Векшин Н.Л. Эликсир жизни. – Пущино, ООО «Фотон-век», 2008, 288 с.
Формат 60 х 90 / 16. Твердая полноцветная обложка. Тираж 2000 экз.
Цена - 120 руб. Обращайтесь nvekshin@rambler.ru
Аннотация. В этом афористичном романе из жизни научного сотрудника есть смешное и грустное, парадоксы и размышления, любовь и нелюбовь, мудрость и глупость, наблюдения и похождения, наука и лженаука. Главный герой Викентий Никишин поставил себе целью поиск эликсира жизни. А что из этого получилось – судить читателям.
ПРОЛОГ.
Вот вы скажете мне: «А к чему всякие такие прологи? Зачем время-то терять? Говори нам сразу по существу, если есть что сказать. А нечего сказать - не марай бумагу и не отнимай у нас драгоценное время. У нас вон – газета “Совковский костомолец” не читана, кроссвордишко не разгадан (кстати, журнальные кроссворды позволяют забыть о кроссвордах жизни), телек зазря надрывается, закуска не приготовлена, бутылка не почата». Пра-вильно. Более чем согласен с вами. Так уж устроен мир, что нет на свете более важных дел, чем перечисленные. Это вехи мело-чей жизни, из которых-то она и складывается. Не мы делаем жизнь, а она нас.
Вот сижу сейчас я, Викентий Никишин, один-одинешенек. Морщу лоб, мучительно вспоминаю фрагменты жизненной мо-заики и набираю буковку за буковкой на компьютере. Между де-лом недоумеваю: зачем тут так много дублирующихся команд? Это всё равно, как если бы строители проложили меж двух горо-дов не одну удобную широкую дорогу, а много узких запутанных тропинок. Вообще программы Microsoft вызывают во мне ощуще-ние хаоса бытия. Все эти окошки и окошечки, выскакивающие как кролики из-под шляпы, ярлычки и папочки в папочках, бесконеч-ные опции, кодировочки и перекодировочки, зависающие файлы и тормозные программы, глюки и вирусы, размножающиеся как тараканы… - виртуальный дурдом.
Впрочем, я отвлекся. Для чего пишу эту книгу – сам толком не понимаю. Чтобы вас развлечь? Так у вас развлечений и так хва-тает; один только телевизор чего стоит: и гонки там, и стрельба всякая, и мордобой, и речи зажигательные, и танцы живота, и штучки всяческие, и шуточки. Куда уж мне с телевизором тягать-ся! Разве можно заставить читателя думать, если он непрерывно смотрит телевизор? Сейчас почти каждый взрослый человек убежден, что чтение – занятие для школьников, пенсионеров и импотентов. Брысь, писатель! Современное поколение духовного убожества в книгах не нуждается. Писатель - молчаливый бол-тун, разговаривающий сам с собой.
Если же сделаете вы предположение, что распирает меня жажда творчества, то ответствую: вряд ли в этом дело. Давно нет во мне такой глубокомысленной мысли, чтоб всех облагоро-дить и осчастливить экскрементами своего творческого пополз-новения. Нет такого зуда в душе моей. А ежели б и был, то поче-сать-то всё равно бы не удалось: зуд душевный не в теле распо-лагается, а в чакрах. Только вы меня про чакры не спрашивайте. Всё равно ни я, ни кто другой вам не растолкует, что есть чакра. А слово полезное: сказал «чакра», всё ясно, нет вопросов. Вели-чайшие вопросы тем и отличаются от простых, что не имеют от-ветов.
В роду у меня ни Макаренко, ни Сухомлинских не было. По-этому вашу догадку о педагогической направленности моего бу-магомарания начисто отметаю. Не мне учить вас жизни. Она са-ма вас учит. А чаще не учит. Не замечали? Ну и правильно. Жи-вите себе как живете. Если вас жизнь ни разу не била, значит, еще ударит. А если уже била, значит, ударит еще. Так уж она устроена; обижаться не на кого.
Может, не дает мне покоя тщеславие, желание похвастать-ся? Хвастун - посмешище тщеславия. Тщеславие – опьянение возможностью успеха, а успех – опьянение ядом тщеславия. На-писал, издал, прославился. Только не ясно, в какое место эту самую славу засунуть. Вот ежели б у меня хобот был, как у сло-на, я бы туда засунул. И трубил бы призывно, слоних зазывал на случку, как приспичит пообщаться. Нет, не жрет меня крокодил тщеславия. Тщеславие - тщетный успех. Хотя тщеславие прони-зывает почти каждого от головы до пят: ученого - "сколько я от-крыл!", художника - "как я нарисовал!", поэта - "как я сказал!", по-литика - "как я соврал!", и даже бомж тщеславно восклицает - "как я наср@л!". Извиняюсь за неприличное слово, но ведь что с бомжа взять, ежели даже наш брат, весь из себя интеллигент и интеллектуал, не гнушается расцветить свою речь или книгу до-ходчивыми народными выражениями. А народ наш в массе сво-ей - люмпен-пролетариат; двух слов не свяжет без непечатных связок. Многие его представители вообще мыслят исключитель-но при помощи матерных слов. Поскольку я тоже не с помойки, то не вижу ничего зазорного махнуть правду-матку: мол-де мне на славу наср@ть. Тщеславие должно служить для нас уздой, а не седлом. Но наше тщеславие желает покорить весь мир, а не только пару собутыльников. Хотите стать всемирно известным? Найдите гигантскую кувалду, занесите ее над головами миллио-нов, а затем, выдержав паузу, быстро опустите себе на голову.
Ладно, пусть не для тщеславия пишу; предположим, для го-норара. Так на авторские гонорары не уедешь на Канары. Не секрет, что деньги прельщают тех, кто не умеет получать удо-вольствие от жизни. Великие перестраивают жизнь; остальные зарабатывают на жизнь. Деньги это сила для того, кто слаб. Ис-тинная цена богатству – грош. Всё стоит денег, но сами деньги не стоят ничего. И если вы радуетесь зарплате больше, чем работе, то мне вас очень жаль. Впрочем, каждый, кто сидит без денег, доказывает, что деньги – зло. Как только у меня появляются деньги, сразу начинаю чувствовать себя дерьмом; потому что налетевшие приятели и подруги начинают кружить вокруг меня словно мухи. Кстати, почти каждый порыв щедрости начинается с тщеславия и заканчивается сожалением.
Быть может, кто-то подумает, что мне охота такие мемуары написать, чтоб каждому видно было, какой я умный, а все дураки (между прочим, дураки - как тараканы: многочисленны, нечисто-плотны и суетливы). Нет, я себя среди прочих придурков в осо-бый статус не выделяю. Я называю умным того, кто осознал, что он такой же дурак, как и все. Слово "дурак" – приемлемая лите-ратурная форма, позволяющая выразить наше отношение к каж-дому. И каждый из нас пытается при знакомстве навесить на дру-гого ярлык "дурак" или "умный", "хороший" или "плохой", но впо-следствии мы переклеиваем ярлыки по многу раз; а было бы уместней прилепить все ярлыки сразу; тогда мы бы не огорча-лись необходимостью менять мнение.
Вот еще, пожалуй, могла бы быть у меня причина для писа-нины: желание высказаться. С людьми выговориться сложно: долго это, муторно, беспокойно, с опаской не успеть досказать. Да и не всё сразу упомнишь, не всё объяснишь. А с бумагой или компьютером удобно: они всякую глупую мысль терпят, не преко-словят, не перебивают, не зевают от скуки. Опять же, где много треплешься, там трудно не соврать, а вот когда пишешь – взве-шиваешь каждое слово, укладываешь, словно патроны в обойму, прицеливаешься, чтоб – точно в сердце или хотя бы в голову.
Вы приведете теперь мне такой аргумент: а затем писатели книжки пишут, чтоб на бумаге жить в веках. Это вроде виртуаль-ной вечной жизни. Конечно, каждый раз, когда читатель открыва-ет книгу, душа писателя воскресает. Но самому-то писателю-горемыке от этого не легче. Пока он дышит и пишет, мучают его критики и геморрой. Когда он помирает, вгрызаются в его тело червячки и микробы всякие, а в душу лезут все, кому не лень: литераторы, комментаторы, махинаторы, если писателя в клас-сики записали. А ежели, не дай бог, попал он в школьные учеб-ники, то даже двоечники будут над ним изгаляться. Не, я так не хочу, ни при жизни, ни после. Замечу мимоходом, что классиков читать почетно, но скучно. Пусть классику изучает тот, кто ее пи-шет! Разумеется, приятно думать, что эту книгу будут читать да-же тогда, когда меня на свете уже не будет. Тогда я с вами, доро-гие читатели, буду с того света разговаривать. Каждый из нас знает, что конец неотвратим, как курьерский поезд, летящий под откос. Предположим, меня уже нет (это случится неизбежно), а вы читаете книгу, общаетесь с флюидами мыслей и чувств, кото-рые теперь живут сами по себе. Удивительно! Душа моя вот здесь: в буковках запечатана и между строк притиснулась.
Так что простите меня, граждане, не знаю, зачем пишу. Вот муха жужжит целый день, бьется, бьется об стекло, а зачем – не знает. Просто по-другому жить не может. По-другому ей скучно. Вот и я наверно так. Но постараюсь жужжать не слишком зануд-но, чтоб не возникло в вас желание прихлопнуть меня моей же книгой. Буду стараться помнить правило: не зуди как муха - не получишь в ухо. Быть забавным – главнейшая задача любого серьезного автора. Но я бы очень сожалел, если бы мое повест-вование всего лишь развлекало читателей, не утруждая их хоть немного напрягать мозги. Впрочем, для тех, кто не склонен на-прягаться, нынешняя литература может в широком ассортименте предложить горяченькие шедевры про сексуальные вершины и натуралистические похождения «сиси-писи».
"А не молод ли ты, дяденька, мемуары писать?", - спросит иной читатель. "Ну, не моложе Лермонтова или Экзюпери", - от-ветствую я ему. Они ведь по молодому задору эвон сколько опу-сов понакропали! А мне что - нельзя? Чем моя фамилия Ники-шин звучит хуже, чем, например, Пушкин или Шукшин? Вы спра-шиваете, почему у меня нет пиетета к гигантам? Я не карлик. Хо-тя, конечно, сколько ни пиши, больше классиков не напишешь. Великим писателем мы называем того, кто сочинил так много, что нам проще согласиться с тем, что он великий, чем прочитать всё написанное. Загляните в публичную библиотеку: сколько книжек! Сотни тысяч! Конечно, библиотеки – хранилища челове-ческой мудрости, но не в меньшей степени - и глупости. И пишут, и пишут… А все-таки не случайно слово "литература" рифмуется со словами "халтура" и "макулатура". Суть всякой писанины есть словоблудие и словомания плюс славострастие. Возьмите лю-бую книгу и повычеркивайте всё лишнее: останутся одни афо-ризмы. Большинство книг скучны, поверхностны и мелочны; а посему полезно избегать обильного чтения. Хотя книги вероятно для того и существуют, чтобы мы почувствовали вкус к жизни. Приключения книжных героев создают страну возвышенного; приключения живых людей образуют страну смешного. Если к сотням тысяч книг добавить одну мою книжонку, то мир не пере-вернется, люди не заживут счастливо, маразм не исчезнет, вра-жда не кончится, чакры не просветлеют, увы, увы. Печальна судьба отчаянной обреченности жизнеутверждающего искусства. В книжках всяческая мораль была пересказана по сто раз. Но какая польза в морали там, где нет законов?
Ну, есть ли смысл в еще одной книге, пусть даже хорошей? Хорошая книга состоит примерно из того же набора слов, что и плохая, отличаясь лишь их расстановкой. Иногда слова можно переставлять как угодно. Вещи обретают в словах свое бессмер-тие. Бессмертие свое вещи в словах обретают. Обретают вещи бессмертие свое в словах… Не важно, какими словами и о чем именно говорит писатель, но важно, чтобы они были искренни как дети, ярки как молнии, сильны как шквальный шторм, свежи как розы, бездонны и таинственны как звездное небо. Что ж, буду стараться…
Итак, сижу сейчас, вспоминаю свои подвиги, извлекаю при-зраки из памяти, пыль с них отряхиваю, воспоминание за воспо-минание цепляю; как клубок киноленты разматываю. Воспомина-ния – вот чем человек воистину обладает; всё остальное ему не принадлежит.
Как я жил? Материал богатый: тянет на телесериал. Вспоми-наю и сам себе удивляюсь. Неужели это всё приключилось со мной? Как же я дошел до такого? Каким местом думал? И не спрашивайте меня, какой главный орган человеческой мысли. Кто сказал "голова"? Тот, кто это сказал, он каким местом думал?
Кстати, ежели кто-нибудь вдруг начнет в моих персонажах себя или кого другого узнавать, то это не что иное как удивитель-ное совпадение. Ничего более, ибо большинство персонажей – образы собирательные. Но такова, как говорится, сила искусства. Не смотря на это предупреждение, предвижу, что после выхода книги некоторые типические персоны начнут возмущаться, кри-чать, визжать, брызгать слюной и выливать на автора ушаты по-моев. Пожалуйста. Я привычный. Не боюсь. Пусть боятся те, кто боится правды. Кто ненавидит правду? Тот, кто ее хотя бы раз предал. Кто утаивает правду, подобен страусу, сунувшему голову в песок.
А правда в том, что хотя персонажи собирательные, но все описываемые события действительно имели место быть. Друзья мои! Никогда не лгите, всегда говорите правду. Вот вам надеж-ный рецепт одиночества…
За сим заканчиваю затянувшийся пролог и приступаю к пол-нокровному изложению. С искренним почтением ко всем, умею-щим читать, ваш не покорный и не слуга:
Викентий Никишин
...
В НАПРАВЛЕНИИ К МГУ.
Жизнь подобна разгоняющемуся поезду: в детстве мы любу-емся открывающимся пейзажем, в зрелости отворачиваемся и желаем быстрее достичь станции, а в старости движение дейст-вительно ускоряется, и мы тщимся замедлить его, но неизбежно прибываем на конечный пункт, где нас ждет крушение. Невесе-лая перспектива. Но тогда, в 17 лет, сидя в поезде «Симферо-поль-Москва», жарким летом, я ни о чем таком не думал. Просто сидел, глазел в окно на проплывающую мимо степь, грыз яблоки и мечтал о том, что будет. Мечта - самое сильное наркотическое средство. Поезд вез меня туда, куда нужно. Всё было впереди. Если бы я тогда знал – что будет! Будущее это воздушный шелк, по которому воображение вышивает золотые узоры надежд. Жаль только, что жизнь грубыми портняжными ножницами наре-зает всё на серые никчемные лоскутки. Трамплин в будущее строится всю жизнь. Иллюзия – вот мудрость жизни! Рай фанта-зий парит над адом реальности.
Я сидел, смотрел в полуоткрытое вверху вагонное окно, же-вал яблоки, бросал огрызки в степь и щурился от встречного вет-ра и яркого солнца. В купе заглянула молодая красивая цыганка и заговорила нараспев, с заменой некоторых “о” на “а”: «Э, зала-той, хароший, зачем грустный такой сидишь? Давай пагадаю, да-рагой!» - «Спасибо, не нужно» - «Пачему не нужно, ненаглядный? Ты что – уже всё знаешь?». Я смутился. Цыганка рассмеялась и попросила: «Дай яблоко!». Я протянул ей. Она взяла яблоко и проворковала: «Ах, добрый ты юнош, счастье тебе будет. Дай 10 рублей!». Я потянулся было к карману, но сообразил, что если дать, она попросит еще. «Не могу, мне на жизнь надо в Москве» - «Да я верну, не бойся, дай! Пагадаю. А то счастья не будет» - «Правда не могу» - «У-у, ты жадный что ли? Дай!» - «Нет» – «Смотри, жалеть будешь! Дай, а то беда придет» - «Не могу». Цыганка была сильно раздражена. Ее лицо стало вдруг без-образным и как будто старым, покрылось морщинами и позеле-нело от злобы: «Ну, пеняй на себя. Жить хорошо не будешь. Кровью харкать будешь. Мучиться будешь. Мочиться песком ста-нешь. Поносом к смерти изойдешь». Я растерялся. Сколько бы классики ни писали, что врут цыганки, но душа к столь ужасным словам спокойно отнестись не может. Злобные слова шипят, из-виваются и жалят.
Цыганка увидела мою растерянность. Усмешка превосходст-ва скользнула на ее мрачном лице. Она схватила мою руку и поднесла к своим пронзительным глазам. Затем отпустила руку, вопросительно на меня вытаращилась и быстро вышла из купе. Я тупо уставился на ладонь. И, конечно, ничего не увидел.
Столица встретила меня белой метелью. Я обалдел: «Тут зима что ли?!». Но это летел тополиный пух. Порывы ветра мели и вздымали вокруг тучу снежинкоподобных хлопьев. Куда ветер дует, туда все пылинки и летят. С тех пор каждый год, когда в июне начинается тополиная карусель и все клянут службу озеле-нения, я вспоминаю тот день приезда в столицу.
Я подал документы на биофак МГУ и поселился в общаге. Конкурс был 9 человек на место. Генетика, биохимия и биофизи-ка – вот где я видел надежду разобраться с самым главным, что есть на свете – с феноменами жизни и мысли. Я хотел выучиться и открыть «эликсир».
Первым экзаменом была биология. Мне достался билет с во-просами о питании растений, о дыхании рыб и об устройстве до-ждевого червя. Я мучительно пытался воскресить в памяти то, что читал в “Биологии” Вилли, но вспоминались лишь смутные картинки: какие-то цветочки и чьи-то кишки. Я призвал на помощь логику. Вот какие получились ответы. Растения питаются путем извлечения питательных веществ из воды, падающей на листья. У рыбы есть зубы, чтобы пережевывать пищу, и мощные легкие, чтобы дышать под водой. А у червя есть маленькое сердце - чтобы гонять кровь по всей длине, мышцы - чтобы быстро пол-зать под землей, а также два мозга – спереди и сзади - чтобы не нужно было разворачиваться при смене направления движения на противоположное. От таких ответов лица у экзаменаторов вы-тянулись. «А Вы, молодой человек, ничего не перепутали?», - деликатно спросил пожилой профессор. Я задумался. Тогда его помощница вытащила из своей большой сумки школьные учеб-ники по зоологии и ботанике и открыла их на нужных страницах, чтобы я увидел, на сколько далеки мои ответы от истины. Экза-менаторы стали спрашивать что-то из анатомии. С каждым моим ответом они растерянно переглядывались. Я смутился и замолк. «Молодой человек, а Вы уверены, что правильно собрались именно на биофак?», - спросил профессор. «Да, уверен», - про-мямлил я неуверенно. «Но ведь Вы не знаете элементарных ве-щей! Может быть, Вы забыли всё из-за волнения?», - попытался помочь мне профессор. Я потерянно молчал. «Ну, хорошо, рас-скажите нам хоть что-нибудь – что Вы знаете». Я вспомнил то, что читал в «Генетике» и других книжках. И начал рассказывать, сначала путано и сбивчиво, а потом всё уверенней и всё более и более увлекаясь. Я говорил про дезоксирибонуклеиновую кисло-ту (ДНК), хромосомы, ферменты, про живую клетку. Сам не заме-тил, как заговорил в полный голос, встал и начал оживленно жестикулировать. Теперь лица у экзаменаторов вытянулись, но уже в другом направлении, не вниз, а вширь: они блаженно улы-бались. Потом они приостановили мой монолог и попросили на время выйти за дверь. Совещались долго. Я нервно ходил взад-вперед перед дверью аудитории и страстно желал, чтобы не влепили двойку. Наконец вызвали. «Уважаемый молодой чело-век, - обратился ко мне профессор, - мы впервые оказались в столь щекотливой ситуации, когда не вполне ясно, как поступить. Ваши познания в зоологии, анатомии и ботанике, как бы это по-мягче выразиться, не привели нас в восторг. С другой стороны, Вы недурственно знаете кое-что из генетики, биохимии и биофи-зики. Кроме того, нам понравилась, что Вы умудряетесь сочетать логику и увлеченность. Поэтому мы решили поставить Вам чет-верку. И желаем успешной сдачи других экзаменов!». Я онемел от счастья.
Перефразируя Вольтера, можно сказать, что счастье приле-тает на крыльях, а уходит на костылях. В тот год, чтобы посту-пить, нужно было набрать все 15 баллов из 15. Узнав это, я за-брал документы сразу же, как только сдал последний экзамен. А через неделю на биофаке объявили дополнительный набор и приняли почти всех. Я огорчился своему поспешному шагу, но было уже поздно.
МБИ.
Неудача это такая удача, смысл которой тебе пока не поня-тен. После неудачи в МГУ я подал документы на факультет био-физики Медико-биологического Института (МБИ). Конкурс был всего 3 человека на место. При этом на факультете биохимии конкурс был 8 человек. Причина такой разницы была в том, что на биофизике не было абитуриенток. Девушки опасались сдавать физику, предпочитая химию на факультете биохимии. А те ред-кие девушки, которые хорошо знали физику, на биофизику всё равно не принимались. В приемной комиссии им доходчиво объ-ясняли, что пришлось бы иметь дело с радиацией, а это пагубно для женского здоровья. Формально это звучало вполне убеди-тельно. Но это было не законно. Некоторые девушки попытались бунтовать. Их быстренько усмирили.
На самом же деле причина была в том, что декан факультета биофизики профессор Владимир Андреевич Юрьев на дух не переносил женский пол в науке (только в науке). В приватных мужских беседах он декларировал следующее: «Один мужчина - одна проблема; одна женщина – проблем не сосчитать. Женщин нельзя пускать в лаборатории; от них только вред и суета. Им ведь нужно произвести впечатление, очаровать каждого, будь даже этот каждый телеграфным столбом. А кого они не в состоя-нии очаровать, того начинают ненавидеть. Никогда никакой исти-ны не услышите от того, кто озабочен тем, чтобы хорошо выгля-деть. Не случайно среди великих ученых не было женщин; и не будет, какие бы социальные условия не создавались. В науке женщины никогда не вытеснят мужчин, ибо даже лучшая дюжина куриц не заменит в курятнике одного дрянного петуха».
Юрьев был заражен духом великомужского шовинизма. Но все-таки в чем-то он был прав. Количество женщин в лаборато-рии не должно превышать критическую массу. Иначе будет взрыв похлестче атомного. Зачем в лабораториях все-таки нужны де-вушки? Для привлечения молодых талантливых специалистов. Многие биологические лаборатории напоминают гаремы: десяток наложниц, парочка евнухов и самец - хозяин гарема. «Кот уче-ный»: научный руководитель четырех аспиранток.
Первым экзаменом в МБИ была письменная математика, го-раздо более крутая, чем на биофаке МГУ. Тут на математике срезался почти каждый второй. Большинство получило тройки. Четверок было всего три. Пятерок не было. Поскольку из пяти задач я решил до конца только две, а третью – только в общем виде, то даже не пошел смотреть результаты. Был уверен, что пролетел. Пошел устраиваться на работу. Случайно забрел в какое-то КБ на Зубовской площади. Это было очень серьезное КБ: посулили отсрочку от армии, жилье и прописку. Назначили трехдневный испытательный срок, дали ватман, карандаш и за-дание: нарисовать по эскизам чертеж ворот с дистанционным управлением. Я потел над чертежом с утра до вечера… Взяли!
Я зашел в общагу МБИ за чемоданом с вещами. Двое абиту-риентов, живших со мной в одной комнате, получили за матема-тику «четверку на двоих». Они сидели грустные и пьяные. Я уди-вился: «Вы же говорили, что решили все пять задач!» - «Мы ре-шили все пять, да оказалось, что все пять неправильно. Кстати, твою фамилию мы в списке двоечников не видели». – «Вы серь-езно?» - «Да. Ты бы поехал на факультет, посмотрел». Я поехал. Оказалось, что математику я не завалил! До экзамена по биоло-гии оставалось всего два дня. За два дня я умудрился худо-бедно проштудировать два учебника – по ботанике и зоологии. Сдав биологию, взялся за физику. Четыре дня на подготовку? Да это просто роскошь!
Я стал студентом МБИ. Факультет располагался в здании, ко-торое когда-то было протестантской церковью. Это единствен-ный известный мне случай удачного единения науки и религии. Наука есть храм, в котором человек славит Вселенную.
Набор предметов в течение шести лет был таков: от матема-тического анализа до физ-химии, от анатомии до иммунологии, от теории вероятностей до электроники, от спектроскопии до фармакологии. Студентов нафаршировывали знаниями, как чес-ноком колбасу «студенческая, высший сорт». Голова студента подобна пустому чемодану; приходит преподаватель и запихива-ет туда всякий хлам.
В нашей группе было 18 человек, причем, ни одной девушки. Через год половина студентов отсеялась. В МБИ шел очень же-сткий отбор. В первую сессию я тоже чуть не вылетел. Хотел учиться без двоек, но преподаватели не дозволяли.
КЛЯВИКУЛЯ.
Особенно трудно давались мне биология и латынь. Впрочем, латынь была почти неприступной крепостью для многих. В нашей группе был один отличник, Сережа, зубрила из зубрил. Причем, память феноменальная, работоспособность зверская, хватка мертвая. Мы подтрунивали: «Эй, отличник! Зубрить не вредно, но усердствовать в этом стыдно. Зубри не зубри – мозгов не приба-вится!». Он сопел, кряхтел, потел, но на провокации не подда-вался. Когда он отвечал латынь, то почему-то произносил слова торопливо-протяжно, с каким-то английским прононсом, с идиот-ским акцентом. Он очень старался говорить правильно, но ничего не выходило. При каждом его слове мы лопались от смеха. Пре-подаватель Вольц, педантичный немец, типичный учитель - оли-цетворение поучения - каждый раз поправлял его. «Клявикуля (ключица)», - мягко произносил Вольц. «К-к-лэви-кула», - заика-ясь и тужась повторял Сережа, косясь на наши хихикающие фи-зиономии. «Клявикуля», - спокойно повторял Вольц. «К-к-к-лэв-викула», - еще хуже произносил Сережа, красный как рак. «Кля-викуля, клявикуля, клявикуля», - методично повторял немец. Мы замирали в предвкушении и ложились на парты. «К-к-к-лэв-в-вик-кул-лэ, к-к-к-лэв-в-вик-кул-лэ, к-к-к-лэв-в-вик-кул-лэ!», - с энтузи-азмом вторил ему бедняга, сопровождаемый нашим гоготом. Хо-тя мы жалели Сережу, но не падать от смеха на парты было не-возможно. Зато он вызубрил столько латинских слов, сколько не знали мы вместе взятые. Выучил он латынь блестяще, но нор-мально говорить не мог. Вольц был непреклонен.
И вот в ноябре вместо Вольца пришла старушка лет 75. То ли Сереже просто повезло, то ли он накапал на Вольца в деканат… Это была замечательная старушка, из бывших гимназисток. В молодости она, вероятно, была красавица. Чудесные голубые глаза, благородная седина, правильные черты лица, хорошая осанка. Приятная и опрятная, она сразу получила у нас призна-ние, а вместе с ним ласковое прозвище «Княгиня Божий Одуван-чик». Она была чуть менее требовательна, чем Вольц: не так сильно мордовала за произношение. Сережа стал получать по латыни желанные пятерки.
Выучить кучу слов и освоить латинскую грамматику было де-лом нешуточным. Многие студенты старались вызубрить, ненор-мальные. Некоторые умудрялись списать. Я был не способен ни на первое, ни на второе. Правда, один-единственный раз все-таки списал. Почти вся группа уже давно получила по латыни за-чет, а я нет. Я никак не мог взять в толк: зачем знать язык, на ко-тором давным-давно никто не говорит? Княгиня Божий Одуван-чик каждый раз сокрушенно отправляла меня доучивать. И вот перед самым Новым годом я в очередной раз пришел на зачет. Она дала задание и вышла из аудитории, на пороге предупредив: «Вернусь через полчаса. Не торопитесь». Решила дать мне шанс. Минуту моя гордость боролась с искушением. Наконец, гордость жалобно мяукнула и спряталась под парту. Я вытащил из-под парты учебник и первый раз в жизни (первый и послед-ний!) списал. Старушка вернулась, послушала мои ответы и ободряюще молвила: «Ну вот, видите, Никишин, Вы все-таки кое-что знаете. Ставлю Вам зачет. А Вы когда-нибудь поставьте за меня свечку». Прошло много лет, но до сих пор свечку в церкви я так и не поставил.
ЧИСТЫЙ ЦИРК И ПОЛОВОЙ ПРОЦЕСС.
С биологией было не проще. На занятиях мы вскрывали ля-гушек и аскарид, учили систематику животного царства, изучали строение миноги, паука и прочих тварей. Систематизация дает успокоение, но порабощает.
Как может нормальный человек запомнить 200 названий кос-тей или мышц млекопитающих? А знать названия всех органов? Да еще по латыни? Оказалось, что среди студентов ненормаль-ных гораздо больше, чем нормальных. Я старался выучивать, но мозги отказывались бездумно запоминать; они требовали по-нять, найти причины и следствия.
Кто ищет, тот всегда блуждает. А кто не блуждает, тот не найдет. Читая учебники, я подолгу застревал на каждом интерес-ном вопросе, а если было не интересно, то пропускал. Получа-лось, что некоторые вещи знал неплохо, а многие никак. Препо-давательница по биологии смотрела на меня как на недоумка. Полугодовой зачет она мне все-таки поставила: сразил ее отве-том на вопрос о стадии личинки в цикле развития ленточного червя. Когда она спросила, как называется эта личинка, я по ошибке вместо слова «цистицерк» (вот придумают же биологи подобное словечко!) брякнул «чистыцырк». Она заливисто за-смеялась, как будто ее защекотали: «Что? Чистыцырк?! Ха-ха-ха! Вот уж действительно - чистый цирк!».
Экзамен по биологии был зимой. Мне сильно не повезло: по-пал к Рданскому, завкафедрой. Он слыл одним из самых крутых экзаменаторов. Пятерок обычно не ставил. Четверки ставил не-хотя. Двойки влеплял каждому второму. Он читал нам замеча-тельный курс; даже я на лекциях не дремал. На занятиях же мно-гих других преподавателей я замечал, что лекция вдохновляет лектора, но усыпляет аудиторию.
Рассказывая на лекциях о питании хищников или пауков, Рданский причавкивал и причмокивал от удовольствия. Он пел гимн великой природе. Вообще-то “театр природы” состоит всего из двух действий: "актеры появляются" и "актеры пожирают друг друга". Когда Рданский восторженно тыкал указкой в плакат с какими-нибудь челюстями или кишочками, то многие в аудито-рии, особенно девушки, замирали от восторга. Рданский был ве-ликолепен: строен, подтянут, с изящным резным римским носом, коротко стрижен, с легкой проседью, и с зоркими глазами, скры-тыми очками в золотой оправе. Всегда в строгом костюме, вы-брит и причесан, аккуратен и точен.
На экзаменах у него была такая система: если хорошо отве-чаешь на первый вопрос билета, то приступаешь ко второму, а если нет – сразу гудбай. Если хорошо ответишь на второй во-прос, то приступаешь к третьему, а если плохо – опять-таки гуд-бай. Экзамен он принимал в своем кабинете. Я зашел, чувствуя волнение и некоторый страх. Билет попался удачный, в том смысле, что первые два вопроса я знал, а о третьем и четвертом имел представление. Рданский задумчиво смотрел в окно, слегка покачиваясь на стуле. Я ответил на первый вопрос. «Что ж, да-вайте второй», - с некоторым сомнением в голосе произнес он. Я ответил на второй. «В общем, правильно. Странно. Ведь Вы не очень-то прилежно посещали мои лекции… Ну, ладно, давайте третий». Третьим был вопрос «половой процесс и его роль в эволюции». Надо сказать, что о самом этом процессе я в свои неполные 18 лет имел весьма туманные представления, пре-имущественно теоретические. Что касается роли в эволюции, то здесь чувствовал себя уверенней. Я пересказал то, что вспомнил из учебника: о том, что половой процесс нужен для отбора самых сильных особей и для обмена генофонда популяции. Рданский вполоборота повернулся ко мне. «Всё это так. Но Вы забыли упомянуть один важный момент, о котором я рассказывал на лекции. Зачем нужен половой процесс еще?». Я мучительно не мог вспомнить. Рданский пристально взглянул в упор и повторил: «Подумайте, зачем еще?». Я растерялся, наморщил лоб и вдруг ляпнул: «Может, для взаимного удовольствия?». Он выпучил гла-за, откинулся на спинку стула и начал отрывисто хохотать, как булькающий засорившийся унитаз. Ни я, ни другие студенты ни-когда не видели его смеющимся. Он и улыбался-то редко и скупо. Рданский, наконец, перестал смеяться, отер выступившую от смеха слезу и, не приступая даже к четвертому вопросу, поста-вил в зачетку «уд». Я не осмелился переспросить: на самом деле - зачем еще? И остался в неведении.
ХВОСТЫ И ОБЕЗЬЯНЫ.
Много лет тому назад французский ученый Ламарк, наблюдая огромное разнообразие и удивительную приспособленность жи-вотных к среде обитания, предположил, что приобретенные в ходе жизни признаки могут наследоваться. Ему казалось логич-ным, что у жирафа шея длинная потому, что многие поколения жирафов тянули шею вверх.
Научные открытия делаются гениями, заимствуются коллега-ми и закрываются новыми гениями. Немецкий ученый Вейсман опроверг Ламарка. Для доказательства Вейсман рубил крысам хвосты и смотрел: станут ли они короче через несколько поколе-ний? Хвосты не укоротились. Хорошо, что он не рубил крысам шеи и, слава богу, не доказывал свою правоту на жирафах или удавах.
Вейсман, Морган, Дубинин и другие генетики доказали, что информация, образно говоря - о длине шеи жирафа, содержится в жирафовой ДНК и что выживают в природе именно те особи, у которых исходно, еще в эмбрионе, закодирована наиболее длин-ная шея, а не те, которые ее сильнее тянут. Откуда же берется разнообразие кодировок? За счет мутаций - изменений в кодах ДНК под действием тепла, радиации и т.д. Многие мутации смер-тельны (ученые предпочитают выпендриться: «летальны»). Зато те животные, которые после мутации выжили, оставляют после себя хорошо приспособленное потомство.
Хотя такая точка зрения в науке является общепринятой, я думаю, что Ламарк был не совсем неправ. Моя точка зрения не простирается в бесконечность и не претендует на вечность. В пользу нее говорит открытие одного американского нобелевского лауреата, что информация может считываться не только в на-правлении от ДНК к белку, но и наоборот: от белка к ДНК. Неко-торые приобретенные признаки могут наследоваться (почитайте книжку Харриса «Ядро и цитоплазма»). Только признаки эти не внешние, а внутренние. Например, если ежедневно бриться, бо-роды не будет до тех пор, пока бреешься. И такая безбородость, конечно, не наследуется. А вот если принимать гормоны, препят-ствующие росту бороды, то в конце концов она перестанет расти. И поскольку гормоны действуют на белки, а через них на ДНК, то не исключено, что возникнет наследственное закрепление без-бородости. Многие северные азиатские и южные африканские народы безбороды. Вряд ли это результат случайной мутации, подвергшейся отбору, ибо никакого толка человеку ни от борода-тости, ни от безбородости нет. Другой наглядный пример: бы-строе увеличение людей в росте за последние века. Петр Пер-вый считался очень высоким, а по нынешним меркам он средне-го роста. Наиболее высоки жители крупных городов. Это трудно объяснить случайной мутацией. Причем, дети высоких родителей наследуют этот признак и передают потомству.
Мы изучали в МБИ теорию эволюции очень основательно. То, что человек произошел от какого-то обезьяноподобного предка вроде неандертальца, это было понятно. Из человекообразных обезьян получились обезьяноподобные человеки, то есть мы. Не ясно было только, зачем Дарвин всю жизнь собирал доказатель-ства и написал капитальную книгу о происхождении человека из обезьяны. Мудрец бы сказал ему: «Чарльз! Не будь ослом: не доказывай баранам, что они бараны». Доказательство – про-странное рассуждение, делающее вывод о малопонятном через непонятное. Чтобы утвердиться в своей правоте, Дарвину доста-точно было посмотреть в зеркало. И, кроме того, по-моему, не труд создал человека, а наоборот: ничего не делая, обезьяны научились думать.
У обезьяны 48 хромосом (хромосомы состоят из ДНК и бел-ков, покрывающих снаружи эту самую ДНК), а у человека 46. Лег-ко можно представить, что две хромосомы куда-то делись, но трудно - что появились откуда ни возьмись. Поэтому весьма правдоподобно, что человек произошел от обезьяны, а не на-оборот. Обезьяна почему-то утратила две хромосомы. Но здесь есть парадокс: совершенный человек имеет меньше хромосом, чем примитивная обезьяна. А может, рассуждения о происхож-дении человека из обезьяны, при всей своей логичности, не вер-ны? Логика спасает от мелких ошибок, но не от крупных заблуж-дений. Нельзя исключить другой путь прогресса: виляя хвостом перед вожаками стаи, обезьяны утеряли хвостатость и преврати-лись в людей.
Шутки шутками, но современная генетика доказала, что ДНК человека совпадает с ДНК обезьяны на 98%. Не удивительно, что люди ведут себя часто скорее как обезьяны, чем как люди. Вы еще более удивитесь, если узнаете, что ДНК человека на 90% совпадает с ДНК свиньи! Хотя если рассматривать не всю ДНК, а только ее активные участки, то совпадений гораздо меньше. Но всё равно их слишком много. Против такого факта не попрешь. Человеку по природе свойственно жить по-свински. Вот что понаоткрывали своей генетикой дотошные вейсманисты-морганисты!
Грань между заблуждением и истиной столь неприметна, что мы по многу раз переходим туда и обратно, не замечая этого. Истина – не более чем общепринятое заблуждение, а заблужде-ние – отправная точка к новой истине. Время шлифует истину до тех пор, пока от нее не останется ничего, и тогда оно начинает шлифовать новую. А вдруг Дарвин и генетики что-то напутали? Ведь никто ни разу не видел, чтобы в зоопарке или джунглях обезьяна превратилась в человека. А вот человек легко превра-щается обезьяну; каждый видел это на примере мутных алкашей, напыщенных актеров и резвящихся юнцов-оболтусов. Вообще-то, если обезьяна будет подражать человеку, то превратится скорее всего, извиняюсь за выражение, в свинью. Высокомерное мнение человека о свинье проистекает из трех причин: человек считает себя чище и умнее; человек ест свинину; человек не во всем и не всегда похож на свинью.
Кстати, недавно я задумал новую книгу, под названием "Сви-ноферма". Сюжетец вот какой. Жил-был один доктор всяческих наук, лысый головастик по имени Борис Берездинский. И с по-мощью физики, математики и генной инженерии наловчился он встраивать человеческие гены (фрагменты ДНК) в ДНК зароды-шей свиньи. У свиноматок стали рождаться полулюди-полусвиньи. Причем, новорожденные на вид как поросята, а ко-гда подрастают, то превращаются в людей. Только что-то свин-ское проглядывает. Тельце упитанное (только тронь – сало так и брызнет!), нос пятачком, глазки щелочками, щечки булочками. Но даже не во внешности дело. За всякой внешностью скрываются внутренности… С помощью инъекций Берездинский так имидж своих питомцев откорректировал, что сам черт не разобрал бы сходу, человекохряк перед ним или обычный человек. И вели себя человекохряки временами совсем нормально. Только ино-гда вдруг, но непременно, в них свинское естество пробужда-лось. И тут начиналось! Как станут дружно хрюкать, визжать и жрать, пихаясь у кормушки, так сразу видно, кто они на самом деле. Самого напористого и отважного из первого приплода Бо-рис вдохновенно назвал своим же именем, то есть Борькой. Са-мого бойкого и прожорливого (из того же приплода) - звучным именем Даргай, что означало «Даром г@вно? Йес!». Еще в при-плоде был башковито-хитрющий Байсуч («байский сучок») и не-сколько других колоритных экземпляров. И всё это поголовье Берездинский выпустил на волю, в люди… А если человекохряк из новорожденного не получался, Берездинский, кормя его вволю и нежно поглаживая по холке, приговаривал с акцентом: «Кушай, кушай, дарагой. К пасхе зарэжем!».
АДАМ И ЕВА.
Известно, что население Земли в 2000 году составляло 6 миллиардов человек; в 1900 году - 1,6 миллиарда; в 1800 году – 1 миллиард; в 1700 году – 0,6 миллиарда и т.д. Гиперболическая зависимость населения от времени хорошо известна на протя-жении двух тысяч лет. Ее можно аппроксимировать на времена до нашей эры. Человечество усердно размножалось, интуитивно надеясь, что количество перейдет в качество. Если «плясать от печки», от Адама и Евы, то 2 нужно умножить на 2 (как минимум двое детей), затем результат снова умножить на 2 (у каждого из них хотя бы по двое детей) и т.д. В общем, геометрическая про-грессия. Двойка в энной степени. Чтобы получить 6 миллиардов достаточно 32-х удвоений. Однако реальное удвоение происхо-дило не раз в 20 лет, как можно было бы подумать, а раз в 250 лет, из-за высокой смертности. Если помножить 250 лет на 32 удвоения, то получается 8000 лет. Вот примерный возраст чело-вечества. Эта цифра близка к той, которую дает Библия. От Ада-ма и Евы до нас сменилась всего сотня поколений. Человечество – супер-молодой вид. Наиболее древние археологические наход-ки, оставленные на земле разумным человеком (посуда, статуэт-ки, оружие) датируются VIII тысячелетием до н.э.
Итак, был момент, когда на Земле имелись всего две челове-кообразные особи. Как их назвать – Адам и Ева или Первомуж-чина и Первоженщина, или Первообезьян и Первообезьяна – вопрос риторический (одинаково нелепо: называть разные вещи одним именем или одну вещь – разными именами). А вот откуда они взялись – вопрос вопросов. Послужили ли «материалом» для возникновения человека какие-то первочеловеки вроде кромань-онцев, неандертальцев или синантропов? Не факт. Их возраст наука датирует сотнями тысяч лет. Эти виды давно вымерли.
Человек как вид homo sapience возник резким скачком, по-видимому, всего около 8-10 тысяч лет назад. Скачок произошел в результате мутации ДНК в одной человекообразной особи. Не исключено, что это была самка. Наукой установлено, что мито-хондриальная ДНК, передающаяся потомству только от матери, одинакова у всех людей на планете. Эта самка стала той самой Евой. По неизвестной причине возникла мутация, изменившая весь организм. К чему именно привела мутация? К появлению интеллекта? Хитрости? Агрессии? Плодовитости? Трудолюбию? Не известно. Но, скрестившись с обычным самцом, Ева дала по-томство, унаследовавшее эту мутацию. Возможно, что мутирова-ла именно митохондриальная ДНК.
Ядерная ДНК клеток мужчины мало чем отличается от ядер-ной ДНК женщины. Из 46 хромосом отличается лишь одна - «иг-рек» хромосома мужчины. Она на четвертушку меньше, чем «икс». Вряд ли могла произойти «достройка» «игрек» до «икс». Скорее, мужчина возник как результат утраты кусочка женской «икс» хромосомы.
Либо мужчина когда-то «отпочковался» от женщины, либо она от него, «плоть от плоти». Библия излагает историю в пользу первенства мужчины. Если же принять гипотезу о Боге, то возни-кает вопрос: как Бог создал человека? Думаю, так: почесал в башке, поплевал на руки, замесил глину и слепил наскоро нату-рального обормота, по своему образу и подобию. Бог сотворил человека прямоходящим, чтобы тому легче было ходить перед ним на задних лапках. Господь сделал человека несовершен-ным, чтобы выглядеть на его фоне божественным. Творец дал людям жизнь, а зачем - не объяснил…
Поскольку результат не помнит средств, то в наше время предлагается компромисс науки и религии: Адам произошел от обезьяны. Адам был первым трижды счастливым человеком: первый раз он был счастлив, пока был один; второй - когда полу-чил в подарок первую женщину; в третий – когда Бог заменил ее на другую. Забавно, что Бог заменил несовершенную женщину совершенной, а Адама оставил прежним, недоделанным. Перво-мужчина был скромен: когда Бог сотворил женщину из его ребра, Адам не решился намекнуть, что ребер еще много… И возблаго-дарим Господа за то, что он, сотворяя женщину, забрал у мужчи-ны ребро, а не мозги.
ЗАРЕЧЕНСКАЯ КЛУБНИЧКА.
После второго курса деканат (по советской халявной тради-ции) отправил летом студентов на подмогу совхозникам. Совхоз «Заречье» был процветающий. Поля и теплицы обширно зеле-нели и обильно краснели в полном соответствии с решениями партии и правительства. Нам выдали болотную форму и посели-ли в палатках. Днем мы ударно прокладывали траншеи для труб и ремонтировали всё подряд, а вечером после скудного ужина тут же в столовой устраивались ударные танцульки под магни-тофон. По указке начальства поварихи в компот добавляли бром, чтобы студенты поменьше общались по ночам. Но то ли кто из поварих проговорился, то ли кто из стройотрядовцев оказался наблюдательным, но после каждого ужина на столах выстраива-лась сотня стаканов нетронутого компота.
Самое трудное для студентов в «Заречье» было то, что кру-гом была тьма помидоров, огурцов, клубники, но рвать с грядок запрещалось. Однажды во время дождя все тетки и студенты попрятались по теплицам, а я с приятелем выбрался втихаря на клубничное поле. Мы ползком двинулись в междурядьях, срывая самые крупные спелые ягоды и набивая ими рот настолько, сколько можно было прожевать, не рискуя подавиться. Хлынул ливень. «Вот теперь клубничка совсем чистая», - радостно заме-тил мой напарник, усиленно чавкая. Мы промокли до нитки, но не обращали на это внимания. Мы наслаждались. Это был пир бо-гов. Пир двух очень голодных студентов. Мы очнулись только в тот момент, когда услышали над собой смеющиеся голоса. Мы приподнялись и обалдели. Вокруг стояла толпа хохочущего на-роду. Дождь-то уже кончился. Мы оба были мокрые, замерзшие, грязные как хрюшки. И получили от начальства выговор.
Девушек в отряде было завались, даром что набрали со всех факультетов. Жили они в отдельных палатках. Головы всех пар-ней непроизвольно поворачивались в ту сторону. Как говорится, казарма напротив балетного училища: ничего особенного, но что-то в этом есть… Я тоже изо всех сил пялил глаза, но взор ни на ком не зацеплялся. Поэтому в вечерних танцульках не участво-вал. Посиживал на веранде и покуривал. Но однажды углядел Лиду, и сердце мое затрепетало. Она танцевала с каким-то обалдуем, норовившем подержать ее пониже талии. Милое ли-чико девушки было грустное. Она была в синеньком платьице в горошек, ладненькая, кареглазая, темноволосая, с пучком на за-тылке. Обалдуй во время танца пытался прижимать ее к себе, а она отстранялась, стараясь держать его на дистанции. Когда очередной танец кончился, я двинулся к ней и успел подойти раньше обалдуя. «Можно Вас пригласить?», - робея и потому не слишком решительно спросил я. «Да, конечно!», - обрадовано воскликнула она и положила руки мне на плечи, хотя музыка еще не заиграла. Ее бывший партнер подошел и с вызовом произнес: «Лидочка, я ведь забил следующий танец!». Она промолчала. Тогда я ему посоветовал: «Отдохни». Девушка взглянула на меня благодарно и шепнула: «Спасибо. А то уж не знала, как от него отделаться».
Когда в лагере раздался сигнал «отбой», стройотрядовцы не-хотя разбрелись по палаткам, а мы с Лидой сумели незаметно выскользнуть к каким-то деревянным домишкам для отдыхаю-щих. Пошел дождь. Мы спрятались под навес флигеля. Стояли рядом, прижавшись друг к другу, и нам было тепло. Вскоре хлы-нул ливень, от которого козырек флигеля не спасал. Обнялись еще плотней. Целовались и не замечали ни шквального ветра, ни ливня, ни темноты, ни времени. Наконец ливень кончился, ветер утих, мы выбрались из-под навеса и вернулись в лагерь. Но было поздно: нас давно хватились. Наутро перед строем нам объявили строгий выговор за самовольную отлучку после отбоя. Начальник лагеря оповестил меня, что сегодня вечером руково-дство рассмотрит мою персону и что могут отчислить из отряда.
Но никакого рассмотрения не состоялось. Когда я днем, то-ропясь с обеда на работу, выходил из столовой, начальник лаге-ря крикнул: «Эй, Никишин! Постой-ка». Я ожидал нахлобучки, но неожиданно он произнес тихо и мягко: «У Лиды умер отец. Она уезжает. Только что пошла на автобусную остановку». Я бросил-ся бежать. Успел. Она одиноко стояла на пыльной стоянке. Я подбежал. Она прислонилась ко мне и зарыдала. Тут подошел автобус. Она уехала, попросив меня приехать в выходные.
МИГ НЕПОВТОРИМЫЙ.
Никогда еще трудовые будни не тянулись так долго. Наконец выходные настали. С утра я явился к командиру и выпросил от-гул. Сначала долго добирался на автобусе до Москвы, потом на метро доехал до Курского вокзала, сел на электричку, доехал до Ногинска; там протиснулся в переполненный автобус. День был солнечный и жаркий. Водитель врубил радио. Магомаев пел «Я видел Вас всего лишь только раз. Но мне открылся миг неповто-римый…». Мое сердце пело вместе с ним. Когда я выбрался из автобуса, то быстро нашел нужный дом - двухэтажный, камен-ный, сталинский. Меня встретила маленькая пухлая женщина в черном. «Дочка, это к тебе!», - крикнула она. Лида тоже была в трауре. Они оставили меня на ночь, постелив отдельно в ма-ленькой комнате. В воскресенье вечером я вернулся обратно в «Заречье».
После стройотряда я поехал со своей матерью на Урал в де-ревню к бабушке, на целый месяц. Писал оттуда Лиде длинные письма чуть ли не через день. Ответов не было. Переживал, то-мился, страдал и снова отправлял письма. Уральская родня по-смеивалась: «Ишь, писатель! Все тетрадки на любовь извел».
Когда я вернулся, то сразу поехал к Лиде. Она открыла дверь и, внимательно посмотрев, спокойно пригласила: «Что ж, захо-ди». Я удивился холодному приему, но потом причина выясни-лась: за весь месяц Лида не получила ни одной весточки. Оказа-лось, что я перепутал адрес и слал письма не туда. Она сначала не очень-то в это верила. Но потом поверила или сделала вид, что поверила.
Вечером ее мать вернулась с работы и разрешила мне погос-тить у них недельку. Утром она уходила на работу, а мы с Лидой сидели дома, разговаривали ни о чем или шли гулять. Иногда Лидия позволяла себя целовать. От этого я стал совершенно хмельной. Однажды, когда в очередной серии объятий я распа-лился как утюг, она спросила: «Ты хочешь, чтобы я стала тво-ей?». «Да, само собой», - брякнул я, не совсем ясно осознавая смысл этих слов. Она неторопливо постелила, спокойно сняла с себя одежду и легла. Я быстро сделал то, что требовала приро-да, но почему-то без особых эмоций. Она тоже не проявила к процессу интереса, резюмировав его завершение фразой: «Я боялась, что ты меня проткнешь!». Одевшись, она воскликнула с воодушевлением: «Теперь я твоя!». «И я твой», - вздохнул я гру-стно. Я был не просто разочарован. Было хреново. Тот, кто гор-дится тем, что никогда не врет, пусть вспомнит свой ответ на во-прос "ваш первый сексуальный опыт?". Сразу после близости мне стало как-то погано, причем, даже физически: подташнивало и возникла резь в глазах. Лида пожалела: «Бедненький! Не го-рюй. Это может потому так, что у тебя в первый раз». У нее до меня был взрослый мужчина. Она встречалась с ним два года, с 17 лет. Это оказалось для меня неприятным сюрпризом.
ЕЩЕ СЮРПРИЗЫ.
Вторым сюрпризом явилось то, что старший брат Лидии на-ходился не на комсомольских стройках Сибири, как было снача-ла сообщено, а в тюрьме. Впрочем, тюрьма находилась в Сиби-ри. Так что если брат за решеткой не просто сидел, а что-нибудь строил, то нельзя сказать, что меня сильно дезинформировали. Он получил срок за изнасилование. Как поведали Лида и ее мать, парня посадили ну совсем ни за что. Он был спортсмен и шофер. Однажды проезжал на грузовике через соседний двор. Там шмо-налась девушка, которой он давно нравился. Она тормознула его и попросила покатать. Как джентльмен, не мог отказать. Она за-хотела, чтобы прокатил к лесу. Там начала кокетничать, показы-вать ножки и лезть целоваться. Ясное дело, что при таком рас-кладе любой сдуреет (кстати, вообще говоря, кокетка сводит с ума того, у кого его нет). А мальчик был совсем еще ребенок, всего 25 годков. Вот и поддался. А она, подлая, потом пошла в милицию и заявила, что он ее изнасиловал. Вот и влепили маль-чику ни за что ни про что 10 лет.
Я принял эту историю такой, как мне поведали; ведь это мог-ло быть правдой, почему бы нет? Не зря говорят, что голая правда – это ложь после стриптиза.
В ходе следствия и суда Лидин брат сильно ссорился с от-цом, вплоть до драки. Отец не выдержал всего этого и, спустя несколько месяцев, умер. Пламя ссоры обжигает и правых, и не-правых.
По-моему, отец Лидии был хороший человек. Он был работя-га, как большинство жителей той улицы, но не алкаш, как то же самое большинство, а ДОСААФовец. Совершил много прыжков с самолета. Но однажды парашют не раскрылся. И он стал инва-лидом. Но не потерял бодрости духа. По словам Лиды, у него была такая поговорка: «Нам, авиалайнерам, кораблекрушения не страшны!». Мать Лиды поставила его на ноги, но в полную силу на заводе он работать уже не мог. Многие вещи в доме были сделаны его руками: стол, стулья, табуретки, антресоли, шкаф; даже радио и маленький телевизор были им собраны из отдель-ных деталей.
Мать Лиды всю жизнь трудилась на заводе. Она была добрая женщина, но интеллектом не блистала, мягко говоря. Лида была в мать. Каков уровень мыслей и интересов моей избранницы, это я осознавал постепенно, то есть сюрприз был не мгновенный, а порционный. Ей нравилось танцевать, крутить веселые грампла-стинки, кушать конфеты, ходить в кино про любовь и смотреть по телеку комедии. Была ленива, но всё время что-то делала. Па-радокс: даже если женщина супер-ленива, натура у нее всё рав-но деятельная. Готовила Лида из рук вон плохо; все блюда были почти смертельные. Коронным обедом были подгоревшие сыр-ники. К этому лакомству я постепенно привык.
Труднее было привыкнуть к двум ее дядьям, братьям матери. Они заходили в гости регулярно, выкушивали водку, затем порт-вейн, дымили «Беломором», потом бежали в магазин за новой порцией счастья, после чего орали матерные частушки. Алкого-лики - это такие люди… нет, это уже не люди. Они каждый раз зазывали меня в застолье и никак не могли взять в толк, почему не присоединяюсь. «Ему милее Лидку лапать, чем водку хавать», - хихикал младший, мелкий узкоглазый черноволосый мужичонка, похожий на японского китайчонка. «Ты, небось, не русский», - обижаясь на мой отказ, заявил как-то старший, смуглый грузный мужик цыганского вида. «Я русский, но пить не буду», - твердо отрезал я, хотя понимал, что мой нос с горбинкой самостоятель-но намекает окружающим о не чисто русском происхождении владельца. «Правильно, пьянство – грех…», - сыронизировал младший, налил еще по стопке и добавил нравоучительно: «… для тех, кто не умеет пить». Старший запихнул в рот сразу два сырника, пожевал лениво и уточнил: «Пьяницами становятся не те, кто пьют, а те, кто не закусывают». На это я философски за-метил: «Вам видней. Сколько бутылок, столько и мнений». «Че-го?! Чего он такое щас квакнул?», - вытаращился старший, пере-водя мутный взгляд с меня на собутыльника. Алкоголик – заспир-тованный мычащий обезьян. Пьянство будет существовать не до тех пор пока есть вино, а пока есть пьяницы.
ДО И ПОСЛЕ ЗАГСа.
На 4-м курсе в зимние каникулы мы поехали с Лидой на не-делю в Ленинград. Это он теперь Санкт-Петербург, а при Совет-ской власти был Ленинград, в революцию - Петроград, а при ца-рях - Петербург и Санкт-Петербург. Это такая наша давняя рус-ская традиция: название поменять, устроив при этом шумную заваруху, потом отпраздновать годовщину победы перенаимено-вания, повесив новые вывески, но всё в жизни оставить по-прежнему, затем переименовать снова и налепить новые вывес-ки, устроив новую заваруху, еще раз отпраздновать и опять оста-вить всё как есть: в разрухе, грязи, разгильдяйстве и воровстве.
Впрочем, я отвлекся. Мы с Лидой гуляли по набережным, хо-дили в Эрмитаж, Русский музей… А ночевали в Петергофе у мое-го приятеля Саши, знакомым мне еще со школьной Всесоюзной космической олимпиады. После победы в олимпиаде Саша по-ступил на физфак ЛГУ и занялся лазерной оптикой. Он был не-высокий, худощавый, аккуратный и молчаливый.
Как-то мы вчетвером – Саша с женой и я с Лидой - сидели вечером в общаге, ужинали и понемногу выпивали. Вдруг дверь отворилась и в комнату ввалился какой-то амбал. Огромный ры-жеволосый детина с физиономией пьяницы на бычьей шее. Его мощное тело облегала красная футболка 60-го размера. Он был навеселе и вел себя очень развязно. Саша и его жена были с верзилой приветливы. Я подумал, что это их приятель. Но амбал, присев к столу, пожрав и выпив, начал хамить Саше и клеиться к его жене. Саша нерешительно пытался образумить нахала: «По-жалуйста, перестань!». Но верзила вел себя как хозяин. Я решил вмешаться: «Эй, парень, закругляйся!». Амбал выпучился: «Че-го?!». «А того. Тебе пора», - спокойно сказал я. Амбал обвел всех вопрошающим взглядом, рыгнул и вызывающе заявил: «А мне здесь нравится! И бабы эти мне нравятся!». Я встал, шагнул к нему: «Пойдем-ка выйдем». Он недоуменно уставился на меня, но не встал. Я положил ему руку на плечо: «Пошли, поговорим». Верзила нехотя поднялся. Он был на голову выше, а ручищи вдвое толще. Я отворил входную дверь и обернулся к амбалу со словами: «Мужчина, обижающий женщину, плюет в лицо самому се…». Оглушенный ударом кулака я не успел досказать свой афоризм и улетел поперек коридора к противоположной стенке. Удар был сильнейший. Хорошо, что амбал попал не прямо в ли-цо, а в левое ухо, а то бы вряд ли бы я смог рассмотреть даль-нейшее. Меня спасла мгновенная реакция: за долю секунды от-клонил голову. А быть может, спасло и то, что верзила был из-рядно пьян. Вложив во внезапный удар всю силу, он не удержал-ся на ногах и шумно рухнул на пол; но тут же стал подыматься. Из комнат повыскакивали студенты. Одни облепили амбала, дру-гие меня, чтобы поостыли. Пришел комендант. Саша объяснил ситуацию; амбала увели. Больше этот зверюга у Саши не появ-лялся. В каждом человеке сидит зверь; но в одном - домашний ласковый зверек, а в другом - дикий кровожадный звероящер.
Лида забеременела, и мы собрались пожениться. Не всякой женщиной можно восхититься, но на всякой можно жениться, ко-ли уж пришла такая блажь. Когда мужчина женится, он меняет много возможностей на одну реализацию. Цепи гименея? К ним люди приковывают себя сами.
Вздохи при луне заканчиваются стонами в роддоме. Вскоре у нас появилась дочурка. Она вдохновенно сосала мамино молоч-ко, после чего сыто отваливалась и засыпала. Пеленки мы сти-рали вручную. Памперсов тогда еще в помине не было. Мы не забросили учебу, а сидели с ребенком попеременке: с утра я, а после обеда и в выходные – Лида. В это время я делал диплом; график на кафедре был свободный.
Однажды утром, когда я сидел с дочкой, в дверь постучали. Открыл. На пороге стоял парень с сумкой и картонными коробка-ми. «А Вы не знаете, студенты в соседней комнате скоро появят-ся?», - спросил он. «Они на занятиях. Скорее всего, будут к вече-ру», - предположил я. «Прошу прощения, а нельзя ли у Вас на время оставить сумку и коробки с тортом и пирожными? Чтобы мне их с собой не таскать», - попросил он. «Конечно. Поставьте здесь в прихожей», - согласился я.
Вскоре я накормил дочку молочной смесью и уложил спать. Лиды пока не было, но должна была появиться с минуты на ми-нуту. Я не стал дожидаться, так как спешил в лабораторию. Тихо оделся и ушел, закрыв дверь на ключ.
Вечером Лидия встретила меня радостно, обняла и крепко чмокнула в щеку: «Спасибо, милый!». «За что?», - не понял я. «Как за что? За торт и пирожные!», - пояснила она. Я похолодел. В мусорном ящике лежали смятые картонные коробки. Она съе-ла всё, подчистую. «Это не я принес пирожные. Это нам остави-ли на хранение», - растерянно присвистнул я. «Ой! Я ведь не знала. Они были такие вкусные!», - в испуге воскликнула Лида. Раздался стук в дверь. Это пришел тот парень. Я извинился за недоразумение и предложил деньги. Он ошалело посмотрел на меня, взял сумку и ушел, не сказав ни слова. Сейчас эта история вызывает у меня улыбку, но тогда было не до смеха.
ЖЕРТВА ВООБРАЖЕНИЯ.
Жизнь каждого человека контролируется мафией в белых ха-латах: акушерами, врачами, продавцами, поварами, ангелами… На первом курсе на занятиях по анатомии и биологии мы впер-вые одели белые халаты. Сначала было такое ощущение, что за спиной выросли крылышки. Однако крылышки эти быстро отва-лились, как только я попал в морг. В морг живым лучше не попа-дать.
В морге выдавали трупы и органы для уроков анатомии. С тремя приятелями-студентами я спустился в подвал, где в ван-нах, заполненных вонючим формалином, лежали трупы. Вдоль коридора стояли пакеты с внутренними органами. Зрелище и за-пах не для слабонервных. Мы замерли на месте в полном ступо-ре и испуганно озирались. Голова кружилась, к горлу подступала тошнота. Один из напарников, став белым как халат, прислонил-ся к кафельной стенке. Собрав всю силу воли, мы втроем подо-шли к одной из ванн. Кто хочет быть мужественным, тот уже поч-ти достиг этого. Мобилизовали в себе крупицы мужества и выло-вили из ванны труп. С трудом погрузили на носилки; и потащили в аудиторию на 3-й этаж (лифт не работал). С трупа стекал фор-малин, прямо нам под ноги. Это первое посещение морга произ-вело на меня жуткое впечатление. Надеюсь, что когда случится последнее посещение, я ничего не почувствую…
Странно устроена клиника: сначала врач лечит, а потом па-тологоанатом устанавливает диагноз. На одном из занятий по хирургии нашу группу повели в прозекторскую. На столе лежал мужчина, вернее – то, что было мужчиной еще вчера. Теперь это было всего лишь тело. Я подумал: «Когда-нибудь и я буду вот так лежать…». Наверное, не один я так подумал. У большинства студентов глаза в прозекторской стали круглые. Патологоана-том, крепкий пожилой мужик в халате и фартуке, орудовал быст-ро и уверенно, как автомат. За считанные минуты он распилил череп, вынул мозг, вскрыл живот, выпотрошил внутренности, взвесил сердце и печень, положил их в пакет и зашил разрезы на теле. Те из нас, которые не сползли без чувств по стенке на пол, от удивления разинули рты на это первоклассное страшное «пат-анатом-шоу». Вернувшись в класс, мы постарались побыстрее забыть увиденное и с облегчением продолжили занятия с гисто-логическими препаратами.
Уроки по патфизиологии и хирургии начались на 4-м курсе и проходили в клинике. Как многие студенты, я находил первое время у себя сотню несуществующих болячек. Однажды, воз-вращаясь из клиники на трамвае, стал вспоминать симптомы ра-ка, о которых шла речь на занятии. Движимый поиском болячек, стал ощупывать себя, и вдруг показалось, что где-то в животе рука прощупывает малюсенькую выпуклость. «А, чепуха, - поду-мал я, – наверно это просто кусочек пищи в кишечнике». Но ка-кая-то едва различимая тревога во мне появилась. Еще через неделю, по дороге в клинику, поймал себя на мысли, что неплохо было бы прощупать то место. К моему огорчению выпуклость укрупнилась. Проступил холодный пот. Еще через неделю уже четко ощущалась припухлость величиной с полкулака. «Это ко-нец», - в страхе подумал я. Сказать сокурсникам? Будут насме-хаться: «Жертва воображения!». Сообщить врачам? Упекут в клинику, проведут химиотерапию, положат на операцию, зарежут и отнесут в морг. Обратиться к родне? Будут жалеть и плакать, скинутся на венок. «Стоп, давай рассуждать логически, - поста-рался я сосредоточиться, - Во-первых, опухоль может быть не злокачественная. Во-вторых, нет болезненных симптомов, тош-ноты и слабости. В-третьих, уж слишком быстро она выросла. В-четвертых, не было никаких причин: я молод, гастрита и язвы не было. И, наконец, опухоль росла тогда, когда я о ней думал. Вот-вот! Значит, первым делом нужно перестать о ней думать и пре-кратить трогать. Как сама появилась, так сама и рассосется. Ло-гично? Логично. Другого выхода всё равно нет». У всякой логики есть признаки безумия. Кстати, человеку вообще свойственно рассуждать много и логично, а делать мало и сумбурно.
Легко сказать – «забыть и не трогать»! Мои мысли были толь-ко об этом. Тогда я решил, что нужно быть всё время чем-то за-нятым, каким-нибудь развлечением, чтобы не вспоминать о воз-можной болезни. Я пристроился во все студенческие компании: спортивные, культурно-массовые, вплоть до карточных и алко-гольных. Отрок прекрасен напором пороков. Что может быть азартней покера и преферанса!? Вместо учебников я стал читать забавные книжки вроде «4-й позвонок». Вот только детективчики почему-то не читались. Мне не нравилось, что как только где-нибудь появляются эти любопытные ищейки Эркиль Пуаро или мисс Марпл, там обязательно кого-нибудь убивают.
Прошло три месяца, в течение которых я почти не думал о своем животе. И вот однажды, вдруг вспомнив, с опаской дотро-нулся до него. Ничего не выпирало. Прощупал как следует. Ниче-го! Ошалел от радости. Когда спустя много лет я услышал от ме-диков пренебрежительные отзывы об одном известном психоте-рапевте, то заметил им: «Врачуя душу, он устраняет причины болезни. Врачуя тело, вы устраняете лишь последствия болез-ни». Они высокомерно засмеялись: «Ну, это философия! Если пациенту после общения с врачом вдруг стало легче, значит это не больной, а симулянт». Я поведал им свой случай с опухолью. Они изрекли: «Чепуха, не может быть!». Так уж люди устроены: чушью они называют непонятное. Если бы медики занимались политикой, то несомненно все вступили бы в партию консервато-ров (кстати, не странно ли, что заниматься врачеванием имеет право только врач, заниматься наукой – только ученый, а зани-маться политикой – любой, у кого есть амбиции).
С другой стороны, воображение – штука не бесполезная. Од-нажды на занятии по хирургии, когда нам рассказывали об опе-рациях по удалению камней из почек и мочевого пузыря, мне пришла мысль: а если обойтись без операции? С помощью шприца надо ввести растворитель прямо в то место, где образо-вались камни. Они рассосутся!». Преподнес эту идею преподава-тельнице. Она выслушала вполуха и с сомнением спросила: «А как же добраться шприцом до нужной точки вслепую?». – «Под рентгеном», - предположил я (томографов тогда еще не было). «А откуда уверенность, что камни растворятся в воде?». – «А кто сказал, что нужно вводить воду? Нужно взять смесь воды с орга-ническими веществами». – «Ну, это пока одни Ваши фантазии», - подвела она черту. Спустя много лет я по телевизору увидел ре-портаж о шприцевом методе удаления камней. Большой коллек-тив медиков был за это удостоен Госпремии.
КВАНТЫ И ВРЕМЯ.
Чем отличается умный от дурака? Тем, что умный частенько ощущает себя дураком, а дурак никогда. Умный – тот, кто не бо-ится делать глупости. Люди делятся на умных, видящих в себе глупое, и дураков, уверенных в своем уме. Первые три года в МБИ я чувствовал себя полным придурком, поскольку учился слабо. Например, зачет по матанализу (поясняю для гуманита-риев: по математическому анализу, а не по анализу мата) пере-сдавал трижды, экзамен – дважды, хотя учебник был мной зачи-тан до дыр. В конце концов почувствовал, что в математике есть поэзия (но в поэзии, слава богу, нет математики). Математика нужна уже хотя бы затем, чтобы невежды относились к наукам с должным почтением.
На экзаменах я чувствовал себя букашкой под промокашкой. Малейшая оплошность вызывала во мне растерянность и неспо-собность к дальнейшему ответу. Мучила неуверенность в себе и одолевали сомнения в изучаемом. Неуверенность проистекала как из юношеской застенчивости, так и из фрагментарного харак-тера знаний. Сомнения же были обусловлены тем, что я часто не находил ни в учебниках, ни у преподавателей ответов на важные вопросы. Плоды познаний пожирались червями сомнений. Ра-дость познания уравновешивалась его же горечью.
Например, я никак не мог уразуметь, каким же образом квант света одновременно является и частицей, и волной. У нас был прекрасный курс физики. Оптику нам читал Л.Л.Грушков, ученик знаменитого Ландау. В оптике есть некое эстетическое начало, красота. Красавец Грушков соответствовал своему предмету. Он считал, что если вместо ста балбесов пришел один прилежный студент, это достаточная аудитория. Редкие девушки сидели в первых рядах и тихо млели. Лекции он читал так, как будто пре-зирал аудиторию. Да так оно и было. Когда он исписывал доску кучей формул, едва ли два-три студента понимали, о чем речь. Большинство бездумно быстро-быстро переписывало. Иногда он отворачивал голову от доски и спрашивал: «Ну что – списали?». Если раздавалось дружное «да», он стирал; и начинал новые выкладки. После первого часа он выходил из зала. Ни для кого не было секретом, что Грушков в перерывах баловался рюмоч-кой коньяка. Возвращался в приподнятом настроении и строчил на доске еще быстрее.
Учись как хочешь, но знай как следует. Ни в лекциях, ни в учебнике по оптике я не смог найти объяснений корпускулярно-волновому дуализму. Вернее, объяснения были, но они меня не удовлетворяли. Грушков, которому я этим морочил голову, в кон-це-концов строго отрезал: «Теории не бывают ни истинными, ни ложными, а лишь полезными или бесполезными. Не нужно тре-бовать истины в последней инстанции. Наука ставит только те вопросы, на которые надеется получить ответы. Смотрите на физическую модель просто как на удобный инструмент. К дуа-лизму нужно привыкнуть». - «Получается, что истина - всего лишь правдоподобная выдумка, которая устраивает всех? И к этой вы-думке нужно привыкнуть, то есть попросту – поверить?». – «Да, поверить в правильность современных представлений. Ибо они подкреплены опытом». – «Но ведь опыт и его интерпретация это не одно и тоже. Опасно путать истину с обычаем…». Он усмех-нулся: «Вот Вы спорите, спорите, а подумать-то и некогда. У нас тут не парламент; давайте не будем устраивать дискуссию, а то у меня появляется желание не ставить Вам зачет». Теперь я по-нимаю, что он был прав и что ВУЗ тем и отличается от парла-мента, что в ВУЗе дискуссии не уместны. Сначала надо научить-ся плавать по-собачьи, а уж потом щеголять вольным стилем.
Было много вопросов, которыми я мучился. Время, энергия, пространство, материя. Эти абстрактные понятия физики ос-нованы, как оказалось, лишь на туманных ощущениях, но, как ни странно, именно они составляют фундамент науки. Например, время. Казалось бы, чего проще: время оно и в гробу время. Но ни в одном учебнике физики не смог я найти – что же это такое? Самое смешное, что понятием «время» все пользуются, а его строгого определения нигде нет. Максимум что есть – что изме-ряется оно в секундах или минутах, или часах; а что это за «оно» не ясно.
Спросите любую заурядность: "Сколько будет дважды два?". И в ответ услышите безапелляционное: "Четыре!". Спросите о том же человека незаурядного, и он скажет: "А это как посмот-реть". И тогда толпа засвистит и заулюлюкает: "Вот невежда! Не знает, сколько будет дважды два!". Мой приятель и сокурсник Владимир Червенко был парень незаурядный. Имел привычку задумываться. Но даже он на мой вопрос о времени ответил лег-комысленно. «Ну что ты мудришь? Вот часы. Стрелочки идут. Вот оно время», - объяснил он, поднеся руку с часами к моим глазам, как будто я слепой. Когда люди называют нечто каким-нибудь словом, у них возникает ощущение, что они полностью исчерпа-ли познание предмета. Почти в любом вопросе важна не столько истина, сколько определенность.
«Это ты мне часы показываешь. А время-то где?», - с подко-выркой спросил я. «Да разве это не одно и то же!?», - изумился Вова. «А как по-твоему: время можно остановить?», - коварно закинул я удочку. «Конечно нет», - убежденно изрек он, не пони-мая, что попался. Я взял его за запястье и оттянул винтик часов до упора. Часы встали. «Вот видишь: время остановилось», - ус-мехнулся я. «Ерунда! Не важно, что они сейчас стоят. Если вер-нуть винтик на место, то часы снова пойдут. Время оно есть само по себе», - теряя терпение возразил Вова. «Тогда покажи мне его», - попросил я. Вова взглянул на циферблат и с сомнением в голосе задумчиво произнес: «А вообще-то действительно: где оно? Ведь часы можно разбить. Получается, что либо время су-ществует само по себе, независимо от часов, Солнца и планет, либо никакого времени в природе вообще нет». Крутое умозак-лючение. Часы показывают время, но не властны над ним. Это вроде того, что мы живем, но не властны над своей жизнью.
«Время не может быть отождествлено с каким-либо физиче-ским телом, в противном случае разрушение этого тела означало бы исчезновение времени», - изрек я. «Но тогда, значит, время – чистая абстракция? Время – всего лишь субъективное ощуще-ние?», - удрученно удивился Вова. Правильная постановка во-проса создает предпосылку для правильного ответа. Я согласил-ся лишь отчасти: «В каком-то смысле это так. Вот утром мы не чувствуем, что сон длился 8 часов; обычно нам кажется будто прошло несколько минут. С другой стороны, за эти 8 часов в ми-ре происходили разные события…». «Эге! Вот-вот-вот! - прервал меня Червенко, - там, где ничего бы не происходило, времени бы не было, но поскольку в мире всегда что-то происходит, значит, время есть. Время – это показатель насыщенности событиями. А для удобства люди выбрали не просто события, а регулярные события: движение часовой стрелки, вращение Земли и планет». Я развил его мысль дальше: «Стрелки часов можно не только остановить, но даже заставить вращаться назад. Вращение Зем-ли мы не можем изменить, но теоретически тут запретов нет. Ес-ли бы у человечества был гигантский архимедов рычаг, то доста-точно было бы приложить нужную силу в нужном направлении, и Земля бы начала вращаться по-другому». И тут у меня возникла идея - смутная, манящая, волнующая, но вероятно ошибочная, как почти все новые идеи: «Получается, что время можно напра-вить вспять; достаточно обратить назад все события. Никаких принципиальных запретов нет. Дело за малым – за реализацией технического решения». Вове эта грандиозная мысль понрави-лась, но он усомнился в возможности реализации: «Можно обра-тить какие-либо события, но невозможно повернуть назад все события во Вселенной». Я тут же придумал выход: «А зачем по-ворачивать все события? Достаточно сделать это локально, на Земле, чтобы земное время потекло вспять. А для начала можно сделать опыт в малом пространстве. Обратить время – значит запустить все процессы, например биологические, в обратную сторону. Так можно вернуть молодость». Червенко одобрительно кивнул: «Сначала нужно это сделать на одном простом объекте - на мышке. Вот не ясно только, как именно можно заставить мыш-ку не стареть, а молодеть». Я согласился, что с мышкой придется повременить. Тогда я еще не понимал, что в стареющем орга-низме накапливается огромное количество молекулярных дефек-тов (в ДНК, белках и липидах). Организм сам устраняет многие из них, но не полностью. С годами их накапливается слишком мно-го. Тогда наступает конец.
Вскоре я пришел к заключению, что время дискретно. Непре-рывность времени – вещь кажущаяся, так как на молекулярном уровне энергия передается квантовано и все события тоже кван-тованы. Если взять молекулу и возбудить квантом света, то ее пребывание в электронно-возбужденном состоянии (ЭВС) в те-чение нескольких наносекунд – это и будет элементарным собы-тием, «временем жизни» ЭВС. После испускания энергии моле-кула возвращается в исходное состояние. Это эквивалентно то-му, как если бы время для данной молекулы вернулось к исход-ному моменту, до поглощения кванта. Когда я внимательней по-читал оптику, выяснилось, что «переоткрыл Америку»: наличие «времени жизни» являлось давным-давно известным парамет-ром, хотя почему-то никем не обсуждаемым с подобной позиции. А спустя много лет в одном зарубежном физическом журнале мне попалась статья английских теоретиков об обратимости времени.
СВЕЧЕНИЕ.
На кафедре биофизики МБИ сотрудники традиционно зани-мались так называемым сверхслабым свечением. Это очень слабое свечение, исходящее от живых объектов, связано с жиз-недеятельностью клетки. При повреждении клеток свечение рез-ко возрастает: внутренняя энергия теряется в виде световых квантов. Свечение сильно активируется ионами железа. Такое свечение, получившее название «хемилюминесценция», можно в темноте видеть невооруженным глазом. Механизм свечения за-ключается в стимуляции ионами железа кислород-зависимых свободно-радикальных цепных реакций с участием клеточных липидов.
На 5-м курсе я выполнял работу по изучению свечения плаз-мы крови человека. Как обнаружили ранее сотрудники кафедры, плазма самопроизвольно испускает кванты света, в отсутствии клеток. Это казалось странным. Но всё то, что странно, заслужи-вает изучения. Ученый должен иметь нюх на невероятное и уметь отличать его от невозможного. Сотрудники кафедры выяс-нили, что свечение плазмы крови возгорается в присутствии ио-нов железа. В моих опытах оказалось, что свечение плазмы он-кологических больных сильней, чем здоровых. Поскольку в кли-нике здоровых нет, то в качестве нормы пришлось брать плазму собственной крови.
Интенсивность свечения была низкой. Приходилось брать много проб крови у себя и у больных, чтобы набрать достовер-ную статистику. Добавление ионов железа увеличивало свече-ние, но хотелось усилить еще. Однажды в химической аудитории я взглянул на таблицу Менделеева и там рядом с железом уви-дел кобальт. «Ага, у них сходные электронные оболочки; значит, ион кобальта тоже мог бы индуцировать хемилюминесценцию!», - пришла догадка. Первая же проверка была успешной: при до-бавке кобальта к плазме возникало сильное свечение. Я изучил его свойства. Когда я показал результаты сотрудникам кафедры, они от радости буквально встали на уши и потащили меня к Юрьеву. Профессор тоже пришел в восторг и тут же дал дюжину советов. Как говорится, кто умеет делать, тот делает; а кто не делает, тот дает дельные советы.
По легкомыслию я даже не подумал опубликовать результа-ты. А вскоре увлекся другой работой, под началом Евгения Ген-надиевича Бубрецова, переманившего меня к себе. Не знаю, де-лали ли что-либо после меня с кобальтом сотрудники кафедры или нет, но спустя 10 лет на международной конференции я ус-лышал доклад одного американского профессора об открытии им свечения под действием кобальта. Рано или поздно ученые от-крывают всё, что только можно открыть.
Бубрецов был по образованию физик. Он возглавлял активно работающую лабораторию. Там было много аппаратуры для ре-гистрации люминесценции (молекулярного послесвечения под действием сильного света). Бубрецов завлек меня тем, что посу-лил свободу творчества и лаборантские полставки. К тому вре-мени я успел окунуться в литературу по хемилюминесценции и люминесценции, следствием чего явилось возникновение в моей разгоряченной голове переизбытка разнообразных идей, иногда почти сумасшедших. Я поведал Бубрецову о некоторых и заявил, что до открытий рукой подать. Он посмотрел на меня участливо, вздохнул, сравнил научные проблемы с горами, которые нужно преодолевать, и процитировал пословицу, гласящую, что горячая лошадь хороша на скачках, а в горах хорош осторожный мул. Я гордо ответил, что не хочу быть ни мулом, ни осторожным и что каждый осторожный чикиляет по жизни как пингвин с яйцом по ледяным торосам. Бубрецов снова вздохнул и спросил, сколько же нужно времени, чтобы реализовать грандиозные замыслы. Я с энтузиазмом заверил, что справлюсь за месяц. «Только давай, Викентий, уговогимся, что если за месяц не получится, то начнем ту габоту, котогая утвегждена в плане лабогатогии», - предложил Бубрецов, глотая букву «р» как черт вареники. Картавил он не-щадно. «Идет», - согласился я.
Я вкалывал как одержимый. «Кто пашет глубоко, тот пойдет далеко», - подбадривал меня Бубрецов. Я приходил в лаборато-рию рано-рано утром, а уходил поздно-поздно вечером. Частень-ко недосыпал. Ни на кого и ни на что не обращал внимания. Временами был рассеян. Лида подозрительно посматривала на меня: не завел ли любовницу. Вот глупости. Я умордовывался на более интересном, на науке. Наука подобна красавице: не жалу-ет того, кто не готов пожертвовать ради нее своею жизнью.
Однажды ближе к ночи я, уставший до тошноты, возвращал-ся пешком в общагу и вдруг увидел, что фонари вдоль дороги качаются. Я остановился. Земля тоже покачивалась. «Вот, при-дурок, доработался!», - воскликнул я в сердцах с испугом и дал себе зарок передохнуть пару деньков. Нетвердой походкой до-шел до общаги. Около входа толпились студенты. Я прошел ми-мо. Лифты не работали. Я стал подниматься на 9-й этаж пешком. Лестница начала дрожать. Я ухватился за стенку и, шатаясь и оступаясь, добрался до своей комнаты. Дома никого не было: ни жены, ни дочки. Это меня удивило. Лампочка в комнате раскачи-валась. Я в растерянности лег на кровать. Вскоре качка прекра-тилась. Оказалось, что дело было не во мне: до Москвы докати-лась волна румынского землетрясения. Назавтра я снова с утра побежал в лабораторию.
Прошел месяц. Мои опыты не дали результатов. Бубрецов подошел, когда я в очередной раз измерял свечение митохонд-рий, и шутливо спросил: «Ну, Кеша, как великие откгытия?». Я со вздохом признал, что нужно еще немного времени. «Еще месяц хватит?», - иронично спросил он. «Пожалуй, хватит. Надеюсь», - уже без прежнего апломба ответил я. Прошел еще месяц. Успеха не было. Я признался в этом шефу и попросил еще месяц. Он разрешил. И вновь мои надежды оказались напрасными. Боль-шие начинания всегда кончаются либо успехом, либо крахом (кстати, малые начинания всегда кончаются одним и тем же – ничем). «Давай отложим откгытия на потом, а пока сделаем за-планигованную габоту. Договогились? Только одно условие: ни-каких условий», - предложил Бубрецов. «Договорились», - без-утешно согласился я.
ЗЛОПОЛУЧНОЕ ОТКРЫТИЕ.
Бубрецов был мелкий, щуплый, конопатый, очень подвижный и веселый. Над его картавостью коллеги потешались в открытую, но он не обижался, смеялся вместе с ними. Все они были физики и биофизики, энергичные и задорные. Занимались применением люминесценции в биологии. В то время возник сильный интерес к биомембранам. Одним из объектов были мембраны из мышц кролика. Эти мембраны – ретикулум - нам привозили с биофака МГУ, где кто-то из биохимиков наладил их выделение. Как выяс-нилось через несколько лет, этим биохимиком была моя будущая вторая жена. Расчет и случай правят миром.
Моя работа с ретикулумом началась с открытия, точнее – со злополучного открытия. Случилось это так. Как-то вечером по-дошел Бубрецов и протянул маленькую пробирочку с раствором: «Вот нам пгивезли из МГУ свежие мембганы гетикулума. Нужно посмотгеть их белковую люминесценцию». В тот же вечер я на-чал делать прикидочные опыты. Они оказались ошеломляющи-ми. К полуночи, когда в лаборатории уже не было ни души, я не-хотя завершил работу, убрал ретикулум в холодильник, выклю-чил аппаратуру и счастливый потопал в общагу спать.
Рано утром снова был за прибором и работал до позднего вечера, почти не отрываясь. Коллеги каждый час пили кофе или ходили в буфет. Я за весь день оторвался от работы только на короткий скудный обед. Надо мной шутили: «Эй, Никишин! Хва-тит насиловать аппаратуру! Дай ей отдохнуть». Но зуд открытия не давал мне покоя. Несколько дней я азартно ставил опыты. Всё повторялось в лучшем виде. Единственное, что смущало, это то, почему до меня никто не видел такого: белок излучал ульт-рафиолетовый свет дискретно, узкими полосами. Это было по-хоже на известный эффект дискретных энергий у молекул в за-мороженных углеводородах. Тот эффект имел ясную физическую природу. Мой же эффект объяснить было невозможно.
Наконец я показал свои результаты Бубрецову. Он в замеша-тельстве смотрел на узкие линии, записанные прибором на бу-мажной ленте, и бормотал: «Ничего не понимаю. Этого не может быть. Откуда такое?». Я стал его убеждать, что это – открытие. Бубрецов резонно заметил мне: «Викентий, если хочешь убе-дить, то не тужься убеждать, а потгудись объяснить». Разумных объяснений у меня не было.
Вдруг Бубрецова осенила догадка: «А на каком пгибоге ты это измегял?». Я кивнул на установку, стоящую в углу. Бубрецов при-свистнул и засмеялся: «А ты не обгатил внимание, какая там стоит лампа?». Я в замешательстве подошел к прибору и по-смотрел. Это была ртутная лампа. Я всё понял. Такая лампа да-ет не сплошную полосу ультрафиолета, а отдельные линии. Краска стыда бросилась мне в лицо, ибо, как говорится, каждый имеет право на ошибку в высшей математике, но никто не имеет права на ошибку в таблице умножения. Это было фиаско. Бубре-цов, видя мою подавленность, перестал смеяться и попытался подбодрить: «Не пегеживай! Не ты пегвый так накалываешься. Я сам, будучи студентом, сделал примегно такую же ошибку и чуть не отпгавил статью об “откгытии” в жугнал. Спасибо, что шеф вовгемя вегнулся из командиговки…».
Я понял, что к научной истине приходят последовательно: ошибка за ошибкой. И я был признателен Бубрецову за то, что он уберег меня от публичного позора; коллеги ничего не узнали о злополучном открытии. Я получил урок: повторяемость результа-тов не есть гарантия правильности опыта. И еще: торопись без суеты. Когда торопишься, вспомни, сколько раз ты куда-нибудь спешил и что из этого выходило.
Дипломная работа занимала почти всё мое время и мысли. Иногда я так глубоко погружался в размышления, что не замечал ничего вокруг. Однажды рано утром, еще не совсем проснув-шись, шел из общаги в лабораторию и думал о предстоящем эксперименте. Шагал прямо по шоссе, так как тротуара тут еще не было, кругом велась стройка. Погрузившись в мысли, не сразу обратил внимание на какие-то звуки позади. Хотел было отодви-нуться не оборачиваясь, как вдруг ощутил сильнейший толчок в плечо, от чего вмиг пробудился от своих дум. Возмущенно раз-вернулся, желая врезать грубияну как следует, и замер в изумле-нии. Меня толкал автобус! Водитель сигналил и крутил указа-тельным пальцем у головы, а пассажиры дружно смеялись, видя мое намерение пободаться с автобусом.
Наука божественна, но храмы науки населены отнюдь не бо-гами. Эту истину я понял на дипломе. Бубрецов предупредил, чтобы я ни в коем случае не распространялся на кафедре о ре-зультатах. После конфуза со злополучным открытием у меня и в мыслях такого не было. Как потом выяснилось, Бубрецов опа-сался не нового конфуза, а утечки информации. Результаты ока-зались достаточно важными. Их приняли в журнал «Доклады Академии».
Доцент А.Я.Потапов, выступая в качестве рецензента на за-щите, отметил, что диплом Никишина вполне может рассматри-ваться как фундамент кандидатской диссертации. Пожурил меня за не слишком аккуратное оформление, но похвалил за стремле-ние докопаться до сути. При этом умудрился выронить диплом из рук. Диплом был не переплетен, так как я допечатывал послед-ние фразы накануне ночью. Диплом, ударившись о голову сидя-щего профессора Юрьева, рассыпался по полу на отдельные листы. Все бросились под столы собирать. Профессор потер ушибленную лысину и воскликнул весело: «Да, очень весомый диплом!».
БИОГАВАНЬ. РЕЧНЫЕ РОГА.
После окончания МБИ мне предложили в Москве аспиранту-ру. Но я не хотел жить в сумасшедшем мегаполисе. Объездив Подмосковье, остановился на Биогавани. Во-первых, тут было пять институтов биологического профиля, и, во-вторых, очень понравился сам академгородок. Он красиво стоял на холме, на берегу реки, а вокруг простирались поля и леса. Никакой гавани на самом-то деле не было, если не считать пристани, куда при-чаливали рыбацкие моторки.
Я спешно организовал переезд моей матери и брата из Кры-ма в Биогавань. В результате мы с Лидой и дочуркой поселились в Биогавани в маленькой двухкомнатной материнской квартирке. Было тесновато. Кроме того, между женщинами началась пози-ционная война в рамках классических отношений «сварливая свекровь - нахальная сноха». Сорок мужчин могут мирно жить в одной казарме, а две женщины на общей кухне начнут войну. Во-обще нет большей ненависти в мире, чем ненависть соседей по квартире. Причем, чем крепче позиция, тем слабее нервы. Я по-дал заявление в профком на отдельное жилье. И, конечно, во-прос был решен типично по профкомовски: мне с Лидой выдели-ли комнату в коммуналке.
Между прочим, известно, что в коммуналках рождаемость выше… В доме жило много таких же молодых семей. Все были нищие, но веселые. По вечерам часто собирались шумные ком-пании. По утрам я разгребал мусор и грязную посуду. Процесс мытья посуды меня не угнетал. Наоборот, тупая размеренная деятельность над раковиной под шум воды из крана наводила на глубокомысленные размышления.
В один из летних вечеров компания ринулась на речку ку-паться. Вдвоем с Лидой мы идти не могли: кому-то надо было сидеть с дочкой. Я остался. Лидия вернулась за полночь , радо-стная, разгоряченная и необычно страстная. Через три дня по-вторилось то же самое. Я доверчиво полагал, что она просто хо-дит купаться. Женская верность – миф, в который наиболее охотно верят рогоносцы.
Как-то вечером раздался стук в окно (мы жили на 1-м этаже). «Ой! Это меня! Зовут на речку!», - крикнула мне Лида. Я выгля-нул и увидел под окном кучерявую голову соседа с 3-го этажа. Этот сосед был известный хохмач и бабник. Ситуация показа-лось мне скользкой. «Может, не пойдешь?», - спросил я Лиду. Она горячо возразила: «Пойду-пойду! Я мигом! Искупаюсь и вер-нусь». Вернулась снова за полночь; скромненько, смиренными шажками, вошла и стала тихо раздеваться, не включая свет. От нее несло духами и помадой; и еще изменой. Шлындра. Дешев-ка.
Когда через день всё повторилось, я взял рюкзак, покидал в него немногочисленные шмотки и пошел на выход. Дочка сладко спала в кроватке. «Ты куда?!», - демонстрируя удивление вскрик-нула Лида. «У матери пока поживу», - буркнул я глухо. Лида за-плакала. Я терпеливо дождался, пока ручьи высохнут, а всхлипы стихнут. «Значит, уходишь?», - уточнила она, перестав сморкать-ся в ночной халатик. «Значит, ухожу», - эхом отозвался я, грустно подумав: «Муж плохой - уходит достаток; жена плохая – уходит муж». Лида оправила халатик и кивнула: «Ладно, иди. Только да-вай сразу договоримся на счет алиментов». Я тут же сочинил афоризм, что алименты – это штраф с нас, мужчин, за легкомыс-ленный секс с тяжелыми последствиями, но не решился озвучить вслух. «Мне нужно купить чешскую стенку. Оплатишь?», - про-должила Лидия свою мысль. «А куда ж я денусь», - согласился и ушел. Как говорится, ушла любовь, ушел и я.
Лида сделала попытку меня вернуть. Мы с ней даже сошлись на пару недель, но ничего не вышло. Оказывается, я не умею прощать. И еще. Я вдруг осознал, что Лида - не единственная на планете женщина, обладающая всеми прелестями слабого пола. У меня наметилась новая привязанность, к которой я потянулся, как сиротливый теленок к грудастой буренке.
Вскоре Лидия вышла замуж за соседа. Но не за кучерявого с 3-го этажа, а за другого – лысого, с 5-го. Кстати, очень положи-тельный мужик.
ЭФФЕКТ МЫРАНОВА.
В Биогавани я долго искал по институтам подходящую лабо-раторию. Особенно интересной показалась та, которая называ-лась лабораторией биоэнергетики. Я решил, что там занимаются молекулярными механизмами преобразования энергии в живой клетке. Жизнь это энергия. Есть энергия - есть жизнь. Мне хоте-лось узнать, как в клетке возникает жизненная энергия и как она расходуется.
Проблема была только в том, что заведующая этой лабора-торией профессор Кондрашкина пользовалась в МБИ дурной славой. «Если хотите в чем-либо запутаться, поговорите с Конд-рашкиной», - смеялся профессор Юрьев, не рекомендуя мне ид-ти под начало этой властолюбивой дамы. Я не послушал его. А зря.
Кондрашкина, узнав что я из МБИ, поморщилась: «Уж больно там все умные, злоупотребляют физикой да математикой. А ведь биология – наука о живом, тут негоже циркулем махать». Она не очень-то хотела меня брать. Предпочитала молодежь с перифе-рии. Возьмет вытащит в академгородок малограмотного маль-чонку из какого-нибудь козлохердинского сельхозинститута - и он ее не просто слушается, он ее боготворит. Но на мое счастье (или несчастье) один из коллег Кондрашкиной, некто П.Г.Мыранов, заявил, что готов сделать из Никишина настоящего ученого. Она отдала меня под его начало и на время забыла о моем существовании.
Мой новый шеф Петр Геннадиевич Мыранов оказался не просто старшим научным сотрудником, кандидатом медицинских наук. Он был большая шишка: ученый секретарь академгородка и член горкома партии. Типичный "член", и этим всё сказано. Пе-ребравшись с помощью партийных связей из далекого Ашхабада в академгородок, быстро продвигался по служебной лестнице. Везунчик, он был суетлив и трусоват. Успешная карьера позво-лила ему уверовать в свою значимость и могущественность. Не зря говорят, что если человек идет по жизни легко, значит, он попал на плохую дорогу. Баловень судьбы – ничтожество, кото-рому не мешают ни люди, ни боги. Карьерист, начиная как трус-ливый заяц, постепенно становится опытным лисом, приобре-тающим всё более волчьи черты на более высоких должностях. Вообще карьеры пробиваются тремя способами: хитрыми голо-вами, толстыми задами, сладкими словами.
В науке Мыранов разбирался ровно столько, чтобы среди не-учей слыть знатоком или, если выразиться образно, среди импо-тентов бабником. Всегда стильный, в импортном элегантном кос-тюме, при ярком галстуке, в белоснежной рубашке со сверкаю-щими запонками, он производил неизгладимое впечатление на различные делегации и депутации. Хотя, по моему мнению, пи-жон в шикарном костюме, с серебряными запонками, в солидных очках в золотой оправе, есть всего лишь пижон, и никто более.
Он месяцами не вылезал с совещаний и заседаний. Кто хочет стать начальником, тот должен распрощаться со своей свободой. Таким образом, как вы поняли, Петр Геннадиевич был очень за-нятой человек. Однако нашел для меня пару часиков, чтобы сформулировать те великие научные проблемы, которыми я обя-зан буду заниматься под его чутким руководством. В ходе беседы мне показалось, что это не проблемы, а проблемки. Причем, сделанные шефом указания носили ультимативный характер. Мыранов, как любой начальник-выскочка, игнорировал в отно-шениях с коллегами три важные вещи: что он руководит людьми; что обязан управлять ими по совести; и что помыкать ими он бу-дет не вечно.
Когда я вторично зашел в шикарный кабинет шефа, он дос-тал из ящика стола пухлую папку, вытащил из нее длинную ленту бумаги, сложенную гармошкой, и показал несколько графиков. Как выяснилось, сколько-то лет назад он сам ставил опыты и об-наружил необычный эффект. В митохондриях (мельчайших внут-риклеточных органеллах, ответственных за синтез богатого энер-гией аденозинтрифосфата - АТФ) Мыранов вроде бы нашел «ключевую энергетическую точку». И теперь он хотел, чтобы я, опираясь на его открытие, продолжил изучение этой «точки». Причем, предупредил, чтобы я, не дай бог, не проговорился ко-му-нибудь об этом. Изображая повадкой важную научную фигуру, строго-настрого запретил мне общаться с сотрудниками других лабораторий. Недвусмысленно дал понять, что любое неповино-вение будет строго караться. Титулы превращают невежду в не-вежу. Невежество - подмастерье хамства.
Через месяц работы над «эффектом Мыранова» я понял, что это не эффект, а ошибка, грустный артефакт (слово «артефакт» используется в науке в двух смыслах: как синоним ошибки или археологической находки). Ошибка заключалась в неселективно-сти рН-электрода. Мыранов думал, что электрод реагирует толь-ко на концентрацию протонов (рН), тогда как электрод чувство-вал также ионы калия и натрия. Когда я объяснил это Мыранову, он не поверил и начал было хорохориться, но после дискуссии смирился и скис. Кстати, если ученый не сделал в науке ничего нового, он может утешиться тем, что никогда не будет опроверг-нут.
ЭВС.
Поскольку своих идей у Мыранова больше не было, он спро-сил: как же теперь найти в митохондриях «главную энергетиче-скую точку»? Я радостно раскрыл ему идею, что такими «точка-ми» могли бы служить ферменты дыхательной цепи, способные переходить в электронно-возбужденные состояния (ЭВС). Если воздействовать мощным светом, например лазерным, то фер-менты перейдут в ЭВС. При этом в дыхательной цепи возникнет перенос электронов, протонов и синтез АТФ. Мыранов удивился: «Причем тут ЭВС и зачем тут свет? В живой клетке никакого све-та нет, в ней абсолютно темно. Это ведь любому дураку ясно». «Дураку может и ясно, - не удержался я от выпада, - но вообще-то в живой клетке, а точнее - в ее митохондриях, происходит сжигание кислородом продуктов расщепления сахара. Этот про-цесс похож на сгорание бензина в двигателе автомобиля. Разни-ца лишь в деталях. В митохондриях сгорание идет так, что энер-гия тратится не на расширение газа и толкание поршня, как в двигателе, а на перенос электронов, протонов и синтез АТФ. В митохондриях потери энергии в тепло составляют 70 %, но тем-пература клеток человека не превышает 37 градусов, в то время как температура в камере сгорания двигателя достигает тысячи градусов. В любой химической реакции в молекулах происходит перераспределение энергии. Часто порции энергии столь велики, что молекулы переходят в ЭВС, как при облучении мощным све-том. Когда энергия ЭВС не используется, а теряется, то наблю-даются излучение и разогрев. В живой клетке есть свечение, хо-тя оно в миллион раз слабее, чем пламя при сгорании бензина».
«Разве свечение митохондрий или клетки можно увидеть?», - в замешательстве спросил Мыранов. Я пояснил: «Свечение уже давно наблюдается Юрьевым и другими. Оно регистрируется в ультрафиолетовой, видимой и инфракрасной области. Его можно обнаружить с помощью детекторов - фотоэлектронных умножи-телей. Такое излучение сходно с тем, которое зачастую наблю-дается в химических реакциях. Высвобождение энергии в реак-циях не обязательно связано со сгоранием. Например, если слить вместе кислоту и щелочь, то возникнет сильнейший нагрев раствора. Здесь часть химической энергии при нейтрализации зарядов теряется в виде тепла. При этом можно наблюдать сильное свечение в инфракрасной области, а также слабое – в видимой и ультрафиолетовой».
Мыранов спросил: «Так, по Вашему, Викентий, получается, что по клетке энергия гуляет в виде света?» - «Нет. В виде света и тепла она только теряется. А передается она двумя способами: на большие расстояния - с помощью веществ, богатых химиче-ской энергией, а на маленькие – с помощью ЭВС». Мыранов с сомнением покрутил головой, повздыхал, но мой уверенный тон все-таки как будто убедил его. «Если всё это так, то тут открыва-ются большие перспективы. Так и быть, начинайте опыты, а че-рез 3 месяца доложите о результатах», - решил он.
В лаборатории я собрал установку, позволяющую проводить опыты по световой стимуляции митохондрий, а также детектиро-вать люминесценцию, рН и кислород. Три месяца пролетели мгновенно. Я показал Мыранову результаты: под интенсивным синим светом в суспензии митохондрий возникало потребление кислорода. Стоило выключить освещение, и процесс тут же пре-кращался. Мыранов сначала не понял, о чем речь, но после разъяснений обрадовался и предоставил мне полную свободу. В течение двух лет я выяснил, что свет активирует в дыхательной цепи потребление кислорода, перенос электронов, изменение рН и синтез АТФ.
КРОШКА ЦАХЕС.
Однажды на доске объявлений я увидел информацию о том, что сегодня некий заезжий доцент прочитает лекцию «Клеточный свет». Название было столь привлекательным, что я отставил все дела и пошел. Народу было битком. На трибуну вышел ма-ленький плешивый человечек с пронзительными глазками и рос-кошной марксовской бородой. Доцент был прирожденный ора-тор. С первых же слов заинтриговал всех. Он рассказал о том, что обнаружил свет, исходящий из живых клеток. Ностальгически вспомнил, как давно в одиночку начал эту работу и как было трудно. Открыл всем глаза на то, что все ученые, работающие в это области, оказывается, питались исключительно его идеями и просто шли по его стопам, не более того. Почему-то мне вспом-нился гофмановский крошка Цахес. Доцент рассказывал так, будто пел арию. Деменуэндо сменялось аллегро; стоккато пере-ходило в легато; и под конец - мощное крещендо. Он владел ритмом. Умел делать многообещающие паузы. Мастерски дер-жал слушателей в напряжении, волнении и ожидании почти два часа. Он говорил, говорил и говорил. Все внимали. Докладчик это болтун, которого никто не имеет права прерывать.
Чем длительней говорильня, тем сильнее чувство, что всё уже сделано. Но чем дольше он говорил, тем больше я ощущал какую-то неудовлетворенность. Когда наступило финальное кре-щендо, я начал осознавать причину беспокойства: за все два ча-са доцент не показал ни одного графика, ни одной таблицы, ни одного результата. Но вот, в самом конце, когда все затаили ды-хание, крещендо достигло высшей точки, он показал два слайда. На первом была его собственная улыбающаяся физиономия. На втором был показан результат одного эксперимента, из которого следовало, что живые клетки способны поглощать свет и люми-несцировать – излучать свет. Зал разразился шквалом аплодис-ментов. Шквал быстро перешел в овации. Кто-то, не удержав-шись, крикнул «браво!» На него зашикали: все-таки подразуме-валось, что мы не в театре.
Расходились все небольшими группами, возбужденные и ра-достные, как после хорошего пикника. Но я так и не врубился: с чего радость-то? То, что живые клетки могут поглощать свет, так это было известно давным-давно, когда докладчик еще не поя-вился на белый свет. Простейший пример – зеленый лист, в ко-тором солнечный свет преобразуется в энергию химических ве-ществ. То, что излучают свет все, кому не лень (светлячки, меду-зы и др.), это тоже было установлено наукой задолго до доцента. От любого живого организма есть свечение, только очень сла-бое, не видимое глазом. Физический механизм люминесценции тоже известен. Жаль, что ни доцент, ни его слушатели ничего этого не знали.
УЛЬТИМАТУМ.
На основании полученных данных я подготовил две статьи для публикации. В конце каждой статьи выразил благодарность П.Г.Мыранову за поддержку. Перед тем, как отправить статьи в журнал, дал их шефу почитать. Назавтра он вызвал меня и, при-стально глядя мне в переносицу, пробормотал: «В нашей лабо-ратории есть традиция: молодежь сама от себя статьи в журналы не посылает». – «Почему?» - «Потому что нет имени. Кто-то из известных ученых должен быть соавтором». – «По-моему, таких правил в науке нет. Ведь статью отправляют на рецензию спе-циалистам; их положительные отзывы достаточны для публика-ции». – «А Вы уверены, что сумеете получить такие отзывы? У меня ведь в редакции журнала “Биофизик” есть свои люди…», - грубо намекнул Мыранов. Я прямолинейно возмутился: «Разве это правильно, если в соавторах будет тот, кто не вложил в ра-боту реального труда?». – «Викентий, Вы еще слишком молоды, чтобы судить о таких вещах. Короче, я запрещаю Вам посылать статьи в журнал. И буду вынужден предупредить руководство Института, чтобы Вам не подписывали акты экспертизы. Кроме того, на сколько я в курсе, Вы сейчас ожидаете квартирку в доме аспирантов. Так вот: ее не будет, пока Вы не примете правильно-го решения». Это был ультиматум. Ультиматум бездушного на-хального чиновника. Чиновник не умеет ничего, но может всё.
Я безуспешно пытался отправить свои статьи в печать. В Ин-ституте не подписали акты, мотивируя отказ тем, что результаты не апробированы на семинаре (хотя обычно акты составляются формально). Я пошел к Кондрашкиной с просьбой провести се-минар. После долгих проволочек семинар был, наконец, назна-чен. Мыранов на него не пришел. Зато явился доктор биологиче-ских наук А.Э.Биркштейн, из другой лаборатории. Оказалось, что Кондрашкина пригласила его в качестве эксперта.
Для доклада мне дали 15 минут. Я изложил суть проблемы, показал данные, сделал выводы. Коллеги стали спрашивать. По-скольку все они были биохимики, то многие вещи приходилось объяснять с нуля, буквально из курса общей физики. Кондрашки-на задала парочку вопросов и, не дожидаясь ответов, недоволь-ным тоном заявила: «Это всё какая-то ерунда», после чего пре-доставила слово эксперту.
Биркштейн разбил меня в пух и прах. Надо сказать, что из всех присутствующих он единственный был в теме не совсем профан. Его работы по белковой люминесценции, выполненные в 60-е годы совместно с Юрьевым, в СССР были пионерскими, хотя отставали от Запада. С годами наука ушла вперед, а старый Биркштейн топтался на месте, пытаясь кормиться на былой сла-ве. Но слава его улетучилась. Слава подобна воздушному шару: вверх, ввысь, за облака… б-бум-м! Кто стар, а славы не обрел, тот вроде никогда и не рождался. Бедняга Биркштейн очень му-чался этой мыслью. Страдал манией величия и комплексом ге-ния. Держался солидным мэтром. Смотрелся монументально. У него был прекрасно поставленный бархатный голос. Всегда вы-ступал бескомпромиссно и красиво. Проблема была только в том, что аргументы зачастую были поверхностны. Биркштейн плохо знал физику, хотя работал в той области биофизики, кото-рая скорее относится к физике, чем к биологии.
Я начал было дискутировать с Биркштейном, но он был на-столько уверен в своей правоте, что даже не снизошел до каких-либо разъяснений. Кондрашкина с удовлетворением резюмиро-вала: «Столь сомнительную работу Никишина наш семинар ре-комендовать для публикации не может».
Такого оборота я не ожидал. Что делать? Перейти в другую лабораторию? Во-первых, нигде нет вакансий, а, во-вторых, да-же если вакансия найдется, придется уйти без собранного мной прибора. А может все-таки согласиться взять Мыранова в соав-торы? Черт с ним. В конце концов, главное – опубликовать ре-зультаты. И работать дальше. Через несколько дней я принес Мыранову обе статьи, поставив его фамилию рядом со своей. Он ухмыльнулся, наложил визу и произнес: «Вот так-то лучше. От-правляйте в журнал».
ТРИ БОГАТЫРЯ: ГЕРА, ОСЯ И ИЛЬЯ.
Поскольку на работе я был предоставлен сам себе, то пер-вые пару лет активно бродил по лабораториям, легкомысленно нарушая мырановский запрет, но осваивая новые методы и ап-паратуру. Однажды кто-то из биохимиков посоветовал мне по-общаться на счет энергетики митохондрий с физиком Осей Фиш-киным.
Я спустился в подвал. Блуждая в полумраке по переходам, набрел на нужную комнату. Когда вошел, две пары глаз устави-лись на меня. Один глаз вдруг подмигнул, а его обладатель - черноволосый усатый мужчина - пригласил: «Заходи! Мне уже позвонили, что ты придешь». Он улыбнулся и протянул руку: «Привет! Я Ося. Садись. Извини, у нас тут не жарко». Он был невысокий, худощавый, кареглазый, горбоносый. Второй - ма-ленький, ушастый, лысый, курносый - подвинул мне стул. Ося и Илья были старше меня, работали здесь давно и были друзьями. Меж собой они разговаривали на английском. Как пояснил мне Илья Мефский, это не из пижонства, а по научной необходимо-сти, для тренировки – чтобы выучить английский.
Фишкин порасспросил меня о работе и около, а я осмотрел его аппаратуру и стал задавать вопросы. Он отвечал с удоволь-ствием. Ося занимался синтезом АТФ. Он был на том моем раз-громном семинаре, но я не обратил на Осю внимания, так как он тихо сидел в самом конце аудитории. «Ну, ты боец! Не спасовал перед Кондрашкиной! Твои результаты по активации светом ды-хания и синтеза АТФ в митохондриях очень интересны. Не огор-чайся, что биохимики плохо воспринимают это. Что касается Биркштейна, то он вообще человек непредсказуемый. Не горюй. Со временем у тебя всё получится», - подбодрил он меня.
Присмотревшись, я обнаружил, что в комнате есть еще тре-тья пара глаз, в дальнем затененном углу. В старом разломан-ном кресле сидел толстяк. Он задумчиво уставился в потолок и, казалось, не замечал никого вокруг. Он был бледный, с длинны-ми светлыми волосами, в потертых джинсах, рваных кедах и желтой женской куртке, накинутой поверх клетчатой рубахи, ко-роче - типичный претендент на должность очередного непри-знанного гения советской науки. Между прочим, гений - это тру-дяга, свихнувшийся на работе и померший от натуги.
Я подошел. Он привстал и представился сухо: «Георгий Бе-ляев». Я ответил в тон ему: «Викентий Никишин». Рукопожатие у него было неожиданно крепкое. Приятели обращались к нему коротко «Гера» или в шутку «Герундий» - за пристрастие к анг-лийской грамматике. Он держался со мной и друзьями невнима-тельно, рассеянно. О чем-то размышлял, время от времени что-то быстро записывая шариковой ручкой в маленький блокнотик и ручкой же время от времени задумчиво ковыряя в ухе. В отличие от своих обаятельных товарищей, Гера мне не понравился.
Говорят, что первое впечатление самое верное. Но не всегда нужно полагаться на то, что говорят. Вскоре с Георгием мы стали закадычными друзьями, хотя он был намного старше. Нас притя-нуло друг к другу. Железо притягивается магнитом в той же сте-пени как магнит железом. С другими двумя обитателями подвала я остался в поверхностно-приятельских отношениях, не более.
БРАВЫЙ ГЕРУНДИЙ.
Он презирал деньги, а они – его. И поэтому Георгий Беляев всю жизнь был нищим (нищий воистину презирает богатство не на словах, а на деле): одевался во что попало и питался чем придется. Но при этом ему было жутко интересно жить, ведь нау-кой он занимался так страстно, как будто это был вопрос жизни и смерти. В нем была одна характерная черта – чертовская упер-тость, в чем он меня превосходил. Кроме того, он успел многое повидать. Родившись в Киеве в семье летчика и эвакуировав-шись с матерью во время войны в Таджикистан, провел там го-лодное детство. Танцевал гопака за кусок хлеба на городском рынке. В 16 лет удрал из дома и поступил в Одесское военно-морское училище. Ходил курсантом в кругосветку на огромном паруснике. Причем, был единственным среди курсантов, кто не переносил качку. Его на море мутило даже в штиль. Услышав команду боцмана «лево руля!», бледный Гера героически отзы-вался «есть лево руля!» и метал харч в левый рукав, а после ко-манды «право руля!» бравый курсант отвечал «есть право руля!» и блевал в правый рукав (извиняюсь перед нежными читатель-ницами за такие подробности, но факты есть факты). Это было одной из причин, почему после окончании училища Беляев слу-жить не пошел, а поступил на физфак МГУ. С 5-го курса его вы-перли за аморалку: связавшись с негритянкой из УДН, танцевал с ней в пьяном виде нагишом ночью у памятника Ломоносову око-ло главного корпуса МГУ, вследствие чего ему пришлось два го-да преподавать физику в школе на Камчатке. Потом вновь посту-пил в МГУ, но уже на биофак. По окончании биофака случайно попал в медицинскую лабораторию спортобщества «Динамо», где со своим вредоносным характером быстро надоел начальст-ву, которое отправило его в длительную командировку, с глаз долой, в Биогавань – налаживать научные методы допинг-контроля для спортивной медицины, к которой Гера, увы, не имел никакого уважения. Увлекшись методами как таковыми, за-был про допинг-контроль и с треском вылетел из «Динамо». Из жалости его приютила М.М.Кондрашкина, впоследствии пожа-левшая о своем сострадательном порыве, но сначала не чаяв-шая души в найденном самородке, который начал свою деятель-ность в Институте с совершения грандиозного открытия (а так поступают все дилетанты-энтузиасты). Суть открытия состояла в том, что многие митохондриальные ферменты якобы способны заменять друг друга. Это было нахальным вызовом всей класси-ческой биохимии, согласно которой ферменты очень специфич-ны. Например, сукцинатдегидрогеназа окисляет только сукцинат, но не глутамат, то есть, как образно говорят биохимики, окис-ляемый субстрат входит в свой фермент как ключ в замок. Беля-ев обнаружил будто один «ключ» подходит ко многим «замкам». На семинаре он показал коллегам свои данные, неопровержимо говорящие в пользу схемы «один ключ – много замков». В ходе дискуссии сумел логикой и напором убедить всех в своей право-те. Это был триумф. Но тут случилось нечто: когда семинар за-кончился и народ повалил на свежий воздух, один из дремавших профессоров очнулся и спросил: «Георгий, а скажите, пожалуй-ста, субстраты какой фирмы Вы использовали в опытах?». На что Герундий удивленно произнес: «Я брал субстраты Ереван-ского фермзавода, но - какая разница?». А чуть позже выясни-лось, что разница большая: когда Гера взял для опытов импорт-ный субстрат, то никакой «неспецифики» у ферментов он не уви-дел, вследствие чего с ужасом осознал, что «открытие» было страшной ошибкой, обусловленной присутствием примесей в препаратах Ереванского завода. На что Герундий в сердцах вос-кликнул «проклятые халтурщики армяне!». И честно проинфор-мировал коллег о закрытии открытия. Коллеги долго-долго смея-лись. А Гера с той поры стал тщательным и осторожным. Не слу-чайно ученые являются одновременно и самым прогрессивным, и самыми консервативным сообществом; прогрессивность выра-жается в виде многочисленных открытий, а консервативность – в виде почти такого же количества закрытий.
С утра до вечера в темной комнате Герундий пялился в мик-роскоп, восхищаясь красотой микромира и созерцая сказочную жизнь, что творится в лейкоцитах и других клетках, особенно в их органеллах - митохондриях, плохо видимых, ибо микроскоп был плохонький и не позволял разглядеть те частицы, размер кото-рых был меньше микрона. На что я посоветовал: «Герундий, возьми лампочку помощнее». Но когда он сделал это, то оказа-лось – еще хуже: сильный свет, выходящий из окуляра микроско-па, ослеплял. И тут Гера сообразил, что нужно не усилить осве-щение, а наоборот ослабить. Достиг он этого весьма остроумно: взял копейку и положил ее на зеркальце под конденсором (полу-чилось классическое темнопольное освещение), в результате чего стали видны мельчайшие частицы, вплоть до 0,1 микрона. Коллеги-биохимики усомнились: разве в световой микроскоп можно видеть частицы, размером меньше длины световой волны (0,4 - 0,7 микрон)? Они не знали, что ограничение светового мик-роскопа состоит не столько в размерах частиц, сколько в том, что нельзя различить частицы, находящиеся друг от друга на рас-стоянии меньше длины световой волны, но ежели расстояние больше, то обнаружить можно даже мельчайшие частицы, хотя, конечно, они имеют искаженный вид из-за аберраций микроско-па. Поскольку Гера был очень наблюдательным, то он увидел многое, чего коллеги не могли или не хотели видеть.
В Беляеве была одна опасная черта: он пренебрежительно пренебрегал опасностью. Тот, кто пытается избегать опасностей, подобен трусливому зайцу, а тот, кто смело шагает им навстречу, становится любимцем богов. Но нельзя этой благосклонностью злоупотреблять. А Гера не знал меры. Он был слишком смел. Смелость – это мужество минус благоразумие. Тропинка благо-разумия – удел посредственности; дорога к безумию – судьба гения…
В Гере таилась страсть пробовать себя на излом. Например, как-то раз он на спор проплыл 12 км по реке при температуре 10 градусов. Где-то на шестом километре у него от холода случился почечный приступ. Но он не вылез на берег, доплыл до конца. А спор-то был всего на бутылку пива. Он вообще любил рискнуть. Говорил: «Кто не рискует, тот не танцует. Кто не рискует, тот си-дит и тоскует». Например, мог залезть без страховки на какую-нибудь верхотуру – мост или башню - просто так, чтобы плюнуть вниз. Мог сесть за руль мотоцикла в нетрезвом виде. Не боялся ввязаться в дурацкую драку с хулиганами. Гера был склонен к самоуверенности, переоценке своих сил и неоправданному ге-ройству. И однажды от этого случилась беда: у него погиб сын.
Мальчику было 9 лет. Это был жизнерадостный пацаненок, веселый и сообразительный. Но в нем была та же наследствен-ная черта: недооценка опасности. Он носился на велосипеде по шоссе и столкнулся лоб в лоб с автомобилем. Через три дня он скончался. Когда его хоронили, отец и мать молча замерли над безжизненным тельцем. Они были в ступоре от нахлынувшего, но еще не осознанного, горя. Солнечный летний день был рав-нодушен. Мы, несколько Гериных приятелей, опустили гробик в глинистую яму и забросали комьями земли и дерна.
Самое ужасное заключалось в том, что в гибели сына был виноват, прежде всего, отец: не научил мальчика кататься как следует и не объяснил, что по шоссе ездить нельзя. Более того, сыну было трудно справиться с управлением, поскольку это был огромный взрослый велосипед, не подростковый. Я встретил Ге-ру с этим велосипедом на улице буквально за пару дней до не-счастья. Герундий шел радостный, катя велосипед одной рукой. «Наконец-то купил?», - спросил я, так как знал о мечте его сы-нишки. Беляев отрицательно мотнул головой: «Нет, не купил, денег нет. Вот пришлось взять напрокат, а то пацан буквально задолбал “папа, купи, купи!”». «А не слишком ли велика ему эта бандура?», - с сомнением спросил я. «Ничего, просунет ногу под раму и будет ездить. Пару раз куда-нибудь влепится – быстро научится», - легкомысленно ответил Гера.
Вскоре после первой беды к Гере пришли новые. Уж если бе-да приходит, то со всех четырех сторон. Заболела дочь: эпилеп-сия. Отец не мог поверить в случившееся. Пытался объяснить ее припадки школьным переутомлением; не хотел вести к врачам. У него ведь не случайно была поговорка: «Тот, кто хочет быть здо-ров, пусть плюет на докторов». Но симптомы были столь ясные, что пришлось-таки к медикам обратиться. Другая беда прояви-лась в том, что жена Геры впала в депрессию, обвинила мужа во всех бедах, хлопнула дверью и уехала в туманную даль. Гера остался с больной дочерью. Через несколько лет бывшая супру-га забрала дочь к себе.
БЕЛЯСОМЫ. ПРЕВРАЩЕНИЕ.
Жестокие несчастья, свалившиеся на Беляева, не сломали его сходу по одной причине: у Геры был сильный характер. Не-счастья укрепляют сильных (но сокрушают слабых). Не время лечит, а работа и воля. Воля – стальная пружина, позволяющая подняться после того, как ты был повержен или даже убит. Что-бы боль от пережитого притупилась, Гера погрузился в науку. И стал потихоньку приходить в себя. Хотя какой-то надлом в нем остался. Он вкалывал как одержимый, стараясь максимально тратить время на реальную работу. Экономить время – любимое занятие таланта (убивать время – любимое занятие посредст-венности).
Через несколько лет Георгий выяснил, что в живых клетках малюсенькие митохондриальные частицы возникают как бы из ничего, потом вырастают во взрослые митохондрии размером 1-2 микрона, после чего приобретают новые свойства, увеличива-ясь при этом до 6 микрон. Эти большие частицы собираются в кучки и затем исчезают. Гера научился выделять 6-микронные частицы из клеток. До него этого никто не делал.
Гера изучал свойства этих больших частиц, но никак не мог придумать им название. Ведь одна и та же вещь, названная по-разному, это уже не совсем одна и та же вещь. Например, если писатель назовет свою книгу "Одержимые делом", это будет про-сто название книги, а если "Одержимые страстью", то это будет название бестселлера. Сначала Беляев хотел назвать большие частицы митохондриосомами, но это название ему не нравилось: длинно и, кроме того, легко спутать с митохондриями. «Назови их белясомы», - посоветовал я, - “беля” – от твоей фамилии, а “со-ма” по латыни – тело». Тут наш приятель Андрей Дрынов не удержался и поправил: «Лучше так: блясомы!». Мы вместе, и да-же Гера, уже несколько оправившийся от всех бед, грохнули от смеха. Гера, быстро перестав смеяться, сказал: «Да ну вас на фиг с вашими шуточками! Назову, пожалуй, просто: пост-митохондрии. Тогда сразу будет ясно, что это не митохондрии, а то, что из них возникает. Вот только не ясно: если изолировать митохондрии из клетки, то будут ли они превращаться в пост-митохондрии?».
Однажды Георгий примчался ко мне весь взъерошенный, возбужденный и закричал с порога: «Кеша! Послушай, чего сей-час я в микроскоп видел!». Я не удержался, чтобы не прокоммен-тировать: «Чтобы увидеть то, что и так видно, достаточно иметь глаза. Чтобы увидеть то, чего не видно, нужен разум». Гера не обратил на эти слова никакого внимания и стал рассказывать: «Сижу сегодня в темной комнате, рассматриваю в микроскоп вы-деленные митохондрии, пытаюсь заставить их превращаться в пост-митохондрии. Ничего не выходит. Я на подобные опыты уже три месяца потратил впустую: менял температуру, рН и прочее – ничего, не превращаются, хоть ты тресни! И вдруг сегодня, ты представляешь, одна митохондрия взяла да и начала бегать как микроб!». Я скептически ухмыльнулся: «Герундий! Это у тебя глюки, от чрезмерного усердия». Гера нетерпеливо махнул рукой: «Да я и сам понимаю, что это какая-то вердыщенка. Но все-таки – вдруг?! Не случайно митохондрии похожи на бактерии: имеют свою ДНК, двойную оболочку, дыхательную мембрану. Ты ведь знаешь гипотезу, что митохондрии эволюционно произошли от бактерий. А вдруг некоторые микробы могут возникать из мито-хондрий?!». Беспочвенный Герин оптимизм начал меня раздра-жать, и я изрек: «Гипотезы – мыльные пузыри, радующие легко-мысленных. Герундий, кончай пудрить мне мозги. Если тебе охо-та дурью маяться – пожалуйста. Но выслушивать эти бредни ме-ня уволь. Вместо того, чтобы тратить время на глупости, лучше заверши важное: напиши статью о пост-митохондриях». Глупо-стью мы называем чье-то действие, которое мы не одобряем.
Гера ушел раздосадованный, что друг не поддержал его энтузиазма. Я не сомневался, что он не последует совету. Тот, кто прислушивается к чужим советам, никогда никого не удивит. Хо-рошая чужая мысль все-таки не так хороша, как глупая своя. А если посоветуешься со всеми, то окажешься в затруднении.
Через месяц раздался телефонный звонок. В трубке слышал-ся взволнованный голос Геры: «Приходи побыстрее. Увидишь митохондриальные микроорганизмы!». Я нехотя согласился и неспешно пошел в подвал. По дороге встретил Андрея Дрынова, и мы начали обсуждать разные разности. В конце разговора я вспомнил про звонок Геры и поведал Андрею новость. Он рас-смеялся: «Это невозможно! ДНК митохондрий в тысячу раз меньше, чем ДНК бактерий». Я попытался возразить: «Микробы и бактерии не одно и тоже. Кто сказал, что речь идет о бактери-ях? Вдруг из митохондрий могут получаться какие-то небактери-альные микроорганизмы?». Андрею захотелось посмотреть на то, чего там странное творится у Геры под микроскопом. Он по-обещал вскоре тоже спуститься в подвал.
Когда я наконец пришел, Гера закричал: «Ну, где ты ходишь?! Просил же – побыстрее! Превращение ты уже пропустил. А мик-робы, возникшие из митохондрий, бегают недолго». Я съехидни-чал: «Они что – уже все разбежались?». Гера посадил меня за микроскоп. Я взглянул. В поле зрения виднелись точки (митохон-дрии), их было полсотни, и какие-то кружочки, их было столько же. Все были неподвижны. «Да нет тут никаких микробов», - кон-статировал я. Гера отстранил меня, глянул в окуляры и огорчен-но произнес: «Да, теперь не двигаются. А каких-то полчаса назад быстро бегали. Просил же тебя прийти поскорее!». Я не знал, что и думать. С одной стороны, никаких движущихся микробов не было. С другой стороны, я хорошо знал Беляева: он врать не бу-дет. В это время в подвал ввалился Дрынов. Увидев, что микро-бов нет, он ухмыльнулся и удовлетворенно хмыкнул: «Чудес на свете не бывает». Я возразил: «Чудо это реальность, к которой еще не привыкли. Мы не верим в невероятное до тех пор, пока не увидим, что в это поверили все». Дрынов хитро взглянул на Беляева и произнес с намеком: «Чудеса случаются не там, где их ждут, а там, где их тщательно готовят». Георгий стал растерянно оправдываться: «Ей-богу, всего лишь час назад многие митохон-дрии превратились в микробы! Не понимаю, почему микробы пе-рестали двигаться».
Спустя две недели Гера позвонил снова: «Они бегают! Давай ко мне побыстрей!». Через пять минут я был у него в подвале. В микроскоп хорошо были видны неподвижные точки и подвижные кружочки. Кружочки быстро бегали взад-вперед, замирали и сно-ва двигались. «Послушай, Герундий! Может, это просто какие-то микробы, попавшие сюда извне? Ты уверен, что они образова-лись из митохондрий?». – «Абсолютно уверен! Из одной мито-хондрии – один микроб. Вот взгляни сюда». Гера сместил препа-рат немного в сторону. Я увидел кучку из точек и кружочков. «Ут-ром в этой кучке были только митохондрии, а теперь, видишь, появилось много микробов. Сначала они неподвижны, потом на-чинают бегать, а затем снова замирают», - пояснил Гера. Я спро-сил: «А может это не сами митохондрии превращаются? Может в каждую митохондрию внедряется какая-то ДНК, утерянная раз-рушившимися микробами? Тогда митохондрия – просто “пита-тельный бульон”. Даже в чистом воздухе и дистиллированной воде всегда можно найти если и не сами микробы, то следы их присутствия, в частности ДНК и белки». Гера возразил: «Во-первых, невозможно объяснить, почему в каждую митохондрию проникает какая-то сторонняя ДНК. Во-вторых, митохондрия ок-ружена двумя плотными мембранами, через которые огромная молекула ДНК не способна проникать. В-третьих, не понятно, почему превращение происходит в строго определенных услови-ях. В-четвертых, даже если ты прав, всё равно - превращается именно митохондрия, а чья-то ДНК служит только стимулом».
Величайший дар ученого это способность ваять статую исти-ны из обломков разрушенной материи. Исследователь – храб-рец, дерзнувший бросить вызов природе, людям, богу и своему невежеству. Каждый настоящий ученый – математик, физик, хи-мик, биолог – подобен божественному творцу. Ученый – тот же поэт, но влюбленный не в чувства, а в смысл. Он всегда пытает-ся что-либо доказать опираясь на одни факты и - вопреки другим фактам. Причем, факты являются фактами не сами по себе, а в силу аргументов. Аргументы Беляева показались мне убедитель-ными.
Ответы “да” и “нет” – из словаря глупца; “всё может быть” - вот фраза мудреца. Поэтому ученые обожают делать невозмож-ное; при неудаче есть оправдание, что это было невозможно, а при удаче есть гордость, что это было невозможно.
ДРЫНОВ.
Андрей Дрынов был под стать своей фамилии: огромный как медведь, длиннорукий, крупноголовый, со всклокоченной шеве-люрой; рожа небритая, глаза болотные, на носу треснувшие очки, напоминающие старомодное пенсне. Одет был обычно в корич-невую кожаную куртку, светлую рубашку и широкие темно-синие штаны, заправленные в краги. В таком виде смахивал на интел-лигентного анархиста времен гражданской войны. Голова у него была не просто толковая, а светлая. Соображал так быстро и точно, что рядом с ним я чувствовал себя интеллектуальным «черепахом». Между прочим, с годами я убедился, что ум состо-ит не столько в том, чтобы соображать быстро, сколько в том, чтобы соображать постоянно. Интеллект заключается не в коли-честве мыслей или быстроте мышления, а в умении каждую мысль додумать до конца.
Андрей никогда ни с кем не спорил, действуя по принципу: проиграть в споре не зазорно; победить в споре – почетно; укло-ниться от спора – мудро. Андрей никогда никому ни в чем не от-казывал. Он всем – сослуживцам, начальникам, друзьям, жене, любовницам - на любую просьбу отвечал примерно так: «Да, ко-нечно, сделаю с удовольствием. Вот только закончу одно не-большое дельце и непременно сразу же возьмусь за Ваше». Че-ловеку становилось приятно, что к просьбе относятся так душев-но. Проходили дни и месяцы, но Андрей ничего не предприни-мал. Если человек напоминал, Дрынов в самых изысканных вы-ражениях извинялся и клялся выполнить. И вновь не делал. Со временем человек забывал о своей просьбе или находил иной способ решения. К Андрею коллеги относились очень хорошо. Я никак не мог взять в толк, в чем дело? Ведь он сачковал и дурил всех много лет подряд. А я пахал, как трактор, но попал под со-кращение. Впоследствии я осознал, что начальников и женщин (и особенно женщин-начальниц) можно удовлетворять не столько исполнением, сколько демонстрацией исполнительности.
Андрей говорил: «Если каждого похвалишь трижды, то и тебя похвалят не однажды. Умный хвалит начальника, полоумный подчиненного, а глупец сам себя. Скажи женщине, что она уро-дина, а мужчине, что он глупец, и ты услышишь от них правду о себе». Не считайте Андрея подхалимом (подхалимом мы назы-ваем того, кто вместо нас хвалит другого). Просто он умел во-время похвалить любого, хотя бы за пустяк.
Андрей был неплохим другом. Неплохим в том смысле, что не был врагом или предателем и частенько выручал меня. Од-нажды на праздновании защиты докторской его шефа я наклю-кался так, что меня развезло как наши российские дороги по вес-не. Двигаться не мог, хотя был в полном сознании. Андрюха и Ося потащили меня с банкета под руки. «Не туда. Направо!», - корректировал я маршрут. «Ишь ты, гляди-ка! Он еще и команду-ет!», - удивился Ося, подставивший мне плечо (не зря мудрецы говорят: «Подставляй другим плечо, а не спину»). «Держи его крепче! Смотри не урони!», - приказал Осе Андрюха, поддержи-вая с другой стороны. Они вдвоем заботливо перли меня на себе через ночной город. Когда добрались до дома, то не нашли ниче-го лучшего как внести меня в квартиру за руки и за ноги, так как мы вместе - трое обнявшихся поддатых приятелей – никак не могли протиснуться в дверной проем.
С Андреем мы много трепались по науке и около, а летом вместе шабашили на стройках Сибири. В шабашках он никогда не сачковал. Когда мы подымали бревна, то упирался до упора, потел и кряхтел от напряжения. Как-то раз таскали кирпичи. За-гружали их в носилки и относили к строящемуся дому. Он нес носилки сзади, наступая мне на пятки. Я, как мог, старался идти с ним в ногу (пинки сзади помогают чеканить шаг). С каждым разом мы клали кирпичей в носилки побольше, чтобы уложиться в меньшее число ходок. Кто взваливает груз на себя, тот крепнет, и потому может взять еще больше, а кто сачкует, тот слабеет, и вскоре уже не может ничего. В конце концов мы так переусердст-вовали с грузом, что он стал неподъемным. Мы взялись за ручки носилок, но поднять сходу не смогли. Тогда поднатужились и дернули вверх на счет раз, два, три, приподняли! Но тут я почув-ствовал, что внутри как будто чего-то оторвалось, заныло в груди и закружилась голова. Андрюха тоже аж замычал от перенапря-жения и, скрипя зубами, пробормотал: «А вот с натуги как начну сейчас пердеть, вонять и пукать!». Мы тут же с хохотом и грохо-том бросили носилки, устало свалились на них, тяжело дыша, отдуваясь и нервно смеясь. Я выдавил сквозь смех: «Андрюха-ха-ха! От метеоризма хорошо помогают какао, шоколад и молоко с блинами. Прими вечерком, а то не дашь никому заснуть». Анд-рей огрызнулся: «Тот, кто храпит, засыпает первым». «Это при-думал тот, кто пердит и засыпает вторым», - грубовато проком-ментировал я. И мы повторно грохнули от смеха. Он спросил: «А я не храплю как свинья?» – «Нет, - ответил я, - свиньи не храпят. Ты во сне не храпишь, а повизгиваешь». И мы опять грохнули.
Дрынов был очень хваткий. Хотя мы были почти друзья, но он несколько раз поступал со мной так, что я остро чувствовал это самое «почти». Однажды мне предложили подработку в МГУ. Нужно было вести семинары и практикум для старшекурсников. Я согласился с удовольствием, так как это был неплохой способ подзаработать, совмещая приятное с полезным. Случайно встретив на улице Андрея, я радостно рассказал об этом (вот трепло!). Каково же было мое недоумение, когда мне в МГУ вдруг отказали, сославшись на то, что уже взяли преподавателем дру-гого. Недоумение перешло в изумление, когда выяснилось, что этот другой – Дрынов.
Почему-то Андрей всегда был сексуально озабочен. Весь его рассудок временами перемещался в штаны. Он любил женщин вообще, но ни одну в частности. Кто любит женщин, тот не насы-тится ни одной. У ловеласа сердце находится ниже пояса. Анд-рюха не мог спокойно пройти мимо любой юбки. Каждую смазли-вую особь в момент знакомства начинал осыпать комплимента-ми: «Красавица! Афродита! Королева!». Эта примитивная чушь действовала безотказно. У Андрея была поговорка: «Хвали муж-чин за ум, а женщин за красоту, и в их глазах ты всегда будешь самый умный и красивый». Причем, восхищался он женщинами совершенно искренне: расплывшись в похотливой улыбке и пус-кая слюни предвкушения.
Почему женщины обожают выслушивать комплименты? По-тому что у всех слепых, как известно, тонкий слух. Комплименты подобны ароматным духам, к которым женщины даже не приню-хиваются, а пьют залпом, трясясь от возбуждения, как алкаши от барматухи. Каждую женщину Андрей при знакомстве спрашивал: «Тр@хнуться не интересуетесь?». Не знаю, получал ли он когда-нибудь по физиономии, но во многих случаях получал, что хотел. Обычно ограничивался одной-двумя встречами. Ловелас - одно-разовый шприц многоразового пользования. Бабник – романтик промежности. У Дрынова были две любимые поговорки: "У всяко-го свой вкус и свои прибабахи: кто любит баб, а кто вздохи-ахи" и "От греха воздерживается тот, кому уже всё равно". Андрей по-учал: "Знаешь, Кеша, какие есть три бесценных сокровища у мужчины? Жена, любовница и много женщин. Хочешь соблаз-нить женщину? Тогда подари ей сочный комплимент, букет цве-тов и пачку презервативов, а юбку она задерет сама". Он так и приходил на свидания: в руках цветы, в штанах презервативы.
Дрынов считал, что самое лучшее - это соблазнять жен при-ятелей: быстро, удобно и никаких обязательств. «Жена друга – самая перспективная любовница, а своя жена – самая непер-спективная. Любовный треугольник – всего лишь частный вид многоугольника», - любил говорить он. Если муж узнавал об из-мене жены и приходил выяснять отношения, Андрей, улыбаясь, говорил ему: «Твоя супруга – просто класс! Хвалю твой выбор. Кстати, она говорила, что обожает тебя. Просто на нас с ней по-мутнение нашло. Извини. С кем не бывает!». Муж глубокомыс-ленно чесал в затылке, мучительно раздумывая: то ли поблаго-дарить за комплимент, то ли дать в глаз? Дрынов дружественно добавлял: «Мы с тобой – два берега у одной реки». Обычно всё заканчивалось мирно. Андрей смущенно изображал угрызения совести. Как говорится, когда у шкодливого кота наконец загово-рила совесть, он с ней спорить не стал, поскольку к тому моменту был уже и сыт, и удовлетворен. Когда кто-нибудь говорил Дрыно-ву о том, что он ведет себя непорядочно, он усмехался: «Я поря-дочный: меня порядком интересуют женщины».
АТФ И СТРАННЫЕ ФЛУКТУАЦИИ.
Работа по ЭВС в митохондриях шла своим чередом. Я обна-ружил, что под действием света мощной лампы в митохондриях возникает синтез АТФ (как в хлоропластах листьев на солнце). Это был интересный результат. Надо сказать, что идея о воз-можности появления АТФ при освещении митохондрий была вы-сказана не мной. Это предсказание сделал один американский физик. В его теоретической работе была развита гипотеза о том, что в ходе переноса электронов в дыхательной цепи митохонд-рий происходит высвобождение энергии в виде колебательных квантов; эта энергия могла бы расходоваться на синтез АТФ, частично уходя в тепло. Биохимики не восприняли эту гипотезу. А мне она была понятна до очевидности. Причем, я сообразил, что энергия нужна не для самого акта синтеза, а для десорбции АТФ с фермента в раствор.
Обнаружить «фотосинтез» АТФ в митохондриях мне удалось далеко не сразу. Сначала столкнулся с двумя проблемами. Пер-вая заключалась в том, что митохондрии способны синтезиро-вать АТФ без света, в темноте. Этот процесс, хорошо известный биохимикам, осуществляется за счет энергии субстратов. Я по-давлял темновой синтез АТФ охлаждением и изымая субстраты. Так была решена первая проблема.
Вторая проблема оказалась сложнее. В ходе опытов обнару-жилось, что концентрация АТФ в темновой суспензии митохонд-рий непредсказуемо изменялась на 20-30% от опыта к опыту. Эти странные «флуктуации» очень мешали. Когда я поведал о них Осе Фишкину, тот воскликнул: «Да ведь это у тебя такие же флуктуации, которые изучает профессор Семен Яковлевич Шмунь!». Я побежал в лабораторию Шмуня, но он был как назло в отъезде. Тогда я разыскал в библиотеке журналы со статьями Шмуня и стал читать. Оказалось, что много лет назад Шмунь от-крыл флуктуации АТФ в белковых препаратах из мышц, а потом обнаружил, что флуктуации присущи многим ферментам. На пер-вый взгляд всё выглядело убедительно. Шмунь считал, что фер-менты участвуют в коллективном взаимодействии, синхронизи-рующим их активность. Попервоначалу я восхитился трудоемко-стью экспериментов и смелостью идеи.
Однако чем больше я читал и анализировал, тем больше на-бирали силу сомнения. Во-первых, смущало то, что контрольные опыты были проведены Шмунем не корректно. Во-вторых, в статьях не было сведений о температурном режиме; а ведь не-постоянство температуры может вызывать разброс в скорости. В-третьих, флуктуации имели место только при «точечных» из-мерениях; при непрерывной же регистрации реакций никаких флуктуаций не наблюдалось. И, наконец, в-четвертых, статисти-ческая обработка данных была недостоверна. Шмунь пользовал-ся статистикой как юнец презервативом: торопливо и бездумно. Он словно задался целью продемонстрировать, что статистика – самая точная из лженаук.
Настоящий ученый не перестает удивляться достижениям природы; невежда же торопится удивить мир собственными дос-тижениями. Каждый торопливо кует свою Нобелевскую премию. Все спешат… А ведь известно, что дальше всех уйдет тот, кто не спешит. Что делается впопыхах, не живет в веках. Что делается наспех, вызывает смех.
Шмунь слишком торопился всех удивить. Не случайно лишь на 20-м году исследований выяснилось, что флуктуации присущи не только ферментам, но и обычным химическим реакциям; на-пример, наблюдался разброс скоростей при окислении красите-лем аскорбиновой кислоты.
Я повторил опыт Шмуня с красителем и аскорбатом. В итоге выявилось несколько причин разброса: неоднородность распре-деления красителя и аскорбата в воде при их смешивании; тем-пературные флуктуации в малом объеме из-за нагрева прибор-ной лампой; конвекция тепла; дискретность из-за «порога чувст-вительности» прибора. Более того, в своих опытах с суспензией митохондрий я нашел те же причины разброса уровня АТФ и по-старался устранить их. Флуктуации исчезли.
Я собрался идти к Шмуню разбираться, но его опять не ока-залось на месте. Он всё время где-то заседал и выступал. Во-обще в науке есть эдакая категория «почетных научных арти-стов», ежедневно курсирующих с конференции на юбилей, с юбилея на семинар, с семинара на презентацию, с презентации на лекцию, забросивши реальную работу. На этих мероприятиях они неустанно вещают о своих «открытиях» - метят территорию, как дворовые коты, ревностно шипя на конкурентов или наоборот лестью превращая конкурентов в соратников. Как правило, они шустро кучкуются и образуют мафиозные структуры, удержи-вающие в своих руках всю научную и административную дея-тельность институтов. Именно про таких говорят: «Толпа ученых затоптала истину и двинулась дальше…».
Наконец мне удалось застать Шмуня на конференции, по-священной юбилею академгородка. От каждого Института речь держал директор, рассказывая о достижениях. От нашего Инсти-тута почему-то докладывал Шмунь. Львиную долю времени он потратил на живописание своих «флуктуаций». Его речь звучала так, что именно этот «феномен» и есть главное достижение Ин-ститута. Меня это покоробило. Когда после доклада начали за-давать вопросы, я заявил: «Уважаемый Семен Яковлевич, мягко говоря, переоценивает роль своего “феномена”. И вообще это не феномен, а артефакт». Обрисовал ситуацию и озвучил результа-ты своих проверочных опытов. Аудитория забурлила. Председа-тельствующий, ссылаясь на нехватку времени, приостановил дискуссию и объявил следующий доклад.
ПЛАНЕТАРНОЛОГИЧЕСКИЙ ФАКТОР ИКС.
Впоследствии Шмунь выдвинул новую сногсшибательную идею: существует планетарный космический «фактор икс», син-хронизирующий любые процессы: биологические, химические и даже радиоактивный распад! Если ученый постоянно выдвигает сумасшедшие гипотезы или ставит бесконечные однообразные опыты (как это много лет делал Шмунь руками своих лаборан-ток), значит, ему не хватает времени на осуществление мысли-тельного процесса. В наше суетное время некоторые ученые продвигаются вперед столь стремительно, что думать им уже некогда.
Я многократно выступал на семинарах с опровержениями, но Шмунь был непотопляем, как всё то, что плавает на поверхно-сти… Размышляющие ныряют в неизведанные глубины; поверх-ностные барахтаются в лужах. Шмунь со своими “планетарноло-гическими флуктуациями” барахтался бодро и шумно. Однажды после очередной баталии со Шмунем ко мне подошел один из его сотрудников и шепнул: «Викентий! Пойдемте, я Вам сейчас кое-что покажу». Он привел меня в кабинет Шмуня, открыл клю-чом сейф и достал оттуда кипу оттисков статей некоего Мураямы на японском языке и их переводы на английский. Я взглянул на заголовки и ахнул. Все статьи были посвящены флуктуациям и «фактору икс», их вызывающему, причем, опубликованы они бы-ли в японских журналах давным-давно. Шмунь хранил их в сейфе и никогда никому не показывал. Его сотрудник обнаружил их слу-чайно, когда искал спирт и наткнулся в столе на ключ от сейфа. Он вручил мне оттиски, сопроводив это такими словами: «Даю только на сегодня, пока шефа нет. И, пожалуйста, Викентий, ни-кому ни звука обо мне!».
В первых статьях Мураяма описал флуктуации в биологиче-ских и химических системах. Сначала искал «фактор икс» внутри самих систем, а потом вовне, вплоть до космоса. Однако в конце концов пришел к тривиальному выводу, что «фактором икс» яв-лялся нагрев растворов солнечным светом, когда пробирки стоя-ли на окне.
Как-то раз Шмунь организовал конференцию, посвященную “флуктуациям”. В первый день он сделал блестящий доклад, столь увлекательный, что у публики дух захватило. Он показал такую массу данных, что у неискушенного слушателя непроиз-вольно возникла уверенность, что вот, вот оно эпохальное науч-ное открытие! Когда после доклада Шмуня я принародно спросил про Мураяму, Семен Яковлевич на мгновение лишился дара ре-чи, но, быстро оправившись, заявил: «Мураяма – великий уче-ный, предвосхитивший мое открытие». В тот же день он сделал доклад «памяти Мураямы», в котором поведал биографию «ве-ликого японского ученого», положившего свою жизнь на поиски космического «фактора икс». С тех пор Шмунь стал в своих статьях ссылаться на Мураяму.
Публика на той конференции собралась экзотическая: все эн-тузиасты, все в оппозиции к официальной науке, почти все с пе-риферии. Доклады были про «фактор икс», влияние звезд, теле-патию, телекинез, лозоходство и т.п. При массе амбиций уровень образования у большинства участников был очень низким, а стремление к познанию океана знаний - минимальным. Как гово-рится, если кружкой зачерпнуть из океана, для нее это будет дос-таточно.
К примеру, один старичок пафосно поведал с трибуны публи-ке, что музыка вызывает рост растений. Из зала к докладчику посыпались деловые вопросы: какая лучше – попсовая или клас-сическая, лирическая или патриотическая? И т.д. и т.п. и п.б. (со-кращение «п.б.» означает «прочая бредятина»). Я не удержался и невинно спросил: «Какова была мощность музыкальной аппа-ратуры?». Докладчик удивился: «А зачем Вам это нужно знать?». Я ехидно заметил: «Это не мне нужно знать, а Вам. Аппаратура мощностью свыше 100 ватт заметно нагревает за день воздух в закрытом помещении. А Вы ведь работали в небольшой тепли-це…». Тут на меня зашикали из зала. И председательствующий Шмунь объявил перерыв.
После перерыва некая экзальтированная особа из Томска долго и с жаром рассказывала слушателям о том, что солнечная активность влияет через «фактор икс» на протекание химических реакций. Когда же я спросил ее, с какой точностью термостати-ровались пробирки, она искренне удивилась: «А какое это имеет значение?». Я пояснил, что скорость химической реакции, как известно из уравнения Аррениуса, зависит от температуры, и поэтому температурные флуктуации неизбежно служат источни-ком разброса скоростей. Она наивно воскликнула: «Ой, Вы меня извините! Я по образованию не химик, а зоолог: не знаю, что та-кое уравнение Аррениуса». Это был, что называется, полный приезд. Шмунь на правах председателя тут же закрыл дискуссию. А спустя год эта энтузиастка по его протекции защитила в нашем ученом совете кандидатскую. Кстати, вероятно именно эта особа послужила прообразом героини фильма «Солнечный ветер». Это увлекательнейший телесериал. Но основан на лженаучной ин-триге о влиянии «икс-фактора» Солнца на химические реакции. Почему лженаучной? Потому что игнорируются известные науч-ные знания: об активации реакций светом, теплом, радиацией.
Однажды после очередной стычки со Шмунем ко мне подо-шли два инженера, Получертов и Иванчук, проводившие для него измерения флуктуаций радиоактивности. Они заявили, что руча-ются за достоверность своих измерений. Я напросился посмот-реть. Придя к Получертову, убедился, что он правильно проводит измерения в режиме совпадений (это когда свечение, вызывае-мое одной пролетающей радиационной частицей, детектируется двумя фотоумножителями одновременно). Однако я обратил внимание на то, что фотоумножители не были термостатирова-ны. Получертов отреагировал спокойно: «Вот кондиционер; под-держивает в комнате постоянство температуры». Я заметил: «Но ведь он держит среднюю заданную температуру, периодически то достигая ее, то уходя на 0,1 градуса. А включенные в комнате приборы имеют мощность около киловатта; от них происходит конвекция нагретого воздуха…». Получертов тут же сообразил, о чем речь. Он взял два ватника и накрыл ими фотоумножители. Флуктуации исчезли. А в это время Иванчук на другом приборе нашел еще три причины «планетарнологических флуктуаций ра-диоактивности»: сетевые наводки, дрейф аппаратуры и некор-ректность статистической обработки данных. Когда Иванчук и Получертов сообщили обо всем Шмуню, тот заявил: «А я уверен, что измерения были вами проведены правильно!». И продолжил свои публичные выступления, как ни в чем ни бывало.
Иванчук до сих пор пытается дискутировать со Шмунем. Весь смысл его жизни– припереть Шмуня к стенке; и расстрелять из крупнокалиберного пулемета. А тот отбрыкивается и отнекивает-ся. Выкручивается, как угорь. В общем, им обоим не скучно.
Шмунь с неизменным пламенным энтузиазмом вещает с три-буны смачные анекдоты из истории науки. Чем более история лжива, тем более увлекательна. Правдивые истории скучны, как моросящие дожди. Семен Яковлевич решительно навешивает ярлыки: кто был хороший, а кто гад, по принципу «кого захочу – как снег обелю». Чем дела хуже, тем речи зажигательней.
Вопреки расхожему мнению о том, что ученые ищут истину, на самом-то деле, как правило, ищут не истину, а подтверждение своим бредовым догадкам. Но настоящие ученые, набив себе шишек, находят объяснение в столбах и граблях, а не в круго-вращении планет и движении звезд, как делают астрологи и шмунь-подобные. Данные Шмуня по флуктуациям радиоактивно-сти были опровергнуты публикациями физиков из Дубны и Санкт-Петербурга в журнале "Успех физики".
Почему со Шмунем произошел столь печальный казус? Ведь он являлся неординарной личностью, природным умницей, энту-зиастом науки. Я вижу три причины в нем самом: торопливость, жажда славы и непрофессионализм. Чем меньше профессиона-лизма, тем больше оптимизма. Слава приходит к тому, кто гром-ко бьет в барабан. Были также две внешние причины: нежелание коллег тратить время на перепроверку и попустительство со сто-роны высоких покровителей. И, конечно, была одна объективная причина: природа любит поводить чудаков за нос; тем более, ко-гда нос длинный.
СОКРАЩЕНИЕ.
При изучении «фотосинтеза» АТФ в митохондриях я делал много контрольных опытов. Один из них был в том, чтобы пока-зать отсутствие возникновения АТФ на свету в «дохлых» мито-хондриях. С этой целью я поместил митохондрии на шпатель и стал снизу нагревать на горящей спиртовке. Этот опыт оказался роковым. Не для опыта роковым, а лично для меня: кто-то из коллег тут же накапал Кондрашкиной, что Никишин поджаривает митохондрии. Она была вне себя от ярости; ее чуть кондрашка не хватила. Она относилась к митохондриям как к живым орга-низмам. В ее глазах я совершил кощунство. Кроме того, открою вам секрет, она была женой Шмуня…
И она решила покончить со мной. Для этого как раз сложи-лись все обстоятельства. Во-первых, дирекция Института по ука-зивке Президиума Академии проводила очередное сокращение штатов. Во-вторых, представители дирекции выразили неудо-вольствие по поводу моих выступлений против Шмуня. В-третьих, Мыранов по болезни лег в больницу, перепоручив все дела своей жене, энергичнейшей женщине, которой давно на-доело наблюдать в лаборатории мою самодеятельность.
Как-то утром жена Мыранова положила мне на рабочий стол бумажку, в которой были сформулированы предстоящие задачи, для выполнения под ее началом. Они не имели никакого отно-шения к тому, чем я занимался раньше. Я спросил: «Почему так вдруг? Без обсуждения? А Вы с Петром Геннадиевичем это со-гласовали?». Она благостно засмеялась: «Всё согласовано. И даю Вам полезный совет: немедленно приступить к выполне-нию». Полезный совет – то, что доставит удовольствие удаву, но может повредить кролику.
Я не хотел быть проглатываемым кроликом и решил всё вы-яснить, пойдя в больницу к Мыранову. Он встретил меня в при-емном покое; взял фрукты, сухо поблагодарил (благодарность – чувство, испытываемое удавом к съеденному кролику). И, отведя глаза, промычал: «Есть мнение, Викентий, что Вам пора рабо-тать не в одиночку, а в коллективе». Я нахально ответил: «Кило-грамм мнений не перевесит грамма знаний. Меня волнуют зна-ния, а не мнения. Разве может коллектив рожениц совместными усилиями родить ребенка? Между тем, многие чудаки верят, что открытия рождаются коллективами». Он промямлил, что есть приоритеты, но ЭВС туда не входят. Мне показалось, что он что-то недоговаривает. Впоследствии выяснилось, что он знал, что меня подают на сокращение. Не зря говорят: скажи мне, кто над шефом подшутил, и я скажу, кого сократят.
По Институту на сокращение было подано 18 человек. Из них 16, припертые к стенке, подали заявление по собственному же-ланию. Меня тоже стали уговаривать сделать это. Отказался. Состоялось заседание ученого совета. На нем выступил дирек-тор И.В.Ицкий и заявил, что вот, дескать, есть два упрямца, кото-рые не написали заявление и теперь отнимают у занятых людей драгоценное время. Поскольку первый упрямец был как раз из директорской лаборатории, то Ицкий с него и начал. Портрет уп-рямца был таков: глуп, своенравен, бесперспективен. Упрямец вышел на трибуну и начал оправдываться. Ученый совет прого-лосовал за сокращение. Против был только Биркштейн, бес-страшно заявивший, что сокращаемый – кристально честный че-ловек и что такого он готов взять к себе. И взял-таки. И через не-сколько лет тот защитил докторскую. Вот вам и «бесперспектив-ный».
Когда начали обсуждать меня, слово взяла Кондрашкина. Выступала мучительно долго и эмоционально, выпучивая глаза и патетически восклицая об ужасных издевательствах Никишина над живыми митохондриями. В ее интерпретации мой портрет был поразительно похож на упрямца из директорской лаборато-рии. Когда она закончила, Ицкий удовлетворенно крякнул и при-звал: «Ну, давайте голосовать!». Тут кто-то из членов совета на-помнил, что (по протоколу) сокращаемому должны дать слово. «Да к чему тут церемонии разводить!?», - поморщился Ицкий, но все-таки дал мне 5 минут. Я вышел на трибуну и, проигнорировав выпады Кондрашкиной, сформулировал суть своей работы и по-казал опубликованные статьи. Ученый совет начал совещаться. Зал был полон, народ замер; почти все в зале были на моей сто-роне. У нас любят пожалеть гонимых. Все ожидали, что сейчас на мою защиту встанет очень смелый Биркштейн или чрезвы-чайно порядочный Шмунь. Но мало кто знал, что у них обоих на меня был зуб, причем, у каждого свой. Воцарилась тихая пауза. Мне вдруг вспомнилась фраза из «Маугли»: «Кто защитит чело-веческого детеныша?». Пауза затянулась. И тут встал профессор Эйтис: «Послушайте, коллеги! Я что-то не понимаю: как можно сокращать такого молодого энергичного сотрудника? Зачем во-обще нужен наш Институт, если в нем не будет таких, как Ники-шин?». Зал взорвался аплодисментами. Ицкий растерялся и раз-волновался: «Я вижу, тут образовались разные мнения, но мы должны провести сокращение, как положено, а не устраивать спектакль! Давайте голосовать! Кто за сокращение?». И первый поднял руку. Некоторые члены совета тоже подняли. «Ну, давай-те, поживее!», - поторопил Ицкий. Поднялась еще одна рука. «Что ж, кто против?», - многозначительно спросил директор. Не-сколько рук отважно поднялось. Остальные сидели, уткнувшись взором в колени. «Воздержавшиеся?», - раздраженно спросил Ицкий. Воздержались семеро. Сокращение не состоялось. Зал встретил это овациями.
ЛЕСТНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ.
После заседания ученого совета ко мне подходили люди, часто незнакомые, поздравляли и выражали поддержку. Один из них предсказал тоном пророка: «Вы, молодой человек, далеко пойдете!». Кондрашкина тоже подошла и уважительно изрекла: «А Вам, Никишин, оказывается, хребет не сломать!». «Майя Ми-хайловна, а зачем - ломать?», - усмехнулся я и подумал, что ес-ли удав не сожрал кролика, это вовсе не из-за отсутствия аппе-тита, а просто пасть не сумел пошире раскрыть.
Из лаборатории Кондрашкиной мне пришлось, конечно, уйти. Надо сказать, справедливости ради, что Майя Михайловна вовсе не была удавом или монстром. Она была фанаткой: обожала ми-тохондрии, яростно вступала в научные баталии, круто руководи-ла кучей сотрудников и аспирантов, активно пропагандировала использование субстратов в медицине. При этом ходила в ста-рой кофте и рваных чулках, не обращая внимания на имидж. Всё это внушало уважение. Но наука есть наука; в ней важны не ува-жение или неуважение, не симпатии или антипатии, а объектив-ные истины. Кстати, спустя сколько-то лет Кондрашкина была вынуждена признать, что облучение митохондрий светом - заня-тие отнюдь не бессмысленное. Она заинтересовалась фотоди-намической терапией рака и направила ко мне своих сотрудниц для консультации. В науке это типичнейшая ситуация: сначала ломают хребет, а потом, если не сломали, идут за помощью.
Через месяц после несостоявшегося сокращения меня вы-звал к себе на беседу директор. Это было странно. Он был слишком крупной фигурой, чтобы тратить время на какого-то там младшего научного сотрудника. Когда я вошел в кабинет, Ицкий дружественно протянул руку, усадил меня в кресло напротив и озарился приветливой улыбкой: «Викентий Леонидович! Вы про-извели на меня очень хорошее впечатление на заседании. Не подумайте, что я хотел Вам зла. Просто из Президиума пришла разнарядка. Кого-то нужно было сокращать. И я рад, что всё так счастливо обернулось. Теперь у меня к Вам есть деловое пред-ложение». Я удивился: «Ко мне? Какое?». Ицкий выдержал паузу и веско заявил: «Нужно сделать биологический регенератор ки-слорода для подводных лодок. Дам Вам людей, закупим обору-дование, сделаем макет и будем иметь финансовую поддержку от Минобороны». «Но ведь я никогда не занимался этим!», - изу-мился я. «Ну, так займитесь!», - широко улыбнулся Ицкий. «Но нужно сначала хотя бы ознакомиться с темой, почитать, поду-мать. И, кроме того, жалко бросать то, что уже наработано», - нерешительно возразил я. Директор встал, давая понять, что бе-седа окончена, и резюмировал: «Даю неделю. Ознакомьтесь. И напишите краткий проект».
Конечно, предложение от директора было не просто лестное, но сулило завидные перспективы. В случае успеха. Если же не справлюсь, у Ицкого появится повод от меня избавиться. При любом раскладе директор выигрывал. Отказаться от его предло-жения? Уклониться? Сделать вид, что согласен? Рискованно. С научным флибустьером такого ранга, как Ицкий, «сыграть в под-давки» не выйдет. Я начал «ковырять» предложенную тему. Ли-тературы по теме было мало, причем, многое шло под грифом «секретно». Я читал, размышлял, делал прикидки. В итоге при-шел к выводу, что биорегенератор будет слишком громоздким, энергоемким, непродуктивным и экономически не выгодным в сравнении с химическими регенераторами. Я почувствовал, что меня пытаются втянуть в авантюру, и написал отчет, в котором дал критический анализ проблемы, а в конце заключил, что в нашем Институте начинать работу по биорегенератору нецеле-сообразно. Решать проблемы можно двумя способами: преодо-левать или пренебрегать. Первый способ – самый почетный, второй – самый эффективный.
Настучав текст на печатной машинке, я отнес его секретарше в приемную директора. Понимал, что отнес свой приговор. И мрачно ожидал, что Ицкий меня вызовет, устроит разнос и как-то накажет или даже уволит. Прошла неделя, но никакой реакции с его стороны не было. Оказалось, что как раз в эти дни его сняли с работы за административные нарушения. Это меня спасло.
МИЛЕНА.
До того как мы познакомились Милена один раз была в за-конном браке и два раза в гражданском. Женщина втайне всегда мечтает о браке, даже когда находится в браке или уже пять раз была в браке. Если девушка жениха выбирает слишком долго, то замуж выйдет уже в раю.
Известно, что женщина радуется дважды: первый раз - когда выходит замуж, второй - когда муж уезжает в командировку. По-этому от каждого из трех любимых мужчин у Милены осталось по ребенку. Старший учился в третьем классе, средний в первом, а младший ходил в детсад. Она гордилась своими мальчуганами: беленьким старшим, черненьким средним и рыженьким млад-шим. Милена стеснялась своего вычурного имени, а потому зва-лась просто - Мила. Она была старше меня на пять лет. Она бы-ла среднего роста, крепкая, скуластая, с серыми глазами и чув-ственным ртом. Длинные русые волосы собраны на затылке в пучок с хвостиком. Она была натуральная хохлушка, в высшей степени женственная. Как выразился облизывающийся Дрынов: «Она такая сладкая и с такой фигурой, что ей лучше было бы родиться грушей». На что я добавил шутливо: «Фигурой женщина напоминает грушу, в которой ищем мы родную душу».
Мои отношения с Миленой долго были платоническими, а точнее - служебными. Когда-то она закончила харьковский авиа-ционный институт, а в биологическую лабораторию попала слу-чайно и поэтому шарахалась от таких слов как «дезоксирибонук-леиновая кислота» как лошадь от автомобиля. Мне пришлось быть для нее на первых порах ходячим биологическим справоч-ником. Частенько мы перескакивали в беседах от ДНК к житей-ским темам, ходили вместе обедать в буфет. Однажды летним вечером я вызвался проводить Милену домой. Во мне помимо симпатии уже созревала любовь. Любовь – гремучая смесь ин-стинкта и воображения. Любовь всегда заблуждение; но не минуй никого из нас это волшебное заблуждение!
Вечер был теплый, тихий, томный. Во дворе 9-этажного дома, где Милена жила, была детская площадка. Когда мы проходили через двор, Мила вдруг предложила: «А давай, Викентий, прока-тимся с горки!?». Двор уже обезлюдел. Поэтому некому было ви-деть странную картину: два взрослых человека залезают на дет-скую горку. Мила села у края и скомандовала: «Давай вместе!». Я послушно плюхнулся сзади, деликатно стараясь не касаться своей спутницы. Она обернулась: «Держи меня!». Я ватными ру-ками дотянулся до ее талии. Мы оттолкнулись и «на пятой точке» скатились. Внизу ткнулись в кучу песка. Я быстро встал и подал Миле руку. Она приблизила свое лицо к моему и проворковала: «Кеша, ты такой чистый…». Я смущенно стал отряхивать со сво-их джинсов песок со словами: «Да нет, я весь в песке».
Мы подошли к подъезду и сели на лавочку. Стало совсем темно. Я нерешительно привлек к себе Милу и поцеловал. Она прижалась к мне. Я был поражен своим достижением. Мила села ко мне на колени. Ее решимость меня смутила. Я вообще не люблю в женщинах напор и чрезмерную инициативу. Но тут Ми-лена впилась в меня поцелуем буквально как пиявка. В это время в прогалах туч проглянула луна. В ее мерцании лицо моей подру-ги высветилось бледно-землистым пятном с закрытыми глазами. Как гоголевская панночка-ведьмочка. Мне стало как-то не по се-бе. Мила открыла глаза и увидела, что я смотрю на нее насторо-женно. «Ты что?», - спросила она, облизывая губы. «Извини», - буркнул я, вдруг охладев. «Нет, это ты извини. У меня на мужи-ков матка выпадает, - нервно засмеялась она и добавила много-значительно, - Со всеми вытекающими последствиями…». От этих слов мне стало противно. Я быстро распрощался и ушел.
Через неделю мы случайно встретились на улице. Вид у Ми-лены был удрученный. «У тебя проблемы? Могу помочь?», - спросил я, чувствуя как в груди снова затеплилась нежность. Она посмотрела на меня внимательно и произнесла задумчиво: «Ка-жется, я сделала вчера большую глупость…». Я не посмел спро-сить, какую именно глупость, так как почувствовал, что она не захочет об этом говорить. Впоследствии я узнал от Милы, что она, истосковавшись по мужской ласке, привела домой одного бабника, получила долгожданный оргазм и тут же с отвращением выставила этого плэйбоя за дверь со словами: «Спасибо, боль-ше не надо», подумав при этом: «Одним козлом меньше». Жен-щина радуется любовнику два раза: когда приходит и когда ухо-дит. Кстати, про любвеобильную женщину принято говорить с презрением: "ну и сук@!", а про любвеобильного мужчину обычно говорят с восхищением: "ну и кобель!". Двойной стандарт.
ПОЧТИ ПО ГОГОЛЮ.
Однажды Милена пригласила меня к себе домой. Своих мальчишек спровадила к подруге. На Миле была болохонистая куртка. Под ней она была совершенно нагая. Это открытие я сделал, когда в прихожей снимал ботинки, а Мила стояла надо мной с тапочками в руках. Я наклонился, развязывая шнурки, а подняв глаза офонарел. В прихожей было сумрачно, но всё же были видны не только крепкие ножки, но и то великолепие, к ко-торому они прикреплялись. Я замер с разинутым ртом. Мила, смеясь, обняла меня: «Кешенька, соображай побыстрей, кто из нас двоих мужик – ты или я». И тут она разделась до самых веч-ных ценностей.
Мила была женщина страстная, опытная. В ней бурлила юж-ная украинская кровь. Она быстро сумела превратить меня из рядового диванного флегматика в передового постельного бой-ца. Успеху способствовали два фактора. Во-первых, Милена бы-ла словно спелый персик. Ее бедра сводили меня с ума. Она шу-тила: «Ну, Кеша, после меня ты будешь ухлестывать только за такими дамами, у которых попка – центр тяжести». Боги и жен-щины знают всё наперед. Кстати, бывают ли женщины, которые всегда верны, это спорный вопрос, но то, что женщины всегда правы, это бесспорно. Во-вторых, наши телесные откровения подпитывались моей любовью и желанием Милены заниматься любовью. Любовь - взлет на вершину блаженства минуя ступени благоразумия. Страсть сильней рассудка из-за того, что рассудок помещается в мозгу, составляющим лишь 3 % веса тела, а страсть заполняет всё тело. Благоразумие – глупое качество скучных людей. Между мужчиной и женщиной должно быть стра-стное влечение, иначе это не любовь, а панихида. Но в бурных реках страстей нас подстерегают ненасытные крокодилы жела-ний. Пасть крокодила гостеприимна и открыта для всех. Раз уж крокодил открыл пасть, то найдет, кого проглотить.
Немаловажным фактором, привязавшим Милу ко мне, было то, что ее пацаны радостно приняли меня за своего. Старший просил: «Дядя Кеша, помоги решить задачку!». Помогал. А младшие требовали: «Дядя Кеша, почитай сказку!». С радостью читал. Однажды, когда сказки затянулись до полуночи и младший попросил еще: «Расскажи: жили-были три поросенка…», я не выдержал и брякнул: «Хороший шашлык получился из трех поро-сят». Старшие засмеялись, а младший заплакал.
Детишки постоянно тащили домой всякую живность: котят, щенков, жуков… Но мать всё это безжалостно ликвидировала. Когда она начинала на эту тему возмущаться, дети уговаривали: «Мамочка, ну не ругай нас! Жуки ведь такие красивые!». Она в сердцах восклицала: «Сколько ж можно домой всякую гадость тащить!? Вот ремень сейчас достану…». Я в шутку поддакивал Милене: «Знайте, дорогие дети, что плохие слова лучше хоро-шей порки». Тут она переходила от сердитости к смеху: «Пра-вильно, Кеша. Убеждением можно добиться большего, чем угро-зой, а ремнем – еще большего. Дети чувствуют, если их порет человек с принципами».
В квартире жил только один зверь – большой черный тара-кан, гроза детей. Ребятишки были замечательные: умненькие, бойкие, открытые. Мне вообще общаться с детьми обычно ком-фортно. Замечу попутно, что разница между детьми и взрослыми не в килограммах и сантиметрах, а в уровне искренности. Ис-кренние не подозревают других в неискренности. Дети от приро-ды правдивы. Как говорится, дети и боги предпочитают правду. Дети часто фантазируют, но лишь до тех пор, пока взрослые не приучат их врать.
Милена захотела выйти за меня замуж. Вообще говоря, жен-щины бывают только двух сортов: замужние и мечтающие о за-мужестве; при этом первые ругают свое замужество, а вторые свое одиночество. Почему женщины избегают одиночества? По-тому что сами себе они не интересны. Все незамужние с завид-ным мужеством мечтают о замужестве (мужество это то качест-во, которым мы больше всего восхищаемся в женщинах). Муж-чина женится на женщине, потому что он ее любит; женщина вы-ходит замуж по той же причине: что он ее любит. Мы с Миленой были близки почти год (после ухода от Лиды), и я любил, но свя-зывать себя браком не спешил. Почему? Боялся потерять обре-тенную свободу. Холостяк – человек, женатый – полчеловека; незамужняя – полчеловека, замужняя – два человека. Кстати, одинокая вызывает сострадание, одинокий - зависть.
Женщина выходит замуж за Васю лишь потому, что мечтает о Грише и никак не может женить на себе Петю. Помни, женщина: всех мужчин на себе за один раз не женишь! Я был не единст-венный, кто приходил к Милене. Иногда у нее на кухне посижива-ли и другие; например, мой основной конкурент – сосед из того же дома. Он приходил под разными предлогами: то книжку взять почитать, то трешку на бутылку стрельнуть до получки, то еще что. Он, как и я, был биофизик, причем, постарше и поопытней. Умный и обаятельный. И язык подвешен что надо. Так что, как ни крути, он был соперник серьезный. Мы с ним за Милу как бы со-стязались. В то время я еще не понимал, что мужчинам не стоит соперничать, ибо женщины больше всех любят самих себя; та-кова их природа.
Единственное, что перевешивало чашу весов сердца Милены в мою сторону, было то, что сосед был алкаш. Если быть точ-ным, он был еще не совсем алкаш. Но Мила своим проницатель-ным женским взором видела, куда его несет. Не знаю, были ли у них близкие отношения. Я был так доверчив и так влюблен, что мне даже не приходила в голову крамольная мысль о вечной ак-туальности гоголевской Солохи.
Любую последовательность событий можно выразить двумя междометиями: сначала "ух!", потом "ох!". Дальнейшие события заставили меня задуматься. Виновником этого стал, однако, не злополучный сосед, а другой ухажер. Как-то я пришел к Милене поздно вечером без предупреждения. Она удивилась моему по-явлению и, позевывая, провела на кухню. Дети в комнате уже спали. Я извинился за поздний визит и стал объяснять причину. В это время в дверь позвонили. «Подожди здесь», - попросила Мила, пододвинула мне табурет и пошла открывать. Я услышал мужской голос. Через минуту Мила вернулась, сунула мне в руки большую чашку и скомандовала: «Попей чайку, а я скоро приду». - «Ты куда-то уходишь?». – «Нет. Только выйду ненадолго в ко-ридор. Пришел один случайный знакомый. Не хочу пускать его домой». Я заварил чай, налил в чашку, положил три куска сахара и стал медленно помешивать ложечкой, философски наблюдая за круговращением чаинок на поверхности. За входной дверью слышались приглушенные голоса, но я не прислушивался, по-глощенный созерцанием того, как чаинки сначала вращаются по кругу, а потом, теряя скорость, собираются в центре. Очень по-хоже на солнечную систему: планеты кружат по орбитам, посте-пенно стягиваясь к Солнцу.
Выпив чашку, налил вторую. Шум за дверью стал громче. Я услышал голос Милы: «Перестань!». Я подошел к двери. По-слышался игривый мужской тенорок: «Разве ты не хочешь убе-диться, что я мужчина?». Мила крикнула: «Прекрати!». В ответ раздалось: «Не строй из себя целочку!». Послышалась возня. Я распахнул дверь. Финальная сцена из гоголевского «Ревизора» - ничто в сравнении с моим появлением. Милена и ухажер застыли в позах, которые великий Николай Васильевич вряд ли был в си-лах описать. А я попробую. Представьте себе роскошную пан-ночку с распущенными длинными русалочьими волосами, полно-кровную от избытка сил и раскрасневшуюся от излишка разнооб-разных чувств. Ясные очи сверкают гневом и готовы к слезам, алые губки полны презрения, грудь вздымается от волнения, бе-лые рученьки в ямочках возмущенно упираются в плечи обидчи-ка, а непослушные пышные бедра сами льнут к этому нахалу. Ухажер тоже был хорош: весь взъерошенный, красный от натуги, с бледными пятнами на лбу от любовного переполнения, глаза шальные, рубаха расстегнута, галстук на плече, пиджак в левой руке, правая рука – на талии панночки. Две пары глаз уставились, будто я был привидением или космическим пришельцем. Два рта - в изумлении распахнуты настежь. Надо сказать вам, любезные моему сердцу читатели, что и сам я был изумлен не в меньшей степени. Но поскольку душа из моего тела в тот момент не выле-тела и, значит, не могла разглядеть меня со стороны, то ничего определенного о своем тогдашнем внешнем виде сказать не мо-гу. А выдумывать не хочу. Пусть выдумками занимаются те, кому вспомнить нечего. Я пришел в себя первым и спокойно предло-жил ухажеру: «Пойдем, поговорим». Он, отпустив Милу, отрица-тельно мотнул головой: «Еще чего! У меня что – нет права прий-ти к знакомой женщине?!». В это время Милена тихонечко скры-лась за дверью. Я ответил с нажимом: «У тебя есть право к жен-щине прийти, но нет права ее оскорблять!». «Бл@дь?», - пере-спросил он, ухмыльнувшись. Оскорбление – последний довод негодяя. Я ударил его по лицу. Он схватил меня за руку и стал выворачивать. Я стукнул его другой рукой в нос. Он охнул, но тут же ухватил меня за рубашку и дернул. Рукав порвался. Напле-вать! Не стоит обращать внимание на то, на что не следует об-ращать внимания. Я ударил его в грудь. Он обхватил меня, пы-таясь бросить. Наверно забавно это выглядело со стороны: сце-пились два умника, один из которых пытается боксировать, а другой бороться. Как потом выяснилось, мой соперник был не-плохой спортсмен: самбист, лыжник, пловец. На его стороне бы-ли сила и опыт, на моей – молодость и характер. Ему удалось-таки, подставив подножку, швырнуть меня на пол. Но я успел после падения выставить вверх ноги, упереться сопернику в жи-вот и крепко прижать его к стенке коридора. Он тяжело дышал, и из разбитого носа на его белую рубашку капала кровь. На шум выбежали соседи. Ухажер ушел, оборачиваясь, выкрикивая угро-зы и вытирая кровь носовым платком.
ВОЗВРАТА НЕТ.
Доверие и нежность – как лепестки розы: одно неосторожное движение – и шипы уже вонзились. Мила потеряла мое доверие. А чувство нежности к ней в моей душе стало замещаться жало-стью. Милена, несомненно, была моей «половинкой», но только подгнившей, к сожалению.
Одна из подружек Милы как-то, уже после истории с ухаже-ром, спросила: «Викентий, а когда же вы с Миленой пожени-тесь?». Не знаю, сама ли подружка сгорала от любопытства или это Мила попросила провентилировать ситуацию. Не люблю, ко-гда в душу настырно лезут в валенках; поэтому отшутился: «Же-нитьба – замена порывов души навыками тела. Если бы мужчина женился каждый раз, когда влюбился, то и разводиться бы ему пришлось ежедневно. Если бы я женился на каждой женщине, которая хотела выйти за меня замуж, то сейчас мог бы быть об-ладателем небольшого гарема». Ответ мой был встречен удив-ленным взлетом бровей: «Вы с Милой так долго дружите… Не пора ли пожениться?». Я немного разозлился от такого безза-стенчивого нажима и сурово изрек: «Если уж жениться, то на такой, чтоб не хотелось застрелиться».
Не сомневаюсь, что подружка передала Милене этот разго-вор, ибо сразу после этого Милена пропала на две ночи, поручив ей своих пацанов. Я спросил ее: «Где Мила?». Та тут же ее за-ложила: «Ночует у отца младшенького сына». У меня потемнело в глазах. Несколько дней ходил, как замороженный. Мир вокруг стал холодным и пустым. Нет преступления страшнее измены. Вы можете возразить, что есть: убийство. Ерунда. Умереть чело-век рано или поздно всё равно должен (если не выпьет волшеб-ный эликсир). А вот изменившая женщина убивает бессмертное: она убивает любовь. Любовь подобна азартной карточной игре, в которой всё ставится на кон; остановиться в ней невозможно, и в ней не существует никаких правил, кроме одного: мухлевать и жульничать нельзя.
Раскаяние бывает трех видов: со слезами, без слез, без рас-каяния. Через пару недель, когда я уже очухался, на пороге ла-бораторной комнаты вдруг появилась раскаявшаяся, но бодрая Милена: «Привет, Викентий! Как поживаешь?». Я ответил фило-софски: «Дни заполнены, но жизнь пуста». Мила мило улыбну-лась. Помолчали. «У тебя не найдется хорошего учебника по мо-лекулярной биофизике?», - спросила она, не выдержав затянув-шейся паузы. Протянул ей книгу. Она выразила радостную бла-годарность: «Спасибо большущее. Почитаю, а завтра принесу. Ладно?». Я заметил: «Тут 500 страниц. Вряд ли ты прочтешь да-же за неделю». Она пришла через два дня, ничего не прочитав. Возвращая книжку, ждала, что я что-нибудь скажу. Я молча по-ставил книгу на полку. Мила обронила проникновенно: «Что ж. Пока. Лучшего человеческого отношения я не встречала». И стремительно ушла, махнув лисьим хвостом.