Александр ГЕРАСИМОВ
ПРОСТО ТАК
Детям, у коих прорезываются зубы, смело присоветую фиалковый корень!
Козьма ПРУТКОВ «Плоды раздумья»
Вот так вот запросто, на ровном, можно сказать, месте, ни за что ни про что она утратила девственность. Шла, шла и нашла, в смысле потеряла, или, как мы тогда говорили, посеяла. То есть сеяла-то, конечно, не она, а совсем даже напротив, в нее сеяли, но суть, конечно, от этого не меняется. Что правда, то правда. В общем, изнасиловали ее. И даже, строго говоря, не совсем изнасиловали, а так, немножечко, почти что понарошку изнасиловали, практически по согласию.
Дело было так. Погода стояла промозглая. Конец дня тоже не обещал ничего хорошего. Ее ждали только пьяный, как всегда, отчим и унылая кухня в коммуналке, где она обитала и ночевала на раздрызганной бабкиной раскладушке, опасаясь приставаний Николай Сергеича. Со времени смерти матери тот не просыхал ни на сутки, не узнавал никого и только, уперевшись в Таньку бессмысленной парой своих выбеленных скверной водкой глаз, вопрошал строго: «Где вырбус, гадина? Где вырбус, я тебя спрашиваю?!» Вырбусом он почему-то называл полудохлого котенка, найденного им на помойке и пригретого от полноты нерастраченных алкоголичьих чувств. Николай Сергеич очень привязался к маленькому зверьку, но кормить забывал, так что котенок скоро сбежал в поисках лучшей доли. С тех пор отчим, напившись пьяным, искал его, потому что ему нужно было о ком-нибудь заботиться, а Танька (сука, кобыла здоровая, урод – в жопе ноги) в расчет не шла. Он и при жизни матери ее не больно-то жаловал, а, как мать схоронили, и вовсе за человека не почитал, только, проснувшись среди ночи, кидался на нее всей тушей и хватал между ног, с невнятным и мокрым пьяным бормотанием. Потому Танька и жила теперь на кухне, с молчаливого согласия Эры Петровны, единственной и неделимой их соседки по коммунальному острогу.
До вечера было еще далеко, и деваться по большому счету было некуда. Поэтому Танька, возвращаясь из школы, не свернула на свою улицу, но давши круга по каналу Грибоедова, перешла Львиный мостик и по Декабристов добралась до Фонарей.
У старых лабазов она увидела Лешку Шуренюка из 10-г класса, предмет воздыханий едва ли не всех девчонок 32-й гимназии. Танька была влюблена в него с третьего класса. Шуренюк, рослый, красивый парень с прямой русой челкой, вечно падающей на глаза, давал окружившей его пацанве мастер-класс владения чикой, мягким тяжелым мячиком набитым то ли песком, то ли мелкой дробью, изобретением послевоенным, когда настоящий мяч достать было невозможно. Сейчас почему-то эта немудреная игра, называемая теперь на американский манер «soccer», опять вошла в моду. Весь фокус заключался в том, чтобы ногой подбить чику возможно большее количество раз, не давая ей упасть на землю.
Танька подошла и уселась на отполированный ствол полуповаленного тополя, служившего местным алкашам и молодым колясочным мамашам чем-то вроде скамейки. Земля вокруг дерева была утоптана и покрыта узором из пластиковых упаковок и пивных пробок. Лешка сделал последний, особенно сложный финт. Малышня, наконец, получила свою чику и с усердием стала повторять урок, данный мастером. Танька приняла независимую, как ей казалось, позу и сделала вид, что ничто на свете ее не интересует. Шуренюк подобрал с асфальта расписанный фломастерами рюкзак и приземлился рядом.
События развивались стремительно. На предложение Лешки зайти в «бункер» Танька ответила неприлично скорым кивком головы – слова, копившиеся много дней, склеились в горле в тугой промокашечный ком. Нельзя сказать, что приглашение было для нее такой уж неожиданностью. Местные ребята перетаскали на матрас, лежавший прямо на цементном полу в бывшем бомбоубежище почти всех окрестных приблизившихся к черте половой зрелости «невест». Всего пара-тройка девиц не без основания, опасаясь презрения товарок, тщательно скрывала свою невинность.
Все произошло в мгновение ока. Она почти ничего не почувствовала. Ожидаемый букет переживаний превратился в пыльный веник, не успев расцвести. В последний момент Танька попыталась было сопротивляться, да где там. Опытный Лешка ловко повалил ее на грязный матрас и, не дав опомниться, сорвал с нее трусы, горячо запыхтел в ухо, дернулся пару раз и отвалился. В подвале было зябко, пахло потом, ржавой горячей водой и мышиными какашками.
Танька долго смотрела в загаженный горелыми спичками потолок, потом встала, отошла к крошечному подвальному окну и оправила на себе платье. Лешка с закрытыми глазами лежал на спине и был похож на красивый пластмассовый манекен из Фрунзенского универмага. Шаркая ногами по пыльному цементу, она подошла к нему, присела на корточки и в порыве внезапно нахлынувшей на нее жалости хотела, было, погладить его по вытянутой вдоль тела и еле заметно подрагивавшей от биения пульса руке, но вместо этого неожиданно для самой себя схватила его за яйца и что было сил сжала скукоженные фиолетовые шарики перепачканными шариковой пастой пальцами. Крепкие, заботливо отращиваемые ногти впились в мгновенно сжавшуюся плоть. Лешка взвыл и, судорожно хватаясь за холодные Танькины руки, попытался отцепить их от раздавленного паха, но Танька, словно бультерьер челюсти, все сжимала и сжимала кулак пока не почувствовала на руках теплую, пахнущую железом кровь. Шуренюк умер, как ей потом говорили, от болевого шока.
Беременную Таньку не посадили по малолетству. Ничего, кроме разочарования и чувства необыкновенной гадливости от случившегося она не испытала. Жизнь и любовь оказались такими же пустыми фантиками, как праздник Нового Года. Здравствуй, жопа Дед Мороз! Ничего не произошло. Было стыдно и холодно.
Ребеночек родился через семь месяцев. Ничего себе, здоровенький, только маленький очень... Вот и все.