Итак, предлагаю снова поговорить о романтизме, столь дорогом и важном понятии для всех, кто одержим «музой дальних странствий», кто в погоне за новым знанием, новым смыслом стремится к горизонтам познания в любых областях жизни, искусства, науки, а также - о связи этого понятия с консервативными политическими доктринами, в частности, с наиболее мрачной из них - с фашизмом. Актуальность этому разговору придает трагическая судьба Сергея Курехина, гениального музыканта, оригинального мыслителя и стопроцентного романтика. Его судьба является прообразом участи многих, кто подобно ему также оказался жертвой некоего логического вируса, мыслительного тупика. Суть этого тупика – в романтизации понятия фашизм, более того, в отождествлении последовательного романтизма с фашизмом, что якобы делает фашистом всякого наиболее последовательного романтика. Романтизация фашизма, миф о невиданном расцвете науки в Третьем Рейхе, до которого мы якобы не доросли, - это печальная реальность массовой культуры наших дней, избитый штамп на телевидении, в книгах многих безответственных авторов. С этим надо бороться.
Я, конечно, не ставлю цели хоть сколько-нибудь исчерпать поставленную тему, которая могла бы послужить основой многих социологических исследований и диссертаций. Можно было бы много говорить и о том, кому выгодно, чтобы романтики пополняли ряды экстремистских партий или компрометировали себя вовлеченностью в них; о том, кому требуется отождествлять доведенный до логического завершения романтизм с фашизмом, т.е. с государственным оккультизмом, зомбирующим людей для преступных манипуляций в целях обретения «мирового господства» самозванными сверхчеловеками. Мне важно обозначить эту тему в связи с общей проблемой различения творчества и его суррогатов, которая всегда возникает, когда романтизм, естественный стимул настоящего творчества, намеренно или по недомыслию подменяется чем-то другим.
Существует интересный (с исторической точки зрения) документ середины 1990-х годов, приписываемый Курехину и одному из ныне хорошо известных философов и политологов, называемый манифестом Новых Магов (http://www.arctogaia.com/public/magi.htm ), в котором указывается, что в современном мире «критический минимум дегенерации искусства и политики… достигнут одновременно. Так бывает не всегда, но сейчас именно так — низшие точки двух синусоид совпали». Далее указывается, что импульс к преодолению этой ситуации надо искать вне этих сфер, причем «ситуацию может спасти только прямая и тотальная замена искусства и политики магией».
Дело в том, что «нынешний политик и художник сами по себе изжиты, их не спасет ничто. Они не способны напитаться магией и оживиться. Их следует вычеркнуть, отбросить». На их смену должен прийти новый тип – Новый Маг, этакий сверхчеловек современности, совмещающий в себе нового политика и нового художника, потому что «в лице современных политиков и художников мы имеем дело с неизлечимыми закоренелыми идиотами. Степень таланта и идеологического успеха сейчас напрямую зависит от степени знакомства с оккультными учениями».
Далее в манифесте сообщается, видимо, во что должна была трансформироваться, например, курехинская «Поп-механика»: «Искусство становится не имитацией ритуала или изготовления фетиша, амулета, идола, но самим ритуалом, самим изготовлением амулета, фетиша или идола». Ну а политика становится «прямым мифотворчеством и оккультной архитектурой масс», т.е. массами должны манипулировать оккультисты (зомбировать, что ли, через новое искусство?). Остается добавить, что именно тогда Курехин объявил политику самым актуальным из искусств.
При этом Курехин находится в русле германской традиции, особенность которой и состоит в трансформации романтизма в искусстве в определенную государственную форму, перебрасывая мост преемственности от Гете к Гитлеру. Такой мост, несомненно, существует или может быть построен без особых усилий. Чтобы в этом разобраться, обратимся к образу Фауста, центральному для постановки проблемы соотношения романтизма и фашизма в том виде, в котором нам предлагается Курехиным. Более того, судьба Фауста – ключ к судьбе самого Курехина.
Трактуя образ Фауста, обратимся не к водевильному Гете, а к философичному Фридриху Клингеру, другому участнику «Бури и Натиска», написавшему гораздо более философски глубокое, чем аналогичное произведение у Гете, повествование «Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад». Можно, несколько утрируя, сказать, что Гете – это Клингер для бедных, попсовая и искаженная версия.
Мне кажется, отличие Клингера от Гете примерно такое же, каково отличие Шопенгауэра от Гегеля. У Гегеля есть несколько блестящих формулировок, но это не спасает его от поверхностности. У Шопенгаура страдает макростиль, он не народен, не доступен для чтения всякому, но истинный мудрец все-таки именно он, Шопенгауэр, а не популярный легкомысленный Гегель.
Гетевский Фауст, кажется, погружен в атмосферу непрерывного карнавала или водевиля, тонет в фольклорных многоголосиях, что, возможно, делает народной и зрелищной пьесу, но не помогает понять глубину и истоки проблемы, которая ввергла Фауста в лапы дьявола, скорее отвлекает и затушевывает, что вообще свойственно масс-культуре, где бы она не проявлялась. Более того, нет ничего особо ужасного в судьбе гетевского Фауста: он дожил до весьма преклонного возраста, греша и философствуя, пока черт наконец не сумел забрать его, когда Фауст уже и сам утомился. Так что эта игра Фауста с чертом у Гете не ведет героя ни к раскаянию, ни к глубокому просветлению, ни, видимо, к тяжкому наказанию. Перед нами путь грешника, возможно, в той или иной степени отражающий вехи жизненного пути самого Гете, «великого немца», который писал своего «Фауста» почти всю жизнь. Да и причина падения Фауста поставлена у Гете нечетко.
А вот как резко обозначается проблематика Фауста у Клингера: «Долго сражался Фауст с мыльными пузырями метафизики, блуждающими огнями морали и призраками богословия, но найти твердые, незыблемые основы для мышления ему не удалось. Тогда, негодуя, бросился он в темную бездну магии, надеясь силой вырвать у природы тайны, которые она с таким упорством скрывает от нас».
Этим сказано все. Это подлинный ключ к образу Фауста, который дает нам Клингер. Перед нами Фауст как человек, снедаемый жаждой познания природы и честолюбием, но неуспешный. В отчаянье он переходит от научных методов к оккультизму, связывается с темными силами и продает им душу за проникновение в тайны мира, вхождение в избранный круг. Его жажда познания становится навязчивой идеей, самоцелью, отрывает его от человечества и делает жертвой дьявольского соблазна. Перед нами по существу некая вариация библейской легенды о древе познания.
Итак, образ Фауста раскрывает проблематику волевого, волюнтаристского подхода к тайнам мира, питаемого неудачей на классическом пути познания. И отличие этих двух путей, мистико-волюнтаристского и научно-познавательного, в точности таково, как отличие оккультизма от романтизма. Фауст – романтик-ренегат, предавший романтизм и предавшийся оккультизму, магии. Различие этих двух путей состоит в том, что романтическое познание мира предполагает просветленную благодатность, благородное вдохновение, которое располагает душу к познанию гармонии мира, в основе которой божественный замысел. Истинная наука и искусство различаются лишь в средствах записи вдохновенно постигаемой гармонии, в языке передачи информации, в изобразительных средствах, но не в первоимпульсе, который всегда романтичен. Таким образом, подлинное произведение искусства или шедевр науки, например, великий трактат по физике, как «Начала» Ньютона, всегда имеет романтическую подоплеку и перекликается с подлинно классическими произведениями, как те же «Начала» Ньютона перекликаются с «Началами» геометра Евклида, и питаются из того же духовного источника, что и поэмы Мильтона или Данте, например. Истинный ученый в душе всегда поэт, воодушевленный «музой дальних странствий», причем для такого рода странствий ему не всегда нужно подниматься с кресла.
Для доступности божественному вдохновению нужен определенный строй души. Но когда душа снедаема бесами честолюбия, когда человек одержим манией познания каких-либо тайн природы или общества, во что бы то ни стало, соперничая с кем-то более успешным, стремясь прославиться или, к примеру, будучи озабочен досрочным написанием диссертации, он не может ожидать вдохновения или даже рассчитать на него: он становится бездарным, а, может быть, был рожден таковым: слепым и глухим к божественному голосу карлой. Его питают темные, низменные страсти, и его путь в науке или искусстве – плагиат, имитация или оккультизм, который тоже имитация подлинного процесса познания или воздействия на мир. При этом, как пушкинский Сальери, он может быть виртуозом, но романтический гений не одушевляет его произведения и оставляет безучастным человечество.
Таким образом, фаустово обращение к магии и оккультизму, к злодеянию, наконец, – шаг отчаянья, порожденный неспособностью или безуспешностью попыток познания основ мироздания. Суть оккультизма в том, что во главу угла становится воля познающего, причем ожидается, что материализация воли должна осуществляться не знанием законов физического мира, послуживших основой для некоторого прибора, научной установки, а помимо них, непосредственным взаимодействием воли с идеей материализуемого объекта, так что силы природы выступают как вторичные посредники. Это самое настоящее шарлатанство или лженаука, которая бессильна управлять реальностью.
Легко понять, что государственная власть действительно содержит в себе по своей природе питательную среду для зерен оккультизма, потому что государство имеет волю, которая должна материализовываться в деятельности больших масс людей. Опасность состоит в том, что те, кто стоит у рычагов власти, могут и не руководствоваться интересами людей, сбережением их жизни, их среды обитания, состоянием их душ. Они могут преследовать свои, в том числе, преступные по отношению к человечеству цели. Они могут, не учитывая объективных закономерностей, добиваться выполнения своих целей любой ценой, перешагивая через кровь и страдания миллионов людей. Такова плата за государственный оккультизм, который проявляется во всех сферах, в том числе, в науке, делая ее бесполезной для исполнения прямой ее цели.
Оккультизм в науке– это всегда лженаука, недонаука; это всегда неучет (от невежества и самообольщения) истинных, объективных закономерностей в природе и обществе, изучение которых есть удел подлинной науки, науки-труженицы, которая трудом и вдохновением обретает познание реальности.
Вообще, все, что исходит из воли, тяготеет к оккультизму, несет зерна мистицизма. Государство – создает импульс воли, основанный на своей идеологической подоплеке. Поэтому элемент мистицизма в государстве всегда есть, и это объективная реальность. Однако, только возведение государства в абсолют, в самоцель, т.е. принятие тоталитарной идеологии, превращает государство в подобие «оккультного Рейха».
Оккультисты соблазнены мыслью, что «стоит мне только захотеть, и все исполнится по моему велению». Что из этого получается в науке, мы хорошо знаем. Мы можем теперь сказать, например, что Николай Вавилов был ученым-романтиком, а Трофим Лысенко – оккультистом. Вавилов планомерно изучал возможности расширения климатической выносливости растительных культур, привлекая основанные на эксперименте и глубоких научных обобщениях законы генетики, а Лысенко заискивал перед недалекими в научном отношении, но властолюбивыми советскими начальниками, которые по образу мыслей были единомышленниками Лысенко, соблазняя их невыполнимыми обещаниями, потому что за ними не было знания природных закономерностей. Через это он приобрел большое влияние и потратил немало государственных средств на заведомо бесперспективные предприятия, потому что можно обмануть человека, но природу не обманешь. Провал Лысенко как ученого компенсировался им физическим уничтожением настоящего ученого Вавилова, который, дай ему возможность, быстро бы отправил теории Лысенко туда, куда подобает. Но оккультистская власть не могла терпеть идейных противников, особенно, если они правы.
Однако сталинские негодяи дрожали за свои жизни, поэтому аналогичный погром в физике в 1940-х годах, уже подготовленный лысенковцами от физики, когда хотели уже в организационном (т.е. оккультном, волевом порядке) «закрыть» квантовую механику и теорию относительности, не состоялся: П.Л. Капица объяснил Сталину, что без квантовой механики не будет атомной бомбы, которая спасет режим от внешнего врага, а нелепые теории физиков-оккультистов в настоящем деле бесполезны.
Когда оккультисты становятся во главе государства, то торжествует тоталитаризм, зомбирующая, одна на всех, безумная идеология, которая подпирается штыками. Сталинский СССР и Третий Рейх были оккультными государствами. И если наука там иногда достигала определенных успехов, то не благодаря, а вопреки усилиям оккультистов, как, например, в случае атомной бомбы и космонавтики в СССР. В фашистской Германии передовая техника создавалась тоже не по оккультным наукам, а на основе передовой инженерной мысли, традиционной для немецкого народа. Гейзенберг в годы фашистского владычества не создал ничего, хотя бы близкого по уровню тому, что он создал в дофашистский период. Никогда мракобесие впрямую не способствовало ни науке, ни искусству, а то, что удавалось сделать настоящего, было сделано вопреки этому, потому что в государстве оставались реально мыслящие люди, не утратившие контактов с человечеством.
Если Германия дала миру Фауста (причем у Клингера образ Фауста раскрыт несравненно глубже и философичнее, чем у Гете, мастера водевилей), то Англия дала миру образ «викторианского ученого» - в романах Уэллса, Конан-Дойла и других романтиков от науки. Таким викторианским ученым, противостоящим мировому злу, выступает Шерлок Холмс. Таким ученым является профессор Челленджер, открывший затерянный мир. У Набокова в «Даре» образ викторианского ученого воплощен в отце писателя Годунова-Чердынцева. И это настоящая русская традиция, к которой принадлежал В. Набоков, который не любил Гете.
Заметим, что «Воспоминания террориста» Савинкова содержат в себе ощущение романтического воздуха, пусть уже выдыхающейся викторианской эпохи, когда уже заметен был переход от романтизма к его вырождению, к оккультизму. И савинковские террористы могли бы даже вызвать симпатию как романтики, если бы не в корне порочная стратегия борьбы со злом – государственным оккультизмом. Переступая через человечество, они уподоблялись своим врагам, становились адептами темных обрядов и человеческих жертвоприношений, которые не могут иметь оправдания.
И если от Гетевского Фауста, романтика-ренегата, несложно перебросить мост до свихнувшегося оккультиста Гитлера (хотя и длинным будет этот мост), то от Челленджера и Холмса, от Годунова-Чердынцева – прямой путь к Вавилову, С. Королеву, к настоящим ученым всех времен и народов, причем все они были романтиками.
Так что теперь можно заявить с полной определенностью, что сентенция, будто «последовательный романтизм есть фашизм» столь же верна, как, например, утверждение (тоже, наверное, в духе консервативной революции), что Земля-то на самом деле плоская. Пределы романтизма существуют только в головах ученых-импотентов, утративших романтический импульс и обратившихся к лженаукам (гадалкам, астрологам, магам и целителям) или заведомых шарлатанов, преследующих свои темные цели, обделывающих свои грязные делишки. И Курехин был лишь наиболее яркой их жертвой, запутавшейся в дебрях постмодерна и интернета. История Курехина – не единственная, а одна из очень многих, просто в силу масштаба дарования Курехина она наиболее впечатляет.
Курехин спутал романтизм и оккультизм. Оккультизм действительно имеет своим последовательным пределом тоталитаризм, фашизм, диктатуру – т.е. государственную форму оккультизма. Только бесплодные в науке люди могут пойти по пути оккультизма. А романтизм – это ощущения грядущего открытия, праздничное состояние души, стремление к нему, одухотворение. Егор Летов тоже именно романтик, а не оккультист, в нем есть это легкое, раскрепощающее начало, это живое восприятие природы, что особенно проявилось в последних трех альбомах. Гений не может быть оккультистом, не говоря уже о фашизме. Первое справедливо потому, что гений не дурак и не шарлатан, а второе – потому, что гений - не злодей. («Гений и злодейство не совместны».) Романтизм и злодейство, таким образом, не совместны тоже.
Курехин попал в ощип к оккультистам, к сатанистам, к темным силам, мастерам сглаза и порчи. Его подвел тот релятивизм истины и лжи, Бога и дьявола, добра и зла, который он, шутя, исповедовал (см., например, в его интервью «Элементам» пассажи о постмодернизме). Дьявол всегда насаждает такие взгляды, чтобы завладеть душами: жизнь и смерть одно и то же, Бог и дьявол одно и то же, добро и зло одно и то же, правда и ложь – одно и то же… Вот опасный путь рассуждений, который увы не миновал гибкий и тонкий Курехин. Все эти «маги» его уловили, чтобы улавливать им души тех, кто был очарован его творчеством. История старая как мир.
Заметим также, что гуманитарные науки, пытаясь судить о естественных науках с кондачка, часто впадают именно в оккультизм, в примат воли над материей, в диктат природе, и это для чуткого уха всегда отдает фальшью наукообразия. Курехин свел все это к абсурду: чего стоят его «лекции» о том, что «Ленин – гриб, а также радиоволна», о «законе Майкельсона-Шварца» и т.п. Когда Курехин пытался вовлечь в свой оборот науку, выходило наукообразие или оккультизм: навязывание своей воли, своей формы материи. И это проблема десятилетия 90-х, в которое наука была в чудовищном загоне, дискредитированная и поруганная, пущенная по дешевке с молотка, замещенная шарлатанством магов и экстрасенсов, которые тогда вылезли из всех щелей и размножились необычайно, усвоив имитаторский, наукообразный лексикон, который так удачно, высекая вторичные смыслы из, казалось бы, мертвых словоформ, пародировал Курехин. Наука в России была мертва или пережидала в безвестности плохие времена. Это ограничивало круг поисков Курехина и открывало к нему доступ проходимцам, потому и стал он жертвой заблуждения, как и многие властители дум 90-х годов.
Но какова была альтернатива? Объявить: естественные науки (не политика!) – самое актуальное из искусств. И видеть романтизм в расширении научных горизонтов. Беда Курехина, что он делал из науки трэш, играл с внешними формами, стилистическими подделками под науку, наукообразием («закон Майкельсона-Шварца»). Он не знал подлинной науки. Он был апологетом «безумия», а не разума, а потому и пал жертвой оккультистов, пустил в душу бесов. Основанием же науки является рационализм, и это чудо: наука о природе действительно написана на языке математики, т.е. чужда абсурда и безумия.
Романтизм ведет, в виде ублюдочного вырождения и самоотрицания, – к оккультизму и фашизму, а на восходящей и прогрессивной ноте – к образу викторианского ученого, лучшие образцы которого дали Г. Уэллс и А. Конан-Дойл, и нет пределов для музы дальних странствий.