Несколько слов о моем друге

Лана Свет
Когда читаю его стихи, всегда подозреваю, что с ним однажды случилась несчастная любовь. Даже начинаю думать, что он иногда просыпается по ночам и долго стоит, вглядываясь в чернильные окна. Представляю его строгую взъерошенность и тонкие пальцы, и как он свивается по утрам в клубы первого сигаретного дыма. И в его посеревших глазах начинается новый горький день.

У него неожиданно приятный голос. Всем, кто слышит его в телефонной трубке, сразу же представляется тонкая седая прядка, спадающая ему на глаза. Я даже не знаю почему, но многие так говорят.

Иногда мне думается, что судьба приготовила ему особый сценарий, по которому он должен был чем-то отличиться. Он понимал и тяготился этим, и яростно судился с режиссерами своей жизни, наконец добился своего и с облегчением забился в темный угол. Там он и по сей день. Даже когда, прищуриваясь, ведет машину; и когда замирает у пустого холста; когда смеется и когда гладит пушистую серую кошку: когда молчалив и дремлет; когда нетерпеливо поглядывает на часы…. Всегда… Непрерывно…. На самом деле он никогда не выходит из своего темного угла.

Его руки. Всегда такие молчаливо ухоженные. Всегда замирающие в причудливых жестах. Прикасающиеся к невидимым клавишам. Хм… А ведь он никогда не учился игре на фортепиано. Или просто не говорит об этом.

Как трудно его разозлить. Как легко зимовать рядом, вслушиваясь в снежные шорохи. Или беседовать о книгах, море, мостах, воздухе, о белых птицах и темных днях, сплетать слова, лелеять память, пока не покажется, что время замедляет свое течение, тени замирают под потолком, и за окном вот-вот начнет светать….

Я никогда не видела его детских фотографий. Он говорит, что не любит вспышки, не любит фотоаппараты, не понимает фотографов. Что мир прекрасен только в движении, в свободе и своей неограниченности – а каждая фотография подобна маленькой крепкой клетке. За все то время, что я знаю его, мне удалось увидеть только одну фотографию – выпавшую из старой толстой книги. С потрескавшейся глянцевой бумаги на меня взглянуло нежное женское лицо, улыбчивое, молодое, счастливое. Он сказал, что это фотография его матери, сделанная незадолго до его рождения. Еще сказал, что никак не может понять, почему на снимке она выглядит такой радостной. И больше ничего не говорил.

Я никогда не понимаю, радуется ли он, открывая мне дверь. Его улыбку так трудно поймать. Но он утверждает, что мы старые друзья и что я хорошо его знаю, и он может доверять мне, и его серая кошка ложится спать только на мои колени. Он помнит все мои «важные» даты, и когда бы я ни звонила, никогда не занят настолько, чтобы не выслушать.
И еще мне позволено читать его стихи. И хотя он не просит меня об этом, я никому о них не рассказываю. А стихи очень хорошие. Чем больше вчитываюсь в них, тем сильнее подозреваю, что в его жизни все-таки случалась несчастная любовь. Но он не говорит ни о чем подобном, а я никогда не спрашиваю.

В последние дни он особенно много пишет. Я стараюсь не беспокоить его, ведь он бывает так счастлив, когда стихотворствует. А мне приносит столько радости вглядываться в неровные строки, написанные его взволнованной рукой. И мне всегда легко восхититься, и всегда мне ново быть допущенной к его сокровенным мыслям, и я всегда удивляюсь, как он так хорошо пишет и хвалю его, и горжусь им…..

Он выходит из комнаты, а я остаюсь стоять у окна, прижимая к груди листы бумаги, сплошь исписанные мелким восторженным почерком. Я могу закрыть глаза, и витиеватые строки вновь мысленно предстанут передо мной, близкие мне, родные мне. Я знаю каждое слово, потому что вынашивала его в себе так долго, искала, боролась за него, отбирала у темноты, выпрашивала у рассветов, чтобы потом торопливо нанизывать эти редкие бусины на нитки своих воспоминаний. Тех воспоминаний, что по ночам стучали в окна, улыбались мне с витрин магазинов – воспоминаний о несчастной любви,
однажды и навсегда случившейся со мной.

Стою у краснеющего закатом окна и так ярко понимаю, что виновата перед ним – тем, кто вышел сейчас из этой комнаты и не скоро вернется. Перед грустным, молчаливым, строгим,- перед тем, кому мной предопределено жить в глубине пыльного воображения, искать и не находить надежду на завтрашний рассвет, перед тем, кто как-то незаметно стал мне близким, перед тем, кого сама создала и кого давно полюбила…
Но это страшная тайна, в которой мне нельзя признаваться, в первую очередь, - себе самой.


Мой друг пишет стихи, а я любуюсь им из глубокого кресла. Пахнет снегом.