому заду и сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее стал двигаться вместе с матерью. Все это доставляло ей огромное наслаждение, и в этом невозможно было усомниться.
Юлька осторожно сделала шаг в сторону и теперь могла видеть все происходящее в комнате в двух ракурсах – наяву и в зеркале, причем она видела одновременно происходящее со спины мужчины и отраженные в зеркале вдохновленные безудержным наслаждением лица любовников. Вдруг мужчина вскрикнул, а за ним закричала и мать. Он упал на ее спину, и они слились в одно четырехрукое и четырехногое тело. Юлька в этот момент инстинктивно сжала колени, почувствовав жгучее, пронизывающее низ живота чувство, заставившее ее присесть и зажмуриться.
«Наверное, это то, что чувствует женщина», – подумала девочка, отметив, что эти ощущения ей очень понравились. Юлька отжала ключом язычок замка, тихонько вышла из квартиры и очень осторожно отпустила язычок. Замок закрылся бесшумно. На цыпочках она спустилась на этаж ниже и только потом побежала. До позднего вечера она бродила по заснеженным улицам, вспоминая увиденное, и, как ей показалось, поняла суть и смысл жизни.
Страсти, вычитанные ранее в книгах, сегодня материализовались на ее глазах. Все, что она увидела, не испугало ее и не вызвало никаких отрицательных эмоций. Она даже не удивилась, что мать предавалась любви с чужим мужчиной. По ее мнению, заторможенный и вечно замороченный папулек был просто не способен на подобное. Юлька всегда и во всем оправдывала свою мать, считая, что та знает, что и как делать. И все-таки, подсмотренный тайком эпизод изменил жизнь девочки. В этот день, узнав ненароком главную человеческую тайну, она стала взрослой, а потому решила, что вправе поступать как считает нужным. Через год она сумела привести своего преподавателя музыки к ее якобы нечаянному совращению.
Александр Сергеевич, внешне похожий на известного режиссера Виктора Мережко, о котором мама всегда говорила, что он «бабский угодник», был очень талантливым и увлеченным человеком, посвятившим всего себя музыке и воспитанию юных дарований. Прожив всю жизнь заядлым холостяком, он, однако, пользовался большим успехом у женщин, которые почему-то обожают таких, не от мира сего, мужчин. Девчонки в музыкальной школе всегда старались привлечь его внимание, слишком уж импозантным и серьезным человеком он выглядел со своей аккуратной бородкой клинышком, благородной сединой, очками в роговой оправе и длинными чувственными пальцами скрипача.
Юлька, стараясь не вспугнуть маэстро, постепенно приучала его к своим тонким и стройным ножкам, оголенным под обрез, к грудкам, по-козьи торчавшим из-под полупрозрачных блузок, к своим частым прикосновениям к нему якобы в порывах откровенности, которую проявляют только с любимыми преподавателями. Она сама выбрала Александра Сергеевича, решив, что именно он достоин чести сделать ее настоящей женщиной. Может быть, она была даже по-детски в него влюблена.
Вскоре Юлька стала проявлять особое рвение, добилась перехода на индивидуальный план, а значит и на дополнительные занятия, которые стали проходить дома у преподавателя. Там, на старинном, почти антикварном диване и произошло совращение бедного скрипача. Правда, он не слишком сопротивлялся, а, поняв, что девчонка давно мечтала об этом и с огромной радостью приняла случившееся, быстро успокоился, загоревшись для очистки совести идеей сделать из Юльки настоящую скрипачку.
После первого опыта, к которому она была уже давно готова, убедившись, что все ожидаемое таинство на самом деле еще приятнее, чем она предполагала, Юлька перестала было обращать внимание на скрипку, стараясь все предназначенное ей время заполнять другим, ставшим теперь любимым и необходимым занятием. Александр Сергеевич, как любовник, оправдывал ее самые большие надежды. Он не на шутку увлекся посвящением девочки в таинства любви и сделал все, чтобы это новое увлечение обошлось без последствий и не вызвало ни у кого подозрений. Однако и скрипку забросить не позволил, заставив совмещать приятное с полезным, пользуясь даже первым в качестве стимула, и вскоре Юлька заняла третье место на зональном конкурсе скрипачей России, чем страшно порадовала своих родителей.
Там же, у Александра Сергеевича, Юлька познакомилась с его приятелем – очень важным и ответственным работником областной прокуратуры, чья квартира была на одной площадке с преподавателем музыки. Сам ли он догадался или узнал что-то от приятеля, но вскоре Юлька побывала у него в гостях и получила за это свой первый гонорар – новенькую бумажку в сто долларов.
Алексей Владимирович – суровый прокурорский начальник – проводил с Юлькой по нескольку часов днем дважды в неделю, несмотря на свою страшную занятость, расплачиваясь всегда у двери своей квартиры новенькими «франклинами». На следующий год Юлька окончила музыкальную школу, а вот уроки скрипки, совершенно бесплатно, по инициативе любимого преподавателя еще продолжались. Для конспирации Юлька дома иногда бралась за инструмент, будоража своих домашних любимыми мелодиями Брамса и Вивальди.


56
За прошлый год Юля сильно вытянулась, подросла на десять сантиметров, а грудь ее налилась так, что с трудом втискивалась во второй номер. Юлька любила тесное белье, обожала дорогое кружево, но могла себе позволить одевать это только во время своих встреч с «кавалерами», как назвала бы их бабушка. Никто из домашних не мог и представить, что Юлька, которую все считали еще совсем маленькой, ведет насыщенную жизнь молодой женщины, встречаясь с несколькими солидными людьми, обожавшими ее ангельское тело, переполненное самыми грешными страстями.
Удовольствие, да что там говорить, наслаждение, доставляемое мужчинами, и опыт, приходящий от раза к разу как бы сам собой, так раздразнил девочку, что она теперь весь день жила в ожидании утоления этой бесконечной жажды, а если по каким-то причинам не выпадало случая, то доставляла это удовольствие себе сама, размокнув и разнежившись в благоухающей пеной ванне, лаская свои нежные розовые лепестки.
Юлька зарабатывала около полутора тысяч долларов в месяц и прятала деньги в потайное местечко, позволяя себе лишь иногда маленькие радости. Ложь стала настолько привычной, что уже не доставляла никаких хлопот. Все было ею продумано до мельчайших подробностей. Самым трудным, оказалось, продолжать жить в старой, убогой, хотя и полногабаритной квартире, требующей ремонта с самого ее рождения, слушать бесконечные жалобы матери на безденежье, видеть беспомощность и бесприютность отца, оставшегося верным приверженцем пресловутого мониторинга, зная, что скопившихся у нее денег хватило бы с лихвой на прекрасную жизнь для всех.
«Может быть, принести эти деньги, соврав, что нашла?» – думала Юлька, но тут же понимала, что мать начнет искать того, кто их потерял, и наверняка найдет. Нужно было придумать, как хотя бы тайно помогать матери деньгами, и вскоре Юльке представился такой случай: она устроилась на работу. Соседка по площадке, тетя Катя продала свою квартиру какому-то бизнесмену. Сначала пришли рабочие, и несколько недель в подъезде не было никакого житья от шума и пыли. Когда ненужные перегородки убрали, а нужные вновь возвели, привезли красивую современную мебель, и за стенкой началась непонятная тихая жизнь, заглушаемая классической музыкой. Мать уважительно поднимала палец вверх, кивая, дескать, и среди новых богатых есть воспитанные люди. А вскоре тетя Катя, выполнявшая просьбу нового жильца, по знакомству предложила Юльке присматривать за квартирой, убирать и поддерживать там порядок во время отсутствия хозяина.
Самого хозяина она не видела. Зарплата ей была положена чуть больше, чем у матери на ее спецпредприятии, а управлялась Юлька со своими обязанностями очень легко за час, да и то не каждый день. Вот только сделать все надо было обязательно днем, до пяти часов, так как позже мог появиться хозяин, встречаться с которым Юльке не рекомендовали. Ей было очень любопытно посмотреть на соседа и работодателя, но работа была столь не обременительной, а платили за нее так хорошо, что Юлька не решалась нарушить установленный порядок.
Однажды она задержалась в школе, а со времени последней уборки прошло уже несколько дней, и ей не хотелось навлечь на себя неприятности за пыль на мебели, от которой не спасали даже плотно закрытые окна. Вот она и рискнула сунуться в квартиру в половине шестого, рассчитывая управиться быстренько, тем более что сосед в квартире не жил постоянно, а бывал редкими наездами.
В общем, судьба свела их, когда Юлька, закончив работу, уже собиралась уйти из квартиры, но задержалась буквально на секунду, увидев диск с редкими записями фон Караяна. Хозяин квартиры оказался совсем не страшным и не сердитым. Звали его Лев Михайлович, и он очень понравился Юльке с первого же взгляда. Ей всегда нравились взрослые, серьезные, умные и сильные мужчины. Лев Михайлович оказался именно таким.
В тот вечер они вместе слушали музыку, пили вкусный чай с бергамотом, а потом Юлька взяла у него несколько дисков послушать дома. В следующий вечер без особых разговоров и каких-то приготовлений Юлька оказалась в огромной постели с новым знакомым, в которого успела влюбиться по самые уши. Она уже не могла представить себя без Левушки, как она называла его про себя, вслух же только по имени и отчеству. Теперь она была готова делать для него все бесплатно, но Левушка не позволил этого, наоборот, стал платить девчонке вдвое больше.
Мать знала о работе по уборке квартиры, позже Юлька рассказала, что их сосед – крупный бизнесмен и ученый. Мать выслушала с явным интересом, задала несколько уточняющих вопросов и, видимо, полностью удовлетворенная ответами дочери вновь вернулась к своим делам. Несколько раз Юлька приносила диски от соседа или носила к нему послушать виниловые пластинки на его английском «Hi-Fi» проигрывателе. Получалось, что девчонка вроде дружит с соседом. Людмила Борисовна несколько раз пыталась одернуть Юльку, считая, что не стоит мешать взрослому человеку, но дочь приводила какие-то свои доводы и продолжала общаться с соседом, не вызывая у матери ни малейшего подозрения.
Со временем Юлька поняла, что Лев Михайлович содержит эту квартиру для вполне определенных целей – по вечерам, а иногда и по ночам, к нему приезжали женщины. Юлька ревновала своего Левушку, но понимала, что с этим ничего не поделать, просто старалась улучить любую минуту, чтобы побыть с ним рядом. С ним было легко и интересно, а еще он расспрашивал Юльку о ее проблемах, включая и школьные, и вскоре она рассказала ему и о своем приработке на стороне. Лев Михайлович попытался вмешаться и уговаривал Юльку отказаться от встреч с «кавалерами», предложив компенсировать убытки, но Юлька не была уверена, что может таким образом пользоваться своими отношениями с Левушкой. Она попросила не торопить ее с решением и дать ей время подумать.
В один из поздних вечеров Лев Михайлович появился у себя в квартире после длительной служебной командировки, и, судя по шуму на лестнице, там произошла какая-то сцена в присутствии нескольких молодых женщин. А на следующий день от соседей Юлька узнала, что в ту же ночь Лев Михайлович попал в автокатастрофу, врезавшись на полном ходу в фонарный столб по дороге домой. Говорили, что он в очень тяжелом состоянии и вряд ли выживет.

57
Юлька решительно стряхнула нахлынувшие печальные воспоминания и уже с новым раздражением вернулась к рассказу Токаревой, который ее сегодня так удивил и задел. Нет, эту мямлю и простодыру никак нельзя назвать акселераткой. Вот Юлька – другое дело. Она в свои пятнадцать лет прочно стоит на ногах и знает, что такое жизнь. Ей не нужны советы и нотации старших, делающих вид, что они лучше, чем есть на самом деле.
А они просто убоги и смешны – эти ее милые родственнички: бабка, тоскующая всю жизнь по бывшему мужу, не сумевшая даже злобой убить безответную любовь, дед, старающийся подальше отодвинуть старость бесчисленными скороспелыми и легко угасающими романами с претендентками на те или иные должности в его институте, безликий и увядший, как прошлогодний овощ, отец, выпрашивающий у матери свою порцию жалкой любви, энергичная любвеобильная мать, не упускающая ни малейшего случая убедиться в своей женской страстности и привлекательности, несмотря на свой внешний вид; да и все остальные, окружающие Юльку, – назидательно читающие скучные проповеди вперемежку с такими же скучными стишками из дальних веков учительницы, безуспешно пытающиеся прикрыть штопаные колготки подолом выцветшего от стирки платья, безмозглые прыщавые пацаны в классе, не признающие ничего кроме пива, мата и бессмысленных тусовок, толпы серых, замерзающих на промозглом ветру зимой и потных, пропыленных с головы до ног коротким, как заячий хвост, летом людей, шумно-скандальных и злобно враждебных друг другу, толкающихся в метро, автобусах и просто на улицах, противные жирные рожи «думских дьяков» в телевизоре и молодые с плутоватыми и самодовольными ухмылками лица представителей власти. Все они были до обнаженности понятны, а потому отвратительны Юльке.
Она не согласна жить в этом душном отвратительном мире. Она должна попасть в параллельный мир, где свежий шелестящий воздух кондиционеров, мягкость и тепло мехов, шуршание шелка и легкое покалывание наэлектризованной лайкры, блеск дорогих украшений, запах самых лучших духов и вкусной еды, где говорят тихо и красиво, смеются, пьют пузырящееся шампанское из тонких бокалов, а слуга выносит гору аккуратно сложенных конфет «Фереро Роше», не уронив ни одной! Там цветы, там любовь, там настоящие сильные мужчины и самые красивые женщины, из которых Юлька, без всяких сомнений, лучше всех!
Ей не нужны эти пустые знания, которыми ее пытаются нашпиговать скучные злые тетки в школе. В том, правильном мире достаточно быть красивой, иметь белую гладкую кожу, длинные струящиеся волосы, тонкую талию и роскошную грудь, уметь доставлять удовольствие, зажигать не на шутку, чтобы за одно обладание тобой к ногам положили весь мир. Юлька давно это поняла и твердо знала. Она снисходительно смотрит на обтекающий ее обыденный, грязно-серый и противно пахнущий мир, с которым она без сожаления расстанется, как только сможет, став, наконец, взрослой, уйти из этих дряхлых и лживых стен.
Девочка скинула потертый мамин халат, растерла мохнатым полотенцем замерзшее тело, оделась, и, привычно взглянув на часы, заторопилась к своему давнему и любимому «кавалеру», который после обличительной прокурорской речи на нашумевшем в городе процессе с удовольствием отдохнет в объятиях совсем не набоковской Лолиты.



Глава восьмая
Железный Феликс

       Кто любит серебро, тот не насытится серебром, и кто любит богатство, тому нет пользы от того. И это — суета! Есть мучительный недуг, который видел я под солнцем: богатство, сберегаемое владетелем его во вред ему. И гибнет богатство это от несчастных случаев: родил он сына, и ничего нет в руках у него. Как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришел, и ничего не возьмет от труда своего, что мог бы он понести в руке своей.
       Экклезиаст

58
       Это была замечательная немецкая счетная машинка – ладная, несоразмерно тяжелая, блестевшая черным лаком, с аккуратными штырьками против циферок в прорезях-окошках на покатом боку и изящно изогнутой маленькой ручкой с деревянной бобышкой, как у бабушкиного «Зингера». Звякая и треща своими сложными, скрытыми от глаз внутренностями, она производила чудеса! Выставишь штырьками какое-нибудь число, крутанешь рукоятку, наберешь следующее, покрутишь еще, и вот оно – чудо – в окошке выскакивают циферки искомого произведения или суммы. Счетная машинка могла вычислять любые числа, даже массу Земли, и делала свое дело споро и тайно, туго, натужно прокручивая, проверчивая что-то в невидимых потрохах, наверное, шарики и ролики, которые в сердцах часто вспоминала бабушка. Своей скрытой от посторонних глаз утробной работой машинка вызывала у маленького Глеба непомерное удивление и восхищение. Взрослые уважительно называли ее редким именем «Феликс». За целую жизнь Глеб больше ни разу не слышал такого имени, только у самого стойкого большевика, названного, как ему в детстве казалось, в честь удивительного арифмометра «Железным Феликсом». Когда родители позволили Глебу пользоваться счетным аппаратом, он почувствовал себя самым счастливым человеком на свете.
В те времена арифмометром пользовались лишь самые прогрессивные бухгалтеры и счетоводы, презревшие древние, как мир, костяные или деревянные счеты. Впоследствии Глеб вырос и научился сам производить сложные арифметические действия в уме, легко обгоняя металлического счетовода, но магию чудесной немецкой машинки ничто не смогло затмить, даже современные электронно-вычислительные машины, намного превышающие арифмометра «Феликс» по сложности и интеллекту. На всю жизнь у него так и осталось представление, что и в его голове, как в арифмометре, крутятся, шумят, цепляются зубчиками одно за другое колесики, вспыхивая результатом перед закрытыми глазами. С той самой первой встречи пятилетнего Глеба с «Феликсом» цифры всегда привлекали Глеба больше всего на свете. Они возбуждали и успокаивали его, радовали глаз и слух, он видел цифры и числа во всем, что его окружало. Весь мир состоял из них!
И еще одно событие, даже не событие, а так – мимолетная картинка – оставило в детском сознании яркий след на всю жизнь. Однажды на почте он увидел, как из бумажных мешков высыпали металлические деньги. Монеты, сыпавшиеся звонким серебристым ручейком, ослепили мальчишку отраженным узким солнечным лучом, ненароком пробившимся сквозь мутные окна, зарешеченные на тюремный манер толстыми прутьями. Движение и звон потока монет были завораживающими, как и стрекот допотопного счетного агрегата, и поразили воображение Глеба так же основательно. До этого момента цифры и деньги в его понимании не связывались между собой. Деньги, как таковые, его мало интересовали, он их просто очень редко видел. В их семейном домашнем хозяйстве все было по-деревенски просто: почти все, что ставили на стол, выращивали и готовили сами, в лавке покупались лишь самые необходимые мелочи. Процесс купли-продажи до поры до времени никак не отмечался в девственном сознании мальчишки. Деньги, в основном мелкие монеты, были просто металлическими кругляшками, которые обменивались на хлеб, сахар, мыло и фруктовую карамель.
Эти два детских впечатления – арифмометр «Феликс» и легкий звон блеснувших на солнце монет, – упав на благодатную, подготовленную природой или Создателем почву, непонятным образом связали их в странную неразрывную цепь, превратив любознательного мальчонку в вечного пленника цифр и денег.

Детство братьев Петровых прошло в большом русском селе на границе Казахстана и Киргизии. Оба родились в нем и прожили до самого окончания средней школы, в которой учителями работали их родители. Слово «село» никак не подходило к этому огромному населенному пункту, вытянувшемуся вдоль бывшего караванного пути, называемого когда-то «шелковым», а теперь современного тракта, соединяющего столицы трех среднеазиатских республик. Село – слишком уж деревенское слово, означающее тишину и покой над маленькими сонными домишками, как, впрочем, и слово «деревня», которое и в голову не могло прийти, глядя на уходящее за горизонт скопление домов в широкой благодатной долине. «Поселок» – было тоже маловато, а на «город», даже на «городок» – населения все-таки не хватало. Комбинация же – «поселок городского типа» – воспринималась гордыми жителями Георгиевки обидной и бестолковой, как словосочетание «осел лошадиного типа». Все это нисколько не занимало их в повседневной жизни и вызывало трудности только в разговорах с посторонними, которым хотелось правильно объяснить, что же такое Георгиевское, где им довелось жить и трудиться.
Сама местность в окрестностях селения была равнинной, степной, но с юга долину теснили отроги Западного Тянь-Шаня. Вершины хребтов достигали почти пяти тысяч метров, и белые, высокие горы, казавшиеся призрачными из-за оптического обмана, вызванного этой непомерной высотой и открытым слегка всхолмленным пространством, отделявшим их от людей, всегда были видны из любой точки поселка во все времена года, как иконостас в «красном углу» избы. На горы косились, ворчали и хмурились, когда они насылали черные тучи или снежные метели, их сахарно-белый вид облегчал полуденный зной жарким сухим летом и ласкал взгляд тихой пронзительной осенью, когда небо особенно синё, а горы ослепительно белы. Они спадали от снежных вершин черными глянцевыми скалами, переходя в серые осыпи, а затем в пологие изумрудно-травянистые склоны, похожие на огромные застывшие волны, каждая последующая ниже предыдущей, пока не превращались в широкую долину. Всё огромное пространство между поселком и первыми холмами-волнами было распахано под поля, расцвечивающие эту благодать цветными прямоугольниками.
Люди за тысячелетия напридумывали огромное количество теорий: одни считают, что порядок звезд на небосводе во время рождения человека определяет его характер, способности, таланты и даже судьбу, распределяя все многообразие рожденных человечков всего лишь на двенадцать знаков Зодиака, другие уверяют, что и имена даются не просто так и тоже несут на себе печать предсказаний. Может быть, на характер и судьбу человека влияет еще и место, где он родился и тем более прожил свои самые продуктивные годы – детство? Возможно именно эта постоянная декорация, в которой с одной стороны неприступные горы, стеной отделявшие неведомый мир, а с другой стороны бесконечный простор, куда уводила черная лента асфальтовой трассы, прорезавшая село, определила жизнь, характер и судьбу братьев Петровых.
Для Георгиевки трасса была главной жизненной артерией. По ней, чадя бензиновым перегаром, плюясь во все стороны дождевой грязью или обдавая пылью, ежедневно с шумом пролетали сотни автомобилей, но никто не обращал внимания на эти неудобства – дорогу любили, она давала заработок, связывала пуповиной Георгиевку с остальной страной. Братья Петровы были равнодушны к родному поселку, как, наверное, равнодушны птенцы к своему гнезду – временному прибежищу пока не окрепнут крылья. А вот дорогу они любили, как и все жители. Она приходила из-за горизонта и, скрываясь за другим его краем, звала, манила, обещала, что где-то есть иной, большой и интересный мир, в который они уедут в свой срок.

По материнской линии братья относились к старому немецкому роду, возможно не случайно носившему всемирно известную фамилию Гете. Может быть, знаменитый поэт Германии и эта далекая ветвь обрусевших немцев, осевшая на границе Киргизии и Казахстана, вышли когда-то из одного корня, кто знает? В 1941 году, в самом начале войны, поволжских немцев, поселившихся на Волге еще при Петре или Екатерине – толком никто не помнил – сослали в Среднюю Азию. Без вины виноватые законопослушные и трудолюбивые граждане СССР, в большинстве крестьяне, отправились обживать окраины своей мачехи-родины. Везде, где им пришлось жить, они работали с утра до зари, набивая вековые мозоли, строили аккуратные дома, рожали белоголовых детишек и терпеливо сажали деревья и цветы в своих непривычных для местных кочевников палисадниках.
В роду казахстанских Гете бережно относились к своей истории, знали наперечет предков, по крайней мере, за последние сто лет. В этой семье во все времена рождались талантливые дети, но беспристрастность, холодный точный рассудок, чуждый вспышкам эмоций, и целеустремленность передавались по наследству с четкостью швейцарского хронометра. Фамилия Гете досталась по наследству матери братьев Петровых. Такой достойной и красивой фамилией можно было гордиться, но в жизни бывают самые невероятные повороты. Марии Гете, матери братьев, выпала судьба расти и учиться в советской школе сразу же после ожесточенной и победоносной войны с ненавистными фашистами. Столкнувшись с огромной, всепожирающей волной ненависти, вскипавшей вокруг нее – маленькой немки, – девочка с ранних лет возненавидела все немецкое, в том числе и свою благородную древнюю фамилию. С неистощимой истерикой, доводящей ее чуть ли не до припадков, она запрещала родителям говорить на родном немецком языке. Пугая своей неистовостью, Мария наотрез отказалась его учить и мечтала о дне, когда сможет, наконец, сменить ненавистную «фашистскую» фамилию на любую другую, но обязательно русскую.
Окончив школу, она села на проходящий из Фрунзе автобус и отправилась учиться в педагогический институт в Алма-Ату, выбрав, конечно, филологический факультет, чтобы стать учителем русского языка. В первый же месяц учебы Мария вышла замуж за обычного русского парня по фамилии Петров, с которым познакомилась в автобусе по дороге из общежития в институт. Крепкий и физически здоровый парень оказался студентом физкультурного техникума. Мария еще тогда практично отметила про себя, что их дети смогут перенять от него могучее здоровье. Так и получилось. Мария с перерывом в несколько лет родила двух сыновей, внешне воспроизводивших облик своего отца-физкультурника.
Агрессивно русофильствующая мама назвала сыновей русскими, как она считала, именами – Глебом и Кириллом. Ее муж – Николай Петров – по профессии был физруком, а по жизни универсальным перворазрядником. У него не было каких-то исключительных способностей, да и спортсменом, по большому счету, его назвать было трудно. В многочисленных видах спорта, которыми ему как физруку приходилось заниматься, он достигал лишь первого разряда, что обуславливалось крепким физическим здоровьем, ставшим в годы технического прогресса большой редкостью. С легкой и недоступной мужу иронией Мария стала называть его физкультурником. Она же, получив диплом преподавателя русского языка, всерьез сосредоточилась на своей карьере и уже через несколько лет стала завучем, а потом и директором средней школы в родной Георгиевке. Муж изо всех сил помогал ей, добиваясь высоких показателей школы в спортивно-физкультурной работе. Общими стараниями супруги Петровы сделали ее лучшей в районе.
На детей у Петровых по большому счету времени не хватало, казалось, они были предоставлены сами себе. В раннем детстве ребята ничем не отличались от своих сверстников, но со временем, уже в школьные годы стали проявлять удивительные, даже выдающиеся математические способности, вызывавшие восхищение простых людей. Глеб был старше Кирилла всего на два года, и это позволило им избежать обычной отчужденности и недружбы, часто возникающей между братьями или сестрами при большей разнице в возрасте. Оба росли крепкими и закаленными, как того требовал папа-физрук, заметно опережая своих одноклассников физическим развитием. Как дети директора школы, они были обречены на отличную учебу, что, впрочем, давалось им без особых усилий. Строгая мама с удовольствием отмечала, что сыновья переняли умственные способности от немецкого рода, а внешность и здоровье позаимствовали от идеального в этом отношении отца.
Братья Петровы легко побеждали на областных и даже республиканских математических олимпиадах, но все было не так-то просто. Ладно бы, быстрый счет и «щелканье» задачек из учебников на совместную работу или мудреные бассейны с одновременно втекающей и вытекающей водой, но оба сына проявляли феноменальную способности и память. Просто так, для развлечения, они извлекали корни из четырехзначных чисел, после первого прочтения легко запоминали наизусть десятки страниц любого текста, наперебой читали наизусть «Онегина» от корки до корки, а Глеб, пролистав один раз перетасованную колоду карт, мог назвать их с закрытыми глазами по порядку, не сбившись ни разу.
Ребята росли как на дрожжах, гоняли мяч, послушно выполняли любую работу по дому, перед сном для здоровья выпивали по литру парного молока и к старшим классам обогнали ростом отца на целую голову. Кроме математики и здорового интереса к спортивным играм, их больше ничего не интересовало. Будь они в большом городе, да еще и в руках хороших воспитателей, в них развились бы и другие таланты, а может быть, и нет. Природа, если дает в чем-то много, то обязательно заберет в другом. Закон всемирного равновесия никто еще не отменял.
Кирилл настолько подражал старшему брату – единственному и постоянному главному авторитету и наставнику, под чьим руководством он познавал внешний мир, – что долгие годы, ни о чем не беспокоясь, шел за ним в кильватере, как сухогруз за большим ледоколом. Может быть, это безмятежное плавание в тени старшего брата и повлияло на то, что его мироощущение было иным: скучным и практичным, никакие фантазии его не занимали. Он в детстве тоже крутил ручку старенького запыленного арифмометра, к тому времени уже не работающего, но это не вызвало в нем ни малейшего интереса. В его жизни не было таких озарений, как у Глеба, хватило впечатлительного брата, в жизни которого детские фантазии сыграли огромную роль.
Как часто незначительные, с точки зрения непосвященного человека, события играют определяющую и даже роковую роль, выполняя функцию спускового курка. Тогда, совершенно неожиданно, человеческая жизнь, втуне беременная открытиями и роковыми ошибками, будущими победами и поражениями, будто бы ожидавшая какого-то только ей понятного сигнала или знака, лавиной срывается с гор, увлекая нас по неведомому пути. Мы же называем это Судьбой, признавая свое бессилие отменить или изменить выбранный ею курс.

59
Сначала Глеб, а через два года и Кирилл, окончив школу, поступили на мехмат Новосибирского университета – одного из самых престижных учебных заведений страны. Братья были настолько увлечены математикой, что вопросов о выборе профессии у них и не возникало. Это были последние годы того счастливого времени, когда при выборе профессии юноши еще не задавались вопросом, сколько они будут потом получать, где и как работать, а просто подчинялись зову своего сердца или порыву души.
В университете Петровы легко и успешно учились, оба шли на «красный диплом», в свободное время гоняли мяч в спортзале или на площадке, не обращая внимания на девушек, провожающих рослых и симпатичных братьев долгим зовущим взглядом, не пили и не курили, в общем, были вполне примерными студентами. Глеб, правда, пристрастился к ночным сеансам преферанса. Благодаря своим математическим способностям и феноменальной памяти, он почти не знал неудач, выигрывал по-крупному, обесценивая свою повышенную стипендию до незначительного финансового подспорья. Пожалуй, слово «пристрастился» применять было еще рановато, в студенчестве Глеб Петров не был азартен, а к преферансу подходил трезво и рационально, как и подобает профессиональному карточному игроку. Если память и способности помогают с легкостью выигрывать и получать дополнительные деньги, то почему этим не воспользоваться? Преферанс был единственным признаком надвигающейся взрослости, студенческая жизнь обоих братьев мало отличалась от школьной.
Наверное, все так и шло бы, спокойно и размеренно, как в скучном санатории, если бы не наступили роковые годы: накренившаяся огромная посудина страны с так и недостроенным социализмом на борту резко дала течь и медленно пошла ко дну. Не спасали ни талоны, ни продразверстки и распределения всех благ, ни кампании «гласности», «перестройки», не говоря уже об «ускорении», переросшем в ускорение свободного падения разваливающейся на лету экономики, не желавшей быть ни эффективной, ни даже экономной. Все причитания и манипуляции были бесполезны, как заклинания над телом древней измученной жизнью старухи: чем больше действий – бессмысленных и бесполезных – тем скорее окончательный исход. В стране сначала прошла волна кооперации, возродившая бациллу свободного предпринимательства, понимаемого как возможность свободно и безнаказанно красть и тут же втридорога перепродавать, потом стали появляться коммерческие банки и многочисленные товарно-сырьевые биржи, на которых все эти сомнительные сделки и происходили.
Студенчество не осталось в стороне от «столбовой дороги» и начало активно вовлекаться в пробивающиеся мощными соблазнами новые экономические течения. В общежитиях появились круглосуточная торговля дефицитом, включая выпивку и презервативы, ночные видеосалоны с откровенной порнухой, настойчиво выдаваемой за малоизвестную нам эротику, и другие сомнительные услуги. В перерывах и даже во время лекций студенты оживленно обсуждали коммерческие сделки, в которых фигурировали крупные партии древесины, металлов, промышленных и продовольственных товаров на суммы, сопоставимые с районным и даже областным бюджетом. Деньги зашелестели в особо крупных, почти космических размерах. Они неимоверно расширяли горизонты и позволяли перешагнуть некую запретную ранее грань, за которой открывался неведомый доселе мир искушений и удовольствий. И молодая поросль, не сумев удержаться, с головой кинулась в эту новую жизнь.
До защиты дипломной работы Глебу оставалось всего несколько месяцев. Работа была фактически готова. Известный академик-математик, отметив ее высокий уровень, намекнул, что может предоставить место стажера в руководимом им институте. Раньше подобное предложение сочли бы за высочайшую честь, сейчас же оно выглядело смехотворным. Мишка Варнаков – бывший однокашник Глеба, отчисленный за неуспеваемость и дебош еще со второго курса, отслужив армию и получив в ней вместе с тумаками и порцией унижения необходимую хватку и смекалистость, попал в нужное время в очень удобное место и возглавил только что созданную анонимными инвесторами Сибирскую биржу. Он и сделал Глебу предложение, от которого тот не мог отказаться. «Красный» диплом математика был тут же заброшен и исчез, мелькнув рыбьим хвостом, а сам Глеб навсегда забыл и об университете, и о чистой математике. Впрочем, не он один!
Подгнившие заборы рухнули по всей стране, открыв алчущим взорам бесконечные завалы залежавшихся «неликвидов». На огромных складах – от горизонта до горизонта – хранились груды стальных труб, рельсов, проката, угля, шин, залежавшихся удобрений, давно списанных, как внесенные в почву, и так далее. Закрома Родины были полны всякой всячиной, не приносившей до сих пор никому ощутимой пользы. Это были богатства карикатурно-знаменитой Коробочки из «Мертвых душ». Теперь же этим залежам придали смысл, определив спрос и цену, – и все потекло, поехало, понеслось в Китай, Иран, Европу и дальше по всему изумленному миру.
Советский Союз распался в течение трех дней. Границы моментально стали прозрачными, таможня разбежалась, и потоки товара могли беспрепятственно перемещаться из точки бесполезного гниения в пункт наивысшего спроса. Все привычные функции разом отпали, миллионы ученых и конструкторов, крепивших пресловутую оборону Родины, стали ей не нужны. Предстояло каждому, впервые оказавшись единоличником, выживать в одиночку, кто как мог. Кто успел, продавал за гроши залежалые секреты, вынося пачками документацию, кто-то ведрами на развес тащил секретные микросхемы, из которых с контактов пытались вытравить золото, отчаявшиеся собирали враз вздорожавшие цветные металлы, обдирали все, что попадалось под руки, от медных букв на стелах при въезде в город до табличек на кладбищенских пирамидках. Карманы миллионов граждан не просто опустели, их вывернули наизнанку, чтобы не осталось ни копейки, ни крошки, случайно застрявшей в швах.
Глеб с азартом включился в эту новую фантастически интересную игру – гигантскую «монопольку». Он, подчиняясь всеобщему психозу, метался по стране, скупая и перепродавая все, что попадало под руку. Бывало, что и проигрывал, и даже с трудом уносил ноги, но все же удача явно благоволила к новоявленному коммерсанту. В это страшное и жестокое для многих людей время, ощущаемое ими как «конец света», можно было начать бизнес с нуля, без всякого стартового капитала, украв или подобрав что-то, включая идею, и чудесным образом разбогатеть. На остановившихся гигантах военно-производственного комплекса – а вся промышленность страны по большому счету и была этим самым великим комплексом - можно было достать все, чего пожелает клиент. За наличные деньги, ставшие в одночасье самым большим дефицитом в стране побежденного социализма, с радостью и легкостью выносили и вывозили за пределы тщательно охраняемых заводов все – от заклепок и бухты проволоки до боеголовки. Был бы покупатель!
Глеб с товарищами по бирже собрал девять миллионов рублей, набив ими мешок из-под картошки, и на одном металлургическом комбинате в неожиданно получившем суверенитет Казахстане обменял эти наличные деньги на две тонны чистого ниобия. На комбинате впервые за последние шесть месяцев выплатили зарплату, а Глеб с компаньонами стал обладателем двух процентов мирового производства стратегического металла. Никто толком не мог объяснить, где и для чего применяется этот засекреченный редкий металл, но в справочниках вычитали, что в мелкой упаковке грамм ниобия стоит пятьдесят долларов – дороже платины и золота. Справочники для Глеба всегда были авторитетами, и в этот раз он поверил им без сомнений сам и сумел убедить других. Потрясенные новоявленные банкиры из только что созданного чеченцами Автобанка выдали под залог этих двух тонн ниобия баснословный кредит. Сорок миллионов рублей!!! На тот момент это был самый большой кредит во всем регионе. И Глеб с товарищами принялся его «прокручивать».
Костяком команды Глеба, игравшей на всем бывшем советском пространстве, были его однокашники – несостоявшиеся математики-гении, применившие свои аналитические способности в бушующем море нарождающегося российского рынка – стихийного и беспощадного, как все, что носит гордое название «российское». Математики в то время, как и еще редкие толковые экономисты и юристы, были в большой цене. На беду Петрова один из таких умников оказался и в Автобанке. Кредит, как хорошо унавоженное кубанское поле, уже принес процентов сто прибыли. И хотя это было время сплошных невозвратов – время приватизации денег – Глеб собирался в срок вернуть кредит, чтобы сразу же взять вдвое больший, и тот уже не возвращать, выгодно всучив таким образом стратегический металл незадачливым банкирам.
И вот единственный умник в банке, выпускник родного мехмата, все-таки дотошно выяснил, что ниобий, являясь действительно редким и дорогим металлом, которого в мире производят всего сто тонн в год, используется в космической и ядерной промышленности, но ликвидности не имеет никакой! Эти две тонны редчайшего металла ни в бывшем СССР, ни в других странах никому не нужны, да и вывезти его как стратегический материал невозможно. Дойдя до всего этого собственными мозгами, «яйцеголовый» эксперт тут же поставил в известность свое руководство. И хотя у высокого начальника, плохо говорящего по-русски, было неполное среднее образование, он моментально сообразил, что огромный кредит банк выдал под пустой залог. По подразделениям был сыгран сигнал тревоги, все «мышцы» банка напряглись, чтобы вернуть кровные деньги, как вдруг в назначенный день и час клиент сам принес платежку о возврате всей суммы и причитающихся процентов. Драгоценный ниобий тут же был возвращен, все причастные к этому кредиту немедленно уволены, а руководство банка облегченно вздохнуло. От неминуемого в те времена банкротства, однако, банк это не спасло. Глеб страшно досадовал, что его расчеты на второй, более крупный кредит не оправдались, он и не догадывался, на каком тонком льду стоял всего лишь за день до возврата денег. Для тех лет этот эпизод обычен, все, кто пережил «смутные времена» девяностых, могут вспомнить что-нибудь подобное.
Эти годы настолько плотно были насыщены еще неизвестным миллионам сограждан опытом, новым знанием и неведомым прежде страхом, что вполне сошли бы каждый за десять. От страха, посеянного в то время, мы уже, наверное, не избавимся никогда, он въелся глубоко в подкорку и стал главной отличительной чертой наших современников еще на долгие годы. Именно в эти бурные годы и произошло окончательное формирование характера Глеба Петрова – он резко повзрослел, даже заматерел, уходя в развитии все дальше от своего младшего, подзадержавшегося в студентах брата. Кирилл продолжал учиться в университете и в бизнесе использовался пока только на подхвате.
Глеб же набирался опыта, впитывая особенности и законы варварского рынка, с жадностью благодатной иссушенной почвы, дождавшейся щедрых проливных дождей. Его математический мозг безостановочно придумывал самые невероятные схемы, просчитывая маржу, проценты, риск и еще что-то такое, что, перевешивая здравый смысл, кидало его в самые невероятные сделки. Глебу Петрову часто просто везло. Вроде бы и поступал, как все вокруг, но другие прогорали, а ему выпадал шальной выигрыш, который он тут же с легкостью вкладывал в еще более рискованную сделку и снова выигрывал на удивление и зависть конкурентов и коллег. Глеб никому ни за что не признался бы, что каждый раз, напряженно обдумывая и просчитывая очередную ловкую сделку или операцию, слышит напряженный стрекот старенького «Феликса» и серебристый звон монет, с детства запавших в его память.
Глеб быстрее других приобрел внешность западного менеджера. Он одевался в дорогие модные костюмы, всегда при галстуке, разговаривал ровным, бесстрастным, нарочито спокойным голосом, вызывавшим уважение и доверие, чем пользовался безбожно. Глеб научился разговаривать с нужными людьми и всегда тщательно готовился к важным встречам, стараясь узнать пристрастия и особенности характера предстоящего собеседника. Не было ни минуты свободного времени – он носился по стране, собирая и на ходу обрабатывая информацию, заводил новые знакомства и нужные связи. В дороге и во время вынужденных ожиданий поезда ли, самолета ли, он не отвлекался ни на что, продолжая обдумывать свои дела, не забывая, правда, прочесть по диагонали несколько газет, чтобы всегда быть в курсе дел, происходящих в стране. Это было очень важно для его плодотворной деятельности. Глеб работал круглосуточно, как хорошая трудяга-ЭВМ типа «ЕС», не выключаясь даже во сне.

От появившихся денег – «бешеных» по меркам простых смертных – он ничего не успевал вкусить, да его и мало что интересовало. Японский телевизор, видеомагнитофон, груда импортных кассет, музыкальный центр – все это невостребованно пылилось в полупустой квартире, которую он снимал. Глеб по-прежнему не курил, а отпробовав от западных экзотических напитков, не нашел в них ни кайфа, ни вкуса. Его не привлекал секс, удовольствие от которого оказалось далеко не таким, каким его он представлял по рассказам заядлых бабников, ощущения от этого нелепого по логике вещей занятия по его мнению никак нельзя было сравнить с наслаждением от рискованной сделки, задуманной и филигранно осуществленной вопреки всем ожиданиям и прогнозам. Женщины требовали дорогого времени, а их болтливость, капризность и безмерная глупость раздражали Глеба неимоверно.
Однако в этой беспрерывной беготне он как-то умудрился жениться и сделал это скучно, походя, без каких-либо лишних сантиментов и волнений. Просто в компании своих товарищей по бизнесу, в которой ему иногда приходилось бывать, он понравился красивой стройной девушке. Она несколько раз пригласила Глеба на медленный танец, в котором не только прижималась своим тугим натренированным телом, а она оказалась мастером спорта по художественной гимнастике, но и умудрялась еще каким-то невероятным способом сплестись с ним своими длинными ногами, чем незнакомо остро его возбуждала. На третий раз, так и не запомнив ее имени, он проводил девушку домой и неожиданно для себя остался у нее на ночь. Через три месяца редких и молчаливых, а потому необременительных свиданий, в которых, как считал Глеб, он сбрасывал гормональное напряжение, девушка объявила, что ждет от него ребенка. Конечно, семья Глебу была не так уж необходима, но когда-нибудь ее все равно придется заводить, так почему не сейчас. Церемония была короткой – жениху прямо после «брачной ночи» предстояла важная деловая командировка, и этот факт биографии не стал для Глеба знаменательным.
Родителям о женитьбе он написал только через месяц после свадьбы. Глеб не любил писать письма, да и времени у него на такие мелочи не было. Жизнь родителей изменилась мало и пока не вызывала тревоги, хотя независимость Казахстана, превратившая его в самостоятельное и непредсказуемое государство, свалилось на всех как снег на голову в жарком июле. В Георгиевке казахов было мало. Это позже, под влиянием пробудившегося национального самосознания, а вместе с ним и жажды наживы, они придут и в Георгиевку за своей долей. А пока внезапно разбогатевший сын прислал кучу денег, и родители на радостях выкупили не только свою половину дома, но, как советовал сын, и соседскую. Отец приобрел, наконец, нового «жигуля», о котором мечтал столько лет. Нечаянное счастье и богатство Петровых вызвало сначала неожиданно отчаянную и яростную зависть соседей, но многие, вспомнив необыкновенные математические способности братьев, позже успокоились, понимая, что Петровы заслужили такое богатство.


60
Сибирская биржа, как и сотни остальных товарно-сырьевых бирж России, как только закончилось разворовывание складских запасов, отработав свое и обогатив владельцев и маклеров, обанкротилась, благополучно спрятав по народной традиции все концы в воду. Мишка Варнаков, ничуть не комплексуя по поводу своего лишь начального высшего образования, умудрился стать владельцем десятка предприятий – от мелких и средних магазинов до инструментального завода и крупного проектного института, занимавшего, как и было положено при Советской власти, огромное здание в центре города. Ученые и проектировщики его не интересовали, и, чтобы очистить перспективный объект от этих ненужных элементов, он применил тактику «выжженной земли». Голод – не тетка, и после полугода жизни без зарплаты сотрудники стали разбегаться, как тараканы после травли. Отделы сливали, укрупняли и перемещали на верхние этажи, подальше от грешной земли, освобождая место для офисов многочисленных коммерческих фирм, принадлежащих либо самому Варнакову, либо его новым друзьям.
На престижное здание в самом центре города еще претендовал размещенный на первом этаже банк. Борьба велась исключительно «гуманными» способами – в основном запугиванием, и омрачилась всего лишь одним убийством, окончательно утвердившим власть нового хозяина. Президента банка застрелили, как водится, возле собственного подъезда. Ни исполнителей, ни заказчиков не нашли. Варнаков, получивший после гибели претендента контрольный пакет акций, а с ними и институт в полную собственность, в это время с семьей загорал на одном из греческих островов, обеспечив себе абсолютное алиби. Глебу, как другу и ближайшему соратнику, тоже достался небольшой «надел». Пора было начинать какую-то более спокойную и достойную деятельность. Посоветовавшись с уже подросшим братом, Глеб решил заняться ценными бумагами – новым, на тот момент даже экзотическим товаром.

Разграбление страны и основной массы ее населения в России в начале девяностых прошло за считанные годы. Вполне возможно, что этот бурный процесс, пусть несколько и поутихший, будет продолжаться еще сколько-то лет – на бескрайних российских просторах еще много бесхозной добычи, на создание которой положили свой живот несколько поколений ее граждан, хотя сливки или «вершки», в ней, конечно, с медвежьей удалью давно разворотили.
Сначала растащили «неликвиды», сумев выгодно пристроить их в самых экзотических местах мира, продавая как вторсырье. Например, залежавшиеся многотонные километровые катушки электрического кабеля для нефтяных погружных насосов можно было баснословно дешево купить за наличные деньги у сторожа прямо на складе. Кабель вывозили грузовиками и в специально приспособленном цехе обдирали с него толстый слой полиэтиленовой изоляции, который в виде стружки или гранул отправляли как вторичный полиэтилен на завод сантехнической арматуры. Сам же кабель – медные и алюминиевые жилы – рубили на куски и переплавляли на кирпичи чистого металла, который через приемные пункты – знаменитые конторы братьев Черных, щедро посеянные по всей стране – сдавали за валюту прямо за рубежи нашей простодушной Родины. Старые трамвайные рельсы со свистом уходили в Китай как металлический лом, а в Свердловской области в самые сжатые сроки с гораздо большим энтузиазмом, чем их когда-то строили, были разобраны тысячи километров узкоколейных дорог, ведущих к лесосекам – рельсы продали за бесценок в Иран, а вырученными деньгами частично погасили трехлетнюю невыплаченную зарплату лесорубам.
Второй этап «цивилизованного» грабежа среди белого дня, шедший часто параллельно первому, касался приватизации безналичных государственных средств, то бишь, денег. Безналичные деньги – их никто никогда не видел, их нельзя было пощупать, они не шуршали и уж тем более не пахли. Какие-то скучные безликие цифры на плохой бумаге, которые почему-то неделями, а то и месяцами двигались неведомыми путями со счета на счет, часто безнадежно теряясь в беспроглядных глубинах проржавевшей государственной экономики. Процедура перечисления денег была совершенным таинством, которым, наверное, в полной степени не владел никто, пока за них не взялись предприимчивые чеченцы. Вряд ли для ее разгадки им пришлось постигать какие-то специальные экономические или финансовые знания из тех, что преподают в академии имени Плеханова, но факт – до фальшивых авизо додуматься, кроме них, не смог никто. Мелочиться чечены не стали – миллиарды перечислялись на фирмы-однодневки, которые обналичивали эти деньги за определенную мзду и исчезали в тумане моря голубом. Бизнес этот был рискованным, но приносил немыслимые прибыли, те же, кто был пожиже и не хотел заниматься рискованными фальшивками, приватизировали деньги более простым, а главное, законным на тот момент путем.
К примеру, несколько руководителей крупных государственных предприятий, сговорившись, открывали совместно коммерческий банк, для создания уставного капитала которого щедро перечисляли принадлежащие их предприятиям (то есть – государственные) крупные суммы. Представляете, какими начальным капиталом мог владеть банк, созданный крупнейшим в стране авиационным заводом, гигантским металлургическим комбинатом, единственным в стране заводом бытовой радиоаппаратуры и другими подобными «монстрами»?
Вновь учрежденный банк начинал заниматься своим кровным делом – выдавать кредиты, предпочитая особо уважаемых клиентов, правда, под смешные проценты и без всякого материального обеспечения. Достаточно было лишь гарантийного письма с печатью одного из предприятий-соучредителей банка. Понятное дело, наиболее уважаемые клиенты были не просто частными лицами, чаще всего ими оказывались родственники или их особо доверенные представители, имеющие непосредственное отношение к членам Совета директоров банка.
Безналичные деньги, то есть простые цифры на бумаге, выданные в качестве кредита, превращались в наличные дензнаки, незамедлительно обменивались на твердую конвертируемую валюту, чей годовой рост в рублях составлял сотни процентов, и исчезали из виду. Когда же наступал срок возврата кредита, несостоятельные якобы заемщики трагически разводили руками, театрально проливали крокодильи слезы, проклиная жестокие законы рынка, иногда для пущей достоверности даже посыпали голову пеплом в знак невыносимой скорби, но деньги уже не возвращали. Банк оставался с каким-то товаром или залогом (типа партии валенной обуви или ватной спецодежды в простонародье называемой куфайками), реально не стоившим ничего, либо предъявлял претензии гаранту – государственному предприятию, с которого к тому времени тоже было уже нечего взять.
Череда невозвратов неумолимо приводила новоявленное кредитно-финансовое учреждение к краху, а в это время или чуть позже, бывало, что даже в том же здании или по соседству, появлялся новый банк, учрежденный уже частными лицами, «случайно» оказывающимися бывшими заемщиками обанкротившегося корпоративного банка. Впрочем, способов на самом деле было огромное количество, и деньги из бесхозной государственной казны утекали, как вода в пропоротую айсбергом брешь «Титаника».
Вскоре подошла очередь и всенародной собственности, оценить которую невозможно было в принципе. Этим государственным закромам, которых никто толком никогда и не видел, цены не было. И тогда ее расчленили на куски, а цены стали устанавливать договорным путем. Договорившись, можно было небольшой заводик редких металлов купить по цене автомобиля «Волга», по таким же смехотворным в сравнении с реальной стоимостью ценам ушли с молотка нефтедобывающие предприятия и другие промышленные гиганты страны, типа «Норильского никеля», которым суждено было вскоре стать «дойными коровами», вскормившими олигархов – новых хозяев столь стремительной поменявшей ориентацию страны.
Для этого были придуманы свои технологии, названные для простаков залоговыми аукционами, но на самом деле не было там ни залогов, ни аукционов. Страна уподобилась огромному перегруженному возу, у которого от тяжести подломились колеса: воз завалился, и теперь, кто успевал, тот оттаскивал больший кусок. Опоздавшим доставалась кость, поэтому они с еще азартом и обидой старались грабить тех, кто успел к возу раньше и утащил больше.

При определенной расторопности в то время поживиться могли многие, хотя масштабы отличались кардинально. Кроме головы, как и во все времена, кормили еще и ноги. Надо было не лениться проникать в самые глухие, а значит, непуганые мошенниками уголки нашей необъятной родины. Братья Петровы на подъем были всегда легки. Младшего Петрова отправляли с приличной суммой наличных денег в дальний леспромхоз, например, где-нибудь на Ангаре, в котором, несмотря на миллионы кубометров заготовленной и давно проданной древесины, зарплату не платили уже больше года. Лесорубы с радостью, чтобы накормить изголодавшихся детей, продавали свои непонятные, полученные в ходе так называемой приватизации леспромхоза акции, а контора братьев Петровых, собрав приличный (по количеству процентов голосующих акций) пакет, перепродавала их в сто раз дороже предприимчивому человеку, тут же объявлявшему себя владельцем всех этих миллионов кубометров ангарской сосны – товара экспортного, высшего качества. И таких заказов было огромное количество.
В этих сделках была своя, особая привлекательность! Совсем недорого покупалось невесть что – какие-то бумажки. Это были даже не акции на гербовой бумаге с водяными знаками, а просто справки – выписки из реестра, отпечатанные чуть ли не на газетной бумаге. И такая бумажка приносила фантастические прибыли, превращаясь в тугие пачки зеленоватых банкнот с изображением сонного американского президента с выпученными, как при базедовой болезни, глазами и неприятным специфическим запахом. Пачки снова обменивались на скромную выписку из другого реестра, и снова навар составлял сотни процентов. Вся деятельность напоминала какое-то ритуальное обслуживание «черного ящика», напоминая любимый с детства чудесный арифмометр «Феликс», который так же волшебно и легко – несколькими движениями изогнутой рукоятки – выдавал новую, преумноженную непонятным образом сумму. Никто не хотел вдаваться в подробности этого волшебства, на это не было времени, надо было торопиться, чтобы не опоздать, не перепутать, что и когда вкладывать и в какую сторону крутить. Спешка могла привести к ошибке, сбою, и тогда вместо ожидаемой прибыли получалось совсем наоборот. Иногда еще и с летальным исходом. Игра с «черным ящичком», ловко выпекающим огромные деньги, завораживала. Превращаясь в «русскую рулетку», своим смертельным риском она щекотала нервы, но когда все же удавалось разбогатеть именно таким образом – без всякого видимого труда, даже не вспотев, – глядя на ничтожных мелких людишек, таскавших, как муравьи, непосильные тяжести в полосатых сумках, душа наполнялась гордостью.
Но все-таки чудес в стране было куда больше! Вся огромная Россия стала бескрайним «полем чудес», в одночасье превратив одних своих жителей в бандитов Базилио и Алису, а миллионы других в несчастных обманутых и разоренных дураков. Бывший заведующий лабораторией, доктор физико-математических наук с окладом в пятьсот рублей становился владельцем заводов, газет, пароходов, ВАЗа и ОРТ, но этот был все же доктор наук! Магнатами и миллионерами становились уголовники, мелкие жулики или просто держиморды-спортсмены, прочитавшие лишь «Муму» в далеком и трудном детстве и научившиеся с трудом говорить по «фене» и искусству гнуть пальцы. Там, где не хватало ума и расторопности, можно было отобрать силой, припугнув или даже убив. Ежедневные потери на «полях сражений» за капитал превосходили числом количество жертв в локальных конфликтах.

61
В просторном офисе, где, кроме братьев, работали еще несколько молодых сотрудников, всегда было свежо и тихо, лишь стрекотали принтеры и жужжали факсы, принимая и выдавая сводки и указания, как ленты сообщений в штабе воюющей армии. Шла невидимая битва за капиталы, акции, проценты, контрольные пакеты, короче говоря, за собственность, вчера еще всенародную, сегодня же «конкретно» и «чисто» чью-то. «Контора» – любимый термин братьев из старенькой игры «монополька», в которой они никогда не проигрывали – была, как и полагается, зарегистрирована на подставных лиц. Директорствовать поставили проверенную еще на Сибирской бирже умную тетку, бывшую сотрудницу одного из бесчисленных академических институтов.
Со временем Анна Сергеевна, кандидат наук, бывший ученый-аналитик, научилась работать с ценными бумагами куда ловчее братьев, и ее приходилось периодически одергивать и ставить на место, не обращая внимания на возраст и статус, грубо напоминая, «кто в доме хозяин». В стратегическом же плане никто не мог соперничать с Глебом. Рынок ценных бумаг был еще слишком мал, до его зенита и последовавшего сразу же крутого пике, переходящего в смертельный «штопор», было еще далеко. Впрочем, не стоит забегать вперед, хотя многим не нравится привычка автора «растекаться мыслию по древу».
Несмотря на свою внешнюю невозмутимость и спокойствие, Глеб все же предпочитал более живую и материальную деятельность. Он не пропускал ни одной возможности заработать, полученные деньги немедленно вкладывал в следующую сделку, высчитывая результат только в уме. Доходило до смешного, когда у ворочающего сотнями тысяч долларов коммерсанта в кармане не было ни гроша, и утром на робкую просьбу жены оставить денег для покупок, ему приходилось занимать у своего водителя. Со стороны было трудно представить, что этот молодой человек в неброском сером костюме, цену которого знали и понимали немногие, ездивший на обычной вазовской «шестерке», в разных городах страны владеет несколькими торговыми домами, а сейчас он озабочен поставкой трех вагонов гомельского хрусталя к Международному женскому дню и двух вагонов польской мебели, перевезенной контрабандой в Белоруссию и выдаваемой по документам за продукцию Подольской мебельной фабрики.
По мере скоротечного взросления и обогащения, вполне в правилах этого жесткого времени, приходилось расставаться с партнерами и компаньонами, часто поступаясь принципами, записанными когда-то Моисеем и переписанными позднее в «кодекс строителя коммунизма». Времени разбираться с такими тонкими материями у деловых людей, к каковым Глеб относил и себя, не было. Ему удалось мирно разойтись со своим партнером, с которым он работал с первого дня, удачно всучив в зачет причитающейся доли злополучные две тонны ниобия по мировым ценам. Разобравшись с истинной стоимостью редкого металла и убедившись в полной неликвидности этих блестящих брусков, тот с возмущением пришел к бывшему другу, требуя справедливости, на что Глеб с удовольствием рассмеялся и предложил отлить себе памятник из редкого металла. Он постарался больше никогда не встречаться с обманутым приятелем, а когда тот заболел неизлечимой болезнью, сделал вид, что ничего об этом не знает. Из-за своих вечных командировок он почти не бывал дома, смутно помнил лица жены и появившейся вскоре дочери, в редких разговорах на житейские темы никогда не произносил их имен, называя просто «жена» и «ребенок». У окружающих даже сложилось мнение, что он не помнит их имен.
Анна Сергеевна познакомила его с бывшими сотрудниками по академической лаборатории, давно покинувшими ее, как и она, и процветающими на плодородной ниве отечественного бизнеса. С одним из них Глеб провел блестящую сделку с поставкой датской тушенки в Надым. Он сумел впаять ее по космическим ценам, обменять на газ в трубе, тот на дизельное топливо, а наряды на горючее продать краснодарским колхозам за будущий урожай подсолнечника. В результате этой многоходовки через два месяца все вернулось железнодорожными цистернами с кубанским подсолнечным маслом, принеся почти двести процентов чистой прибыли. Только теперь он скупо рассчитался за тушенку с бывшим коллегой Анны Сергеевны, вырвав из него еще и приличную скидку за то, что датская тушенка в российской глубинке котируется гораздо хуже семипалатинской. Поставщик консервов был несказанно рад, что очень выгодно избавился от просроченного и залежалого товара, доставшегося ему практически даром. Он и не представлял, как на самом деле выглядел этот круговорот консервов, газа и подсолнечного масла в природе.

Было еще одно знакомство, состоявшееся с легкой руки Анны Сергеевны и превратившееся на несколько лет в деловое взаимовыгодное сотрудничество. Оно позволило Глебу поднять бизнес на более высокий уровень. Льву Михайловичу Андрееву – бывшему сотруднику академического НИИ, а ныне совладельцу и генеральному директору частной научно-производственной фирмы, удивительно процветающей среди торговых и посреднических предприятий - удалось выйти на крупных заказчиков, находящихся еще в государственно-акционерной собственности. Ответственные чины этих предприятий с особым удовольствием санкционировали научно-исследовательские работы, получая от подрядчика «небольшую премию» в белом конверте в размере пяти процентов от выделенных на эти цели денег. Благодаря такому режиму благоприятствования, фирма Андреева без задержек получала огромные средства. Грешно было бы не использовать их, запуская на некоторое время в оборот. Для этого нужен был предприимчивый деловой партнер – такой, как Глеб Петров.
Деньги по простой схеме превращались в наличные и выдавались Петрову под долговую расписку, он обращал их в разные товары и продукты, гоняя по стране из точки, где они покупались по самой низкой цене, в точку максимальной прибыли. Для этого товарам не обязательно было пересекать беспредельные пространства России и ближайших стран СНГ – они многократно обменивались, но при этом двигались только документы или их электронные версии. Петров сводил между собой первое звено длинной цепи с последним, а все промежуточные документы уничтожал. Золотое, кровавое время эпохи накопления первоначального капитала! Только в эту короткую, но плотно насыщенную эпоху можно было с такой легкостью манипулировать поддельными печатями и несуществующими фирмами, уходя от налогов и пошлин. Для тех, кто сам прошел все эти перипетии, мои описания мелкотравчатых сделок скучны и неинтересны, для непосвященных – тем более, поэтому подробности, тонкости и нюансы можно опустить. Да и рассказ, в сущности, не об этом.

Природные способности братьев, прежде всего, поразительная интуиция и умение моментально просчитывать десятки операций, предусматривая возможные последствия на несколько ходов вперед, в жестких условиях меняющейся внешней обстановки развивались и оттачивались с огромной быстротой. На старте бизнес-марафона братья были очень похожи, как две половинки одного яблока. Теперь с каждым прожитым днем они все больше отличались друг от друга, хотя по-прежнему одинаково равнодушно относились к материальным или чувственным удовольствиям, в которые можно было превратить деньги. Их не интересовали ни вещи, ни жратва, ни женщины, ни выпивка или какие-то другие развлечения. Не привлекали даже путешествия в дальние страны, разве что смотаться в Китай, Иран или Туркмению, чтобы выгодно купить, продать или поменять, желательно не меньше, чем один к трем. Единственное, что интересовало и привлекало их в любое мгновение жизни практически при любых обстоятельствах, – это деньги, большие деньги и еще большие деньги!
Наверное, это можно объяснить каким-то одинаковым изъяном – узелком или веточкой на закрученной спирали их родового генетического кода. Но все-таки, Глеб все больше отдавал предпочтения товарно-транспортно-денежным отношениям – макроэкономике, как в шутку он все это называл, а Кирилл предпочитал виртуально-абстрактный мир ценных бумаг, стоимость которых зависела от самых невероятных событий, происходящих в огромном мире. Урожай кофе в Бразилии, нашествие саранчи в Китае, пожар на каком-нибудь нефтехимическом предприятии – это еще куда ни шло, но скандал в королевском семействе, пьяная драка в пивной, прорвавшиеся на страницы газет сведения о любовных похождениях известных особ – сотни тысяч причин влияли на чуткое, нервно-напряженное неустойчивое состояние этого рынка. Мир оказался стянутым невидимыми дьявольски перепутанными нитями, нечаянно потянув за одну, никогда нельзя было точно предсказать, где и как это отзовется. Мало было держать руку на пульсе мира все двадцать четыре часа в сутки, необходима была интуиция, чутье и еще что-то сверхъестественное, что позволило бы предугадать и опередить происходящее хотя бы на пять минут.
Глебу же на такие нюансы не хватало ни времени, ни терпения. Давая себе иногда передышку, он полюбил заходить в казино, где позволял своей интуиции оторваться по полной, и она по-прежнему не подводила его, не давая сбоев. Глеб продолжал выигрывать деньги на любом поле, не задумываясь и не подозревая, что Вселенский закон равновесия не допускает таких перекосов. Трезвый игрок, хотя такое сочетание – «трезвый игрок» – крайне редко, знает, что везение не бывает бесконечным. Надо обязательно вовремя остановиться, а еще лучше – прежде чем унести большой выигрыш, все-таки, хотя бы немного проиграть. На этот случай есть такое древнее правило, помогающее не зарываться: «невеста возвращает серьгу», что означает уступить Судьбе, если хотите, откупиться от нее, чтобы не остаться неблагодарным.
Глебу это правило было не известно, он без устали раскручивал маховик азарта, подхлестывал свое везение беспардонным нетерпением, с насмешкой пользовал свою удачу, как дешевую девку, с которой нет нужды заигрывать. Дробный стук шарика, заполошно бегущего по крутящемуся навстречу кругу, мелькание дурацких нарисованных бананов, слив и персиков в окошках игрового автомата с тренькающей рукояткой, хоть и мало похожей на изящную ручку «Феликса», напоминало ему о чудодейственном арифмометре. Эта картинка в дополнение к тем двум, из детства, ассоциируясь в подкорке этого уже взрослого человека с непонятной и завораживающей магией движения и превращения денег в деньги, окончательно определила его доминанту Ухтомского – навязчивую, маниакальную идею, необъяснимую и неутолимую жажду наживы. Он и не заметил, как она превратилась в неизлечимую болезнь, патологию, в шаманство, в пляску дервиша, вгоняющего себя в транс, в противную и чуждую здравому смыслу гонку по кругу.
Не было никакой, даже фантастически огромной суммы, способной в конце концов удовлетворить его и остановить этот бессмысленный бег. Окружающие путали его маниакальность с банальной жадностью, не понимая, что на самом деле это совсем иное. Жажда денег захватила его всего, превратив в своеобразного наркомана, применяющего все более опасные наркотики в погоне за новым, более сильным кайфом. Да, пожалуй, это сравнение наиболее близко и понятно, хотя для нормальных людей и наркотическая зависимость остается тайной за семью печатями. Остановиться он уже не мог, оставалось ждать, когда эта страсть его погубит.
А пока Глеб продолжал испытывать свое фатальное везение.

В нашумевший еще первый «черный вторник» России, когда в один день курс доллара на валютной бирже подскочил с двух тысяч до трех, на фоне рвущих волосы очумевших от горя предпринимателей Глеб был абсолютно спокоен. Он зашел на пятнадцать минут к Андрееву и спокойно занял на неделю большую сумму в валюте под высокий процент. Тот был удивлен, но спорить не стал – их отношения с Петровым были уже достаточно проверены, и партнеры друг другу доверяли. Тут же на улице Глеб продал дефицитные доллары по прекрасному новому курсу паникерам, расхватывающим валюту в страхе, что курс будет падать и дальше. На следующий день Государственная Дума принялась за правительство и Центробанк. Ценой нашумевших отставок, безумных заверений президента, предлагавшего положить на рельсы свою и без того обезображенную руку, к пятнице курс был возвращен на уровень докризисного понедельника. Умные люди, а Глеб, несомненно, принадлежал именно к таким, понимали, что эти меры временные и популистские – удержать обесценивающийся с космической скоростью рубль не сможет никто. Петров, сохраняя олимпийское спокойствие, купил в пятницу доллары по принудительно сниженному курсу и вернул деньги с процентами Андрееву. За четыре дня Андреев заработал тысячу долларов и откровенно радовался этому. Его радость моментально бы испарилась, а может быть, даже хватил бы удар, узнай он, что Глеб на его деньгах заработал за эти четыре дня двадцать тысяч долларов. Ловкость не рук, а мозгов – и никакого мошенничества!
Все большие и большие средства крутились самым невероятным образом в товарах и услугах по стране, подчиняясь изощренным схемам Глеба Петрова. Он был действительно талантливым комбинатором. Омрачало лишь то, что каждый месяц приходилось приносить Андрееву проценты по кредиту, а значит, выдергивать из растущего оборота крупные наличные суммы. Это было равносильно тому, что отрезать каждый раз по живому от самого себя. Неся в установленный день пачку денег своему партнеру, Глеб автоматически просчитывал упущенную прибыль. Для Петрова деньги существовали только в движении, как время и материя в теории Эйнштейна. Стоило им остановиться, выпасть в осадок в виде вонючих зеленых бумажек, как они переставали интересовать Глеба. «Останавливать движение денег нельзя! Ни при каких условиях! Они через месяц принесут от двенадцати до тридцати процентов чистой прибыли! А через два?! А за квартал?! За год?!!» – Петров судорожно прокручивал в уме аргументы, чтобы повлиять на своего кредитора. У него от раздражения и волнения даже проступил необыкновенный для него румянец.
И ему удалось убедить Андреева отложить выплату, приписывая задержанную сумму к своему долгу. Что-что, а расписки Глеб всегда писал легко, для него это было чем-то символическим, как очередное обещание в детстве не таскать из буфета конфеты. Когда кредит и задержанные по нему проценты превратились в значительную сумму, Андреев забеспокоился. В конце концов, он давал деньги Петрову лишь во временное пользование. Попользовался, заработал на них приличные бабки и, будь любезен, – возврати. После нескольких раздраженных напоминаний, Петров, ссылаясь на нехватку свободных средств, стал отдавать проценты движимым и недвижимым имуществом, всем прибившимся к нему по пути и что теперь попадалось под руку, лишь бы не останавливался неудержимый бег кроветворной денежной системы, прообраза некоего «перпетуум-мобиле», отцом, автором и заложником которого он стал.
Чтобы на какое-то время скрыться от надоевшего Андреева, Глеб впервые за пять лет интенсивного труда, если его деятельность можно обозвать таким затасканным и скучным словом, поехал с женой отдыхать. Труд, мир, май – какие-то нелепые шаманские заклинания! Решили ехать в Египет, в жаркое тепло посреди морозной сибирской зимы, тем более что и путевка досталась за долги очередного разорившегося бедолаги. Море, солнце, пляж, загорелые девушки – все замечательно! Впрочем, Глеб был со своей женой. Для отдыха ему хватило трех дней. Оставшиеся три он обдумывал новые схемы, чертил что-то прутиком на песочке, как Макс в любимом фильме «Однажды в Америке» (кино он вообще-то не любил, но этот фильм, увиденный случайно, ему понравился), и не слушал, что говорит рядом обиженная невниманием жена.
Из всех впечатлений от этой поездки Глеб запомнил лишь огромное удовольствие, полученное им во время торга с пройдохой-арабом, продававшим сувениры. Обычно, первоначальную цену в пятьдесят долларов за статуэтку божка из черного дерева туристы сбивали до сорока, тридцати, а особо ловкие даже до двадцати долларов. Глеб сначала довел араба до белого каления, отказавшись наотрез покупать эту чепуховину. Араб бежал за ним несколько кварталов, на ходу сбивая цену. Бежать по жаре было трудно, а продать хотелось как никогда раньше. Это было делом чести. До сих пор не случалось такого, чтобы Абдулла не впаял чего-нибудь этим лохам-туристам. Сделку все-таки удалось заключить, и запыхавшийся араб не сразу сообразил, что в запале продал сувенир всего за пять баксов – ниже закупочной цены. Когда до него дошло, что этот арийского вида голубоглазый русский сумел его хладнокровно облапошить, уже было поздно. В отличие от Глеба, получившего огромное удовольствие от этой пустяшной сделки, араб об этом никогда никому не расскажет.

62
К этому месту любой, даже самый терпеливый читатель начнет раздражаться, понимая, что не может одному человеку бесконечно везти. И приведет массу примеров, уверяя, что жизнь полосатая, в ней всегда есть взлеты и провалы, основной закон ее эволюционного развития неукоснительно подчиняется непредсказуемым асимптотическим колебаниям. За все приходится платить, а за успех, удачу и богатство часто даже тройной ценой. Особо раздражительные, возможно, начнут прикидывать, сколько все-таки мог заработать наш герой, забывая о правиле, что считать деньги в чужом кармане неприлично. Мне же хочется довести свое повествование до логического, хоть в чем-то, конца.
Еще в начале девяностых годов в длинной череде новых, мало понятных народу слов, принесенных нам из-за «бугра», появилось такое присвистывающее словечко – инвестиции. Нам часто не объясняли смысл новых слов не потому, что забывали или полагали, что он нам и так понятен, а потому, что настоящего смысла этих слов в российской интерпретации толком не знал никто. С инвестициями было примерно также. Одни понимали, что это деньги, которые иностранцы вложат в нашу экономику, чтобы она поднялась с колен или восстала из гроба, а потом, спустя сколько-то лет, мы поделимся с ними соответствующей прибылью. Если таковая появится в принципе. Другие же, более прагматичные и нетерпеливые, понимали это несколько иначе. Они рассчитывали вложить деньги во что-то только для того, чтобы через несколько месяцев, в крайнем случае, пару лет – это вообще-то срок запредельный, у кого ж терпения хватит – вернуть их не просто с наваром, а увеличив в разы.
Скромный американец, окончивший, правда, Йельский университет – один из самых престижных в Америке, не сумев найти себе стоящего занятия в родной стране, решил поискать счастья в России – стране необъятного новорожденного рынка. Захватив с собой полученные в наследство от бабушки скромные три миллиона долларов, которых по-хорошему в Америке ему едва хватило бы на жизнь, он приехал в Москву, где предварительно уже осмотрелся и оценил обстановку его старый университетский товарищ. Через месяц они организовали инвестиционную компанию «Тройка-капитал-резонанс», в названии которой на масонский лад закодировали формулу своей цели: три миллиона долларов первоначального капитала должны были вызвать резкий резонанс и превратиться… Чем в большую сумму, тем лучше! Если бы в тот момент американцев заставили назвать даже ориентировочно цифру заработанных капиталов, которые им удастся «срубить» на девственном рынке ценных бумаг в России, они и на порядок не приблизились бы к реальной. Впрочем, я опять забегаю вперед.
Тысячи ловких прожженных авантюристов, обогащенные вековым опытом капитализма, слетались на российское «поле чудес», на котором проросли фантики приватизационных чеков – первых ценных бумаг России. Так началась жизнь фондового рынка России. Сначала легким ознобом, а потом неизлечимой горячкой торговля акциями крупнейших предприятий страны со скоростью пандемии заразила все ее население. В тонкостях этого дела в России мало кто разбирался, а потому, вбрасывая большие деньги, вздувая цены на акции разных компаний, штатные игроки начали вовлекать в этот пока еще слабый водоворот все более широкие слои населения. Игорный бизнес пострашнее гонконгского гриппа, уберечься от него практически невозможно. Вот и правительство страны не обошла стороной эта беда. У них была своя компания и своя игра, ее емко и коротко называли – ГКО. Нет, не государственный комитет обороны, как во время Отечественной войны, а государственные краткосрочные облигации. По сути – те же расписки с обещанием вернуть долг с фантастическими процентами. К 1996 году эти бумаги приносили до ста процентов годовых в валюте! На самом деле, это была та же пирамида, что и у братьев Мавроди или простушки Соловьевой, обобравшей своей «Властелиной» семнадцать тысяч вкладчиков, среди которых были и знаменитые поп-звезды и генералы МВД, но с правительства спросить, как всегда, было некому. Прожорливая топка ГКО требовала, чтобы вкладчиков становилось все больше и больше, последним отводилась роль агнцев на заклании. Таких ставок, как в российских ГКО, в мире не было со времен освоения Дикого Запада.
Замороченное население, во все времена российской истории никогда толком не умеющее, а теперь еще и не желающее работать, с малолетства мечтало, а главное, истово верило в скатерть-самобранку и щуку-волшебницу, на худой конец, в три подхода золотой рыбки. Устав носить свои кровные деньги в частные финансовые пирамиды, регулярно рушащиеся в отличие от египетских, народ стал приглядываться к государственной, как он считал, фондовой бирже, особенно западая на «голубые фишки». Все больше несчастных, бестолково снующих в поисках любого заработка людей, часто уже безработных, продав последнее, включая квартиру, заняв денег у всех своих родственников, соседей и даже чужих людей, толкались у мониторов с цветными графиками, почесывая в затылке, наивно пытаясь угадать, когда надо покупать или срочно продавать акции. Всем казалось, что колебания курсов – это проявление ритма и пульса российской экономики. Им и в голову не приходило, что этой экономики как таковой уже или еще – в зависимости от вашего оптимизма – не было. Курсом акций цинично управляли несколько солидных игроков-кукловодов, заманивая в свои, раскиданные по всей стране сети миллионы простодушных любителей халявной прибыли.
Прошедшие полосой залоговые аукционы способствовали обстановке всеобщего психоза. Еще бы, ведь стоимость контрольного пакета нефтяной компании «Сибнефть» в 1995 году была всего сто миллионов долларов, а на первое августа 1997 года – в пятьдесят раз больше! Дикий Запад отдыхает, сворачивается в трубочку и сливает воду. У них и фантазии на такое не хватило бы. Акции Сбербанка, Газпрома, телефонных и энергетических компаний к концу девяносто шестого года начали ежедневно неуклонно расти в цене. Во всех средствах массовой информации ежедневно, как с фронтов военных действий, публиковались сводки, из которых следовало, что, купив сегодня за рубль, через пару месяцев можно продать за два рубля, а то и за двадцать.

К этому времени азарт Глеба Петрова достиг апогея. Возбужденный темпами роста акций он не давал покоя ни себе, ни своим сотрудникам. Неутолимая жажда денег обдирала сухой коркой рот, воспаляла не знающие сна глаза, наливая их нездоровым блеском, пробивалась дрожью пальцев, учащая пульс, сбивала дыхание и перекрывала кислород к головному мозгу. Отличная, вчера еще абсолютная в своем совершенстве математическая интуиция Петрова стала давать сбои. Болезнь становилась явной для всех, кто окружал его, но была еще одна причина такого состояния Глеба.
Чем больше разрастался и разветвлялся его разнокалиберный, разбросанный по разным регионам страны бизнес, тем с большим числом людей ему приходилось иметь дело. Сначала в свои фирмы он направлял одного из бывших студентов-математиков, но в торговых домах нужны были продавцы, кассиры, грузчики и экспедиторы, еще множество всякого подсобного люда, и пришлось нанимать людей со стороны. Всех знать уже было невозможно. То в одном, то в другом месте под разными предлогами уничтожались или терялись замусоленные тетрадки с «черной кассой», в которых отражалось истинное положение дел. Легальная бухгалтерия существовала только для отвода глаз, она имела дело с суммами в десятки раз меньшими. Деньги понемногу отщипывались на всем их пути к хозяйским рукам, начиная от кассира и заканчивая особо доверенным курьером.
Глеб был расчетлив и скуп, именно поэтому все его работники воровали у него с особым удовольствием, восстанавливая тем самым, как они себя уверяли, социальную справедливость. Он старался выбирать порядочных людей, из тех, кто в результате «революции» попал в крайнее, даже бедственное положение, считал, что люди будут ему благодарны. Они и были благодарны, но только некоторое время. Очень скоро, постигая механизм, способы и пути движения его денег, они начинали пользоваться своим положением. Сначала со страхом и в скромных размерах, а потом, смелея и наглея, успокаивая себя любой придуманной в свое оправдание теорией, тащили все больше и больше, в конце концов, обдирая его налаженный бизнес или даже позволяя за определенную мзду обойти его конкурентам. Исключений не было. Все, кого он брал по дружбе, давнему знакомству или приятельству, не говоря уже о людях с улицы, освоившись, начинали таскать, отрывая от общего, как они считали, «пирога». Ладно бы таскали себе потихоньку, но они еще люто ненавидели и презирали своего хозяина, желая ему всяческого недобра. В той или иной мере это относилось ко всем, кто окружал Глеба. Утаить это густое обволакивающее облако ненависти, ощущаемое тонким покалыванием на коже и треском искр, собирающихся в пучок, способный окончательно испепелить объект, их порождающий.
Личный водитель Виктор недовольно молчал, отводил глаза и катал под кожей крутые желваки, когда Глеб посылал его по своим делам или подавал тяжелые сумки, чтобы тот отнес их в квартиру. Домработница раздраженно ширкала тряпкой, гремела посудой и многозначительно поджимала узкие сухие губы, изображая презрение к новоявленному барину. Даже «белые воротнички» – ребята из студенческого окружения Глеба, считывая с офисных мониторов сугубо конфиденциальную информацию своего «хозяина», хохлились, супились, мрачно замолкали в курилке при его появлении и злобно перемывали ему косточки, обсуждая его нечаянное и неправедное, по их мнению, богатство. Он был одним из них и даже хуже их, ведь диплом мехмата он так и не получил, а – гляди-ка – повезло деревенщине! А он-то, небось, уверен, что это божья благодать на него снизошла!
Никто не мог объяснить, почему одни выпадали на дно жизни, а другие, без каких-либо видимых причин и качеств, поднимались на самый верх, «из грязи в князи», с трудом усваивая первичные правила хорошего тона и связную, хоть на три слова, речь. Ну, ладно, когда бывший директор или главный инженер становились хозяевами государственного гиганта или владельцами недр, недавно принадлежавших народу, на то они и начальники, чтобы надуть своих подчиненных. Но ведь сплошь и рядом, как в 1917 году, в одночасье обнищали знаменитые на весь мир писатели и артисты, ученые и конструкторы, чудом выживая в «новых экономических условиях», а рядом бывший официант становился банкиром, бывший заштатный комсомольский работник превращался в миллиардера-олигарха, рядовой химик-технолог, подрабатывающий «варкой» самопальных джинсов, разбогатев, скоро станет губернатором огромного края, его товарищ по «варке» – крупнейшим финансовым магнатом, сирота-детдомовец – алюминиево-нефтяным королем, развлекающимся покупкой английского футбольного клуба. Всех превращений и разнообразности метаморфоз не перечесть. Это потом банкира взорвут вместе с бронированным «мерседесом» или расстреляют на дороге или возле парадного подъезда, комсомолец-олигарх попадет в тюрьму или, чудом избежав ареста, будет скитаться по свету, скрываясь от длинных рук государства и бандитов, нанятых его кредиторами и должниками. Банальная истина – «богатые тоже плачут» – еще не вошла в реальную российскую жизнь из бразильских «мыльных» телевизионных сериалов. Страна видела лишь десятки и сотни таких персонажей, но в каждом доме, в каждой семье в это время происходили не менее жестокие чудеса, отвращая своей неожиданностью, нелогичностью и необъяснимостью всех и каждого друг от друга.
На Западе уже не одно столетие любой работодатель – человек уважаемый и почитаемый чуть ли не наместником бога на Земле, от которого напрямую зависит благополучие людей, работающих у него. В нашей стране во все времена работодатели считались, считаются, и будут считаться мироедами, кровососами и паразитами, эксплуатирующими несчастных пролетариев. Ведь только у нас самые низы, состоящие из необразованных, неумных, неумелых, ленивых, а часто даже преступных людей, были объявлены гегемоном, солью и совестью общества. Именно им и была дана власть, названная, будто в насмешку, Советской. И они этой властью всласть попользовались, изводя на корню людей, чьими талантами, трудами и заботами Россия могла стать страной не хуже других. Но не стала, и, наверное, уже никогда не станет.
Глеб уже не мог контролировать ситуацию в своей разбросанной по разным городам империи. Подчиненные в ответ на его удивление, вызванное известием о покупке квартиры брокером, иномарки средним менеджером и норковой шубы вчера еще бедной бухгалтершей, не глядя в глаза, противно ухмылялись. И Петров, ощущавший их злорадные насмешки, как нестерпимый ожог, пытаясь из последних сил удержать расползающееся как прогнившее одеяло хозяйство, потерял самообладание, бдительность и осторожность, а с ними и интуицию, хранившую его до сих пор, принял решение и… в первый раз промахнулся.
Мудрая Анна Сергеевна, чувствуя опасность спинным мозгом, и младший брат, способный спокойно анализировать сотни параметров, влияющих на курс акций, понимающий величину риска при попытке играть лишь на повышение, пытались его остановить. Безуспешно. Глеб не привык слушать кого-либо, не стал он делать этого и сейчас – у него были свои соображения. Он мог заставить компаньонов поступать, как считает нужным, но в этот раз ему даже удалось своей пламенной речью и горой аргументов их убедить, что акции в свое время были специально занижены, а теперь настал момент коррекции и рост цен неотвратим.

Глеб начал освобождаться от своих предприятий, сворачивать торговые операции, высвобождая все возможные средства. Он торопился набить «перспективкой» вожделенный инвестиционный портфель, который будет, как он считал, расти, как на дрожжах, превращаясь сначала в чемодан, а потом и в кованые сундуки со звонким златом. Успеть, главное успеть набить, как можно больше! Глеб менялся на глазах: он потерял сон, стал нервным и даже начал курить. Все валилось из рук, неизвестное прежде чувство неустойчивого равновесия заставляло его непривычно суетиться, мельтешить и принимать скоропалительные решения. Портфель уже тянул на четыре с лишним «арбуза» – так полупрезрительно в девяностые годы называли в России миллиард рублей, в отличие от совсем мелко значимых «лимонов» – миллионов, но Глебу этого было мало, ведь половину составлял проклятый долг Андрееву.
Вот тогда Петров и сделал главный ход, после которого назад пути не было. Он заложил в банке лучшую часть своих акций, тянущих на два миллиарда рублей, и взял под них миллиардный кредит, тут же потратив его на новые бумаги. Оставалось набраться терпения и, дождавшись вожделенного знака от Провидения, вовремя подвести черту, чтобы начать продавать все бумаги «на корню». Сейчас, как никогда раньше, Глебу была необходима его врожденная, выпестованная мехматом интуиция, глубинное чутье, позволявшее до сих пор выгодно вести дела и не проигрывать. Смог же он с их помощью легко «наварить» двадцатку во времена всеобщей паники в «черный вторник»!
Но в этот раз случилось непоправимое!
За окном была вторая половина 1997 года, страной по-прежнему правил полупьяный и больной президент, и казалось, ничто не предвещало страшных катаклизмов, подобных тем, что сто лет назад описали Теодор Драйзер и Синклер Льюис. Американские «джентльмены удачи» в этот самый момент решительно провели черту и принялись фиксировать прибыль – акции из переполненных и «перегретых» в цене портфелей были выброшены на рынок. Госпожа Интуиция вместе со своей подругой Удачей сделали вид, что не замечают надвигающейся катастрофы. Они не просто отвернулись от Глеба, а навсегда предали и покинули своего бывшего любимца, впадшего в неизлечимую, патологическую денежную зависимость. С больным и примитивным Петровым им стало неинтересно! Во всей его бурной деятельности не было ни капли здравого смысла! Деньги не принесли ему ни счастья, ни здоровья, ни удовольствия, ничего материального, ощущаемого или осязаемого. Они стали самоцелью! Деньги ради денег, ради еще больших денег, еще и еще, и так до бесконечности, превращаясь в форменное издевательство над жизнью и самой природой! А кто ж тебе позволит бесконечно издеваться над ней?

63
От паниковавшего Андреева, долг которому достиг огромной суммы, Глеб сначала отбивался вяло и неохотно, часто на ходу – не до этого было. Когда же тот потребовал рассчитаться с ним немедленно, пусть даже акциями, Глеб вышел из себя и с выпученными от возмущения глазами непривычно сорвался на крик:
– Как я могу рассчитаться с тобой акциями?! Они ведь растут в цене каждый день! Я сегодня отдам тебе их по восемьдесят центов, а завтра они уже будут по доллару! Не приставай, мне сейчас совсем не до тебя!
Подобная реакция была столь несвойственна обычно сдержанному, спокойному и вежливому Петрову, что Андреев в этот раз от удивления потерял дар речи.
Октябрьский кризис 1997 года, названный, как и знаменитый грипп, «гонконгским», Глеб объяснял так же, как и безграмотный Ельцин. Уже это неожиданное сходство взглядов говорило о многом. В эти ненастные, простуженные октябрьские дни два американских друга-однокашника из известной «Тройки-капитал-резонанс» слили свои акции по максимальному курсу, заработав в течение недели полтора миллиарда долларов! Вы помните, они инвестировали – бросили на игральный стол – всего три миллиона? Резонанс был похож на вселенский гром, он принес пятьдесят тысяч процентов прибыли!!! Какой Клондайк? Какой Сорос? Подобное и присниться не могло!
Портфель Глеба Петрова похудел втрое, но он продолжал стойко держаться, не желая признавать, а тем более мириться со своим первым в жизни поражением. Глеб упрямо приговаривал, что это временное снижение курса – отзвук кризиса чуждого нам азиатского фондового рынка. Акции продолжали скачками катастрофически дешеветь. Каждый такой скачок Глеб называл временным. «Временное» падение курса, связанное с новогодним ослаблением деловой активности, с отставкой кабинета Черномырдина, с долгим неназначением кабинета Кириенко, и так далее, и так далее…
Через семь месяцев после начала кризиса пять миллиардов, в которые оценивались в октябре все ценные бумаги конторы Петрова, превратились в пятьсот миллионов. Вернее, могли бы в них превратиться, если бы Глеб их продал, а еще точнее, если бы их какой-нибудь невероятный чудак в эти смутные дни купил. В это время продавали уже все, предложение заваливало спрос, и покупателей катастрофически не хватало. Иностранные игроки давно упаковали чемоданы и, держась из последних сил руками за голову, чтобы от фантастической удачи не сорвало «крышу», улетели отдыхать – переводить дух на дальних теплых островах, еще и еще раз пересчитывая свои баснословные барыши, боясь поверить собственным глазам.
 
Напряжение последних месяцев довело людей до нервного истощения, и шестого мая, желая расслабиться и отдохнуть, выехали всей конторой на пикник. Погода выдалась на редкость теплой для такого времени, зелень, истосковавшаяся по солнцу и теплу, лезла на свет божий изо всех щелей. Стараясь обо всем забыть, истово гоняли мяч по поляне, жарили традиционные шашлыки и пили только красное вино – для вкуса. Глеб, так и не научившийся отдыхать, от своих тяжелых мыслей не смог отключиться, хотя старался принимать участие в отдыхе наравне со всеми.
Ночью он увидел сон. Заветный, облупившийся местами черно-лаковый «Феликс» заклинило намертво. Ручку невозможно было прокрутить, несмотря на прилагаемую силу. Глеб очень боялся ее обломить. Он решил посмотреть, что там внутри, но как только открутил несколько винтиков и отковырнул боковую стенку, из корпуса арифмометра со звоном и лязганьем, будто выброшенные наружу огромной пружиной, из тех, что захлопывают тяжелую дверь в подъезде, вырвались и раскатились по полу мелкие шестеренки, колесики и шарики. Глеб знал, что это сон, но все равно не смог справиться с ужасом, охватившим его. Проснулся в холодном поту. Рядом тихонько сопела жена, где-то в соседней комнате спал его ребенок. По потолку и стенам от края до края переползали тени от фонарей редких машин. Он долго лежал без сна, переживая поломку «Феликса», как потерю самого близкого существа, которую не могло смягчить даже понимание того, что это всего лишь сон.
На следующий день, седьмого мая, в затишье между любимыми праздниками бывшего советского народа, коварным ударом фондовый рынок был окончательно добит. В мозгу Глеба Петрова вспыхнула красная надпись на английском языке «Game is over» – игра окончена! В глазах померкло, а в ушах повис надрывный гул перегревшегося трансформатора. По закону жанра Глеб должен был запить, опуститься или даже застрелиться, но Петров родом был из Георгиевки, а там даже после сильной драки с кровавой «юшкой», заливавшей лицо, не принято было отступать. Да и последовавшие сразу же за майскими праздниками события не позволяли расслабляться или посыпать голову пеплом.
Не успел Петров до конца осознать потерю всего нажитого в такой короткий для него «золотой» век начального обогащения, как в офис пришли трое бритоголовых. Как и полагается в этих случаях, один из них говорил, двое же, многозначительно скрестив на причинном месте звероподобные лапищи с пудовыми кулаками, перекатывали огромные желваки на розоватых, лопающихся от накаченного здоровья скулах. Символизм этих двух тяжело молчащих парней был понятен любому – они должны были устрашать. И это им вполне удалось. Тот, что был в центре, положил на стол перед Глебом фотографии его жены и дочери, назвал их имена и адрес, а потом изложил ультиматум банка: в двухнедельный срок вернуть кредитный миллиард, несмотря на залог, не стоивший на этот момент ничего. В противном случае… Излагавший ультиматум молодец, проявив профессиональное знание системы Станиславского, многозначительно глянул на своих ассистентов, сначала на левого, потом на правого. Пауза была томительной и леденящей. Глеб уже и так все понял, но окончание фразы бросило его в холодный пот:
– Мы отрежем голову вашей жене и вашей дочери. Вам тоже мало не покажется, можете в этом не сомневаться, – это уже в сторону Кирилла и Анны Сергеевны, приглашенных к участию в этой процедуре по просьбе парламентеров. Глашатай повернулся, за ним этот же маневр совершили его молчаливые спутники. На выходе он нарочито вежливо, тихо, но весомо добавил:
– Время пошло.
Признаться честно, у Глеба еще мелькнула мысль, что это жуткий сон или чудовищный розыгрыш, но, увидев белые лица своих «подельщиков», он понял, что даже этой спасительной соломинки у него в руках нет. Он машинально взглянул на большие стенные часы, чтобы отметить начало отсчета срока. Стрелка на часах прыгала по-идиотски смешно, как кузнечик с оторванными лапками. Раньше это его забавляло и даже отвлекало, сейчас же показалось страшным. Глеб бросился на второй этаж – к своему другу и шефу, могущественному Варнакову.
Обычно Глебу позволялось входить в кабинет приятеля в любое время дня без доклада. В этот раз путь ему преградили двоих чужаков в приемной, кинувшихся ему наперерез. В приоткрытую дверь кабинета Глеб в секунду успел разглядеть нелепую и этим особенно ужасную картину. Нет, Варнаков не занимался любовью на своем огромном полированном столе, если бы так! Мишка стоял на коленях перед маленьким неопределенного возраста чернявым человеком четкой кавказской национальности. Тот, держа Варнакова за волосы, методично выговаривал ему что-то невразумительное из-за жуткого акцента и назидательно постукивал корявым пальцем Мишку по носу. Вчера еще всесильный и вальяжно покровительствующий Глебу Варнаков теперь с виноватой улыбкой пойманного с поличным трамвайного воришки внимал строгому и жуткому дяде. Глеб увидел переполненные страхом глаза Мишки, и в этот же миг дверь перед ним захлопнули. В приемной командовали трое кавказцев. В другой раз он принял бы их за торговцев овощами или цветами, и наверняка бы усмехнулся, что всеядный Варнаков опускается уже до такой мелочи, но сейчас мрачные горцы были похожи как раз на тех, кто без стука приходит за головой. Секретарша сбивчивой скороговоркой что-то объяснила непрошеным гостям, и они, неохотно освободив воротник глебовского костюма, позволили ему уйти. У никелированной вертушки с наливающимся сиреневым цветом свежим кровоподтеком под глазом стоял испуганный начальник службы безопасности Варнакова. Похоже, и у Мишки были серьезные проблемы, и на его помощь рассчитывать не приходилось.


64
Глеб поднялся в опустевший, несмотря на разгар рабочего дня, офис – Анна Сергеевна отпустила всех по домам – и стал составлять список всего, что можно срочно продать, чтобы набрать этот чертов миллиард. Такую сумму в две недели одному Глебу собрать было невозможно, и он подключил к сбору «контрибуции» брата и Анну Сергеевну. У Кирилла особых денег никогда не было, а те, что были, он, поддавшись психозу брата, вложил в акции Газпрома. Была заначка в десять тысяч долларов – собирался купить автомобиль, хотя толком не умел водить и еще не получил права. Пришлось выложить эти деньги на стол и продать комплект «филипсовской» электроники, хотя за нее удалось выручить гроши.
Анне Сергеевне все эти дни казалось, что за ней следят. Скорее всего, это была лишь мания преследования, но она довела ее до помешательства. У нее было двое детей – дочь и сын – и она не могла сомкнуть глаз, видя все время перед собой страшную троицу головорезов, объявивших им ультиматум. В эти дни она прокляла все, что ее связывало с Глебом, забыв, что в тот – самый голодный девяносто первый год, взяв в свою команду на Сибирскую биржу, – он просто спас ее семью. Прежняя жизнь до этого переломного момента вспоминалась сейчас, как что-то беззаботное, светлое и ясное, наполненное розоватым и золотистым светом.
Девочка-умница с толстыми косами, круглым несимпатичным лицом и рыхлым телом, из доброй, порядочной семьи учителей. Отличница, студентка химфака университета, активистка-общественница, первая публикация в научном журнале на третьем курсе и сразу же после нее отчаянная любовь. Все были в шоке, узнав, что красавец и гордость факультета Володя Симонов женится на простушке Анке Смирновой. Чего только тогда не говорили, чего только не напридумывали от зависти, не сумев понять, что есть еще на свете такая волшебная штука – любовь, объяснить которую не удалось еще никому на свете. На работу их распределили в один институт, тут же в Сибирском отделении Академии наук, правда, в разные лаборатории, но это только к лучшему – вместе они, наверное, не смогли бы работать. Аня изучала рост кристаллов, выискивала и создавала в них дефекты, а в дефектах пыталась определить закономерность. Целыми днями она корпела над кюветами и колбами, разглядывая и фотографируя необыкновенные картинки из жизни кристаллов, увеличенные огромным микроскопом.
Володя, как и ожидалось, в науке оказался продуктивнее и удачливее – и вскоре защитил кандидатскую диссертацию. Занимался он не какими-нибудь силикатами, а сверхпроводимостью – готовился в мировые знаменитости, а то и к Нобелевской премии. Плох тот аспирант, который о ней не мечтает. Первой родилась у них дочка, как Володьке хотелось. Он от нее был без ума, с рук не спускал, так и выросла, никого кроме отца не признавая, забыла, что мать ее своим молоком вскормила. Зато сыночка через пять лет Анна родила уже для себя и не выпустила из объятий, не расставалась с ним ни на минуту, отсидев дома все положенные три года. Да и потом он так и остался у нее единственным светом в окошке, она его и в школу отводила, и забирала сама, а сыночек, будто чувствуя постоянную материнскую опеку, рос маленьким, хлипким и болезненным, компенсируя пожизненную инфантильность острым недетским умом.
Анна Сергеевна, на время родов и последовавших отпусков по уходу за детьми дважды выпадала из научного процесса. Возвращаясь, приходилось начинать все заново, поэтому защитить диссертацию ей так и не удалось. Володя уже вышел на уровень докторской, месяцами пропадал в загранкомандировках, получал приличную зарплату и огромные премии по итогам года. В профессиональном плане между ними пролегла пропасть, углублявшаяся все больше и больше. Володька, матерея от чувства собственного превосходства, которое и должно быть в принципе у каждого мужчины, беззлобно подсмеивался и подшучивал над Анкиными дефектами. Анна Сергеевна, помня свои студенческие успехи, мириться с таким положением не хотела, но догнать мужа было трудно, скорее всего, невозможно. Даже если бы все оставалось по-прежнему. Но в стране, как в набравшем в трюм воды корабле, враз перевернувшемся кверху дном, все в одночасье изменилось.
Молодой талантливый доктор наук вместе со своей наукой, лабораторией, институтом и Академией наук в придачу стал никому не нужен. Его зарплата скукожилась до пятидесяти американских долларов, ставших неожиданно мерилом жизни и труда. Семья из четырех человек, привыкшая к относительному достатку, оказалась на грани нищеты. Понимание ситуации приходило к нему гораздо медленнее обнищания. Звание доктора наук, определявшее общественную значимость, не позволяли Владимиру опускаться до банального зарабатывания денег любым способом. Анне Сергеевне было легче – у нее не было таких амбиций, а материнский инстинкт требовал делать все, чтобы дети не были голодными. Пришлось искать другую работу. Готова была на любую, даже торговать на улице с лотка, но ей повезло – она попала в команду братьев Петровых, прошла школу Сибирской товарной биржи и стала, пусть и подставным, но директором инвестиционной компании.
Ее деньги тогда – в начале девяностых – спасли семью. Да и теперь, благодаря ее заработкам, пусть не всегда праведным, они не только не голодают, но и могут позволить себе многое из того приятного, что принесла новая жизнь. Владимир Михайлович, по-домашнему Вовка, хоть и понимал драматизм жизненного перелома, в результате которого он оказался на шее своей жены, признавать этого не хотел. Он не только по-прежнему подсмеивался над ней, но даже обижал в отместку, презрительно называя ее «новой русской» и «капиталисткой». Некогда дружная, рожденная в студенчестве семья стала разваливаться на глазах – слишком разными были миры, в которых приходилось жить супругам. Владимир в своей невыносимой ненужности старался сам придумывать себе работу, бесцельно проводя время в болтовне с симпатичными сотрудницами, в глазах которых он по-прежнему был уважаемым доктором наук, да к тому же еще умницей и красавцем. Анне Сергеевне же приходилось не только скользить по краю пропасти, обходя, а то и откровенно нарушая законы, чтобы заработать свои серьезные по житейским меркам деньги, но и тащить весь воз бесконечных домашних дел, пробиваясь через подростковую отчужденность дочери и умудряясь ни на минуту не оставить без контроля своего пожизненно маленького сыночка.
Муж возвращался с работы последней электричкой – в первом часу ночи, и ничего кроме раздражения у нее не вызывал. Анна Сергеевна сначала про себя, а потом и вслух стала называть его бесплатным приложением. Ей были неинтересны его «пустые хлопоты» в лаборатории, а ему противны ее новые «капиталистические» проблемы. Спать с такими чувствами в одной постели становилось все труднее и неприятнее. Анна Сергеевна растолстела, расплылась без мужниной любви и, хотя одевалась строго и дорого, как требовало ее положение, выглядела совсем неаппетитной теткой, у которой не было никаких шансов на иную личную жизнь.
Тем не менее, в голове уже родилась и час от часу крепла мысль-желание развестись с мужем, надоел ей такой обоз и, хоть страшно было остаться одной, но и ломовой лошадью без всякого намека на благодарность быть тоже не хотелось. Так бы и развелись Симоновы, если бы не случившаяся катастрофа. Угроза бритоголовых была настолько серьезной, что Анне Сергеевне и в голову не пришло уклониться от сбора «контрибуции», а ведь она была по большому счету ни при чем – всего лишь наемный директор – делала лишь то, что приказывали. В общем, пришлось выложить на стол шефа все, что имела: и деньги, отложенные на «черный» день, и все свои недавно появившиеся украшения. В квартире, в которую собирались купить новую мебель, теперь остались лишь голые углы.
От страха за детей, от ужаса преследования, мнившегося ей круглые сутки, лишилась Анна Сергеевна сначала сна, а потом даже слегка сдвинулась своим умом. В несколько дней она поседела и состарилась, кинулась в церковь и там, в незнакомой страшной гулкой темноте принялась неумело молиться, крестясь то справа налево, то наоборот, вызывая этим неприязненно-косые взгляды злющих старух. Показалось, что жизнь окончательно рушится, оставляя ее в искупление неведомых ей грехов одну-одинешеньку. Так и пропала бы она в какой-нибудь психбольнице за стальными решетками, если бы в этот момент не оказался рядом Вовка – ее отчаянная любовь с третьего курса, которого она успела возненавидеть, как надоевший чемодан без ручки. Он понял, что с его женой случилось что-то страшное, и не оставил ее в беде.
Через несколько лет, когда в памяти станут исчезать последние следы пережитого кризиса и всего этого чумного времени, она вернется к своим микроскопам, немым кристаллам и их дефектам, а силы для продолжения жизни пытается обрести под гулкими сводами храма Александра Невского, воскресшего из бывшей Западно-Сибирской киностудии документальных фильмов. Вряд ли она теперь что-нибудь разглядит, поймет и откроет, но эта маленькая комната в лаборатории станет ее монашеской кельей, только здесь она сможет чувствовать себя в безопасности и покое.
Дети вырастут и разъедутся по свету, так никогда и не узнав цену своему счастливому детству. За все заплатила мать. А Владимир Михайлович все-таки дождется своего звездного часа – из Америки придут богатые гранты, сверхпроводимость вновь станет востребованной, со всех сторон посыплются десятки выгодных предложений, а с ними и достойная оплата в конвертируемой валюте. В общем, все вернется «на круги своя». Теперь, если что и случится, любой университет Европы и Америки сочтет за честь принять у себя такого крупного ученого. Вместе с семьей. Но это еще впереди, а пока Анна Сергеевна, с трудом удерживая рассудок, проклиная свою судьбу, а больше всего безумца Петрова, выворачивала карманы в поисках, может быть, чудом забытых денег.


65
К концу второй недели деньги с миру собрали, и кредит был возвращен. К Варнакову никого не пускали, его службу безопасности составляли теперь контролеры-чеченцы. Они не оставляли его ни на минуту одного, не допуская ни малейшей возможности сбежать. Даже на тот свет. Его долг был до смешного огромен – он исчислялся миллионами долларов. Последние дни, оставшиеся до рокового семнадцатого августа, истекали. Варнаков еще надеялся выкрутиться и напрягал десятки своих предприятий от Дальнего Востока до Восточной Европы. Когда-то ему удалось за бесценок скупить у оголодавших рабочих акции инструментального завода. При Советской власти завод точил что-то для «оборонки», а когда власть пала, с ней ушла и нужда в продукции завода. Варнаков вдохнул новую жизнь в инструментальщиков, нагрузил их подлинным смыслом – завод начал производить настоящие режущие инструменты, которые если и уступали по качеству знаменитому «Золлингену», то по цене были вне всякой конкуренции. Варнакову страшно не хотелось отдавать завод чеченам, но после грянувшего дефолта, когда доллар взметнется радостно ввысь, жалеть уже не придется – никакого завода не хватит, чтобы расплатиться с кавказцами. И дернула же его нелегкая занять у них такие огромные деньги!
Глебу было, конечно, жаль Мишку, но лишь мимоходом – каждый выживает в одиночку, а ему надо было срочно предпринимать что-то, спасать свое положение, которое он никак не хотел признавать безнадежным. Просить, кроме Андреева, было не у кого. И Глеб, настроившись, как укротитель львов перед тем как засунуть голову в пасть зверя, поехал к Андрееву домой. Беседа должна была быть долгой – только в этом случае можно было рассчитывать на успех, надо было уболтать, убедить человека, которому он был должен огромную сумму, дать еще, чтобы вернуть разом все. До сих пор Глеб всегда долги возвращал. Конечно, все было не так просто и совсем не гладко, бывало, что возвращал китайскими керосиновыми лампами, железнодорожными тарифами или долей в своем предприятии, но все-таки отдавал. И в этот раз он собирался вернуть долг Андрееву, но, чего греха таить, рассчитывал по пути и свои дела существенно поправить. Для этого он придумал, как всегда, простую и эффективную схему. В общем-то, она была для него не новой, именно поэтому он и был уверен, что Андреев на нее согласится.
Отобедав и отпустив щедрую порцию комплиментов Андрееву по поводу его нового загородного дома, поговорив о пустяках и тенденциях в принципе, увидев, что Андреев несколько размяк, Глеб перешел к цели своего визита:
– Помнишь нашу прошлогоднюю операцию с векселями «Сибэнерго»? – начал он издалека. – Сегодня их цена за наличные составляет всего двадцать процентов от номинала. Я договорился, и за небольшую мзду – всего в десять тысяч долларов, может быть, и меньше – их примут на Чухонском комбинате тонкосуконной мануфактуры. Там у нас свой человек, я тебе как-то рассказывал, помнишь?
Андреев настороженно кивнул, пытаясь понять, к чему клонится разговор.
– Так вот, они примут его процентов за семьдесят, заплатят по номиналу за электроэнергию, а с нами рассчитаются высокосортным драпом, правда, по розничной цене. Но все равно это будет, примерно, двадцать километров «бостона», и при реализации даст сто двадцать процентов прибыли. Придется, конечно, еще повозиться, как в прошлый раз, драп поменяем на цемент, на него у меня уже есть покупатель. Рассчитается с нами месяца за три, но в любом случае это лучше, чем ничего. Ты со мной согласен?
– Конечно, согласен! Какой разговор! Только я не понимаю, к чему ты все-таки клонишь?
– Все очень просто: мне нужны сегодня те самые двести миллионов рублей наличными, чтобы купить вексель «Сибэнерго». И еще пятьдесят миллионов на взятку, чтобы вексель приняли на комбинате. Ты ведь знаешь, что у меня сейчас ни гроша. Зато я договорился на два таких векселя, и если ты не дашь мне сейчас сразу на оба, то второй я смогу купить только из первых полученных денег, а это, сам понимаешь, будет не скоро. Есть риск, что второй круг не получится. Я не хотел бы так рисковать, а запустил бы сразу оба, пока берут. Бухгалтерша, которая помогает нам на комбинате, в любой момент может спрыгнуть на пенсию.
Петров умел разговаривать с людьми. Вовлекая собеседника в разговор, заставляя его периодически поддакивать и кивать, легче вырвать из него согласие на то, за чем ты к нему пришел.
– Итого с тебя двести пятьдесят миллионов, если только на один вексель, а коли решишься на два – все пятьсот. Сегодня это всего лишь восемьдесят тысяч долларов, зато мы сможем вернуть и те, что я тебе должен, и этот новый долг. Ну что, писать расписку?
И вы скажете, что это не искусство – прийти к человеку, которому ты должен сто семьдесят тысяч, занять у него еще восемьдесят, пообещав вернуть все двести пятьдесят?! Высший пилотаж! И у него все могло получиться! Если бы не патологическая жадность, разросшаяся до распирающей его огромной опухоли, перекрывающей кислород к головному мозгу. С ней уже ни сам Глеб, ни кто-либо другой справиться не могли.
Два векселя стоимостью в миллиард рублей каждый без проблем были куплены всего за двадцать процентов от номинала, главбух комбината, как Глеб и предполагал, согласилась принять их к зачету за взятку в семьдесят миллионов рублей вместо первоначально требуемых ста, потом пошла нервотрепка, но это дело обычное. То не было ассортимента, то транспорта, но в конце концов удалось решить все проблемы. Осталось только указать адрес грузополучателя, как вдруг Глебу позвонил старый университетский приятель, невесть откуда прознавший про партию ткани, и предложил свой – выгодный – вариант ее реализации. Сомнения, появившиеся в настороженной и уже обожженной неудачами душе лишь на несколько секунд, Глеб отвел железной рукой. Новый вариант позволял получить – он мгновенно, быстрее любого калькулятора, привычно произвел в уме все необходимые действия – на двадцать тысяч долларов больше! Привлекало и то, что всю операцию обещали провернуть гораздо быстрее, но, главное – эти дополнительные доллары будут его!
Это и перевесило надежный, уже не раз отработанный путь превращения бумажек и тряпок в хрустящие «франклины». Не остановило Глеба и то, что этот приятель уже однажды подвел его, но это было давно, а гадости со временем забываются, как впрочем, и добро. Хуже было то, что Глеб сам подводил людей, с которыми уже подписал договор об обмене ткани на цемент, а те в свою очередь с покупателями цемента, которого было не мешок и даже не машина. Получалось, мягко говоря, некрасиво. Но Петрова уже ничто не могло остановить.
Ткани отправили в Москву, в крупную торговую фирму, находящуюся под патронажем, то есть под «крышей», самого МВД, что, наверное, должно было означать ее надежность и порядочность. В обмен на ткань фирма предложила настоящее «Крестьянское» сливочное масло, которое Петров предполагал продать по высокой цене в Улан-Удэ – городе вечного недорода и дефицита продуктов питания. Приятель звонил каждые полчаса, подгонял, ручался своим здоровьем и здоровьем родственников. В конце концов, дожал и добился своего: Глеб окончательно решился на этот рискованный шаг, сказал «да» и подписал договор. Заняв денег у своей секретарши, он для надежности полетел в Москву.
Фирма располагалась в здании цыганского театра «Ромэн». Это обстоятельство неожиданно заставило сердце Глеба – абсолютно здоровую накачанную волейбольными тренировками мышцу – сжаться в спазматическом предчувствии. Чахлый сквер за ревущим машинами Ленинградским проспектом, вход со двора, несколько обшарпанных комнат в полутемном коридоре и суетливый мужик, с трудом понявший, что от него требуют, потом какие-то долгие разговоры, отвратительный обед в прокуренном зальчике грязной забегаловки под вывеской «Ресторан Мещеры» – так прошел первый день. Примерно таким же был и следующий.
Глеб начал нервничать, повышать голос, срываться на крик. Помогло: привезли на пробу коробку масла. Оно оказалось с какими-то фруктовыми добавками и не имело ничего общего с обещанным «Крестьянским». Долго выясняли отношения, наконец, привезли другую коробку – «высший сорт, масло сливочное, коровье, ГОСТ…». Глеб успокоился. Документы на масло обещали довезти на следующий день. Долго и нудно отправляли по факсу кучу справок и сертификатов. Бумага шла туго, надолго останавливалась в скрипучих челюстях факса, будто задумавшись или уснув, потом машина протаскивала пару сантиметров и снова обессиленно замирала. Казалось, все обстоятельства были против этого мероприятия, даже факс-машина из последних сил пыталась предупредить Петрова. Когда, наконец, закончили, мужик примирительно вытащил бутылку какой-то импортной дряни и предложил обмыть сделку. Глеб пить не хотел, но из вежливости глотнул мерзко пахнущей обжигающей жидкости и чуть не задохнулся.
В Новосибирск добирался долго и с приключениями: билетов на прямой рейс не было, с трудом попал на транзитный камчатский рейс, проходящий через Новосибирск. В полете выяснилось, что Толмачево – аэропорт Новосибирска – не принимает по метеоусловиям, посадили в Абакане в пустом, закрытом на ночь аэропорту. Все это время сердце не отпускало – это была не боль, а острое предчувствие беды. Когда, пройдя все круги ада, каким его представлял Глеб, не подозревающий, что это всего лишь предбанник, он вошел в свой пустынный после увольнения сотрудников офис и увидел бледные застывшие лица Кирилла и секретарши, то испугался, что кто-то умер. В общем-то, он не очень и ошибся. Коровье сливочное масло оказалось времен еще Советского Союза. Оно пролежало много лет в крепко замороженном виде на складах «Госрезервов», но не это было самым страшным. Масло было изготовлено в Литве, ставшей теперь независимой страной, и по законам суверенной Бурятии считалось продуктом импортным, а значит, запрещенным для реализации на голодных просторах республики. Из каких соображений – не понятно! Шестьдесят тонн сливочного масла были безнадежно отвергнуты бурятскими законами, а тем временем вагон с тканью уже прибыл в Москву.
Сердечная мышца вновь подала сигнал, и, хотя Глеб продолжал еще что-то делать, пытаясь поменять масло: до хрипоты выяснял отношения по телефону, снова полетел в Москву, в затхлые комнаты фирмы, где его ждали уже совсем другие мужики, он уже точно знал исход всей этой суеты. Он все еще не хотел признаваться самому себе в безнадежности этих действий, колготился, напоминая бесполезный бег безголовой курицы по двору прежде, чем она рухнет замертво. Наличие ментовской «крыши» у фирмы, что обвела его вокруг пальца, совершенно исключало традиционные – силовые – рычаги воздействия. Чистошерстяной драп типа «бостон» ушел в Канаду по мировым ценам, а Глебу после месяца мытарств и вялых отговорок прямо сказали, что ни масла, ни майонеза – ничего он не получит, а если хочет остаться с головой, то пусть навсегда исчезнет с глаз долой.
В довершение ко всему выяснилось, что приятель подставил его намеренно – он отрабатывал свой огромный долг, который у местных бандитов перекупили эти столичные дельцы. Такой вот незатейливый бизнес. Приятель, зная непомерную жадность Петрова, которая наверняка не позволит ему отказаться от выгодного дельца, предложил заведомо провальный вариант. Откупившись петровским вагоном с тканями, он спас свою голову и легко отдал Глеба на заклание. Его можно было понять: выбор ему оставили небольшой – либо он, либо Петров. Информацию о предстоящей многоходовой сделке приятель получил от миленькой секретарши Петрова, на которую он, в отличие от последнего, вовремя обратил внимание. Беззаботно чирикая в постели после очередной порции здорового секса, девушка и проговорилась. Сводить счеты с секретаршей – ее за такое предательство стоило просто убить – Глеб не стал, а приятеля просто не нашел.
Он приехал к Андрееву, сел, беспомощно опустив руки до пола, в глубокое неудобное кресло напротив и долго молчал. Сколько ни старался он подобрать слова для этого вынужденного разговора, так и не смог ничего придумать, а потому сказал как есть. На самый конец печального разговора, если оба собеседника до него доживут, усмехался про себя Глеб, он припас некоторое облегчение – часть драпа не вошла в контейнер и по счастливой случайности застряла на багажном складе в Москве. Он собирался предложить его Андрееву в качестве слабого утешения, если таковое вообще возможно. Правда, чтобы получить драп со склада, необходимо было заплатить за хранение и доставку в Новосибирск.

66
Поздней осенью, трясясь по несусветной казахстанской слякоти в кабине попутного грузовика, Глеб на несколько дней заехал в Георгиевку. Он не был здесь много лет, и теперь с грустью узнавал старые места, встречных постаревших и поблекших женщин и редких оставшихся мужчин. Родители неузнаваемо побелели, хотя мать и седину старалась носить гордо, как и подобает заслуженной учительнице республики. Еще той республики, в которой такое звание придавало гордости и вызывало уважение. Родители с трудом признали во взрослом мужчине своего сына, робели перед ним, хотя и старались скрыть это, как могли. Глеб осмотрел отремонтированный на его деньги большой дом, покрутил головой, давая понять, что не все сделано как надо, но промолчал, за что отец – чьими руками для экономии выделенных средств и делался этот ремонт – был ему очень благодарен. Вечером в дом пригласили многочисленных родственников, соседей, знакомых и бывших одноклассников Глеба.
После первых трех рюмок, когда неловкая напряженность растаяла, а гости повеселели и зашумели, Глеб предложил поставить в село партию новых «жигулей» с большой скидкой, но через пару месяцев. Народ, помня Глеба, а еще больше незыблемую порядочность его родителей, принял выгодное предложение с восторгом и тут же понес свои заначки в рублях, сомах, теньге, долларах и марках. Глеб записывал все в тетрадку, а каждому выдавал расписку, привычно накатанную его фирменным бисерным почерком. Ему было тяжело, он знал, что видит этих людей в последний раз, что ни денег, ни автомобилей они уже не получат, но, как всегда, старался себя ободрить и успокоить, что все будет хорошо.
Хорошо не будет уже никогда! Свой единственный шанс, что, в принципе, выпадает в жизни лишь раз, он уже использовал. А болезнь, завладевшая им, неизлечима. Петров все еще ждет, когда закончится черная полоса в его жизни, снова заработает интуиция и удача принесет долгожданные выигрыши. Все деньги, какие попадают ему в руки, Глеб будет маниакально относить к вечному колесу в казино, пытаясь снова задобрить и прикормить Фортуну. Он разрабатывает свою беспроигрышную систему, выбирая заветную схему в покере или «золотое» число в рулетке. Больше всего, говорят, он ставит на число семнадцать, и представьте, бывает, что оно приносит ему выигрыш, но Петров никогда не останавливается и не отходит от стола, пока не проиграет все до нитки. Семья его куда-то делась. Он этого даже не заметил.
Кирилл тоже покинул брата. Впервые в жизни. Ему предстояло все начинать с нуля, и как Глеб, он не представлял себя в стороне от стремительного, легкого и возбуждающего потока денег, который, несомненно, должен подчиняться математическим законам. Теории игр или теории вероятности? Этого Кирилл пока не знает. Он страстно увлечен новой игрой – пресловутым Форексом – рынком иностранных валют, ставшим популярным во всем цивилизованном мире. Почему нет?! Благо для этого не нужно ничего, кроме компьютера, Интернета и веры в свое превосходство над миллионами простаков. Ведь не могут же все выигрывать!

Условия этой новой игры для миллионов азартных игроков внешне очень просты. В мире круглосуточно идет купля-продажа основных конвертируемых валют. После введения в Европе общей валюты их осталось пять – американский доллар, японская йена, евро, английский фунт и швейцарский франк. На мировом рынке крутятся огромные, фантастические деньги – триллионы долларов в сутки. Раньше валюты покупались в основном для дела, например, японцы покупали что-то у американцев или англичан, и для этого меняли свои йены на нужную валюту, и валюты тогда были серьезнее, потому что за ними стояло непогрешимой стеной золотое обеспечение. После того как в семидесятые годы двадцатого века американцы от него отказались, превратив свои зеленоватые доллары фактически в конфетные фантики, выпускаемые полиграфическими предприятиями, деньги, получив такую легковесность, стали передвигаться по миру с огромной скоростью.
На этих рынках всегда были спекулянты, причем это слово давно уже не имеет за собой никакого отрицательного смысла, точно так же очень скоро, наверное, и слово «проститутка» станет просто обозначением профессии и освободится от морально-этических осуждений, накопившихся за тысячелетия. Так вот, всегда были и есть люди, покупающие валюты дешевые, чтобы в момент повышения их цены с выгодой их продать. Самый знаменитый в мире спекулянт Джордж Сорос сумел за свою долгую и шумную жизнь не один раз обрушить рынки, устроив панику, скупая по дешевке фунты или серебро, что там у него было еще, а потом. продав по новой цене, за ночь нажить фантастическое состояние.
Денег в мире в последние годы стало очень много, и скорость коммуникаций, благодаря Интернету, возросла многократно. Появилась возможность участвовать в работе валютных бирж в режиме реального времени, в несколько секунд покупая, а потом с такой же скоростью продавая валюту, но уже подороже. Это превратилось в своего рода «шоу», причем остросюжетное, так как за секунды можно было разбогатеть и за такое же время полностью разориться. Появились специальные фирмы-брокеры, которые обеспечивали, а практически держали в своих цепких руках, доступ к биржам. Чтобы привлечь доверчивых игроков, они предлагают короткие и на первый взгляд баснословно выгодные кредиты. Стоит вам перечислить на счет такой брокерской конторы всего лишь тысячу долларов, как они готовы выделить вам кредит в сто тысяч долларов на сутки и без процентов! Если же вы не вернете его в установленное время, то ничего страшного – плата за кредит всего лишь из расчета четыре процента годовых!
Правда, ваши тысяча долларов реально лежат уже на счету фирмы, а их кредит вам виртуальный. На эти сто тысяч долларов вы начинаете играть на бирже. На мониторе вашего компьютера высвечиваются курсы всех основных валют мира, цветные причудливые графики отслеживают любое колебание курсов, а для особо изощренных игроков фирмы предлагают еще и аналитические «инструменты»: придуманные кем-то методики, по которым, как по кофейной гуще, вы можете прогнозировать, проще сказать – гадать – дальнейшее изменение курсов валют.
Это только со стороны все кажется сложным, строгим, правильным и подчиняющимся каким-то законам, на деле все гораздо проще. Вы покупаете на выделенный кредит японские йены, потому что их курс к доллару сегодня ниже вчерашнего и ходят разговоры (кто-то же запускает эту якобы информацию), что японцам это страшно не нравится, поэтому они предпримут какие-то действия, чтобы поднять курс своей национальной валюты. Дождавшись этого, вам остается только кликнуть «мышкой» на квадратик «продавать», и вы «сольете» свои миллионы йен, заработав на каждой всего лишь несколько десятых цента. Но в пересчете на всю партию это будет вполне приличная сумма. И для этого вам не придется абсолютно ничего делать: ни производить, ни перемещать, как говорит мой папа, «ни клясть, ни мять»! И вы уже в плюсе!
Воодушевившись выигрышем и не желая останавливаться на достигнутом, вы снова кликните «мышкой» и закупите теперь побольше, скорее всего на все имеющиеся деньги – гулять, так гулять – швейцарских франков или английские фунты, а те тоже прыгнут вверх, обеспечивая вам даровую прибыль. Вы можете даже отойти от компьютера, установив так называемые приказы, по которым автоматически закроются ваши контракты, как только вы получите желаемую, пусть пока скромную – всего долларов четыреста – прибыль. Но если курс вашей валюты вопреки прогнозам и вашим желаниям упадут, то игра для вас окончится независимо от вашего желания, как только ваш проигрыш составит семьсот долларов. Он тут же будет высчитан из вашей скромной тысячи, находящейся на счету фирмы-брокера, а остаток в триста долларов вы всегда можете увеличить, перечислив новые деньги. А вот получить его назад… Ну кто ж с вами будет связываться из-за несчастных трехсот долларов?
Некоторые фирмы, из тех, что называют себя солидными, требуют не менее двадцати пяти тысяч на счет, чтобы допустить вас к игре, простите, к работе на биржах. Но есть множество и таких, которые согласны на это и за тысячу, а в Москве появились брокерские пункты, куда можно зайти на час и «поиграть» всего лишь с парой сотен долларов. На полчаса или на пару часов, как повезет, вы можете присесть к компьютеру с цветными графиками на мониторе, но почти со стопроцентной вероятностью, вы проиграете свои деньги. «Что ж, приходите в следующий раз, вам обязательно повезет, а еще, если хотите, бесплатный совет – в «Форекс» надо играть только с большими деньгами, чтобы пересидеть временное снижение курса, дающее вам убыток, а потом отыграться, когда курс неожиданно, всего лишь на пять минут скакнет вверх. А вообще-то у нас есть тренинг и специалисты, которые могут вас обучить, они могут и поиграть вместо вас, на ваши же, конечно, деньги, за небольшие, практически символические, комиссионные».
Не сразу поймут увлеченные риском и фартом игроки, что их доступ к бирже на самом деле ограничен теми самыми брокерами. Когда в очередной трудный и удачный момент вы захотите выгодно продать свои деньги или спастись от разгромного проигрыша, сколько бы вы ни щелкали мышкой, давая команду «продать», сделка не состоится, машина «зависнет» и объяснит это тем, что вас – желающих продать – слишком много.
Таким специалистом – обучающим, уговаривающим и зазывающим в этот капкан – и стал Кирилл Петров. Наигравшись в «Форекс» на учебном счете, поверив, что он стал профессионалом и в достаточной степени овладел аналитическими методиками, Кирилл решил, что ничем другим заниматься не станет. Трезвостью и рассудительностью он намного превзошел своего старшего брата, поэтому, поразмыслив, он разыскал Андреева, к тому времени уехавшего из России, и предложил ему вернуть потерянные деньги игрой на валютных биржах мира.
Это могла быть уже другая история, но многие из тех, кто дочитал притчу до этих строк, уже догадались, что зачастую повторение совсем не мать учения, что планиду исправляют лишь на небесах, а горбатого – только могила. В канун нового тысячелетия – «Миллениума» – в мире появилось несколько тысяч новых миллионеров и даже миллиардеров, сделавших свое состояние на виртуальных торгах валютами, но проигравших – были миллионы. В том числе и Кирилл. Вот только деньги в этот раз он проиграл не свои.
Только теперь, за счет Андреева, он окончательно понял, что «Форекс» – ловушка для простаков, и в этой глобальной игре вершат дела таинственные могущественные кукловоды. Заниматься чем-либо другим он не мог и не хотел, он выбрал для себя роль учителя и тренера – разводящего, как говорят сейчас в новой России – тех, кто жаждет легкого выигрыша. И таких немало нашлось сначала в Праге, а потом во Франкфурте и Берлине, где русских, от природы всегда лоховатых и падких на халявные выигрыши, гораздо больше.


Глава девятая (короткая)
Развязка, но не конец


Не знаю тайны я вращенья небосвода,
Лишь за невзгодою меня гнетет невзгода.
Смотрю на жизнь свою и вижу: жизнь — прошла,
Что дальше будет? — Тьма, и нет из тьмы исхода.
Скорбеть о скорби будущей доколе?
Поверь, не радостна провидцев доля.
Будь радостен, не тесен мир для сердца,
А изменить судьбу — не в нашей воле.
       Омар Хайям

67
Банально, но факт: беда не приходит одна, часто наступившая «черная полоса» в жизни закрывает все небо над тобой, не оставляя ни луча надежды, накрывая темнотой, как полярная ночь.
Ситуация, сложившаяся с пуском установки в Красноуральске, сначала показалась просто обычной производственной проблемой на фоне других глобальных, как считал Андреев, катастроф, сводивших его бизнес к неминуемому краху. Какое-то время он пытавшийся «держать удары» судьбы от предательств бывших друзей – Рашкова и Хитрова, от чудовищной истории невероятного спасения Сергея Донцова, не успевший до конца осмыслить последствия крушения конторы братьев Петровых, мало интересовался делами на заводе. На самом же деле «красноуральский эксперимент» явился последней – «гробовой доской», заключительным аккордом поминальной мессы для Льва Андреева как бизнесмена. Изготовленная для медеплавильного производства установка не давала необходимой степени чистоты. Специалисты фирмы во главе с главным технологом Александром Рашковым выехали на место, долго мудрили, но, в конце концов, потребовали автора – конструктора. Тот приехал и, не разбираясь и не задумываясь, накинулся на производственников, изготовителей и далее по кругу. Однако, разобравшись, что все выполнено по его же чертежам, условия соответствуют заданным, а, значит, формально виноватых нет, он после нескольких недель почти круглосуточных испытаний вынужден был констатировать: установка не работает по его вине – конструкторская ошибка, и тут же накинулся на всех, кто попался под руку:
 – Я не господь бог, тоже могу ошибаться! Через три месяца выдам новые чертежи, исправлю все недоработки, честное слово!
 С тем и укатил. Руководство завода в лице крупного и смурного человека, с набычившимся лицом и желваками под темной кожей щек, заросших трехдневной щетиной, приняло все извинения и заверения молча. Ясное дело, ни о какой оплате не могло быть и речи, через шесть месяцев нужно было пустить обещанную исправленную установку, только тогда можно было заикаться о деньгах. А пока, собрав все ресурсы, начали все переделывать.
 Шесть месяцев напряженной работы пролетели, как шесть дней. После трех недель новых изматывающих пусков тот же конструктор, лауреат Государственной премии бывшего государства и непререкаемый авторитет в области подобных установок, вновь признал, что совершил ошибку, но теперь абсолютно точно знает, как ее надо исправить.
 – Дайте мне сто тысяч долларов, и я через полгода запущу здесь принципиально новую установку, какой еще никто не видел!
 В этот раз к руководству Льва Михайловича не допустили. Его посадили в огромный черный джип, привезли на пустырь с торчащими осенними зарослями бурьяна посреди подмерзшей от утреннего морозца слякоти, вывели из машины и сказали прямо в затылок:
– Аванс вернете через неделю. Еще через неделю эту же сумму в качестве штрафа, установку свою, гребаную, разберете за три дня, и чтобы духу вашего на заводе не было. Ясно?
 И, наверное, для этой самой ясности и серьезности момента за спиной раздалась автоматная очередь. Пока только в воздух.
 – И не вздумайте шутить, за задержку счетчик – десять процентов в день!
       Джип развернулся и уехал, оставив Льва Михайловича в его английских ботинках за восемьсот баксов посреди необъятного моря грязи на окраине небольшого уральского городка, над которым все небо было закрыто желтым «лисьим хвостом», мягко стелющимся из труб комбината.
Ботинки пришлось выбросить, а вот деньги, полученные в качестве аванса, давно были истрачены. Теперь надо было срочно искать огромную сумму, никакого другого выхода не было.

Дома, когда Лев вернулся из командировки, стояла напряженная тишина. Тишина была не простой, и у Льва сжалось сердце, как только он перешагнул порог своей квартиры. Люська вышла навстречу и без слов бросила Льву в лицо документы на его подпольную квартиру, которую завтра же предстояло продавать в качестве первого взноса в возвращаемый аванс.
– Ты как-нибудь объяснишь мне это? – с ледяным прищуром спросила жена. – Я была там, соседка снизу мне все рассказала.
– Что ж, тем легче, не надо тебе ничего объяснять, ты и так все знаешь, – ответил с некоторым облегчением Лев, так как успел испугаться возможной худшей беды.
– Значит, ты даже оправдываться не будешь, ничего не соврешь в этот раз, как обычно? Так вот спокойно и признаешься, что изменял мне?
– Может быть, я для начала пройду, разденусь, все-таки, я с дороги, а потом мы спокойно поговорим?
– Нам не о чем с тобой говорить, вот твои вещи и убирайся вон, тебе нечего здесь делать, ты сам предал нашу семью, нашу дочь, тебе не будет прощенья! – закричала Люська таким тонким и высоким голосом, что Лев за нее испугался.
– Что ж, ты зря думаешь, что я собирался извиняться или каяться. Я тебе не изменял, я просто брал на стороне то, в чем ты отказывала мне дома. Я никого не любил, кроме тебя и Машеньки, но я человек, мужчина, в конце концов, и почему я должен был добровольно отказываться от того, что составляет естественную часть мужской жизни. Я не запомнил, даже не узнавал толком ни одного имени, я просто покупал женщин, чтобы с ними получить то удовольствие, без которого, я теперь знаю точно, жизнь моя была бы безвкусной и пресной, как твои вываренные борщи! И я благодарен тебе за то, что именно ты своим дурацким спором толкнула меня на этот путь, и теперь я могу сказать, что это было прекрасно, только тебе этого не понять.
Лев развернулся, подхватил сумку, с которой только что приехал, и вышел, хлопнув дверью.
В его квартире все было по-прежнему – спокойно, уютно, очень чисто. Жаль, что придется с ней расставаться, но об этом потом, сегодня надо просто расслабиться, расслабиться, как никогда. Лев налил в большой стакан коньяка, чего никогда не позволял себе раньше, выпил, зажмурившись, как от первача в темном подъезде, и привычно набрал номер телефона Татьяны.
– Привет! Мне сегодня хочется чего-нибудь очень необычного, не простого, а разгульного, оргии, что ли?
– Будет тебе оргия, готовься! Сколько привозить? Трех одолеешь?
– Буду пробовать! Привози!
Через час взбодренный обжигающим, а потом ледяным душем, накинувший поверх обнаженного тела халат, готовый к удовольствиям и приключениям, чувствуя уже привычное легкое волнение и возбуждение, Лев услышал условный звонок в дверь. В «глазок» на полутемной площадке он разглядеть Татьяну и тут же открыл дверь, пропуская всю компанию в прихожую. Он закрыл за ними дверь и только теперь обернулся, чтобы рассмотреть привезенных девочек. Прямо перед ним стояла его Машенька, доченька, которую он моментально узнал, несмотря на немыслимый в их семье вульгарный и чрезмерный грим.
– И давно она у тебя работает? – с трудом проглотив ком, спросил Татьяну Лев, кивая на дочь.
– Да, не очень, месяцев десять, наверное, а что, нравится?
Лев схватил Машу за руку и, втащив в комнату, закрыл дверь и вернулся в прихожую.
– Все, вон!
– Да, что с тобой, Лев Михайлович, что случилось, ты ее знаешь, что ли?
– Это моя дочь!
Татьяна даже вскрикнула, прижав ладонью этот возглас обратно к губам.
– А что теперь будет?
– Разберемся!
Но дверь из комнаты открылась, и Маша с багровым румянцем, как от пощечины, стараясь выглядеть все же спокойной, с напряжением выговорила:
– Нечего тут разбираться. Ты живешь своей жизнью, я своей. Ты мне не указ, хватит, выросла. Пойдемте, девочки. – И вышла из квартиры первой.

Лев мчался по ночному шоссе, дождь заливал стекло, и «дворники» с ним не справлялись. В последнее время, проезжая по этому разбитому шоссе, вдоль которого раздражающим мельканием проносились тускло светящие фонарные столбы, он с головокружением, будто поддаваясь этому дьявольскому стробоскопическому эффекту, часто думал:
– Сейчас бы взять руль круто влево – и влететь на всем ходу в этот проклятый столб!
А потом вспоминал дочь, Машеньку, и говорил себе, что он должен жить ради нее. Вот и сегодня в нем с особой силой вспыхнуло это нестерпимое желание, которое вызывало даже через стену дождя мелькание фонарей, проникая сквозь зрачки в головной мозг, отзываясь болью в виске, причем болью нестерпимой, от которой было только одно лекарство. Лев сжал руль, выдохнул и круто завернул его влево, прямо в ненавистный своим «протухшим желтком» фонарный столб. Ни удара, ни скрежета, ни тем более боли, он не расслышал и не почувствовал. Он так надеялся, что уставшая, истрепанная жизнью душа, не успев пожалеть о бесплодных иллюзиях, отлетит в небеса легким облаком, пробившись сквозь сплошную пелену проливного дождя, стирающего все следы…

Но «небесный калькулятор» трудно провести, никому не дано предугадать свою судьбу. Вот и Льву предстоял еще один круг жизни, а может быть, и не один.


Глава десятая
Долина смерти


       Вот пустует скамья,
       Где сидели ты и я.
       Мне другая говорит:
       Что случилось? Что болит?
       Да так, я говорю, пустяк, -
       Мотив не вспомню я никак,
       Мотив, который я любил,
       Помнил, а теперь забыл...
       ………………………………………
       Что скажу я тебе – ты не слушай,
       Я ведь так, несерьезно скажу.
       Просто я свою бедную душу
       На ладони твои положу.

       Сдвинем чаши, забудем итоги.
       Что-то все-таки было не зря,
       Коль стою я у края дороги,
       Растеряв все свои козыря.

       Ах, зачем там в ночи запрягают
       Не пригодных к погоне коней?
       Это ж годы мои убегают
       Стаей птиц по багряной луне.
       Юрий Визбор



       Не помню зла, обид не помню,
       ни громких слов,
       ни малых дел
       и ни того, что я увидел,
       и ни того, что проглядел.
       Я все забыл, как днище вышиб
       из бочки века своего.
       Булат Окуджава


68
Солнце неуклонно клонилось к земле, оно готово было вот-вот нырнуть в мертвенно-серые воды огромного озера. Видимо, прямо за ним и находился тот самый запад, куда оно ежедневно скрывается от нас, чтобы, совершив какой-то немыслимый кульбит, вновь вынырнуть с противоположной стороны земного диска. Перед закатом наступило полное безмолвие: стих ветерок, весь день приятно обдувавший распаренное жарой и тяжелой ходьбой лицо, не слышно было птиц, хотя Лев и не смог бы сейчас с уверенностью сказать, были ли они в этих краях вообще, но точно замолчали трескучие огромные кузнечики с розовыми подкрылками, кокетливо распускаемые ими во время прыжков. Вокруг, сколько хватало глаз, простиралась коричнево-зеленоватая, с каким-то призрачно голубым оттенком каменистая пустыня. Ей было как минимум десять тысяч лет – именно тогда через эти два, сейчас небольших и полуразрушенных кратера из кипящих глубинных недр на свет вырвалась раскаленная магма. Она двигалась огненным варом, заполняя пространство вокруг и сжигая все на своем пути, а потом долго-долго остывала, выпуская сквозь запекшуюся пенку растворенные газы, оставляя навсегда в застывших базальтах оспины-дырочки. Вот они – повсюду под ногами. Лев наклонился и поднял небольшой легкий кусок застывшей когда-то лавы с глубокими дырочками разного диаметра, как в куске швейцарского сыра.
Поверхность этого стокилометрового лавового поля, остывшего и окаменевшего многие тысячелетия назад, позеленела и побурела от мхов и лишайников, приобрела цвета неопределенные, даже фантастические, поэтому вполне можно представить, что находишься где-то на другой планете. Вот только воздух – свежий и пьянящий, доносящий какие-то непонятные, но волнующие запахи, был совсем земным. Палатка своей темной зеленью почти сливалась с окружающим пейзажем, но ее ярко-желтый торец, должно быть, заметен издалека. Впрочем, торец направлен в сторону озера, туда, куда минутой назад закатился бордовый солнечный диск, а с той стороны никто прийти не может – нет там пути.
Лев устраивался основательно: натянул до звона полог палатки, сложил из плоских базальтовых лепех очаг, нарубил мелких сухих ветвей карликовой березки, угнездившейся даже на голых замшелых камнях, аккуратно сложил продукты, застелил спальник, положил в ногах, как всегда справа, фонарик и нож. Это была скорее привычка, но все-таки он поймал себя на мысли, что в этот раз так тщательно и долго занимается пустыми и ненужными теперь для него делами, чтобы растянуть время, хотя и торопиться было некуда. Когда человек приходит к финишу сверхмарафона, отдав дистанции все силы, он словно зависает в невесомости или во внезапно остановленном фильме, чувствуя, однако, как бухает сердце и бьется в висках и кончиках пальцев горячая кровь, но в этот момент ему абсолютно некуда спешить – все, отбегался, отдал долг и дань, удовлетворил тщеславие или честолюбие (кто их различит?), закончил все дела, а те, что остались – больше не имеют смысла. Лев был спокоен, вернее, он хотел быть спокойным, внутри же билась тревожная мысль, как бы не трухануть, не испугаться и не дать деру с этой «марсовой» поверхности, из этой безмолвной и жуткой пустыни.
Воду он нашел в небольшом распадке – это было озерцо в диаметре чуть больше пяти метров. Вода была чистой, прозрачной и совершенно без вкуса, ничего – на чай и кашу пойдет. Лев вернулся к палатке, разжег в очаге костер, приладил небольшой котелок – емкость из-под примуса, через несколько минут засыпал в него крупу и, накинув на плечи старую куртку, уселся на камень, подложив кусок «пенки» – каремата, который они когда-то называли просто «поджопником».
Жаль, что он не курит. Сейчас бы раскурить трубку с ароматным табаком, как у старика Эрика, сочно пустить дымные клубы, а лучше тонкие причудливые колечки – они бы медленно поднимались бы и таяли в вышине, а потом, прокурив, можно было бы еще долго посасывать трубку или постукивать ею по коленке – в общем, какое-никакое, а занятие.
Котелок пришлось сдвинуть с огня, чтобы не пригорела каша, рядом притулил жестяную банку из-под сливового компота – для чая. Не успел оглянуться, а над кратером ближнего вулкана, кажется Перетолчина, загорелась яркая обманная звезда – это МКС – международная космическая станция, у нее солнечные батареи размером с футбольное поле, вот они и отсвечивают солнцем ярче любой звезды. Вскоре выступили и настоящие звезды – большие, яркие в этом высоком холодном горном небе, причудливо мигающие своим давно умершим светом и с неприкрытым равнодушием взирающие на одиноко притулившуюся палатку на краю древнего лавового поля.
Когда-то, много лет назад – по человеческому летоисчислению – еще в наивном студенчестве он побывал здесь с товарищами. И с тех пор запомнил это место как самое необыкновенное, отдаленное и отрешенное от суетливой цивильной жизни, как место безмолвия и необъяснимой глубины, где в душу входит страх и восторг, где чувствуешь себя песчинкой перед этими молодыми, с точки зрения геологии, вулканами, где только и понимаешь, что жизнь твоя – миг: вот тебя еще не было, а вот тебя уже и нет, и уже нет на всем белом свете никого, кто бы вспомнил, заплакал или хотя бы вздохнул. У Льва сжалось сердце, а он этого очень не хотел и боялся. Гони эти мысли прочь, все давно уже решено, путь сюда был не простым, но давно обдуманным и окончательно решенным концом его дистанции. Он ловко вспорол банку тушенки с такой знакомой этикеткой семипалатинского мясокомбината, как будто и не было всех этих лет, не было ни распада страны, ни суверенитетов, ни новых государств и вообще всей этой новой дикости, которая не могла бы раньше присниться даже в самом кошмарном сне.
«А, может быть, тушенка в этой Оке так и простояла на полках с тех самых застойных времен?» – подумал Лев и попытался найти срок изготовления продукта. Но на банке не было никакой маркировки, а тушенка пахла вполне привычно, аппетитно. Он вдруг вспомнил, зачем он тут, и вслух рассмеялся – какая разница в сроке этой тушенки, ведь он пришел сюда покончить с жизнью, ему ли бояться отравиться? Правда, не хотелось бы перед смертью мучиться животом или умирать от диспепсии – долго и муторно. Лев вспомнил пантомиму знаменитого Марселя Марсо, которую он прошлой зимой видел в Праге, она называлась «Самоубийца», и в ней великий мим показывал, как этот самый самоубийца порезал пальчик вместо того, чтобы проткнуть себя кинжалом, и из-за этого ужасно расстроился. Ну, вот мы и посмеялись, подумал Лев о себе во множественном числе, усмехнулся и стал с удовольствием есть распаренную гречневую кашу с тушенкой, запивая ее горячим, до обжига, крепким до горечи чаем.
У него все было продумано до мелочей, Лев даже записал весь порядок действий на бумаге, как сценарий. Единственное, что оставалось неопределенным – это время приведения плана в действие. Спешить теперь было некуда, можно пожить еще чуть-чуть, наслаждаясь тишиной и вечностью на этом вулканическом плато, лишь бы туристы не помешали, хотя время уже осеннее – сезон в этих местах закончился, Лев и это постарался учесть.
Сжимая по привычке горячую кружку ладонями, как когда-то в далекой юности, Лев спокойно озирал, будто с высоты птичьего полета, свою прожитую жизнь, легко поднимал пласты времени, вспоминая то один эпизод, то другой, раздумывал над прожитым, как над прочитанной толстой книгой, которую, прежде чем закрыть и убрать навсегда далеко на полку, хочется еще раз перелистать, останавливаясь на самых лучших страницах.


69
Что же было в его жизни самым главным, что привлекало и манило его больше всего? Пожалуй, в разном возрасте это были разные цели, но все-таки ничто так не притягивало и не привораживало его, как женщины. Умом Лев понимал, что все они – существа вполне земные, обычные и грешные, из плоти и крови, и, скорее всего, не стоили тех жизненных сил, что он потратил на них. Но многие годы он упрямо не хотел об этом думать и соглашаться с этой прозой, доставляя себе удовольствие оставаться в мире собственных сказочных иллюзий. Люди часто его обманывали, но никто не смог обмануть больше, чем он сам. Лев не просто любовался и восхищался женскими прелестями, но с уверенностью Творца наделял женщин самыми необыкновенными качествами души, возводя их на немыслимо высокий пьедестал, считая главными и лучшими творениями природы. Самозабвенно он искал ту самую одну, которая, казалось, ждет его – только с ней можно будет жить легко и счастливо, избавившись навсегда от продирающего наждаком душу чувства одиночества.
Эта придуманная чуть ли не во младенчестве иллюзорно-призрачная мечта вела его по жизни, как путеводная нить, она наполняла его решимостью и, когда не получалось что-то в семейной жизни, а с годами не получалось все больше и больше, то Лев мучительно пытался понять и разобраться, беря большую часть вины на себя, на свое неумение жить с людьми. Продолжение семейной жизни для выполнения обязательств и морального долга ради счастливого, как ему казалось, детства его единственной дочурки, превратилось в несение бесконечного несменяемого ночного караула, уйти из которого означало преступить закон. Когда же, поддавшись на провокацию зарвавшейся в пустом споре жены и преодолев собственные комплексы и страх, он решительно нарушил табу, придуманное им самим, и испытал наконец настоящее сексуальное наслаждение (говоря выспренно, окунулся в море чувственности и сладострастия), то на долгое время потерял возможность здраво и трезво мыслить, впав в сомнамбулическую зависимость от непреодолимых по силе невидимых флюидов, исходящих от женщин. Правда, чтобы заняться с женщиной сексом – любовью без любви – ее пришлось снять с пьедестала. Так начался путь к концу – к избавлению от иллюзий, отрезвлению, лишавшему смысла саму жизнь.

Это шло из самого детства. Он рано начал мечтать о взрослой семейной жизни, выглядывая каждый раз девочек и девушек, и даже взрослых женщин, похожих на его идеал. Откуда он взялся, этот стандартный, банально-штамповый идеал эдакой Машеньки-Аленушки с круглым нежным лицом, пшеничной косой, голубыми, скромно потупленными глазами и обязательно тихим голосом? С чего это он взял, что девушки с тихими голосами подобны ангелам? Опытные люди не раз во взрослой жизни пытались ему объяснить, что именно такими голосами «мягко стелят», но потом всегда очень жестко спать. Впрочем, и его собственный опыт подтверждал ошибочность и примитив собственных представлений о внешности и сущности, но все было бесполезно, его по-прежнему привлекали именно такие женщины. Лев не смог бы этого объяснить, наверное, это было где-то «зашито» в его наверченной ДНК. Это шло откуда-то изнутри, подспудно, идеал легко представал перед глазами, озаренный неясным светом, почти нимбом. Лев встречал таких девочек в пять лет во дворе, потом в детском саду и в каждой школе, где он учился, а их он поменял не мало. Он сразу же легко находил взглядом такую Машеньку, хотя бывало ее звали и Леной, и Таней, и даже Любой. Он влюблялся в одну, потом в другую, придумывал себе третью, и так ни дня без любви, пока, наконец, уже в возрасте, когда обычно и случается первая любовь, он не встретил настоящую Машеньку, из плоти и крови, в пионерском лагере, куда по возрасту попал в последний раз.
Ее на самом деле звали Машей, и она была точь-в-точь, как придуманная или приснившаяся ему много лет назад: круглолицая и чуть курносенькая, с несколькими чуть заметными веснушками, проклюнувшимися под летним солнцем, с густыми и необыкновенно мягкими волосами цвета золотой пшеницы, заплетаемыми в тугую косу или распущенными по плечам, с голубыми глазами, никогда не выдерживающими прямого взгляда и опускающимися стыдливо долу, густыми светлыми ресницами, маленькими ушками, которые так хотелось потрогать за прозрачные на солнце нежные розовые мочки, с узкими длинными пальцами пианистки, уже не по-детски выступающими тугими грудками, стройными ножками с необыкновенно маленькими ступнями и крутым подъемом. Вся она светилась даже в дождливую погоду, казалась тонкой и прозрачной, и красоты была просто неземной. Лев, как увидел ее в первый раз, еще при заезде в лагерь, так и обомлел.
Он тут же привычно безнадежно влюбился в эту девочку, но ни разу не подумал о ней, как о живом реальном человеке. Она была для него небожительницей – неким божеством, обитающим где-то на недосягаемой высоте. С такой же безнадежностью можно было мечтать о мотоцикле «Ява» или о кинокамере, зная, что они не могут принадлежать ему на самом деле. Ну, как объяснить еще понятнее? Вот космонавтом в детстве мечтали быть все, или многие, но ведь мало кто рассчитывал стать им на самом деле, большинство просто мечтали, не прикладывали для исполнения такой несбыточной мечты ни малейших усилий. Вот так и Лев – он легко мог позволить себе полюбить любую девочку, потому что никогда не представлял возможности каких-либо отношений с ней, а значит, преград на его пути не существовало. Это сейчас появилось такое емкое и много объясняющее слово «виртуальность», а в те времена, а на дворе был 1967 год, такого слова еще не придумали, но именно оно объяснило бы все проще.
Лев и Маша попали в один отряд, но даже от этого они не стали ближе. На красивую девочку заглядывались почти все мальчишки лагеря, даже из старших отрядов, но самое страшное, что на нее положил глаз физрук. Был он настоящим красавцем, с атлетической фигурой, объемными бицепсами и кучерявым чубом. Правда, как говорится, печать интеллекта на его лице отсутствовала, зато он легко крутил «солнышко» на брусьях и перекладине, притягивая взгляды девчонок к рельефно выделяющемуся мужественному бугру между ног, о природе и настоящем виде которого наши девчонки имели пока весьма смутное представление. И уж, конечно, их огнем обжигали его прикосновения, когда он помогал девчонкам прыгать через «козла» или подпрыгивать на перекладину турника, с удовольствием подхватывая их за тугие девичьи ягодицы. У Льва останавливалось сердце, когда он видел, как жадно смотрит на Машу физрук, и как лапает ее, хотя она пролетала над «козлом» с таким запасом, что не нуждалась в поддержке.
Жизнь в пионерском лагере тех времен сегодняшним подросткам покажется, наверное, скучной – у ребят не было тогда ни наркотиков, ни дискотек, даже курильщики были еще редки, не говоря уже о выпивке, мало кто ругался матом, да и то втихаря, чтобы никто не услышал из девчонок или взрослых, а на танцах, которые за сезон были всего-то раза четыре, танцевали в основном вальс и фокстрот, твист и тот появился где-то на следующий год. Зато бегали на речку Нуру, которая, борясь с безжалостным казахстанским солнцем, пробивалась через степь, давая на своих берегах жизнь ивняку и ракитам, ходили в трехдневный поход, играли в «Зарницу», выпускали стенную газету, участвовали в конкурсе строевой песни и с удовольствием дежурили по лагерю. Так и прожили эти три недели лагерной жизни в невнятной суете и простых радостях, вроде и вспомнить особо нечего, а время пролетело – не успели заметить.
Несколько раз Левке показалось, что Маша смотрит на него как-то заинтересованно, его страшно удивило, что она попросилась в редколлегию их отрядной газеты, где Левка был главным редактором. Вот над этими несколькими листами ватмана как-то и склонились они вдвоем, оказавшись так близко, что Лев услышал сначала ее дыхание, а потом какой-то необыкновенный, пьянящий и одурманивающий запах Машеньки, ее распущенных золотистых волос. Левка замер, ему хотелось, чтобы это мгновение остановилось и длилось еще и еще, но Машенька, словно почувствовав его волнение, напряглась, посмотрела исподлобья, не поднимая головы, вспыхнула вдруг румянцем и быстро поднялась с колен. Она смущенно пробормотала, что ей пора, и тут же вышла с веранды, оставив Льва в необъяснимом волнении.
Вот, пожалуй, и все любовное приключение. Больше до конца сезона ничего и не было, хотя нет, Лев на прощальном костре в последний вечер сначала пригласил Машу на вальс – благо его научила пионервожатая Тося, а потом, уже возле костра, сидел на бревнышках рядом с ней и ее подругой Танькой Коровиной, хитро поглядывающей на Левку, что выводило его из себя. А еще он предложил Маше свою куртку, когда ночная прохлада стала обхватывать их бесцеремонно со всех сторон. Маша куртку взяла, но накинула ее на Таньку, та, ехидина, довольно и обидно захихикала. Надо же, как устроен мир, что возле самой красивой девочки всегда в подругах самая некрасивая, а потому вредная и ехидная девчонка. Коровина Танька такой именно и была. Лев даже сейчас легко вспомнил ее конопатое и хитрющее лицо с зеленоватыми, а временами по-рысьи желтыми бесстыжими глазами. Все-таки память так удивительно устроена!
Смена в лагере закончилась, а лето продолжалось. В августе родители взяли Левку с собой в отпуск в Одессу. Жили в небольшом домике на крутом берегу в поселке Котовского. Во дворе опадала переспелая вишня, которую хозяйка продавала по три рубля за ведро, а на берегу моря остро пахло рыбой, жалобно кричали чайки, и местные рыбаки уходили каждый день в море на нервно стучащих движками баркасах, подкрепляя стойкий рыбный дух запахом свежепойманной кефали и солярного чада. Левка читал Паустовского, купался до одури в море, три раза обгорел и столько же раз облез, а главное, вроде бы незаметно вырос на десять сантиметров. На душе было спокойно, лишь иногда он вспоминал красивую девочку из пионерского лагеря, но вспоминал легко, как мираж или приснившийся приятный сон. Осенью Левка пошел в восьмой класс. Все было привычным, в этой школе он несколько подзадержался – пошел уже третий год, как он в ней учился. На пятое ноября был назначен день встречи ребят из его лагерного отряда, о ней договорились еще на последнем костре.
День встречи оказался по-осеннему пасмурным и серым. Пронизывающий ветер забрасывал холодными каплями дождя, моментально стекленеющими на промороженных тротуарах, не давая гулять по гололедным улицам. На встречу пришло всего человек пятнадцать, среди них и Маша с Танькой Коровиной. Удивительно, но даже физрук приперся. Кто его звал? У Льва сразу как-то испортилось настроение, он уже хотел уйти, тем более что дома его ждала интересная книга, но Маша неожиданно предложила сходить всем вместе в кино. Ребята согласились, разрушать компанию не хотелось, да и фильм обещал быть интересным, и Лев остался. В осенних декорациях физрук как-то полинял, бицепсов и трицепсов не было видно, нос у него от холода покраснел, а на кончике все время нависала прозрачная сиротская капля. Он был в какой-то старой кургузой «москвичке», ежился и горбился от холода, прятал руки в карманах, пытался неудачно и невесело шутить, и, наконец, поняв, что среди этих враз повзрослевших подростков ему нечего делать, попрощался и побежал к остановке автобуса. В этот момент у Льва прошло всякое раздражение и неприязнь к несчастному физруку, его стало жалко, а от этого как-то пакостно на душе.
В темном кинозале он не сразу заметил, что рядом с ним в соседнем кресле оказалась Маша. На экране что-то происходило, кто-то дрался и уходил от погони, а Лев сидел и смотрел на освещенный светом кинопроектора профиль девочки. Она несколько раз коротко вскидывала на него глаза, а однажды даже прикоснулась к его лицу пальцем и повернула его в сторону экрана – смотри, мол, фильм, но Лев уже не хотел ничего видеть, кроме Маши, а ей это было, как ни странно, приятно.
Расставались в сумерках, шумно прощались, обменивались адресами и телефонами, вот и Маша вдруг подошла и спросила у Льва номер телефона.
– Ничего, если я тебе позвоню? – спросила она.
– Звони, конечно, какой разговор, – ответил он, ни на секунду не поверив, что такое возможно. Ему было жаль расставаться с ней, особенно после кино, в котором он почувствовал какую-то невидимую связь между ними. Теперь она обрывалась, как тоненькая паутинка. В автобусе он еще какое-то время с грустью думал о Маше, представляя ее прекрасное лицо, потом отвлекся, разглядел в темноте через стекла свою остановку, выскочил и поспешил домой. Было уже часов девять, когда зазвонил телефон. Лев поднялся с тахты, где пристроился с книжкой, поднял трубку, ожидая, что, как всегда, к телефону попросят отца, но услышал знакомый и даже показавшийся таким родным голос Маши:
– Лев, привет! Вот я и позвонила!
Да, это было 5 ноября 1967 года, он на всю жизнь запомнил этот пасмурный и промозглый день, когда он впервые по-настоящему влюбился.

70
У Маши домашнего телефона не было, а звонила она теперь почти каждый вечер. Разговаривали они подолгу, иногда больше часа, пока Маша окончательно не замерзала или ее не гнали из телефонной будки нетерпеливые желающие позвонить. Льву было совестно, что он сидит в домашнем тепле, а его девушка мерзнет в темной телефонной будке с выбитыми стеклами, но Маша легко его успокаивала, что одета тепло и нисколечко не мерзнет. О чем они тогда говорили? Сегодня и не вспомнить, не осталось ничего конкретного, только ощущение счастья, восторга и вечного ожидания любимого голоса.
Вскоре наступила настоящая зима, но теперь Льву необходимо было не только слышать, но и видеть Машу, а потому пять раз в неделю, вечерами, он поджидал ее в центре города у музыкальной школы, где Маша Митрошина училась по классу фортепиано. Она была уже в последнем, выпускном классе, считалась гордостью всей школы, и преподаватели прочили ей консерваторию и карьеру настоящей пианистки. В городе навалило сугробы снега, по вечерам мороз особенно крепчал, ждать под освещенными окнами школы, из которых какофонией неслись звуки духовых, щипковых, струнных и прочих инструментов, было холодно и неуютно. Лев очень боялся, что его увидит кто-нибудь из знакомых. Он, наверное, не смог бы объяснить этого страха, но в этой истории все казалось ему зыбким и нереальным. Он все время ожидал какого-то подвоха, грубого жестокого розыгрыша – поверить в то, что такая красивая девочка, самая красивая из всех, кого знал в своей жизни Левка, выбрала его, он не мог ни за что.
Не верил, но с невероятным упорством или упрямством пять вечеров в неделю проводил под этими окнами, натаптывая в снегу тропинку, чтобы дождаться счастливого мига, когда Машенька в расстегнутой шубке, со сбившемся шарфом и большой черной папкой с нотами в руках выпорхнет на крыльцо и, скользя на раскатанной пацанами дорожке, побежит навстречу ему, Левке, не чувствующему ни холода, ни усталости, а лишь переполнявшие его восхищение и радостное удивление. Потом, как обычно, Лев возьмет ее папку, Маша застегнется, он поправит ей шарф, возьмет за руку, спрятанную в шерстяной варежке, и только теперь окончательно убедившись, что это не сон, поведет ее через темный, совершенно пустынный, безлюдный заснеженный парк, мимо заколоченных киосков и застывших до следующего лета качелей и гигантского обруча «чертова колеса». Редкие фонари будут освещать им путь, а Маша взахлеб будет рассказывать о своем любимом Бетховене – несчастном великом композиторе, оставшемся одиноким и больным, потерявшем слух и до конца своих дней не слышавшего ничего кроме своей музыки, звучащей в больной голове. А когда они пойдут через страшное мусульманское кладбище, Машенька судорожно вцепится в руку Льва, наполняя его силой и гордостью защитника этой невероятно красивой и хрупкой девочки.
Они еще долго будут стоять в темном подъезде, и мама Маши каждые полчаса будет выглядывать из двери в темноту и тихо звать дочь домой. Маша будет уходить, подниматься по ступенькам вверх, а потом вновь сбегать к нему, прижиматься всем своим порывистым телом, вызывая у Льва лихорадочный озноб, и так несколько раз, пока, наконец, не уйдет совсем. А Левка всю дорогу к остановке будет еще долго оглядываться на засветившееся окно ее комнаты, угадывая в легком пятне-облачке силуэт любимой девушки, и только потом рванет к последнему автобусу, моля судьбу и на этот раз задержать его.
Однажды на таком судорожном бегу, он столкнулся с плотной шеренгой местных ребят, с усмешкой поджидавших пока он упрется в них, как в бетонную стену.
– Ну, что, хахаль, к нашей королеве зачастил? А мы своих девчонок чужим не отдаем! Вон наш Андрюшка сам по Митрошиной сохнет, а он свой – имеет право. Вот ножонки тебе сейчас поотшибаем, чтобы, значит, больше ты здесь не ходил, – и старшой угрожающе стал натягивать кожаные перчатки на огромные кулаки. Тускло и безнадежно мелькнула свинчатка кастета. Левка нащупал в кармане длинный ключ от квартиры, больше ничего не было, и приготовился к избиению, ведь их было шестеро. Ему было очень страшно, но он знал, что пощады просить не станет и от Маши не откажется ни за что. И вдруг, в ту самую минуту, когда казалось, что удар неминуем, раздался голос небольшого паренька с краю:
– Стоп, пацаны! Да ведь это Левка Андреев! Мы с ним летом в одном отряде в лагере на Нуре были. Он свой парень, не троньте его!
Спасение пришло, когда его уже и не ждали. Ребята расступились, дали приятелям поручкаться, а в знак примирения пригласили выпить пивка, но Левка уже мчался к закрывающему створки дверей последнему автобусу, яростно сигнализируя руками, чтобы заставить водителя сжалиться и захватить его – последнего пассажира с окраинного микрорайона.
Всю зиму и весну продолжались эти встречи и расставания, дальние походы через пустынный парк и кладбище, пока раскисший снег не превратил тропинки в непроходимые. Обыденная жизнь шла где-то стороной, она не интересовала влюбленных. Маша пересказывала школьные новости, причем вторая школа – музыкальная – была для нее главной. К выпускному она готовила «Лунную сонату», ей хотелось сыграть специально для Льва, как же так, они столько дружат, а он толком даже не слышал, как она играет, разве что с улицы слышал звуки ее фортепиано.
Так, ненароком, Лев по крупицам узнавал о Маше, что мама ее – Нина Сергеевна – фармацевт, работает в центральной аптеке, на площади Ленина, куда каждый день ездит через весь город. А отец, в этом месте Маша смутилась и постаралась увести разговор в сторону, но Льву хотелось дослушать, чтобы узнать о Машиной семье больше, и он настоял на продолжении. Что ж, ничего особенного не было в ее рассказе, хотя все-таки он неприятно удивил Льва. Отец Маши был простым экскаваторщиком, человеком огромного роста и соответствующего голоса и темперамента. Особенно это проявлялось, когда вследствие своей пролетарской солидарности и способности он напивался до бесчувствия и гонял по небольшой квартире всех своих женщин: жену, тещу и двух дочерей. Наверное, в семье каждого экскаваторщика подобное совсем не в новинку, но воздушная, золотоволосая Машенька с просвечивающимися тонкими пальчиками пианистки никак не вязалась с образом отца пролетария. Лев раньше был уверен, что Маша из интеллигентной семьи, родители у нее врачи или учителя, если уж не профессура или артисты, хотя откуда было им взяться в этом пыльном казахстанском городишке? Конечно, и мама, и бабушка, и даже младшая сестричка защищали Машеньку, берегли ее пальчики будущей пианистки, но, рассказывая об отце, Маша еле сдерживала слезы. Некоторое время после рассказа они молчали, потом Маша тихонько добавила:
– Ты должен обязательно прийти ко мне в гости! Я сыграю тебе и «Вторую рапсодию» Листа, и «Лунную» Бетховена. Обязательно сыграю!

За все это время никто из Левкиных друзей-приятелей, и конечно, родители так и не узнали о тайной, но большой любви. Но нет ничего тайного, чтобы не стало когда-нибудь явным. Дома, конечно, Левкины поздние гулянки, как выражалась мать, не оставались незамеченными, приходилось все время врать, что-то придумывать, как-то выкручиваться. В течение вечера, провожая Машу домой, Лев на всякий случай несколько раз звонил домой из попутных автоматов, чтобы держать ситуацию под контролем. И вот однажды, во время такого контрольного звонка домой трубку поднял отец, пришедший на редкость рано в этот вечер.
– Ты где? – спросил отец.
– Да, тут рядом с домом, с ребятами гуляю, – ответил настороженно сын.
       – Если рядом, то давай бегом домой, поговорить надо, – строго потребовал отец.
       Лев насторожился. Обычно отец в воспитательный процесс не вмешивался, оставляя его матери, но та иногда призывала отца в подкрепление, когда количество Левкиных проступков превышало какой-то допустимый ею уровень. В этот, очередной раз, видимо, терпение матери вновь истощилось, и она пожаловалась отцу на вечные прогулки сына допоздна, иногда даже заполночь. Лев еще проводил Машу до двери, извинился, что надо срочно домой, и побежал на остановку. Но как не торопись, а быстрее быстрого все равно не получается. Когда Лев, наконец, добрался до двери квартиры, в коридорчике с часами в руках его поджидал рассерженный отец.
– Так, где ты был? – коротко, а значит, на пределе терпения спросил суровый отец.
– С Сашкой Крыловым гулял, – ответил, как можно спокойнее Лев.
– Как ты мог гулять с Крыловым, если он почти весь вечер просидел у нас дома, ожидая тебя. Ты ведь сказал, что где-то рядом, вот он и рассчитывал, что ты с минуты на минуту вернешься?
– Да, так вот, я сначала с Витькой Королевым был, а потом и Крылов подошел, когда он от вас ушел, – попытался выкрутиться безнадежно завравшийся Левка.
– Так ведь и Королев у нас был, они вместе пришли с Крыловым, и я их заставил сидеть тебя ждать. Так, где ты все-таки был?!
В общем, врать было бесполезно, сказать правду он не мог, пришлось получить свою долю, в том числе и сильнейшую оплеуху, но все это были мелочи, а вот запрет на вечерние прогулки – это было уже серьезно.
Через несколько дней домашнего «ареста» Лев все-таки рассказал отцу о своей подруге. Отец молча выслушал, подумал, посмотрел на Льва и сказал:
– А ведь я даже не заметил, как ты вырос, сын. Ну, что ж, гуляй, только о школе не забывай, а вообще, приведи свою девочку к нам в гости, мне очень хочется с ней познакомиться. А экскаваторщика такого я знаю, работал он у меня в управлении. Только вот недавно по пьянке попал в аварию, поломал ноги, а теперь они у него как-то неправильно срослись. В общем, неприятная история – мужику пенсия по инвалидности нужна, а то, что он повредился в нетрезвом состоянии, ему сильно мешает. Не знаю, чем и кончится. А девочка, говоришь, пианистка? Ну-ну.

71
Ночь опустилась на плато, звезды яркие, как всегда в горах, перемигивались обманным, давно потухшим светом, долетевшим до нас через многие световые годы. Где-то на фоне звездного неба угадывался конус вулкана, вокруг только тишина и пронизывающий сырой ночной холод. Пора в палатку на ночлег, там теплее, можно на пару минут зажечь газовую горелку, она наполнит полог теплом, а можно и без горелки свернуться в нутро спального мешка, тоже уютно и тепло.

Наверное, первая любовь и должна быть такой, что никогда в жизни не забывается, а помнится, прежде всего, каким-то неясным светом и чувством, заполнившим все существо такой необъяснимой легкостью, что, кажется, смог бы даже взлететь, если бы тогда это пришло в голову. С того самого ноября и по лето прогулял он со своей девочкой, только дотрагиваясь до ее руки, даже поцеловались они только в июне, когда впервые поссорились, да так, что Машенька горько расплакалась, а Левка, как оказалось, совершенно не выдерживал женских слез. Он тогда был чем-то заведен, накручен своими вечными подозрениями-невериями, вот и прорвало, а когда Маша расплакалась, то стал ее утешать, и не заметил, как их губы сомкнулись. Парню четырнадцать лет, а он впервые девчонку поцеловал, вот такой архаизм, сегодня в это никто и не поверит.
Попробовав раз, они уже не могли остановиться, в тот день и у Маши, и у Льва губы распухли, так нацеловались с непривычки. Поцелуи пьянили, он мечтал о них и во сне, и наяву, и объятия в темном подъезде становились все жарче и сильнее. Теперь Лев уходил из подъезда на ватных ногах, чувствуя непривычную влажность в паху. Желание проявлялось нестерпимо и горячо, оно пугало и притягивало. Как ни странно, но и ссор теперь стало гораздо больше, будто бы, поссорившись раз, они проторили дорожку, все больше разбивая ее в глубокую колею, в которую теперь легко сваливались оба, разрушая под горячую руку нежную и тонкую вязь первого настоящего чувства. Пустые и беспричинные (Лев уже на следующий день не мог вспомнить из-за чего вчера так яростно спорили и в конце вечера поссорились) ссоры должны были очень скоро исчерпать благородную энергию этих отношений, иссушить так и не пролившуюся страстью первую любовь, но отца Льва в очередной раз перевели на новую стройку, а с ним уезжала вся семья, и разлука неожиданно стала цементирующей связью, надолго продлив и даже укрепив их полувзрослые отношения.
Лев уехал из города, ставшего уже родным, в нем остались школьные друзья, популярность «кавээнщика», авторитет победителя олимпиад, но главное – любимая девушка, голубоглазое, золотоволосое чудо – Машенька.
Лев писал письма ежедневно и в ответ получал несколько писем в неделю. Прошла первая четверть, оба учились в последнем, десятом классе, надвигалась новая жизнь, предстояло делать выбор, поступать в институт, а для этого много заниматься. Оба же не могли перенести разлуку, по крайней мере, им так казалось. В предстоящие каникулы родители Льва, видя его переживания, маету и письма, извлекаемые почти ежедневно из почтового ящика, решили отправить сына в старый город, чтобы молодые влюбленные могли встретиться.
Наконец, этот день настал! Льва сопровождал приятель отца, летевший в командировку. Рейс, как всегда, задержали, Лев весь издергался, изнервничался. Прилетели уже поздно вечером, но, забросив сумку к Сашке Крылову, у которого он остановился, Лев бросился к автобусной остановке, и там неожиданно встретил Машину маму, спешащую с работы домой.
– Добрый вечер, Лева, самолет задержали? А Машенька тебя весь день у окна ждет.
– Здравствуйте, Нина Сергеевна, я сам весь день места себе не нахожу, за эти месяцы так соскучился, кажется, даже лицо Машеньки забыл! – взволнованно признался Лев. Нина Сергеевна засмеялась – она была рада за дочь, что у нее такой прекрасный, умный и сердечный парень. Они вместе доехали до конечной остановки, а дальше Лев, не выдержав, побежал, оставив женщину одну. В светящемся окне на четвертом этаже он увидел силуэт любимой девушки – ждет! Она так и простояла весь день, а теперь уже и не надеялась дождаться. Слезы переполнили ее глаза и не позволили ей увидеть его на улице, но она радостно вскинулась, услыхав непрерывный, длинный звонок в дверь. Так звонил только он!
Боже мой, как счастливы они тогда были! В этот раз они просидели в ее комнате-светелке, как называла ее бабушка, почти до утра, а потом Маша постелила Льву на своей кровати, а сама ушла спать в бабушкину комнату. Лев долго не мог заснуть, ему казалось, что он чувствует запах волос Маши, тонкий аромат ее тела. В эту ночь оба были уверены, что нет на свете ничего такого, способного их разлучить, что эта самая настоящая любовь соединила их навсегда. Но эта уверенность не прожила и суток: уже на следующий день, когда Маша с восторгом рассказывала о своем школьном вокально-инструментальном ансамбле, где она играет на ионике, и о руководителе – учителе английского языка, Лев вдруг страшно приревновал, устроил скандал и распалил себя настолько, что объявил о полном разрыве всяких отношений. В подтверждение серьезности и окончательности своего решения он потребовал вернуть все свои письма.
Глупая мальчишеская ссора, ревность, недоверие и вскипевшее самолюбие, затмившее рассудок, а потом просто ослиное упрямство – мало кто помнит, как легко в юности мы попадали в плен эмоций, легко принимая решения, отрезающие путь назад. Чтобы сломить сопротивление заплаканной Маши, отказавшейся отдавать письма, Лев уселся на холодные бетонные ступени, заявив, что без писем не уйдет. Прошел час. Маша, бледная, с огромными глазищами, промытыми слезами, вынесла толстую пачку писем. В каждом из них Лев писал ей о своей любви, уверял, что не может без нее ни жить, ни дышать, ни существовать. Лев забрал пачку, хлопнул дверью подъезда, схваченной толстенной пружиной, и пешком отправился в город, так как автобусы уже не ходили.
Пока по заметенным пургой улицам шел к дому Сашки Крылова, у которого остановился на эти несколько дней, он понял глупость и постыдность своего поступка, понял, что не сможет пережить этого разрыва. Он хотел сразу же повернуть назад, но силы оставили его – ссора с Машей, этот окончательный, как ему казалось разрыв, вычерпал его до самого дна. Едва коснувшись подушки, он провалился в тяжелый сон. Проснулся уже вечером, а когда собрался ехать к Маше, чтобы каяться, молить и просить прощения, делать все, чтобы искупить и отменить ночную глупость, то рассказал все Сашке, как своему школьному другу. И тот вдруг решительно преградил Левке дорогу:
– Не делай этого, ты правильно поступил, ясное дело, что этот препод в ансамбле клеит твою девчонку, а она явно не против. Ты вчера поступил по-мужски, правильно, ни к чему тебе этот вариант в разлуке, ни одна девчонка ждать своего парня не будет, им же в таком возрасте невтерпеж, а тебя рядом нет, ты вон, за тысячу километров отсюда. Раздевайся, никуда не пойдешь, если ты не тряпка, а настоящий мужик!
Неужели Сашка тогда оказался убедительнее сердца, чувства, которым он жил уже два года? Почему Лев остался и не поехал вымаливать прощения за свою дурацкую жестокую выходку? Нет, и по сей день не знает ответа на этот вопрос Лев Михайлович Андреев, проживший жизнь, набравшийся опыта и ума, да так и не понявший, видно, в этой жизни чего-то самого главного.
Через день, побродив по ставшему уже чужим городу, поболтав с бывшими одноклассниками, Лев улетел обратно домой, а там, сжав зубы, стал готовиться к выпускным и вступительным экзаменам, не зная, что Машу еще утром после их ссоры увезли в больницу с горячкой. Так назвала эту болезнь бабушка, она всегда все знала, даже то, чего не смогли установить врачи. Девушка пролежала в беспамятстве десять дней с температурой под сорок, балансируя на тонкой грани между жизнью и смертью. Мать, тихая Нина Сергеевна, поседела над кроватью дочери, а когда прошел кризис, и девочка стала выздоравливать, то с ненавистью поклялась, что никогда не простит этой болезни Льву Андрееву. Привезя домой бледную, осунувшуюся, похудевшую дочь, мать категорически заявила:
– Чтобы я больше слова о нем не слышала!!! Ты поняла?!!
Ответа не было, все было ясно и так.

72
Такая история, наверное, есть у каждого. Казалось бы, ну случилась, эта самая первая любовь, на то она и первая, чтобы быть и закончиться, в жизни еще много чего предстоит пережить. Разлука и разрыв с любимой девушкой в чем-то были даже полезными для Льва: чтобы забыться, он все свое время впервые в сознательной жизни употребил на серьезное дело – на подготовку к экзаменам. И результаты были прекрасными. Лев отлично сдал все экзамены: и выпускные, и вступительные. Выпускной вечер его мало интересовал, он весь уже был далеко от этого маленького степного городка-поселка, куда отцовская судьба неутомимого строителя коммунизма занесла всю семью Андреевых. Впереди ждала неизвестная, но манящая собственная жизнь, новый город, институт, новые встречи. А еще он думал о Маше. Не мог он ее забыть, как впрочем, не забыл за целую жизнь, как ни старался. Наверное, потому, что эта девочка так и осталась непревзойденным никем идеалом, придуманным им образом, с которым он вырос и прожил всю свою жизнь. Вот так ему не повезло, а может быть, наоборот – повезло, никто этого толком не знает.
В последний вечер перед отъездом в институт Лев послал Маше телеграмму, что его поезд будет в такое-то время проходить через ее город, может быть, Маша захочет его увидеть и придет на вокзал.
Она пришла. Поезд, замедлив движение, еще устало полз вдоль перрона, когда Лев увидел ее в окно. Маша сильно изменилась – она вытянулась, похудела, а главное, повзрослела. Непонятным образом с ее круглого нежного личика ушло детство, вместе с трогательными веснушками, которые Лев любил особенно сильно. Теперь на перроне стояла красивая, но очень строгая девушка, сразу видно, что умная и образованная. Поэтому шумная толпа на перроне почтительно огибала ее на некотором расстоянии, оставляя одиноким островом среди людской реки. Лев спрыгнул с подножки и подбежал к Маше. От волнения у него перехватило дыхание, честно говоря, он не верил, что она придет, ведь он так ее обидел!
И вот теперь они стояли друг против друга, как чужие, молчали, не зная, что сказать. В конце концов, Лев что-то невнятно спросил об институте, в который предстояло поступать, что-то сказал о своем. Сверху прозвучал беспристрастный механический голос всевидящей и всезнающей дикторши, которой с высоты своего положения наверняка стала понятна безуспешность затянувшейся паузы, и она с легким сердцем объявила о сокращении стоянки и отправлении поезда через пять минут. Лев взял Машу за руку – рука была холодна и спокойна. Поезд тронулся. Лев наклонился и коснулся губами прохладной и гладкой щеки. Маша закрыла глаза, а когда через секунду открыла их, поезд уже набирал ход, увозя Льва, застывшего на ступеньке вагона. Она машинально помахала ему на прощанье прямой ладошкой, будто отгоняя набежавшую легкую пелену. Перрон, город, Маша – все ушло назад, со всех сторон к поезду подступила жаркая пыльная степь, оставляя Льва в полном расстройстве чувств. Зачем она приходила, что теперь, как быть дальше? Одни вопросы.

Лев приехал в Томск вместе с одноклассником – Сергеем Донцовым. Абитуриентская волнующая неизвестностью суета заставила моментально забыть о многом, например, о доме и оставленных там родителях. Скучать было некогда, но Машу Лев вспоминал часто, особенно, когда ему было очень хорошо или очень плохо. В первых случаях ему страшно хотелось поделиться с ней своей радостью, успехами и пока еще маленькими победами, а во вторых случаях хотелось, чтобы она пожалела его, посочувствовала и поддержала в трудную минуту. Он привык молча разговаривать с ней, сочиняя свое бесконечное письмо, но иногда успевал набросать фрагменты своего бесконечного монолога на бумаге и, заклеив в пятикопеечный конверт, отправить ей. Ответы приходили редко, и всегда это была лишь открытка в несколько самых обычных слов: «Привет, как дела, желаю удачи, пока, я».
Наконец вступительные экзамены остались позади, оба приятеля стали студентами и сразу же, как говорят, «с колес», были брошены в «горячие точки» института – ремонты, строительство, озеленение. Когда уже перед самыми занятиями в появившуюся паузу в несколько дней все кинулись по домам, к мамам и папам, Лев сел в поезд и покатил к Маше.
Поезд приходил в четыре утра, автобусы еще не ходили. Было светло, но на улицах пусто, и Лев пошел пешком через весь город под окна своей любимой. Все эти два года она постоянно была в его мыслях и в сердце, зацепило всерьез – серьезней не бывает. Он пришел к семи часам, сел на скамеечке и стал ждать. Вдруг в подъезде послышался дробный стук каблучков, и из открытой двери вылетела раскрасневшаяся Маша:
– Я увидела тебя из окна! Даже поверить глазам своим не могла, неужели это ты?! А у меня сегодня последний экзамен, я только во второй поток попала, ты меня подождешь? – на одном дыхании выпалила она. И это была единственная фраза, высказанная искренно, без контроля, без мысли, вырвавшаяся прямо из души.
Когда они встретились вновь, после экзамена по истории, с заслуженной пятеркой, означавшей безусловное зачисление на музыкальный факультет пединститута, Маша была совсем другой – безучастной и равнодушно-спокойной, как на перроне вокзала два месяца назад. Лев списал это на усталость и волнение от экзамена, он проводил Машу и договорился встретиться с ней на следующий день. Но и на следующем свидании он не смог вытянуть из нее ни слова, кроме мало интересных для него рассказов о новом факультете и предстоящей учебе.
Лев так и уехал, проклиная себя за слабость, за то, что не смог гордо хлопнуть дверью по-мужски, понимая, что возврата к старому, к потерянной любви больше нет. На обратном пути денег хватило только до Новосибирска, благо его проезжали ночью, и Лев сделал вид, что проспал свою станцию. На стоянке в Тайге молодая разбитная проводница прямиком подошла к нему и предупредила, что в поезд садятся ревизоры, и ехать дальше без билета бесполезно. Лев остался в Тайге и, просидев несколько часов на перроне, дождался ближайшей электрички, надеясь проскочить на пригородном, но все равно попался вездесущим контролерам. Основными пассажирами на этом семидесятикилометровом участке от Тайги до Томска всегда были нищие, даже по тем временам, студенты, всегда норовящие проехать без билета, поэтому проверки были постоянными. В кармане было пусто, а штраф за безбилетный проезд в электричке составлял три рубля. Кто-то из пассажиров вступился и заплатил за «зайца», и Лев был выпущен из железных объятий праведных контролеров. Добрый человек так и остался неизвестным, но Лев не забыл его даже за столько лет.

Лев с упоением отдался новой студенческой жизни, но даже в самые суматошные и напряженные дни сессий и зачетов, он по-прежнему помнил о Машеньке и продолжал посылать ей письма, на которые получал все те же редкие праздничные открытки с телеграфно-лаконичным текстом: «Привет, как дела, удачи, пока, я».
На зимних каникулах, начавшихся для Льва, заработавшего «автомат» по истории КПСС, раньше обычного, он сел в поезд и, подчиняясь какой-то неведомой упрямой силе, снова поехал к Маше. И снова встреча была натянутой и нерадостной. Казалось бы, если разлюбила и не простила, скажи прямо и отпусти душу на покаяние, но Маша, увидев Льва не сумела в первый момент скрыть радости, чем снова дала ему надежду, но потом наглухо ушла в себя и продолжала натужное молчание до самого расставания, обидно игнорируя его восторженные рассказы о настоящей студенческой жизни, которой у Маши в провинциальном казахстанском городе, по мнению Льва, в принципе быть не могло. В порыве такого восторга Лев однажды с надеждой воскликнул:
– Вот придет лето, и ты сможешь приехать в Томск, чтобы увидеть все своими глазами!
Маша удивленно спросила:
– Интересно, а в качестве кого я к тебе приеду? Да и родители меня не отпустят.
Лев даже не нашел что ответить. Как это в качестве кого?

В летнюю сессию он опять вырвался к ней. Сегодня трудно понять и объяснить эти отношения, но тогда ему хватало всего лишь того, что она есть на свете, что он думает о ней, пишет ей письма и даже иногда получает в ответ эти бездушные картинки-открытки. Пожалуй, в этот раз он уезжал с предчувствием, что они видятся в последний раз. Было горько, дорога в этот раз казалась особенно долгой и нудной, мысли были тяжелыми, а главное, ни к чему не приводили. Так оно и получилось.
Осенью, уже на втором курсе, от Маши пришло письмо – впервые это была не открытка, а письмо в несколько страниц. В нем размашистым ученическим почерком Маша писала, что 29 октября, за неделю до заветной даты, когда они могли бы отметить четырехлетие их невинной истории, она выходит замуж за… своего бывшего учителя английского языка – того самого руководителя школьного вокально-инструментального ансамбля!
Где же он был все это время?! Откуда вдруг снова появился в ее жизни?!
В конце письма была такая приписка: «Я не знаю, приглашать ли тебя на свадьбу, реши сам». Странное дело, подумал Лев, в качестве кого он приехал бы на ее свадьбу? Бывшего любимого? Или бывшего друга?
Он прочитал письмо второй раз, третий. Рассказал о нем Сереге Донцову – свидетелю этой нелепой привязанности, все это время с удивлением наблюдавшего со стороны, как Лев безуспешно мотается при любой возможности чуть ли не через полстраны. Приятель пожал плечами и сказал примерно то же, что когда-то сказал и Сашка Крылов:
– Все они такие! Разлуки и испытания не для них! Им, кто ближе, тот и дороже – ничего удивительного, банальная история.
Поздравление Лев не послал, он вообще ничего не ответил – просто не нашел слов, но с внутренним любопытством и удивлением отметил, что сам факт замужества Маши пережил спокойно. Наверное, он давно был готов к подобной развязке, и где-то глубоко в душе, настолько глубоко, что с трудом бы признался в этом сам себе, Лев почувствовал смутное удовлетворение, что именно он стал жертвой, что предали его, а не он.


73
Прошло еще два года. Лев продолжал учиться, но уже как-то по инерции и даже из последних, как ему казалось, сил – вкус к учебе испарился или выветрился, а с ним и авторитет отличника. В деканате он давно числился в «черном списке», как неисправимый прогульщик, имеющий «завалы» и «хвосты». Он то увлекался студенческим театром, то уезжал на все лето в стройотряд, то уходил с друзьями в поход, но, в общем-то, нигде себя так и не нашел. К концу третьего курса он перестал вообще ходить на занятия, что практически гарантировало ему «вылет» – отчисление из института.
Однажды, в феврале, Лев это хорошо помнил даже сейчас, он получил неожиданную открытку от Маши. Представьте себе, обыкновенную открытку с поздравлениями ко Дню Советской Армии после полутора лет полного молчания! И в ней ничего интересного, если бы не маленькая приписка: «…когда-нибудь встретимся, и я тебе все, все, все расскажу». Вот эти многозначительные «все, все, все» и сбили его настроение напрочь. Лев перестал встречаться с девушкой, с которой в это время «дружил», объясняя это страшной занятостью и долгами по механике и теоретической физике, а сам потерянно бродил целыми днями по заснеженным улицам Томска и аллеям Лагерного сада, напряженно думая, что могла значить такая приписка.
Его однокашники давно уже познали «прелесть женских чар», кто-то даже женился, а Лев так и оставался целомудренно непосвященным. Он был уверен, что таинство, связывающее мужчину и женщину, слишком серьезно и посвящение в него возможно лишь по большой любви, и то после официальной регистрации отношений. Конечно, к двадцати годам здоровый организм все с большей настойчивостью требовал утоления природного голода и усмирения гормонального бунта. Желания и мучительные томления выбивали из колеи и по-своему способствовали апатии и накатившейся депрессии. Несколько отчаянных попыток нарушить собственное «табу» оказались безуспешными – в самый решительный момент он пасовал и обращался в бегство, унося свое хрустальное непосвящение в целости и сохранности – и Лев оставил их, как совершенно бесполезные. В его мыслях по-прежнему жил только один образ – Маша. Четкость лица, правда, несколько размылась за последние годы, в памяти оно проступало словно сквозь густой туман, неизменным оставался лишь свет от голубых глаз и золотистых, цвета спелой пшеницы, волос.
Так в смятении и в раздумьях он проходил до майских праздников. Впереди было несколько праздничных дней, многие срывались в короткие весенние походы или уезжали домой, и Лев, заняв денег на дорогу, вновь сел в поезд и покатил в свой старый, казалось уже навсегда забытый, город в казахстанской степи.
Приехал и только тогда подумал: «А как теперь встретиться с замужней женщиной?» Пришлось разыскать старую подругу – Таньку Коровину, чтобы через нее передать Маше, что он приехал, очень хочет встретиться и будет ждать ее на старом месте. Вот это дурацкое «старое место» все и испортило – таких мест было несколько, и пока Лев с нетерпением и волнением ждал Машу у драмтеатра, она с удивлением и недоумением смотрела на часы на набережной в парке. Свидание состоялось только со второй попытки – в этот раз место было указано однозначно, и для этого Таньке снова пришлось ехать к Маше в гости. Правда, перед этим Танька, с нескрываемым любопытством наблюдая за Левкиной реакцией, сообщила ему, что пять месяцев назад Маша родила дочь Ксюшу. Лев был поражен: значит, открытка отправлена уже после рождения дочери! Что могло заставить Машу вспомнить о нем?!

Был майский, солнечный день. В момент, когда обе стрелки часов сомкнулись в зените циферблата – означая назначенное время – раздался оглушительный гром, и на только что безоблачном небе вдруг появилась огромная черная с лиловым отливом туча, и настоящая весенняя гроза с громом и молниями, сотрясавшими всю Вселенную, опрокинула на землю тонны воды. Лев успел спрятаться в подъезд старого покосившегося от ветхости двухэтажного дома, но, увидев бегущую под ливнем Машу, выскочил ей навстречу. Оба промокли до нитки, вода струями текла прямо по телу, вызывая дрожь и нашествие колючих мурашек, а они стояли посреди залитой дождем пустой улицы по щиколотку в несущейся потоком воде и целовались, с упоением вспоминая почти забытый вкус губ и прикосновения рук.
Наконец, Маша оторвалась от губ Льва, и, не здороваясь, без всяких вступлений, глядя ему прямо в глаза, как никогда раньше, выпалила:
– Я не буду с ним жить, я его не люблю! Я люблю тебя!
Подумайте, всего три слова, десять букв, а какую силу они имеют! Как сбивают с мыслей, с дыхания, с выбранного и даже уже пройденного правильного вроде бы пути и увлекают нас в безрассудство, в немыслимые кульбиты и приключения, меняя в миг всю нашу жизнь! Вот так и Лев в тот момент забыл обо всем на свете. Осталась только Маша, ее губы, глаза, волосы, ее трепетное тело, которое уже несколько лет принадлежало чужому взрослому мужчине – ее бывшему школьному учителю. Об этом Лев в тот момент даже и не вспомнил. Он никогда не видел мужа Маши, а значит, для него он был неким фантомом, хотя от него у Маши родилась дочь.
– Я заберу вас обеих, дома скажу, что это мой ребенок, да и ребятам в институте скажу то же самое, все знают, что я постоянно мотался сюда к тебе, все поверят! А Ксюшка станет моей дочерью, ты ведь знаешь, я всю жизнь мечтал о дочери, и мой отец тоже!
Потом они еще долго целовались. Маша плакала счастливыми слезами, а Лев пытался своими губами осушить ее глаза.

Лев смахнул непрошено набежавшую слезу – черт, к старости стал слезлив и сентиментален, а впрочем, сентиментальным он был всегда, хотя очень старался избавиться от этого явно не мужского качества. Ночь заканчивалась, а он так толком и не уснул: пролежал в спальном мешке с закрытыми глазами, прокручивая в голове это старое кино под названием «Первая любовь». Лента была длинной, кусками стерлась, но все-таки легко вставала перед глазами яркими незабываемыми эпизодами, как, например, этот – дождь, потом розовое майское солнце, Маша, промокшая до нитки, ее заплаканные, но такие счастливые глаза и припухшие солоноватые губы, которые она жадно подставляла ему для поцелуев.

Они встретились еще раз на следующий день. Теперь говорили серьезно, стараясь этим походить на взрослых, ведь последний раз они целовались еще детьми – школьниками. Маша рассказала, наконец, всю историю, начиная от горячки и больницы, в которую она попала в тот самый ноябрь, когда Левка, глупо приревновав ее, потребовал назад все свои письма и ушел, хлопнув напоследок дверью.
– Даже если бы ты пришел назавтра извиняться, то меня бы просто не застал, а попал бы под горячую отцовскую руку. Даже мама с той поры возненавидела тебя – еще бы, родному чаду столько боли принес! Я долго болела, потом долго приходила в себя – что-то сломалось во мне: я ведь впервые в жизни была по-настоящему влюблена, ты для меня был первым, самым лучшим, почему ты так жестоко все порвал?
– Я не мог понять тебя, не мог поверить, что ты, такая красивая, умная, талантливая, словом, необыкновенная девчонка, можешь полюбить меня. Ведь меня никто никогда не любил! А больше всего в жизни я боюсь быть смешным. Мне все время казалось, что ты просто развлекаешься, хочешь подшутить и посмеяться надо мной.
– Боже мой, какой ты оказывается глупый, Левка! Как ты мог так подумать! Неужели ты всегда мне не верил?! А сейчас? Тоже не веришь?!
– Сейчас верю, я просто вижу это по твоим глазам, а еще чувствую где-то здесь, – и он прижал ее руку к своей груди. – Но почему ты вышла за него замуж?
– Так получилось. Когда я стала выздоравливать, то Владимир Сергеевич – наш руководитель ансамбля – оказался единственным человеком, с которым я стала общаться. Я рассказала ему о тебе, а он пытался меня успокоить, говорил, что первая любовь всегда несчастная, для того она и первая, только потом приходит настоящая, взрослая любовь. Я его слушала, в чем-то соглашалась, в чем-то нет, в общем, между нами зародилась какая-то дружба, я его как учителя и не воспринимала, больше, наверное, как старшего товарища.
– Хорош товарищ! Так он тебя еще школьницей соблазнил, что ли?
– Ну что за глупости, Лева, как ты смеешь так говорить?! Мы просто с ним дружили, а потом, весной его забрали в армию, офицером на год. А от тебя тогда не было ни письма, ни весточки. Я старалась забыть тебя, но у меня это плохо получалось. А когда пришла твоя телеграмма, я, как дурочка, помчалась на вокзал. Увидела тебя и онемела. У меня все время в голове крутилась подлая мысль, что я унижаюсь и оскорбляю свою девичью честь тем, что прибежала по первому твоему зову. Я думала, что ты от тоски и любви ко мне умер или, как я, заболел, а ты ничего – выглядел здоровым и даже счастливым.
Поезд ушел, а я расплакалась от обиды и злости на себя. То же самое я чувствовала и потом, когда ты приезжал ко мне уже из Томска. Я очень тосковала по тебе, но показать этого не могла, мне хотелось порвать с тобой навсегда – забыть, отрезать, влюбиться в кого-нибудь совсем по другому – по-настоящему, чтобы эта любовь принесла мне счастье! Но приезжал ты, и я становилась беспомощной и бесчувственной. Дома мне приходилось выдерживать такой натиск мамы, ты бы только знал! Она и мысли не допускала, что мы с тобой можем помириться. Она меня все время убеждала, что ты – человек ненадежный, причинивший мне столько зла, что я должна с тобой решительно порвать. Я твои приезды держала от нее в тайне.
А следующей весной вернулся из армии Володя, и мать, как ни странно, пустила его к нам на постой – у нас к тому времени умерла бабушка, ее комната стояла свободная, а ему было негде жить. Это я уже потом узнала, что мама сама такой план придумала и с Владимиром Сергеевичем его обсудила. Стал он жить у нас дома, все время перед глазами – высокий, стройный, подтянутый взрослый человек. Цветы, походы в филармонию, общие интересы в музыке, такое не назойливое ухаживание и все время мамин шепот: какой Володя положительный и так тебя любит! В общем, так меня потихоньку и уговорили.
В какой-то момент оставили нас на два дня одних в квартире: мама с отцом на дачный участок укатили, сестра в пионерском лагере. Девушка я уже вроде бы и взрослая, а целовалась прежде только с тобой. Вдруг выясняется, что у Володи, Владимира Сергеевича, день рождения. Я, конечно, торт испекла и салат приготовила, а он шампанское принес. Сели мы вдвоем, отпраздновали, ты ведь знаешь, я от глотка шампанского пьянею. В общем, проснулась утром – уже не девочка. Маленькое такое пятнышко засохшее, а в нем все – и детство, и утраченная девственность – по ней я как раз не очень горевала – созрела уж, видимо, но ведь и верность тебе потеряла – в общем, все!
Мама вернулась, я ей ничего не сказала, а она уже и так все знает. Давай меня поздравлять, успокаивать… А дальше что? Подали заявление в ЗАГС и стали к свадьбе готовиться. И вдруг я одумалась: ведь не люблю его ни капельки, чужой он мне, совсем чужой, даже пахнет чужим – непонятно и неприятно – кинулась заявление забирать, а все мои родственники за него стеной, а главное – давай меня стыдить и позорить. Я и это, наверное, снесла бы, не остановилась, но тут с моей подружкой из класса приключилась подобная же история. Она в последний момент передумала и прямо из ЗАГСа сбежала, как была в свадебном платье с фатой! Так ее всем городом так позорили и высмеивали, что она потом уксусной эссенцией отравилась. И стало мне так страшно – не хватило у меня ни решимости, ни сил на такое пойти. Я тебе написала тогда письмо насчет свадьбы и все ждала, что ты приедешь и увезешь меня от них от всех. Почему ты не приехал?! Почему не забрал меня, если любил?!
Маша горько расплакалась и уткнулась Льву в грудь. Он обнял ее крепко-крепко, как мог – он так хотел ее утешить! Если бы можно было все вернуть назад! Но – не вернуть, нельзя.
– И началась наша семейная жизнь. Представь, тут отец пьяный, он на инвалидности, не работает, только пьет и буянит с утра до ночи: мать бьет, сестру гоняет. Мы с мужем на квартиру переехали. Мне пришлось в институт через весь город ездить, и в снег, и в дождь.. Володя походил какое-то время вокруг меня вприсядку, а потом не выдержал, напился и избил меня. За нелюбовь. Я ему тогда сразу сказала, еще раз тронешь – уйду навсегда. Больше он меня не бил, но пить начал, как отец. Что же это за зараза такая?! Вскоре выяснилось, что я беременная. Врачи сказали, что аборт делать нельзя, у меня и так это был редкий шанс забеременеть. Да я и сама подумала, может быть, ребеночек на Володю повлияет, он и пить перестанет, да и свяжет нас ребенок по-настоящему, жизнь длинная – ее все равно как-то прожить надо. Вот я и решилась. А теперь у меня Ксюша – маленькая такая девочка, вся в меня! Только ошиблась я, не перестал Володя пить, наоборот, еще больше загулял. Однажды вечером не выдержала и написала тебе эту открытку, послала наудачу, подумала, может быть, ты адрес и не сменил. И не ошиблась, дошла-таки весточка, родной ты мой.
Подумать только, шесть лет к тому моменту отмахало, история, вон, как сложно закрутилась – прямо роман какой, а Маша так и осталась для Льва той самой девочкой из восьмого класса. У них ведь за все это время ничего и не было, кроме детских поцелуев. Чем больше проходило времени, тем меньше они знали друг о друге и тем больше уходили от самих себя – нескладных восьмиклассников. Они взрослели, проявляя новые черты характеров, новые привычки, привязанности и вкусы. И становились все более чужими, если вообще были когда-нибудь близкими, но вопреки всей этой неумолимой житейской логике их все больше и больше тянуло друг к другу. Льва-то уж точно, если он столько лет ни о ком другом не думал и не мечтал.
Он рассказал Маше о своих проблемах, признался, что из института его вот-вот отчислят, но он не жалеет – пойдет работать, переведется на вечерний факультет, теперь для него главное, чтобы они все были вместе. Он понимал, что сразу станет и мужем, и отцом, а значит, должен свою жизнь посвятить теперь этим двум женщинам, одной из которых всего пять месяцев. Он должен сделать все, чтобы они никогда ни в чем не знали нужды. Маша принялась горячо убеждать Льва, что бросать учебу на дневном отделении сейчас – в самом конце третьего, переломного курса – никак нельзя. Убедить его она не смогла, но взяла слово, что, вернувшись в Томск, он сделает все, чтобы эту сессию сдать. С тем и расстались.

И снова двое суток по поездам и станциям возвращался Лев назад, но теперь он был несказанно счастлив: он не только вернул свою любовь, он становился в одночасье взрослым, ответственным человеком и это придавало ему новые силы и стимулы. В группе он рассказал ребятам, что у него родилась дочь. Все пошумели, потребовали это дело обмыть, но Левка оставил процедуру на потом, когда расправится с долгами и «хвостами». Преподаватели уже не хотели ничего слушать: студент Андреев был ими досрочно списан со счетов, но в дело ввязался куратор – бывший выпускник их кафедры, а теперь аспирант Валера Лихачев. Он выслушал Льва, помолчал, подумав, а потом твердо пообещал, что сделает все возможное, но и Левка не должен его подвести. Лев теперь сутками сидел за учебниками, с утра сдавал, потом опять за книги, спал урывками прямо в рабочей комнате на книгах, но на удивление всех сокурсников каким-то невероятным образом сбрасывал один зачет за другим. Впервые Льву было так трудно, но и так радостно и счастливо в его двадцатилетней жизни еще не было никогда.
В середине июля марафон был окончен – все зачеты и экзамены этой самой трудной сессии были сданы. В студенческом профкоме ему с помощью Валеры Лихачева выделяли комнату, как семейному студенту, на кафедре нашлась работа на полставки, а от защитившего диплом знакомого с энергетического факультета по невероятному счастливому случаю досталось место ночного сторожа в соседнем детском саду. Это давало не только приработок, но и бесплатную кормежку перед началом работы, а главное – в перспективе место в яслях для Ксюши!
Родители, несколько огорошенные предстоящими резкими переменами в жизни сына, быстро смирились и даже решили, зная многолетнюю привязанность Льва к Маше, что все не так уж плохо и предложили материальную помощь. В общем, житейские дела как-то выправлялись: было ясно, где и на что жить – в любом случае до шалаша, как в известной поговорке, дело не дошло бы. Оставалось теперь только дождаться приезда Маши с дочерью, чтобы соединиться наконец в счастливую семью.
Лев все это время жил письмами Маши. Впервые они были нежными и даже ласковыми: в них чувствовалась не просто девочка, а любимая и любящая женщина. Маша много писала о Ксюшке, не упоминая ни слова о муже, а Лев все никак не мог понять, живут ли они вместе и как. Неужели она продолжает спать с ним в одной постели?! Неужели ничего не сказала о предстоящем разводе и отъезде?! А вдруг он дочь не отдаст?! Искать ответы на все эти вопросы не было ни сил, ни времени, хотя именно эта «запарка» и помогла Льву продержаться столько времени. А как только она прошла, и голову теперь можно было поднять, чтобы оглядеться и понять на каком свете ты находишься, в нее сразу же полезли все эти мучительные вопросы: что дальше, как все дальше-то будет складываться? Ехать ли ему сейчас на заработки или забирать Машу с дочкой, не пишет она ему ничего.
Последним сдавали государственный экзамен по горемычной военной подготовке. Ребят с утра до вечера запирали на военной кафедре за постом с вертушкой: на окнах решетки – хочешь-не хочешь, а занимайся. Перерыв на обед – час, и каждый день Левка, с трудом дождавшись его, мчался по раскаленному июльским зноем пыльному городу, засыпанному тополиным пухом, в общежитие, чтобы проверить, не пришло ли письмо от любимой.
Наконец, в день, когда этот последний экзамен был сдан, в его почтовой ячейке оказался долгожданный конверт. Лев разорвал его, ткнулся взглядом в родные строчки: «милый мой, любимый, Левушка…»; и, пропуская их, заскользил глазами все дальше по листу, стараясь скорее понять, где же ясность, и вдруг, как лбом в холодную бетонную стену, наткнулся на последние строчки: «Мы пока поедем к Володиным родителям на Украину. Ксюше нужны свежие фрукты и овощи, отдохнем, а там ближе к осени будем с тобой решать, как нам жить дальше. Володя тоже едет с нами, чтобы помочь мне в дороге. Целую тебя крепко. Твоя Маша».

Устав лежать без сна, Лев выбрался из палатки. Солнце уже освещало верхушки далеких гор розовым нежным светом. Вокруг была все та же тишина, только на пористых камнях выступили слезы росы, на стебельках нежные поросли инея, а в кружке плавала льдинка – ночью было ниже нуля. Лев потянулся всем телом, крякнул, машинально отметив, как все-таки хорошо на белом свете, и взялся разводить огонь. Эта пауза ему была просто необходима: в своих воспоминаниях он подошел к тому, что могло раньше времени остановить его сердце, так больно он всегда принимал эти запавшие в него на всю жизнь простые, казалось бы, бесхитростные строчки ее письма.

Может быть, он был не прав?
Лев с годами все больше и больше сомневался в правильности своей тогдашней реакции, но в тот момент, прямо у столика с почтой он почувствовал, что его предали – жестоко и подло. И не смог сдержать слез. Вахтерша тетя Люба кинулась к нему, мол, что с тобой, Левушка, случилось что, с родителями или как? А что ей скажешь? Что далеко-далеко отсюда женщина, которую любишь больше жизни, практично прикидывает, где и как отдохнуть и напичкать дитё фруктами, продолжая на всякий случай или по инерции исполнять супружеские обязанности? Реакция была, как всегда, сильнее разума, а обида – еще сильнее. Лев сжал кулаки до побелевших костяшек и зло подумал: «Она второй раз меня, походя, предала! За что?! За то, что я тогда ее по детской глупости так обидел?! Не слишком ли высокая плата за ошибку, тем более глупую?!

74
Вскоре Лев познакомился с девчонкой с энергетического факультета – бойкой и жизнерадостной Люськой. Если бы Льва спросили, да еще и с пристрастием, то он, может быть, и признался бы, что больше всего ему понравилось в девушке то, что она с восторгом внимала ему, как говорят, с открытым ртом. Это придавало Льву в его собственных глазах больше веса и авторитета. Никто тогда не смог бы предсказать, какие метаморфозы ждут их впереди, что через двадцать лет от прежнего Льва, а тем более от прежней Люськи ничего уже не останется.
Затраченные весной невероятные усилия в учебе не прошли даром – Лев вылез из отстающих, и окончательно утвердился в середине списка, став усердным и крепким студентом. От Маши больше не было ни писем, ни каких-либо известий – еще бы, никто не смог бы пережить тот гневный ответ, которым только через два месяца разразился Лев на последнее ласковое, почти семейное письмо Маши.
Люська знала об этой истории, но старательно не показывала виду, что ревнует и переживает, только настояла, чтобы в том самом письме Лев сообщил своей прежней подружке о ней – его любимой девушке. Впрочем, в тот момент и Лев был уверен, что Люська и есть та самая любимая женщина – навсегда. Как он любил это крепкое гранитно-квадратное непоколебимое слово – навсегда! И еще слово-паразит – главное! Эти два камня, как вехи, означали весь его упрямо прямолинейный курс в жизни, который почему-то в конце концов оказался столь извилистым и причудливо спиральным.
А Люська стала его первой женщиной, надолго – на годы – надежно похоронив иллюзию о необыкновенном и прекрасном таинстве, что происходит между мужчиной и женщиной, хотя ее вины было в том не больше, чем вины самого Льва. Оба были одинаково несведущи, неловки и неумелы, как и многие другие пары – порождение целомудренного до лжи и лицемерия «коммунистического воспитания».

Он окончил институт, Люське еще надо было год доучиться, когда появилась дочь, имя которой было дано давно – Машенька. Как ни трудно в этом признаться, но взрослая предательница Маша не выходила из головы у Льва, как ни старался он ее забыть. Даже в постели с женой, ночью, Лев пытался представить свою «принцессу», но это было очень трудно, ведь он никогда не раздевал ее, не видел обнаженного тела, все это можно было только придумать, а впрочем, разве вся Маша, в одежде, не была так прочно и искусно придумана им? Он не знал ее ни как человека, ни как женщину, никогда не видел в простой домашней обстановке, не видел, как она ест, спит, готовит еду или убирает квартиру. Он только гулял с ней за руку и дважды видел, как она играла на фортепиано, закрыв глаза и закинув голову в каком-то необъяснимом экстазе. Тем не менее, как только они с Люськой стали, наконец, жить одной семьей, и он понял, что сделал громадную ошибку, женившись на этой быстро повзрослевшей и даже заматеревшей женщине, он снова с маниакальной страстью стал думать и мечтать о Маше. Жизнь продолжала крутиться, как заведенная пластинка. На ее ход ничто не могло повлиять. Льва хватило еще на четыре года. Потом, как-то враз, он придумал себе командировку и поехал в уже забытый казахстанский город, где по-прежнему жила его Первая любовь.
Было лето. Лев с вокзала позвонил по старому номеру вечной подруги Таньки Коровиной, которая как ни в чем не бывало, ответила ему тем же противным девчачьим голосом. Танька обрадовалась и с той же радостью рассказала, что Маша окончила свой институт и осталась там же преподавать на кафедре фортепиано, что с мужем они живут плохо, он запил и стал настоящим алкоголиком. Маша пробует его лечить, но тот пока не соглашается, хотя его уже уволили с работы и больше не разрешают преподавать в школе. Похоже, Танька так и осталась единственной близкой подругой, так как знала почти все о жизни Маши. Как бы между прочим, Танька рассказала, что Маша с помощью родителей получила большую кооперативную квартиру, в которой есть даже комната для рояля, что сейчас Маша в городе одна – мужа и дочь она отвезла на Украину, а сама работает в приемной комиссии института.
Лев отправился в институт, но там ему сказали, что Мария Александровна ушла домой. Ни домашнего адреса, ни телефона на кафедре не дали. Лев уговорил позвонить Маше домой и передать, что ее спрашивает давний знакомый Лев Андреев. Стройный красавец с золотой трубой в руках разминал свои сочные любвеобильные губы, и когда Лев спросил его о Марии Александровне, он удивленно вскинул брови и посмотрел с открытой и многозначительной неприязнью, что у Льва мелькнула мысль о связи Маши с этим красавцем.
Трубач все-таки выполнил просьбу Льва и позвонил Марии Александровне домой, старательно прикрывая при наборе номера диск рукой. Когда он сказал Маше, что ее спрашивает знакомый по фамилии Андреев, та воскликнула так, что услышал даже Лев. Красавчик явно старался сохранять невозмутимость, но все-таки, не удержавшись, по-бабьи обидчиво поджал углы губ, передавая трубку. Лев не успел ничего сказать, как услышал ничуть не изменившийся за эти годы радостный голос Маши:
– Левка, это ты?! Как ты сюда попал?!
– Соскучился и приехал на тебя посмотреть, – спокойно ответил Лев достаточно громко, наблюдая неприкрытую реакцию трубача.
 – Иди прямо по Сейфуллина, никуда не сворачивай, я выйду тебе навстречу, – скомандовала Маша и положила трубку.
Лев нарочито вежливо попрощался и, поблагодарив побагровевшего от гнева красавца за помощь, вышел из обшарпанного, серого силикатного кирпича здания музыкального факультета педагогического института. «Жаль, что Маша так и не увидела царских корпусов моего политехнического в Томске – с широкими мраморными лестницами, аудиториями с дубовыми кафедрами и уходящими под потолок скамьями, с лепниной на фронтонах и огромными портретами известной всей стране профессуры. Она, наверное, и не представляет, как выглядит настоящий храм науки и образования», – подумал он с запоздалым сожалением.
Лев шел по улице под палящим июльским солнцем, щурил глаза, пытаясь увидеть впереди Машу, но как ни старался, увидел ее только уже в нескольких шагах от себя – красивую, стройную, не девочку, а роскошную молодую женщину с распущенными по загорелым обнаженным плечам волосами, в коротком сарафане, открывавшем, пожалуй, слишком высоко ее сильные ноги. Маша сняла темные очки и ослепила Льва радостным сиянием голубых, как прежде, глаз. На всем ходу, а она очень спешила ему навстречу, не оглядываясь, нет ли поблизости знакомых, Маша прильнула к нему всем телом и коснулась губами его сомкнутых пересохших губ. И тут же взяла его за руку и повела быстро назад, к своему новому дому.
Удивительно – тот же город, та же точка на карте, такое же знойное лето, как десять, подумать только – десять лет назад! Неужели эта недостижимо красивая, уверенная в себе, точно знающая сокрушительную силу своей красоты женщина с повадками и взглядом опытной соблазнительницы и есть его тонкая золотоволосая девочка – Машенька, в припрыжку сбегавшая когда-то с большой папкой для нот в руках с заснеженного крылечка музыкальной школы?
«Она прожила целую жизнь без меня», – думал растерявшийся от увиденного Лев. «Уже шесть лет замужем, у нее почти пятилетняя дочь, а этот капризно морщившийся парень с трубой на кафедре, наверняка, имеет на нее какие-то права - это так и лезло из его скривившейся физиономии».
Но Маша, уже по-хозяйски накрывшая бесхитростный стол, сбила его с этих мыслей. Она искренно радовалась их встрече, все время что-то говорила своим неподражаемым голоском, пыталась растормошить Льва, показывая ему новую просторную квартиру – еще не совсем обставленную, но уже с четко обозначенными комнатами: вот комната Маши с черным роялем посредине, вот веселая детская с маленьким диванчиком и горой игрушек, гостиная – в углу телевизор на коробке, а закуски на маленьком журнальном столике, а это – мимоходом – спальня с непривычно огромной кроватью под шелковым покрывалом. Не останавливаясь, не меняя интонации Маша рассказывает о кафедре, о квартире, о приобретенном по случаю рояле, о том, что только неделю, как переехала, что не ждала гостей и поэтому в холодильнике только шпроты и шампанское…
Лев вдруг понял, что она близка к обмороку, что весь этот щебет и болтовня – что-то нервное, не понятное, неподдающееся объяснениям и логике. А Маша, не останавливаясь, не давая ему вставить слова, неожиданно села к нему на колени, вызывая оторопь и столбняк, и уже на ухо продолжала шептать, что дочь и муж на Украине, и они впервые, наконец, одни, наедине, что телефон выключен, окна завешены, что она так соскучилась по нему, и еще что-то, совсем уже неслышно, обнимая и приникая к его губам, склоняясь вместе с ним на мягкий диван, зарываясь в него всем телом, помогая расстегнуть, сбросить, коснуться гладкой кожи, проникнуть в сокровенное, почувствовать упругость и жар, солоноватость и горячую влажность, мелкую дрожь и жесткость жадной опытной руки, подгонявшей его – смелее, я твоя, я ждала тебя столько лет…
В какой-то момент – на грани потери последней капли воли – Лев все-таки уклонился, мягко высвободился и, чуть отстранившись, посмотрел на это желанное, любимое, невиданное прежде в такой откровенной наготе женское тело – на белые купола, выпущенные из плена тесных чашечек кружевного капкана, оставившего красные следы на нежной коже, на алые, твердо-восставшие, а потому необыкновенно большие соски, напоминавшие спелые ягоды, на плоский живот с нежно-розовой ямочкой пупка, на золотистую поросль поверх желанного цветка, уже раскрывшегося, доверчиво и беззащитно распахнувшего свои трепетные лепестки. Маша резким движением прикрылась сарафанчиком и взглянула Льву прямо в глаза, вбивая в него прямой и твердый, как осиновый кол, вопрос. Не ответить на него Лев не мог, но и безропотно подчиниться сейчас ее воле не хотел.
– Не будем торопиться, Машенька. Я этого момента ждал полжизни. Да и с дороги я. Давай оставим все на вечер, я хочу хоть немного привыкнуть к тебе, – мягко ответил Лев. Не скажешь ведь, что в жизни знал только одну женщину – свою собственную жену, что решиться изменить ей даже с такой красавицей и много лет любимой женщиной, как Маша, совсем не просто. А еще, эта дурацкая мысль, что вчера, пользуясь своим временным свободным одиночеством, она могла быть здесь с другим мужчиной – видно по ней, что к диете с воздержанием она не привыкла. Может быть, это просто глупая ревность? В любом случае – «служенье муз не терпит суеты».
Конечно, Лев желал ее и мечтал о ней все эти годы, но не факт, что готов был так быстро уступить своему желанию, за утолением которого его ждала полная неопределенность – может быть, там пропасть, а если просто скука? Утоленное желания как и спетая песня – дальше пустота. Если бы сейчас Льву представился выбор – возможность под благовидным предлогом избежать исполнения уже принятого им решения, то он, скорее всего, был бы счастлив остаться в привычном томлении с так и не утоленным желанием. Но… Похоже, выбора не было.
Вечер подступил неумолимо. За ним окончательно пала ночь. Молодое женское тело, созданное самой природой для любви, было неутомимым. Маша страстно и самозабвенно отдалась наслаждению, легко прорывавшемуся после нескольких быстрых и жадных движений, поражая Льва тем, что между стонами и резкими вскриками могла совершенно спокойно говорить с открытыми глазами, помогая и даже что-то подсказывая ему – неловкому от недостаточного опыта и вконец растерявшегося от волнения. Его сексуальный опыт был скуп: Люська по своему целомудренному воспитанию не допускала ни малейших фантазий; здесь же все было не так, и Лев чувствуя себя в несвойственной ему роли нелепого любовника-дилетанта, стыдился, краснел и от неловкости сбивался, что не давало ему воспарить и по-настоящему насладиться. Видимо, и Машу не устраивала эта неловкость и она, не на шутку распаленная и нетерпеливая, уже откровенно подгоняла и даже понукала горе любовника. У Льва откуда-то извне возникло обидное чувство, что его просто пользуют, чтобы получить свое, не было бы его – на этот вечер нашелся бы другой.
Он напрягся и сосредоточился, стараясь угодить из последних сил, и ему удалось: после нескольких интенсивных аккордов Маша наконец с удовлетворением протяжно застонала, откинулась и отпустила его. Лев почувствовал огромное… облегчение! Маша, пробормотав что-то про «ванек», которых надо срочно вымыть, вроде хотела подняться, но потом успокоила себя, что время для них неподходящее, и, повернувшись на бок, тут же провалилась в блаженный сон, всегда сопутствующий сильному оргазму.
 Лев остался наедине со своими путаными мыслями и непонятными ощущениями. Ясно было одно – удовольствия, не говоря уже о неземном наслаждении, вся эта акция ему не принесла. Но если бы только это! Лев чувствовал, что совершил нечто подлое, недопустимо непорядочное и тут же совершенно некстати вспомнил Люську и свою маленькую дочурку. Страх, что его измена станет известной, внезапно захлестнул его, внутри поднялась волна какого-то отвращения к себе и даже к женщине, спокойно спящей рядом с ним. Маша повернулась на спину, раскинулась в своей откровенной наготе и вдруг… захрапела. Нежное, соблазнительное существо, небесное создание, золотоволосая фея, девушка его мечты – храпела в тональности уставшего портового грузчика. Нет, в этом не было ни малейшего намека или смысла, это просто физиология: у человека, спящего на спине, западает маленький язычок в гортани! У любого! Ничего страшного в храпе нет, а женщина, как мы знаем, прежде всего, человек! Но эти аргументы, если были Лев и вспомнил о них тогда – ночью – были слишком слабыми.
С трудом сдерживая себя, Лев поднялся, быстро и бесшумно оделся, вышел на цыпочках тихонько из чужой квартиры и плотно закрыл за собой дверь. Язычок замка звонко щелкнул, констатируя, что назад ходу нет, словно компостируя и отправляя в прошлое только что пережитое, чего ни отменить, ни изменить уже нельзя.

Он снова шел по пустынным утренним улицам, как когда-то в ноябре после роковой ссоры с любимой девочкой или летом после абитуры, или следующим летом после первого курса – так было не раз, но в это утро ему было, как никогда, плохо. Он чувствовал на себе липкую, мерзкую грязь собственной подлости и измены, а под ногами жалобно хрустели раздавленные кристально-чистые, по-детски воздушные иллюзии о самой любимой женщине его жизни.
В этот раз, как и прежде, он остановился у старого школьного приятеля. Тот уже был женат, кстати, на их общей однокласснице, и маленькая дочурка бегала по квартире, заставляя всех крутиться вокруг нее. Лев, вернувшись после своего свидания, залег было спать, но Сашка Крылов поднял его и заставил ехать на дачу, куда по случаю двух выходных он вывозил свое семейство. Они пили холодное и кислое «Каберне», закусывали большими сладкими ягодами клубники, и Сашка бесцеремонно расспрашивал Льва о его отношениях с Машей. Лев отвечал неохотно, не отвечал, а так – отбрыкивался. Он никак не мог сосредоточиться, и не только бессонная ночь была тому причиной. Перед глазами все время была одна и та же картина: сложенное вдвое гибкое и сильное тело с призывно раскинутыми ногами, между которыми белело искаженное страстью и наслаждением лицо Маши. Эта навязчивая картина сокрушала все нравственные переживания и мучения прошлой ночи, превращая их в пустые предрассудки. Лев чувствовал, что в нем возникает бешеное желание вновь распять ее тело, но теперь уже по своей воле и для своего наслаждения: покорить ее, заставить ублажать, услаждать, а не царственно вкушать, и чтобы не смела потом спать, отвернувшись, да еще презрительно храпеть, оставляя его, как недоеденный фрукт на пустом блюде!
Ближе к вечеру желание стало нестерпимым, и Лев решил ехать к Маше. Но, как и много лет назад, выросший циник Крылов и в этот раз не пустил Льва, увещевая его:
– Хватит, отдохни, подумай лучше о своей маленькой женушке, ждущей тебя далеко-далеко отсюда. А Машка твоя – еще та оторва, это только ты из нее фею делаешь, а она давно по земле ходит. Машину я не дам, выбраться отсюда сейчас невозможно, автобусы уже не ходят, пешком по такой жаре далеко не уйдешь. Выпей бокал «Каберне» и забудь о грехах, мне же потом спасибо скажешь.
Может быть, Сашка что-то знал, но навряд ли, скорее всего, ему просто хотелось, чтобы сказочных фей не было ни у кого. Он достал из погреба кое-что покрепче, и через час Лев с пьяными слезами в переполненных глазах заснул на маленьком топчане в дачной пристройке.

75
Эти воспоминания были тяжелыми: во-первых, он вновь ясно представил жадное тело Маши, и это вызвало не только желание, но и стыд за детскую реакцию, дурацкое бегство с поля, вернее, с огромной кровати в шелковых простынях, а во-вторых, ему пришлось вспомнить и продолжение, хотя никто не подумал бы, что после всего происшедшего оно еще может быть, а от этого стало еще горше.
Чтобы как-то отвлечься, Лев после завтрака, собрав свои вещи в палатку и тщательно ее застегнув, отправился прогуляться к конусу вулкана, потухшего тысячелетия назад. Идти было несложно, день был ясным и по-осеннему прохладным. Под ногами шуршали камни, выпрыгивали кузнечики, заставляя каждый раз вздрагивать от неожиданности, а в безоблачном голубом небе высоко-высоко парила черная птица. Лев опирался на старую лыжную палку, иногда останавливался и озирал свои безмолвные владения – место действительно было фантастически красивым.
На конус кратера он поднимался так же не торопясь, не в лоб, а чуть по спирали, огибая конус. Поднявшись на самый вверх, пошел по его узкому краю от одного каменного столбика-тура к другому: был такой придуманный кем-то ритуал – обязательно обойти вулкан по периметру. Внизу, в самом кратере, в небольшом круглом озерце отражалось голубое небо с причудливым застывшим как засохшее Бизе на старом пирожном облачком. Посредине озерца из воды торчал крохотный островок с нагроможденным туристами туром. Лев поленился спускаться к озеру, островку и туру, а вместо этого, присев на камне у самого края, долго-долго без всяких мыслей глядел то в даль, сливающуюся с синевой приближающегося вечера, то в прохладную тень внутри вулкана, подставляя лицо мягкому ветру, получая от этой почти бестелесной ласки неимоверное удовольствие.
Потом он также неторопливо двинулся в обратный путь, стараясь полностью потратить светлое время этого тихого дня и нагулять аппетит к ужну. Вернувшись к палатке, нарочно медленно, словно неохотно, готовил суп из старого, засушенного до каменного стука горохового концентрата, заправив его поджаренным в крышке котелка луком и еще одной банкой тушенки. Супа могло хватить на несколько раз, но Лев решил не загадывать, все-таки, он явно продолжал тянуть время, убеждая себя, что к исполнению последнего решения не возможно опоздать.

Бывает неимоверно трудно объяснить даже самому себе собственное поведение, пристрастия и бесконечное повторение одних и тех же глупостей и ошибок, прекрасно понимая, что это именно глупости и ошибки. Он вернулся тогда из «командировки», чувствуя себя подлецом, и еще долго не мог поднять глаза на жену, стараясь, тем не менее, больше времени проводить дома и заниматься своим маленьким ребенком. Люся всегда улавливала его настроение, она чувствовала Льва на расстоянии и этим была похожа на кошку. Лев даже побаивался ее необъяснимых способностей. Вот и в этот раз прошло немало времени, пока Людмила отошла и простила неведомый ей грех мужа. Лев в благодарность и в покаянии изо всех сил старался сделать их семейную жизнь лучше, но из этих стараний мало что выходило, и после первой же дежурной семейной ссоры Маша вновь стала приходить во снах, занимая его мысли и знакомо надрывая измученную душу.
Так прошло еще два года, прежде чем он снова позвонил ей, а потом стал писать, как было условлено на почтамт «до востребования», получая тайком ответные письма тоже на почте. Работница, сидевшая на корреспонденции «до востребования», была неопределенного возраста и не запоминающейся внешности. Она с такой неприязнью и нескрываемым осуждением выдавала Льву очередное письмо от Маши, что каждый раз он остро чувствовал свою вину, растворявшуюся, правда, едва открывал конверт.
Переписка, понятно, была только прелюдией. Решившись и уговорив Машу вновь на свидание-встречу, Лев выбрал для этого город примерно посредине между их городами. В нем жил его институтский однокашник, легко согласившийся предоставить свою комнату в коммуналке для этой встречи. Маша отважилась на немыслимую прежде ложь: для своих домашних она отправлялась с какой-то придуманной целью в одну из районных музыкальных школ в командировку, а на самом же деле улетела на свидание со Львом, предварительно договорившись с директрисой школы об алиби.
Встреча была романтической – этому способствовали все обстоятельства, заставлявшие чувствовать волнение от опасности быть узнанными или пойманными с поличным. Несмотря на то, что вокруг все было чужим, оба чувствовали себя, как скрывающиеся агенты иностранной разведки. Самолет Маши задержался и прилетел уже ближе к полуночи. До квартиры приятеля они добирались пешком по заснеженным и пустынным по причине позднего часа улицам чужого города. На чужой кухне долго сидели за колченогим столом, медленно привыкая друг к другу после столь долгой разлуки, и инстинктивно оттягивали то самое, ради чего и придумали эту встречу. Пили теплое вино, кажется «Бычью кровь» или «Алазанскую долину» – от волнения Лев даже не глянул на этикетку – и тихо, почти шепотом говорили о всякой чепухе, не вслушиваясь, думая, наверное, об одном и том же. Только в третьем часу крадучись пробрались в чужую, отведенную им на ночь комнату, чтобы наконец предаться любви, наполняя стосковавшиеся тела пьянящим чувством полного обладания и растворения.
В этот раз Лев, то ли поумневший, то ли просто повзрослевший, не стал думать, переживать, колебаться и взвешивать все «за» и «против», а с нетерпимостью давно изголодавшегося человека дал волю своему нестерпимому желанию и сделал все так, как ему давно хотелось и мечталось. Когда Маша попыталась не подчиниться и по своей привычке остаться в роли ведущей, он легко и аккуратно применил силу, давая ей понять, кто хозяин положения. Она еще надеялась уговорить его, что так никогда не делала, ей это не нравится, на что Лев снисходительно шепнул ей в ухо:
– Как же тебе может это не нравиться, если ты никогда еще так не пробовала?
И не дожидаясь ответа, развернул привыкшую диктовать в постели свои условия даму, как ему было удобно, и взнуздал ее, с удивлением и восторгом ловя себя на том, что получает наконец бешеный кайф, обладая ею совершенно независимо от всей их многолетней платонической истории. В эту ночь он не дал отдыха ни ей, ни себе – знал, что завтра все кончится и будет невозможно поверить, что все это было на самом деле.

Эта история не обошлась без последствий: Машу все-таки застукал муж, протрезвевший на это время совсем некстати. Вернее, как только Маша уехала из райцентра, то Ксюша, будто чувствуя мамину измену на расстоянии, слегла с высокой температурой. Пришлось вызвать «скорую помощь», ребенка увезли в больницу, а муж тут же принялся вызванивать жену из командировки. Отсутствие ее в этой несчастной Федоровке или Петровке скрыть не удалось, и по приезду Машу вынудили признаться в совершенном грехе. Что там было на самом деле, Лев так толком и не узнал: у него у самого все сложилось очень непросто.
Вернувшегося домой «блудного» мужа Люся встретила молча, но с такой каменной определенностью, что у Льва мелькнула мысль, что его «сдала» угрюмая тетка с почты. Несколько дней они молчали, будто поссорившись, и Лев все надеялся, что, как всегда, ссора вот-вот рассосется. На третий вечер, придя с работы, он не застал дома никого. Сначала он не придал этому особого значения, а, перехватив что-то на кухне, устроился возле телевизора и даже задремал под программу «Время», но потом, очнувшись и увидев на часах почти полночь, забеспокоился и принялся обзванивать знакомых и подруг Люськи. Ее нигде не было. Лев пробежался по комнатам, заглянул во все шкафы, и, хотя вещи Люськи были на месте, предчувствие беды уже прочно поселилось в нем. Обзвонив больницы и даже морги, рано утром с первым автобусом он кинулся в аэропорт, но там ему отказались подтвердить или опровергнуть факт вылета его жены с ребенком – на это требовалось разрешение милиции, а та принимала заявления только спустя три дня после пропажи человека. Но Льву уже стало ясно, что Люся бросила его и вместе с дочуркой улетела к родителям.
Наступил отчаянный момент – теперь надо было решать, как быть дальше. Лев в последние годы все чаще думал, что жить так, как они живут с Люськой, больше нельзя, что, может быть, стоит однажды решиться и начать сначала с Машей – женщиной, чей образ жил в его сердце столько лет! Он совсем забыл, что в двух предыдущих попытках она так легко его предала, выбирая каждый раз по каким-то известным только ей одной соображениям вариант жизни без него. Удивительное свойство его памяти – помнить только придуманное им самим, только то, что хочется помнить, несмотря ни на что! Селективная память легко, как сквозь сито, пропускала разочарования и предательства, повторяющиеся из раза в раз. Этого Лев помнить никак не хотел!
Во время их короткого тайного свидания, всего-то и длившегося одну жаркую ночь, они с Машей, не сговариваясь, ни о чем не говорили, им не хватило времени даже утолить свою жажду. Если он сейчас решится на развод, то готова ли Маша на подобный шаг? Если она не решилась на развод с мужем шесть лет назад, то с чего он взял, что решиться теперь? Может быть, ее вполне устраивают такие короткие пиры плоти, какой они устроили той ночью, ведь их острота многократно усиливается именно тем, что они достаются из-под запрета? Промучившись вторую бессонную ночь до утра, Лев так и не пришел ни к какому решению. Ясно было одно, что ехать надо в любом случае. А вот куда – за сбежавшей Люсей или к Маше – предстояло решить по дороге.
Лев добрался до Барнаула – узловой железнодорожной станции – и в нерешительности остановился. Это было и его перепутье: на запад – в Казахстан – лежал путь к Маше, на юг, на Алтай, к жене и дочери, спрятавшимися от напастей у родителей Люси. Лев решился набрать номер телефона Маши, простояв в очереди в будку междугороднего автомата больше часа. Трубку подняла Маша, мужа, к счастью, дома не было, и она могла говорить. Лев без предисловий спросил Машу любит ли она его и согласна ли начать с ним новую жизнь, отложенную когда-то в сторону, из-за чего все у них и пошло наперекосяк. Маша долго молчала и только дышала в трубку. Лев терпеливо ждал, подбрасывая «пятнашки» в прорезь ненасытного автомата. Он боялся, что у него не хватит монет, и ответа он так и не услышит. Наконец, Маша на редкость спокойным голосом, словно говоря о давно решенном и уже неподверженном ни малейшему сомнению, ответила:
– Я люблю тебя, Левушка, и буду любить всю жизнь – даже не знаю почему. Так уж получилось. Но ломать жизнь своей дочери, лишив ее, хоть и пьяницы, но родного отца, тоже не могу. Я потом ни тебе, ни себе не прощу, и никакой новой, в смысле хорошей, жизни у нас все равно уже не получится. Прости меня, если сможешь, а лучше – забудь, – в голосе ее зазвенели набегающие слезы, и Маша положила трубку.
Лев еще какое-то время стоял, слушая торопливые короткие гудки, отбивавшие нудную морзянку банального конца любовной истории, длившейся всю его взрослую жизнь – долгих двенадцать лет.

И он поехал на юг: каялся, вполне искренно просил прощения, думая только о том, чтобы его дочурка, маленькая Машенька, осталась с ним, чтобы можно было жить, видя, как она растет, становится красивой принцессой, напоминая своим именем ту, что растаяла, исчезла как призрак. Люська с дочерью вернулась, но разбитую чашку, как говорится, не склеишь, а у них ее никогда и не было – этой общей чашки, из которой влюбленные пьют общую жизнь – и горькую, и сладкую.
С годами Лев убедил себя, что это его крест, что он несет его ради будущего своей любимой дочери, а ведь это очень благородная и, наверное, благодарная цель, думал он, и это позволило ему прожить с постылой Люськой в общей сложности много-много лет.
Что было с Машей в дальнейшем? Он увидел ее лишь спустя пятнадцать лет! Это было несколько лет назад и всего несколько минут – на вокзале его города, где останавливался проездом ее поезд. Ему позвонила взрослая Ксения – дочь Маши – и сказала, что мама едет поездом из Читы, где Ксюша живет со своим мужем-офицером, домой в отделившийся суверенный Казахстан, и будет проездом тогда-то. Лев страшно разволновался, купил букет цветов и пришел рано утром на вокзал. На площадке вагона плавно подходившего поезда, он увидел женщину, в лице которой лишь какими-то смутными, почти неуловимыми чертами промелькнула та самая девочка из пионерского лагеря на Нуре. Сейчас это была располневшая матрона с высокой взбитой прической когда-то золотых волос, с потускневшими от прожитых лет и пролитых слез некогда голубыми глазами, морщинами, прорезавшими свои неизгладимые борозды. Разглядеть в ней Машу было так же трудно, как с высоты птичьего полета рассмотреть почтовую открытку. Пожалуй, Лев, скорее почувствовал, чем угадал в этой женщине Машу.
Они стояли рядом на шумном перроне, и Лев был даже рад этому гаму и суматохе вокруг, ведь говорить было не о чем, они даже старались не смотреть друг на друга. Как когда-то из накопившегося опоздания стоянку сократили – на этот раз сокращая невыносимую муку встречи. На прощание коснулись сухими губами и расстались с неизбывной грустью и не пролившимися слезами.

Солнце еще было в самом зените, теней не было, но светило не обжигало, а лишь по-осеннему ласково пригревало. Лев на всякий случай надел панаму. Он сидел на прогретом пористом камне – вулканической бомбе, отброшенной реликтовым взрывом на несколько километров от кратера, и ножичком вырезал что-то из коричневого стволика карликовой березки – какую-то палочку с зарубками. Жаль, что он решился тогда на эту – последнюю – встречу. Так и осталась бы Маша в его воспоминаниях тонконогой девчонкой с пшеничной косой или молодой красавицей в коротком сарафане, просвечиваемом солнцем так, что ноги видны были до самого стыка, или опьяненной страстью бесстыдно обнаженной, блестящей от любовного пота грешницей, но любимой всю жизнь сказочной феей, а не превратившейся в состарившуюся бренную женщину с плохо скрытой сединой и глубокими морщинами.

76
А что же с Люськой? Почему так не сложилась жизнь с ней? Неужели Маша была в этом невольно виновата? Лев задумался, вспоминая встречу с Люськой, знакомство, легкую веселую студенческую жизнь. Тогда, пережив на третьем курсе еще одно предательство Маши, он кинулся в новую любовь с головой. Это не было местью, просто глоток воздуха после сильного удара в «солнечное сплетение». В тот момент совпало многое: и неожиданная потеря цели, которой для него была семейная жизнь с Машей и Ксюшей, и накопившаяся до края первородная жажда женщины, и, конечно, обида, вызвавшая обостренное чувство сиротства. Люська же оказалась симпатичной жизнерадостной девчонкой, а главное, что Лев понял уже позже, но что действительно оказалось главным, в тот момент ему не надо было ей ничего доказывать или завоевывать в ее глазах какой-то авторитет. Люська и так смотрела на него с нескрываемым обожанием, слушала с немым восхищением. Вот на этот-то струящийся из ее радостных глаз восторг Лев, не отдавая себе отчета, и попался – «запал», как принято сейчас говорить. Он и не думал, что восторг и преклонение пройдут очень быстро, он даже не успел ими по-настоящему насладиться.
Те несколько лет, что они вместе учились, прошли в безоблачной и бесхитростной любви и дружбе. Тогда они не задумывались, что будет дальше, жили себе и жили, а подошло время Льву идти на распределение, подали заявление в ЗАГС. Нет, Маша тогда была не причем. Она всплыла в воспоминаниях и желаниях позже, когда Лев совершенно неожиданно столкнулся с яростным, не понятно откуда прорезавшимся сопротивлением Люськи всему и вся, что исходило в их семейной жизни от него – Льва. Он не мог теперь вспомнить, как получилось, что Люська – веселая, смешливая и страшно влюбленная в него девчонка, сначала стала упорным и несгибаемым оппонентом в любом, даже пустяшном вопросе, а со временем чуть ли не самым ярым его врагом. Впрочем, по молодости они стоили друг друга в упрямстве и бескомпромиссности, и это очень скоро превратило их общую жизнь в бесконечное поле боя с многочисленными жертвами.
А началось это, с трудом вспоминал сейчас Лев, как раз после рождения Машки, после того, как они, наконец, стали жить все вместе, настоящей, как ему казалось, взрослой семьей. Именно тогда из Люськи и полезли, как сорняки по весне, ее собственные представления о правильности и неправильности, взращенные в ее роду на протяжении нескольких поколений. Это объяснение непримиримости, разрушившей их семейную жизнь, он приводил самому себе все последние годы, но сейчас вдруг почувствовал неправильность, фальшь этой формулы. Если он сам называл все причины ссор пустяшными, то почему сам никогда не уступал в этих пустяках? Почему ждал уступки, означавшей поражение, сдачу на милость победителя, только от жены? Отвечать на эти риторические вопросы не хотелось – Лев впервые понял, что во всех своих семейных проблемах виноват был не меньше Люськи.
Ему всегда были неприятны эти воспоминания, но сегодня они были особенно горьки: жаль потерять лучшие годы своей жизни на непримиримую и бесполезную войну с собственной женой. Правда, в последние годы он прекратил всякое сопротивление – просто иссякли силы, и Люськины скандалы терпел покорно, считая, что приносит жертву во благо дочери. Жизнь, как бы в насмешку, в конце концов показала ему, что никакие жертвы не могут оправдать неуважение к собственной, такой короткой даруемой нам свыше жизни. Жертва ради будущего дочери оказалась ошибкой – еще одной призрачной иллюзией-химерой: Маша, выросшая в атмосфере вечного противоборства-скандала, с чуткостью ребенка ощущала фальшь и лживость семейного уклада – этого искусственного мира, сотворенного специально для нее. Живя в фальши, она с ранних лет поняла себе цену и научилась легко пользоваться преимуществами, вытекающими из этого положения, ложь вошла в нее естественно, а с годами стала ее частью.
В молодости Лев страшно страдал оттого, что так не складывается его семейная жизнь, редкие и случайные измены не доставляли ему ни малейшего удовольствия. После них в душе оставался мутный осадок – тина, липкое ощущение чего-то неприличного, постыдного. Даже ночь с Машей – его золотоволосой красавицей, Первой любовью – ночь, которую можно было оправдать восстановлением некой утраченной по юности справедливости, и та не принесла удовольствия. Ценности семьи, реализация давних детских представлений о верной, любящей и понимающей все жене, были для него важнее.
Чтобы как-то жить дальше, он пытался искать себя в карьере, в науке, в трудных и опасных путешествиях по горам и бурным рекам, стараясь найти настоящих друзей, а, в общем-то, просто занять себя и свое время от зари до зари. Семья, Дом – вместо крепости превратились для него в тяжелую повинность, в невыносимую тюремную каторгу
.

77
Баатур Жолганов, изо всех сил жмурил раскосые глаза, через которые старалась пробиться на белый свет жуткая головная боль, и старался удержать равновесие, покачиваясь в старом скрипучем седле, ведя за собой караван из семи груженых лошадей. Головная боль своими волнами взмучивала и поднимала со дна души привычное раздражение, которое, если вовремя не сбить свежим глотком араки, клыкастым зверем развернется в злобу, а потом и в беспричинное неутолимое бешенство. И тогда, не дай бог, кому-нибудь попасться под горячую и тяжелую руку бывшего бригадира бывшего колхоза «Путь к коммунизму»!
Вместе с его семьей за ним увязались еще двое его приятелей. Путь лежал к в верховья Сенцы – к горячим источникам Хойтогола, куда по неписаному вековому закону, не нарушаемому ни в какие времена, ни при каких властях, следовало ехать для двухнедельного отдыха-лечения. Когда и как появился этот календарь, расписавший жизнь местных бурятов между двумя десятками минеральных источников – народных курортов, объяснить не мог никто. «От предков, наверное», – говорили старики, и в назначенный срок бурятские семьи бросали любую, даже самую неотложную работу, собирали лошадей и выезжали на Сарикту или Тиссу, Чойган или Хойтогол.
Очередность «диких курортов», процедуры и продолжительность курса передавались из рода в род и соблюдались с не меньшим рвением, чем остальные древние заветы буддизма, причудливо переплетавшегося с какими-то варварскими новшествами, приносимыми из обыденной жизни. Сами «курорты» были не только местом лечения и профилактики, они превращались в места общения и поклонения божествам, к которым при советской власти наряду с Буддой был добавлен и неведомый, но уважаемый властью Ленин. Деревья у «святых мест» украшали цветными лоскутками, резными досками с барельефами и стихами, прославляющими целительные источники, Будду, Ленина и всех остальных богов, покровительствующих горному народу. Каждый исцеленный оставлял на капище небольшой деревянный самолетик с трещоткой-пропеллером, установленный на высоком шесте. Сотни таких самолетиков наполняли тайгу невероятным звуком, внушавшим непосвященным случайным посетителям древних «курортов» – геологам, туристам и больным паломникам, прознавших о лечебных свойствах этих источников, суеверный ужас.

Глядя на исчезающее за горизонтом серо-сине-зеленое плато, Лев вдруг почувствовал в себе некую, холодящую нутро, силу. Он закрыл глаза, и голова медленно стронулась с места, а вместе с ней и земля поплыла под ним. Вдруг показалось: стоит лишь чуть привстать, слегка оттолкнуться и взлетишь плавно и бесшумно, без всяких усилий и яростных движений. Это возникшая где-то под «ложечкой» и распирающая изнутри подъемная сила вознесет, воспарит тебя вверх, главное успеть крепко сжать челюсти, чтобы она – эта самая неведомая сила, не выскочила из него, как наполненный гелием пузырь, и не улетела бы ввысь одна. Лев открыл глаза и увидел себя с высоты птичьего полета – маленького сгорбленного человека, неловко пристроившегося на древнем валуне посреди простирающегося до горизонта безжизненного вулканического плато – этой бескрайней Долины смерти.
В этот момент, так и не успев до слезы пожалеть себя – одинокого и несчастного, – он вдруг вспомнил, зачем пришел в эту Долину. В тело сразу же вернулась привычная свинцовая тяжесть, грезы рассыпались, разлетелись, будто от резкого порыва ветра, и он вновь почувствовал жесткость камня, с которого же, конечно, никуда и не взлетал, а вместо взлетно-подъемной силы в груди привычно остро кольнула развернувшаяся пружина душевной боли.
Пожалуй, хватит убегать от главного, вспоминать можно целый год, слава богу, жизнь прожита насыщенная, всего и не переберешь, а от главного все-таки уходить в сторону не стоит, упрекнул себя Лев, и боль еще сильнее пронзила сердце. Пора прекращать этот иллюзион – перегреты моторы проекторов, как сказал когда-то Визбор, лишь остался на губах горьковатый привкус, а перед глазами с немыслимой быстротой запестрели кадры из старого немого кино: вот Маша, а это Люська – смеющаяся без причины и счастливая просто так, а это Машка-маленькая – толстощекий карапуз, пытается встать на непослушные ножки, а это уже Серега Донцов – худой и бледный после подвального плена, чудом оставшийся в живых, с глазами, заполненными серым пеплом, не верящий больше в людей, а это бывшие друзья и соратники – Сашка Хитров и Шура Рашков – молодые и жизнерадостные, с ними он ходил в горы и играл в студенческом театре, неужели они могли превратиться с годами в этих монстров-предателей, но лица их уже промелькнули, а лента продолжала с треском крутиться и рваться на куски.
Господи, да было ли в его жизни что-нибудь радостное и светлое?! Конечно, было! Вот Аня с ее голубыми глазами, наполненными притягательной силой, тонконогая и стремительная, удивленная, восхищенная, а вот снова она, но уже со слезами обиды на глазах. Прости меня, Аня, прости, не сумел я разглядеть и принять, что Судьбой было мне подарено. Дальше, дальше крутись, моя пленка. А вот и Ирина Сергеевна – яркое незабываемое видение – «бабье лето» в Париже! Да ради такого стоило жить, терпеть и страдать! Легкая улыбка тронула сжатые губы. Нет, все-таки грех жаловаться – столько в жизни было хорошего, было, но прошло безоговорочно, растаяли или сгорели, как его прекрасный Дом, придуманные мечты, образы и идеалы. Льву даже почудился незабываемый кедровый запах стен его дома, шум огромной ели посреди двора. «Как она там поживает без меня? А как мой верный Яцек, брошенный хозяином, доживающий свой короткий собачий век в тоске на тяжелой цепи?»
Как ни тяжелы воспоминания минувшего, но сто крат было бы тяжелее без них. Ведь, в сущности, в жизни к финалу только и остается что воспоминания и привкус прожитого. Да, кто-то скажет, что все остается людям, что от тебя остаются дела и отношение людей к тебе, их память и памятники. Что-то меня слабо все это греет, видимо, я все-таки неисправимый эгоист, и мне важнее то, что я сам чувствую сейчас, оглядываясь назад в прошлое. Как сладки, как восхитительны были мои иллюзии, как счастлив я тем, что неутомимо их придумывал, стремился к призрачным, недосягаемым целям-вершинам, а познав и разочаровавшись, не останавливался и придумывал себе новые!
Память, как бесконечная полноводная река, мягко укачивала и убаюкивала, неся Льва на своих волнах. Он настолько увлекся своими воспоминаниями, что совсем потерял чувство времени и очнулся лишь когда солнышко вновь окунулось в серую, стеклянно-застывшую гладь таинственного озера Хубсунур, скрываясь в нем до завтрашнего утра. И все-таки всему свое время! Время вспоминать прошло, все итоги подведены, пора начинать последний акт – короткий и драматичный. В нем он и режиссер, и единственный актер, и восторженный зритель, вот только вместо аплодисментов в конце пьесы будет самая большая, совсем не по Станиславскому, бесконечная театральная пауза…

Затекшие от долгого сидения ноги не хотели никуда идти. Пришлось заставить их, превозмогая боль. Уже подходя к своей палатке, Лев заметил, что в ставшей за эти пару дней привычной картине бивуака, что-то изменилось. Ну, конечно, же – два чужих рюкзака под наброшенной на всякий случай полиэтиленовой накидкой! Черт побери, он никого в гости не приглашал! Благостное настроение от неспешного заплыва в прошлое и спокойно проведенного дня моментально улетучилось. Если бы сейчас ему попались под руку эти нарушители, он, наверное, сорвался бы на скандал и погнал бы их прочь, хотя куда бы они ни отошли на этом просматриваемом на многие километры плато, они все равно мешали бы ему претворить свой план. Не мог же он на самом деле сводить счеты с жизнью на глазах посторонних людей. А почему не мог, Лев не смог бы сейчас объяснить, просто неприлично, как вообще не прилично отправлять вполне естественные потребности на глазах людей.
Возле рюкзаков никого не было, а под тентом он разглядел записку: «Пожалуйста, не сердитесь за беспокойство! Мы ушли к вулкану Кропоткина, скоро вернемся и сделаем все так, как Вы захотите!» Не успевший выплеснуться гнев как-то разом растворился, оставив после себя лишь легкое разочарование, как после пшикнувшей и не сработавшей в новогоднюю ночь хлопушки. Лев, несколько расстроившись, принялся за свои дела, пора было что-нибудь и поесть. Когда же он склонился над бурлящим котелком, то поймал себя на том, что готовит ужин на троих.


78
Солнце уже провалилось, все его лучи скрылись следом, но над плато еще на какое-то время повис неясный сумрак. В последнее мгновение перед наступлением окончательной чернильной темноты Лев увидел две движущиеся фигурки. Они были еще далеко, а по плато даже днем идти было нелегко, темнота же еще больше усложняла передвижение по каменной, застывшей сто веков назад, реке. Лев зажег фонарь и повесил его над палаткой, чтобы путники могли идти на его свет, как корабль на свет маяка. Ветки в чуть тлеющий костерок он подбросил, только услышав приближающиеся шаги, дрова действительно были в страшном дефиците.
К огню вышли двое: высокий мужчина с коротким бобриком седоватых волос и небольшого росточка девушка или девочка – определить ее возраст сразу было не просто. «Маленькая собачка до смерти щенок», – подумал Лев, заглядевшись на нее дольше приличного.
– Добрый вечер! – негромко и дружелюбно поздоровался мужчина, и девочка повторила приветствие вслед за ним как тихое, лишь угадываемое эхо. Она тут же спряталась за своего спутника – на всякий случай ли, по привычке или робости, не понятно, но лица Лев так и не успел пока разглядеть.
– Извините нас за вторжение, но в таком мрачном месте нам захотелось притулиться к вам, тем более что и воду мы нашли только рядом с вашей палаткой. Но если вы настаиваете, то мы прямо сейчас переберемся в другое место, – продолжил мужчина, но Лев не стал дожидаться окончания дипломатических фраз, перебил пришельца, махнув обречено и одновременно простительно:
– Чего уж там, давайте лучше ужинать, пока каша окончательно не остыла и не пересохла, а палатку поставите потом. Все равно до утра светлее уже не будет.
– А мы не с пустыми руками пришли, – вставила, наконец, своим тонким голоском девочка, и Лев увидел, что гости принесли две вязанки карликовых дров.
Если бы не эти незваные гости, то сегодняшний ужин был бы последним. План самоубийства Лев продумал до мелочей. Приличная порция снотворного вместо десерта, после которой даже слон не смог бы проснуться, навсегда отключит его, а примерно через два часа сработает нехитрое устройство, в котором горящая толстая свеча, потеряв в весе, нарушит хрупкое равновесие и взмоет под нависшие, предварительно пропитанные бензином скаты палатки, чтобы превратить ее в последний костер, в котором окончательно исчезнет его бренное тело. Сгорит все быстро, а утренний легкий ветер разнесет серый пепел по серым пористым камням, и на этом закончится все. Теперь же он вынужден был вновь откладывать исполнение задуманного, отвлекаться на чужих людей, так некстати вторгшихся в его тщательно спланированную пьесу.
Пара была необычной. Мужчина был даже старше Льва, хотя очень легко двигался, все у него в руках моментально ладилось, а всем своим существом он источал уверенность, силу и, как ни странно, удовольствие. То ли от удачно прожитого дня, то ли от того, что его тело было ему так послушно, то ли от восторженного взгляда девочки, не сводящей с него влюбленных глаз. Сначала Льву показалось, что это отец и дочь, но потом он понял, что это влюбленные, и именно любовь была причиной их энергии и даже какого-то света, исходящего от них.
К ужину гости пришли со своими вкусными продуктами, среди которых был и свежий хлеб, икра и копченое мясо, и, хотя каша, приготовленная Львом, удалась на славу, деликатесы сильно разнообразили и украсили импровизированный стол. Николай, так звали гостя, придирчиво осмотрел его и, блестя черными цыганскими глазами, потер руки, как перед хорошим делом и сказал:
– Что ж, этому натюрморту не хватает свечей и красного вина. Свечу я видел у вас, а вино есть у меня в «заначке». Думаю, что сегодня день не простой, встретить человека на лунной поверхности Долины вулканов в сентябре – большая редкость. Кутить – так кутить, – и он извлек из недр своего огромного рюкзака оплетенную соломой бутылку настоящего «Кьянти». Лев, помешкав, но не найдя причины отказать и не подчиниться предложенному плану, принес свою сокровенную свечу.
Девушку звали Наташа, было ей, наверное, немногим за двадцать, но женщины подобного рода на всю жизнь остаются девочками, привлекая самых строгих, сильных и мужественных мужчин. Николай со своей спутницей намеревался пройти нешуточный маршрут по осенним Саянам, несмотря на то, что в любой момент мог выпасть снег. Риск, по мнению Льва, был неимоверный, и он сначала подумал, что имеет дело с дилетантами и авантюристами, но вскоре в разговоре выяснилось, что Николай бывалый путешественник, покоривший за свою жизнь и горы, и пустыни, побывавший на полюсе и даже поднимавшийся на вершины Гималаев. Правда, ему не довелось подняться на Эверест – пришлось срочно спускать вниз заболевшего товарища, но сила и опыт его несомненно покорили бы и эту вершину, если бы досталось чуть больше везения.
Несмотря на длинный маршрут, в котором не было места ничему лишнему, у ребят оказалась небольшая гитара. В костер подбросили припасенных на завтра дров, Николай настроил струны и негромко запел песни из юности и молодости Льва – самой счастливого времени его жизни. Они разговорились между песнями и с радостным удивлением стали находить общих знакомых, какие-то события, связывающие их жизни, даже курьезные мелочи. Выяснилось, например, что много лет назад Лев с друзьями в походе по Байкалу пришел вечером в охотничью избушку, из которой утром ушел с группой друзей Николай. Сомлевшая от усталости Наташа, прикрытая пуховкой Николая, давно уже спала, свернувшись маленьким калачиком, а новые знакомые с жаром вспоминали, спорили, обсуждали, говорили наперебой.
Огромные мигающие звезды давно высыпали на небе, темными курганами насупились остывшие тысячелетия назад огненные вулканы. Они были недовольно удивлены оживлением и негаснущим костром посреди векового безмолвия, но ничего поделать не могли, а значит, вынуждены были терпеливо молчать. Пора было расходиться по палаткам, ночь уже таяла на глазах, покрываясь осветленными небесами, с которых неохотно исчезали звезды, восток зарозовел необыкновенной нежностью, когда Николай, словно читая спутанные и потревоженные мысли Льва, тронул струны и тихонько запел Макаревича:

Пустым обещаньям и сказкам не верьте,
И Спас не спасет от сумы до тюрьмы,
Но жизни на свете чуть больше, чем смерти,
И света на свете чуть больше, чем тьмы.

И пусть испытанья сулит нам дорога,
Пусть новым прогнозом пугают умы.
Но дьявола все же чуть меньше, чем бога,
И света на свете чуть больше, чем тьмы.

Пусть спорят закат и рассвет в поднебесье
И старые догмы затерты до дыр.
Меж черным и белым все ж нет равновесья
И это приводит в движение мир.

Пусть зло проползло из столетья в столетье
И небо опять закрывают дымы,
Но жизни на свете все ж больше, чем смерти,
И света на свете чуть больше, чем тьмы.

Николай замолчал, отложил в сторону гитару, легко поднял Наташу на руки и понес ее к палатке. Прежде чем скрыться за пологом, он оглянулся и махнул на прощанье рукой Льву – мол, пока, спокойной ночи. Лев остался совсем один. В полном безветрии огонек догорающей свечи застыл ярким язычком. Он смотрел на него до тех пор пока пламя, затрещав, не погасло. Свеча сгорела. Но в следующий миг, словно только этого знака и дожидаясь, из-за склонов появился оранжевый раскаленный лик вечного светила, чьи лучи, многократно отразившись в мириадах капель утренней росы, заиграли всеми цветами радуги – новый день пришел на Землю, и его невозможно было остановить.
В этом пиршестве света, звуков и просыпающейся жизни было так глупо и нелепо думать и желать смерти, что Льву стало на мгновение за себя стыдно. Он понял, что вместе со свечой сгорели все его планы, что жизнь остается необъяснимо и беспричинно прекрасной до самого последнего вздоха, что в ней ничто не предсказуемо и вполне возможно, его тоже ждут новые встречи, новая жизнь и даже новая любовь!
Последние сутки, пожалуй, были слишком насыщенны пафосом, от него больше устаешь, чем от тяжелой работы. Лев с трудом поднялся, забрался в палатку и уснул прежде, чем его голова коснулась куртки, заменявшей ему подушку.


79
Давно уже не было колхоза «Путь к коммунизму», бригадиром которого числился когда-то Баатур, а односельчане и даже собутыльники, зная крутой и неуемный его нрав, по-прежнему обращались к нему с почтительным словом «бригадир». Была середина сентября – самое благодатное время в саянской тайге – короткое время, когда гнус уже вымерз, а холода и снега еще не начались, и золото-багряная тайга переполнена сытым, нагулявшим впрок жирок перед долгой зимой зверьем, лениво скатывающейся из маленьких горных ручьев в Оку благородной рыбой и ковровыми ягодниками, устилающими высокогорные тундры голубичником, брусничником и клюквой на мшистых болотах. В природе все замерло, будто бы в благоговении перед наступившей благодатью, но душа бригадира горела после очередного перепоя и, жалобно скуля, требовала очередной порции «горючей воды». Баатур не видел вокруг ничего – глаза страдальца застилала пелена жуткой боли, и только спасительный глоток снимет головную боль и вернет его к жизни.
Надвигалась очередная зима. Покосившаяся от ветхости изба, в которой вместе с состарившейся за пять родов женой и выжившими тремя маленькими детьми предстояло коротать зиму, давно уже не держала тепла. Печь растрескалась и Баатур, вспомнив о ней, еще больше прищурился, стараясь отгородиться еще и от внешних проблем. В каменистой и бедной горной почве картошка уже вырождалась. И в этот год, как и в прошлый, накопали всего ничего, да и мелкой, как горох. Хорошо, хоть рыбы засолили, да изюбря недавно завалил с товарищем, впрочем, с мясом они были всегда, грех жаловаться. А вот муки и сахара в этом году совсем нет, не привезли «барыги», скупающие обычно по осени за водку мясо.
Летние паводки разрушили мосты на кое-как действующей дороге республиканского значения, денег на ремонт мостов в республике не нашлось – все ушли на очередные выборы президента Бурятии, вот и оказались таежные поселки с постепенно вымирающими жителями окончательно брошенными на произвол судьбы. В поселке давно не было никакой работы, денег они не видели уже лет пять, хотя всем причитались детские пособия, но их не довозила какая-то непонятная новая власть, находящаяся теперь так далеко, будто бы на другом конце света.
Русских в поселке давно не было, а местные – буряты – выживали по-своему, пытаясь вспоминать вековые устои и традиции, почти все за годы советской власти забытые и утраченные навсегда. Мало кому удавалось сводить концы с концами, хотя вокруг и была богатая тайга, но она не прощала ни малейшей оплошности своим вечно пьяным туземцам – каждый год прибавлялись каменистые холмики на открытом погосте за околицей некогда справного села. К ним раньше даже летал самолет, а теперь лишь последний разваливающийся на глазах «газон» иногда подавал механический звук своего надорванного мотора, а так – тишина, лишь рваный клекот вспугнутых кедровок-помоечниц да редкие выстрелы – спьяна. Раньше, напившись до одури, стреляли без счета по сортирам и выцветшим транспарантам, теперь же берегли заряды – они стали дороги и дефицитны в этих таежных местах.
«Хоть двадцать грамм», – стонала душа «бригадира», и глаза жгла похмельная слеза. «Умру, если сейчас не выпью», – решил Баатур и сжал кулаки, собирая последнее терпение – скорее всего до самого Хойтогола ничего не найдется, а там всегда куча народу, без араки никто не живет. И надо же было вчера так напиться, не оставив ни капли на опохмел!

Когда взмокший от сорокаградусной жары в перегретой палатке Лев, не выспавшийся после бессонной ночи, проснулся, в лагере уже никого не было. Если бы не записка и тщательно укутанный котелок с распаренной овсянкой, можно было подумать, что и гости, и ужин, и вся ночь разговоров и песен ему просто приснились. В записке был адрес, слова благодарности и пожелания наилучшего, а в самом низу детским аккуратным почерком было приписано: «Пожалуйста, живите, это ведь такое счастье!»
С севера надвигались темные тучи, порывистый ветер парусил палатку и звенел в оттяжках – надвигалась непогода, и Лев долго вглядывался в конец лавового поля, стараясь разглядеть на горизонте фигурки Николая и Наташи. Нет, никого уже не было видно, а через мгновение тяжелые холодные капли загнали его в палатку – кончилось бабье лето, начиналась суровая саянская осень.
Как только дождь, ворочая тяжелыми облаками и громыхая сердито громами, прошел, Лев собрал лагерь и, даже не высушив палатку, двинулся знакомой тропой в обратный путь. Он не хотел больше ни одной лишней минуты здесь находиться, ему больше нечего было делать в Долине вулканов, в которой еще вчера он собирался расстаться с жизнью. Перевалив через лысый каменистый увал, пройдя еще сколько-то по его широкой спине, Лев стал легко спускаться вниз в долину Хойтогола. Скоро она приведет его к маленьким избушкам горного курорта, а завтра ранним утром он пойдет по светлым, золотистым от осени перелескам Сенцы вниз – к людям. Там порт Ока, Орлик, трасса, Иркутск. Что дальше, куда ехать или лететь? Об этом он сейчас не думал. За спиной был легкий рюкзак, а от легкости на душе, хотелось просто идти и петь – вперед еще несколько дней пути, зачем сейчас забивать голову пустыми надуманными проблемами? Вон уже появилось блеклое синеватое пятно выцветшего сборного домика, пожалуй, сегодня он впервые за последние дни переночует под крышей, тем более что палатка сырая, а новый дождик не заставит себя ждать.


80
Отец как-то рассказывал, что Баатур уродился крикливым ребенком – с рождения его мучила какая-то хворь. Чтобы унять беспокойного пацаненка, мать завязывала хлебный мякиш, размоченный в араке, в тряпицу и давала сыну вместо соски. Опьянев, малец крепко засыпал, а проснувшись жадно и настойчиво снова просил пьяную «соску» и ничто другое не могло его успокоить надежнее. Сколько он себя помнит, отец и братья пили каждый день, а чтобы растянуть удовольствие на целый день, наливали питье небольшими порциями на дне пиалы. Понятно, что больше всего ценился «ректификат» – спирт. Он забирал крепче, хотя и обжигал горло и губы.
Однажды отец вызвался помочь с лошадьми небольшой группе геологов или туристов – Баатур не понимал этих русских людей бесцельно и тяжко топтавших ноги под непомерной тяжестью рюкзаков по его горам. Несколько лошадей навьючили рюкзаками, и отец повел русских вверх по Тиссе. Рассчитываться за услугу договорились спиртом. Баатурку, ему тогда было двенадцать, отец взял с собой – и пацану интересно, да и за лошадьми нужен был догляд. Всю дорогу отец канючил по «двадцать граммов» спирта – любимая бурятская доза – из новой солдатской фляжки, которую нес на поясе старший группы, и к концу дня окончательно пьяный чудом держался на лошади.
По правому берегу Тиссы, по которому повел небольшой караван отец, путь преграждали непроходимые для лошадей прижимы. Баатур сначала не понял, почему отец повел их этим берегом. Когда подошли вплотную к «непроходу», отца везли на лошади уже невменяемым кулем. Баатур надул резиновую лодку и перевез на ней в несколько ходок людей на левый берег, а лошадей переправил вброд. Утром, очнувшись, отец пришел в ярость, увидев своевольство сына, и жестоко избил его, так как собирался за переправу, без которой идти дальше было невозможно, взять с русских еще одну фляжку спирта. На лице на всю жизнь остался памятный рубец – след от плетки, в хвост которой была вплетена маленькая свинцовая пулька. Она-то и раскроила лицо подростка, навсегда превратив его в ненавистного врага собственного отца. Баатур тогда поклялся отомстить за боль и обиду и наверняка бы выполнил свою клятву, но отец сам замерз насмерть, возвращаясь в ноябрьские холода из райцентра в стельку пьяным после сдачи откормленных бычков на мясо и получением чуть ли не годовой зарплаты, которую он так щедро обмывал. Не удержавшись на лошади, он упал и скатился по крутому склону в глубокий овраг, там и замерз насмерть, не просыпаясь. Нашли его только через несколько дней, когда свежевыпавший снег усел и проявившийся окоченевший труп стали расклевывать кедровки. Денег при нем не оказалось совсем – то ли он все их пропил, то ли потерял, то ли кто-то успел обчистить карманы трупа.
Воспоминания, абсолютно несвязанные между собой, какими-то обрывками цветных и серых картинок всплывали в сознании бывшего бригадира, отвлекая его от назойливой, стучащей в виски боли. Друзья-попутчики тоже мучились, но переносили болезнь стоически молча, зная, что только конец пути принесет им облегчение. Наконец, в редких просветах между ярко зелеными пихтами и бледно розово-желтыми нежными лиственницами, готовыми вот-вот сбросить свой наряд перед долгой зимой, показалась блестящая крыша полуразрушенного бамовского домика, когда-то поставленного правлением колхоза специально для отдыхающих.
Дорога привела на поляну, дальше она разбегалась каменистыми тропинками к покосившимся маленьким избушкам, прикрывающих ванны, вырубленные прямо в древней лаве, через которые пробегал пузырящийся газом горячий ручей целительной воды. От домика навстречу вышли знакомые из Орлика, в руках они приветственно держали пластиковый двухлитровый флакон с мутной живительной аракой, которую гнали из скисшего и забродившего молока. Глаза Баатура радостно раскрылись – мучениям подходил конец. Он легко, как в молодости, спрыгнул с лошади, бросил поводья подоспевшей жене и с дурашливыми возгласами и приседаниями, похлопывая руками по бокам, устремился к встречающим. Жизнь вновь возвращалась к нему веселящим напитком, впереди были две недели отдыха – пьянки, перемежающейся отмоканием в каменных ваннах.

Лев легкой пружинящей походкой спускался по набитой тропе, устланной лиственничными мягкими иголками. Он пережил катарсис, прошел через чистилище, избавившее его от сомнений и мук, наполнив новыми ожиданиями, неожиданной жаждой жизни, вытекавшей из простой формулы, что «жизни на свете все ж больше, чем смерти, и света на свете чуть больше, чем тьмы». Он шел на поправку, как неизлечимо больно человек, переживший кризис, заглянувший в лицо уже совсем было близкой смерти, а теперь снова с радостью открывший чудо жизни. Стоило за этим идти сюда – на край света, к этим молчаливым идолам-вулканам, чтобы понять про себя и свою жизнь то, что никогда не открылось бы в других местах и при других обстоятельствах!

Никто еще не знал и не мог даже предполагать, что этой ночью бывший бригадир бывшего колхоза «Путь к коммунизму» Баатур Жолганов, одолевший к этому времени со своими приятелями три литра араки, зарежет Льва, устроившегося на ночлег под дырявой крышей сборного домика на «диком курорте» Хойтогол, за понравившиеся крепкие горные ботинки итальянской фирмы «Альпинус» и невиданный швейцарский перочинный ножик с белым крестом на красной рукоятке.