Часть I: Война
Дом был пуст.
Со стен уже начала опадать штукатурка, обои кое-где отклеивались. Пауки по углам распустили тенты своих домов, пыль покрыла всё толстым слоем. Здесь жил ветер, теребя полусгнившие от времени шторы, воя в коридорах и скрипя полами, а иногда играя в догонялки или в казаков-разбойников с «солнечными зайчиками». Окна были разбиты, и на полу валялись их осколки. Мебель еще стояла, но ею давно никто не пользовался. Везде были разбросаны фотографии и вещи, которые хранили воспоминания о человеке. Еще были игрушки, тоскливо жаждущие тепла рук.
Даже не верилось, что в этом доме когда-то была жизнь. Что она кипела здесь, и каждый день был неповторим. А теперь – теперь дом стал приютом для зверей, птиц и гадов. В подвале поселилась стая летучих мышей. На первом этаже «вырыли» нору себе зайцы с мышами, а второй этаж заняли ласточки и голуби, которые мирно сосуществовали друг с другом. В саду, который был возле дома, поселились уж с ежом.
Даже кирпичная дорожка, что вела к дому, и то пошла трещинами и кое-где превратилась в пыль.
А раньше все дышало жизнью. Здесь устраивались званые вечера, на которые стекалась вся округа. Играл вальс, и пары в медленном па плыли по залу в море шелка и огней. Кавалеры были вежливы с дамами, а те краснели в свою очередь на комплементы и тихо смеялись, когда кто-то к кому-то подходил и приглашал на танец. Молодые украдкой целовались в темных углах, чтоб родители не видели. А когда сердце было разбито, мечтали подсыпать яда в бокал шампанского, чтоб знал (а) как быть с другим (другой).
Все разрушила война. Она пришла незаметно с уходом старшего сына на фронт. Ему не приходила ни повестка, ни телеграмма, курьер с военной части не приезжал с извещением, просто сын так решил, когда услышал по радио, что началась война, и ушел добровольцем, что было редкостью в тот год. Вместе с ним ушел и отец, и еще половина мужчин округа, которые могли держать оружие в руках. Уходили и девушки. Они тоже хотели помочь.
Дом опустел. Здесь уже не было веселого смеха и радостных встреч. По вечерам не созывали на званый ужин. Теперь все ходили угрюмые и встревоженные. Ждали «черного» письма, или извещения по радио, когда зачитывали списки погибших. Мать чаще стала плакать, украдкой вытирая слезы фартуком. Оставшиеся дети ее успокаивали, придумывали какие-то слухи об ушедшем брате и отце, чтоб мать хоть раз улыбнулась за месяцы с их ухода.
Новости были нерадостные. Говорили, что армия отступает, что силы не равны, и враг побеждает. Что связь с фронтом нарушена почти с первого дня войны (так получилось, разводил руками диктор). Что не на что покупать новое оружие или делать свое. Что в упадке экономика и по стране ползёт ужасный голод. Что противник всех пленных, без разбора – стариков и детей, женщин и мужчин, уводит в концлагеря.
Люди не могли в это поверить и осознать. Их голова была занята совсем другим вопросом: что с их родными. А потом пришел враг на порог.
Это случилось, как и бывает: ночью и совсем неожиданно. Не было выстрелов или взрывов бомб, не гудели самолеты в небе и не визжали гусеницы танков. Все прошло тихо и мирно. Враг просто занял долину. Включили прожекторы, которые слепили только что проснувшихся людей, и приказали на чистом, родном языке покинуть всех свои дома и сесть в машины. Брать с собой кроме документов ничего не надо, да и документы – собственное желание, чтобы в случае чего можно было бы найти родственников. Паниковать не надо – единственный ответ: смерть. Сопротивляться тоже не надо – мучительная смерть. Так что выбора нет, садитесь в грузовик.
Маленькие дети начали плакать. Матери бросились их успокаивать. Те мужчины, которые остались в округе, схватились за охотничьи ружья. Раздались первые выстрелы. Кто-то из врагов упал замертво. Ответ был быстрым и жестоким. Взорвали дом, откуда стреляли, и близлежащие дома – в науку. После этого стали вести себя грубо: выбивали двери и выволакивали людей на улицу, сажали по машинам. Дети в одну строну, взрослые в другую, а взрослых уже делили: на мужчин, женщин и стариков.
Через полчаса, оставив догорать косяки домов, кавалькада из машин покинула округ, увозя с собой людей.
Прошел месяц – никто не вернулся. Война все бушевала, но где-то вдалеке. Дома стояли покинутыми. Сад уже начал зарастать сорняками и травой. Дикие звери становились все смелее и приближались с каждым днем все ближе к человеческому жилищу. А кого боятся, если человек человека увел?
В доме все покрылось пылью. Постели как были не заправлены, так и остались. На полу валялась детская игрушка, ее начали мыши грызть. Гнили запасы продуктов в кладовой, а в холодильнике пропало молоко.
Поспевал урожай на полях.
Подошла осень. Урожай созрел, но не кому было собрать. Рожь с пшеницей гнули свои золотые колоски к земле. Кукуруза отяжелела на своих стеблях. Картофель ждал лопаты. Яблоне и груше было невыносимо держать свои плоды. Урожайным был год. Птицы, улетающие на юг, останавливались в долине на отдых, где подкреплялись. Зайцы и медведи, мыши и белки делали запасы на зиму, а кто-то даже осмеливался остаться на зимовку в доме.
Зачастили дожди и грозы. Вода в реке вышла и затопила берега. В доме разбились окна от града, словно карточный дом от дыхания, разлетаясь на множество осколков. Ветер перебирал книги, старые фотографии, играл со шторами и оставшейся одеждой.
Пришла зима. Первый снег робко срывался с серых небес, растворяясь в лужах осени, на невспаханном поле, на мертвой пшенице, ржи и кукурузе. Яблоня поломалась от веса снега, так и не расставшись с некоторыми ветками полностью. Они еще держались на последней «ниточке» коры. А груша выдержала. Потом пришли метели, разметавшие по дому седину снега, пачкающейся в грязи и пыле. Он стал серым. А через некоторое время, неделю или две – белым. На карнизах крыши и балконов, на окнах и настенных часах появились сосульки. А потом пришла тишина.
Зима накрыла долину белым саваннам, и лишь утро нарушало тишину следами зайца на поле, да сорок и ворон. Где-то под яблоней прошмыгнула мышь в свою кладовую, а по груше спустилась белка за запасами. Возле замерзшего ручья сидела стая волков и пила воду; то была их территория.
Пришла весна. И первое тепло отогрело землю. Снег начал таять, сосульки играли капель. Где-то среди снега робко пробивался подснежник. Солнце искрило на осколках стекол и на слое льда, от которого избавлялась река.
Становилось тепло.
Мыши бегали без оглядки по дому, одурманенные от тепла, словно человек от вина. Где-то пробудился еж от зимней спячки. Синицы пели гимны весне и солнцу, и птицы, улетевшие осенью, возвращались домой.
А следом за весной пришло лето с солнечными деньками и с расцветом жизни.
В это время пришел человек, ушедший ровно год назад на войну. Но не узнал он родных мест. Только тишина его поразила сначала на подходе к долине. Он думал, что война сюда не докатится, а если и докатится, то будут рытвины и котлованы, где-то будет валяться подбитый танк, а в долине ляжет сбитый самолет. Не было ничего. Все было тихо и мирно.
Только дом пустовал, да встречал пустыми глазницами. Стекла были выбиты, дверь покосилась. Крыльцо скрипело. Крыша прохудилась, а сад – зарос сорняками. Любимая, старая, добрая яблоня, по которой лазил в детстве, воображая себя Тарзаном, была поломана. Еще осталось несколько яблок, которые хоть и сгнили, но все же весели. А ветка, что отломана – все листья пожухли и упали. Только груша стояла, такая же, какой и была.
Человек не верил. Он где-то уронил котомку и несколько раз падал в грязь, но снова вставал и шел. Шел сначала ровно, потом ускорил шаг, а когда осталось совсем немного до дома – побежал, роняя горькие слезы на землю.
Вот он и у крыльца. Задерживается на минуту, чтоб прокричать имена сестер и младшего брата, а потом позвать мать. В ответ – эхо гуляет по покинутому дому.
Он делает шаг и входит в дом. Непривычно скрипят половицы, и этот скрип спугивает серую мышь, которая недовольно пища пересекает холл и ныряет под лестницу. Он идет тихо, пытаясь не нарушить тишины. Беззвучно падают слезы. А память рисует тени прошлого, как все было. До войны…
Рука поправляет семейный портрет над камином. Долго смотрит на полотно, которое в пыли и паутине. А семья стоит за спиной. Молча. И траурные повязки (наверно? навряд ли? возможно?) на их лицах. Он садится в отцовское кресло, поднимая облачко пыли, и достает из кармана небольшую коробочку. Открывает, а там на красном бархате медаль за доблесть. Посмертно. Он долго смотрит на медаль и плачет, спрашивая: неужели все было напрасно? Неужели ради этого он рисковал своей жизнью и погибший отец? Для этого он выгрызал у врага эту невозможную победу? Все, что он хотел, так это вернутся домой. Жить как раньше и не мучиться кошмарами по ночам, просыпаясь в липком поту, видя перед собой отца с коктейлем Молотова в руках, идущего на танк. Он хотел нормального дома, а все что досталось, так это счет в банке и разрушенный очаг, да семья, что сгинула в неизвестном направлении. Он задает вопросы, но не может на них ответить, кроме одного ответа, который его не устраивает: не напрасно. Все не напрасно. Он говорит это себе, повторяя несколько раз, чтоб свыкнутся с новой реальность, и утирает слезы. Встает, кладет медаль на полку у камина со стороны отца и отправляется на второй этаж.
Лестница непривычно скрипит, как и все, что выглядит в доме под слоем пыли. Он немного останавливается в нерешительности куда пойти. В комнату сестер-близняшек, к брату, к родителям или к себе. Выбирает ту, что ближе – к сестрам.
Скрипят несмазанные петли, а на полу разбросаны фотографии. Постель не застелена. Возле двери валяется кукла. Второй нет. Вещи лежат в беспорядке – видно, что собирались в спешке. Быть может, семья жива?! И они просто убежали, а средств вернуться домой нет? И эта мысль так воодушевила человека, сняла грусть, придала надежду, что началось казаться не так все безнадежно, как могло было быть. Да, отец погиб. Это утрата, и этого не отнять, но он-то жив. Возможно, жива и мать с братом и сестрами. Возможно, но этого уже хватает! Уже можно заново отстраивать дом, привести сад в надлежащий вид, и все будет хорошо. И старые времена вернутся! И будут званые ужины, и будет бал, и легкое па под звуки вальса, и ночь со звездами, и купание голышом на речке, а потом нагоняй от родителей. Это можно вернуть! Все можно вернуть! Надо только начать! А начнем с малого. Первое дело надо добраться до ближайшего города, дать заявку на без вести пропавших и начать отстраивать дом. Построит он, отстроят и другие. Главное начать.
Человек бегом сбежал со второго этажа, подобрал котомку, валяющуюся в грязи, и направился в сторону города.
Дом был пуст.
Надолго?
Часть II: Будни
Дом был пуст.
Не включалось электричество. Молчала печка: в духовку не ставилась утка, не выпекался пирог, а плита забыла прикосновения кастрюль и сковородок. Лампочки покрылись пылью, хотя вольфрамовая нить и была цела. Да и телевизор молчал. В системном блоке компьютера поселились тараканы, а на люстрах голуби снова свили гнезда. В ванной зацвела вода – крыша прохудилась, и некому было починить. Еще в прошлом году в зале лопнула труба, и там теперь было маленькое озеро. Все доски прогнили, а лягушкам, птицам, да ежам – раздолье. В подвале и гараже, средь старых забытых вещей поселились стаи летучих мышей.
Дом занял лес и поле, а человек ушел. Он покидал его в спешке и не собирался сюда возвращаться. Во множестве валялись фотографии на полу, и ветер играл с ними, перемещая их из одной комнаты в другую, а иногда и вовсе за пределы дома, стирая до конца кем-то брошенную память. Вещи были разбросаны по комнатам. В спальне все еще стоял не закрытый чемодан с вещами, а рядом с ним лежало тело в синем платье и плаще. Рука держала чемодан за ручку. Череп был пробит.
Рядом валялся топор, и на обухе засохла кровь. Половицы и ковер впитали в себя жизнь и, не смотря на прошедшее время, хорошо было видно, сколько крови утекло. Да и платье - не совсем синее.
Дом все так же хранил свои истории и секреты, не выдавая их, не рассказывая о драмах и трагедиях, произошедших под его крышей. Он остался верен, хоть и был покинут. Без хозяев, есть поверье, дома умирают…
Кладка уже раскрошилась, и под напором ветра кирпичи все чаще стали выпадать. Один упал на детскую кроватку, раздавив куклу и разбив бутылочку. Зеркало упало вместе с куском стены и теперь в безоблачные ночи по дому ходят сотни, а то и тысячи теней. И дом снова оживает, как тогда.
После войны.
Когда сын, вернувшись из армии домой, не застал «дома». Все было разрушено и требовало хозяйской руки, а семья исчезла и была занесена в списки пропавших без вести. Он начал заново отстраивать семейный очаг, благо денег хватало, и скоро все стало как раньше, как будто и не было армии, да только дом был пуст, и он в нем один, хоть все и на месте.
Через месяц, а то и раньше, у дома появилась хозяйка. Миловидная девушка из хорошей семьи и красивая на лицо. Она переступила порог весной, когда сад был весь в цветах: розы налились кровью, пионы с ромашками соревновались белизной, а подсолнух поворачивался к солнцу, робко цвела яблоня с вишней. Хозяйка была в своем любом синем платье. В руках держала чемодан с вещами.
Зажили они счастливо, и к концу лета, когда надо было косить рожь и срывать яблоки, у хозяйки четко обозначился животик. Муж все не мог налюбоваться на жену. Убрал свой крутой нрав, был ласков и нежен. Постоянно приносил с поля цветы, и все в доме было уставлено ими. Да и дом приобрел новый вид.
В зале над камином уже висел другой семейный портрет – двое – а старый убрали на чердак. Вместо него в маленьких рамочках на камине стояли портреты двух семей. Некоторые без черных ленточек, но таких было мало. Медаль лежала возле портрета отца. А на самой верхней полки лежали фотоальбомы с фотографиями, которые удалось еще спасти после возвращения с фронта.
Кухня была такой же. Все та же газовая плитка, тот же комбайн, только лучше – прогресс шагает семимильными шагами, и семья хотела идти вмести с ним. А так – все тоже. Та же соль и перец, разделочная доска и кухонные шкафы со столом и стульями.
Холл был обширным и светлым. На потолке висела новая люстра. На стенах добавились новые фотографии и трофеи, привезенные с войны. Чтобы гости сразу знали к кому пришли в гости. К ветерану. А вот лестница осталось той же. Только дерево почти все поменяли и выкрасили в новый цвет, гармонирующий с обоями.
Родительскую спальню переделали в кабинет. Там стоял большой стол. На столе – лампа и пара томов Данте с Гегелем. Была большая книжная полка. Глобус и диван. Еще был хумидор с кубинскими сигарами и пепельница. Ручка и бумага.
Второй этаж – все спальни: хозяйская, детская и для гостей. А в подвале был тренажерный зал.
Пришла осень с зимой. Срывались ливень со снегом, и семья была заточена в доме. Сложно было выбраться в город – дорогу размывало каждый вечер или насыпало столько снега, что машину невозможно выгнать из гаража. К соседям не пойти – их не было, после войны никто не хотели жить на старых местах, сожгли дома и в темную ночь только одни окна заполнены светом. За ними, обычно сидя перед камином, разговаривали или смотрели телевизор, но были и ссоры. Билась посуда, проклиналась жизнь и указывали за дверь, а иногда подымалась рука. Потом слезно просили прощенье на коленях, угрожали: если не простят, то покончат жизнь самоубийством. Прощали, ибо любили, а любовь великая сила – она слепа и зла.
Когда пришли холода, и черное поле за окном стало белым, в амбаре были сложены стога, а окна – разрисованы узором, – произошел выкидыш. Никто ничего не сказал друг другу. Никто никого не обвинял. Просто у всех не было лица. Оба ходили, словно белое полотно, белее не бывает. С утра, как жена сказала мужу о выкидыше, тот уехал в город, благо дорога располагала к этому, а она осталась одна, и все заново переживала весь ужас. Как вчера поругались. Ни за что. Она хотела посмотреть какой-то концерт, а он - футбол, ну и слово за слово, все поехало по накатной колее. Потом были какие-то дурацкие обвинения: ни о чем и мольбы, чтоб этот ужас кончился. Она даже не заметила, как он ударил. Помнит лишь, что очнулась на полу. Губа была разбита, а кровь соленая. Она смотрела на нее. На руку. На маленькие капельки на ковре, что падали медленно. А он стоял над ней и тяжело дышал, осознавая, что сделал. Она не помнит, как настольная лампа из фарфора оказалась в руке и как ударила ею. Потом еще пара ударов и вот она уже снова валяется на полу, хватаясь за живот. Больно. Крутит. Ее любимый начал суетиться вокруг, рвать волосы на голове и причитать, что наделал. А у нее из глаз уже падали слезы и мысли все были, чтоб с ребенком было все нормально. А на утро, когда она пошла в туалет, плод вышел из нее, упав на дно отхожей ямы красным комком не сформировавшейся плоти…
Она налила еще виски и выпила залпом. До дна. Сто грамм. А потом начала думать, смотря на пустую детскую кроватку. В голове был рой мыслей и все сводились к вчерашнему скандалу. Ведь она могла просто уступить телевизор, и смотрел бы он себе футбол, а она бы вязала носки у себя в комнате и слушала по радио классическую музыку. И не было бы скандала, драки. Ребенок был бы цел внутри, а не… Слезы снова навернулись на глазах, и боль поднялась изнутри. Чтобы заглушить ее она сделал еще один глоток виски, только теперь с горла. Выпив, она успокоилась. Начала анализировать, прислушиваться к своим чувствам, которые говорили ей, что она не любит того человеку, с кем живет под одной крышей.
Это уже не тот молодой человек, который красиво ухаживал за ней. Водил по кинотеатрам, на премьеры в театр, читал ей стихи Вальтера Скота, Шекспира и Блока лунными ночами в парке, а потом, провожая до дома, показывал на звезды, и обещал достать их для нее, если только попросит. Он был тем, кого она любила. А сейчас…
Обыденность убила любовь. Будни разрушили ту сказку, и семейная жизнь стала бутылкой шампанского, когда его откупоривают, шампанское быстро выдыхается. Так и с ними. Они еще любили друг друга на «автомате», были еще теми в кого влюбились: прекрасной девушкой с зонтом и в синем платье, а не худощавой стервой с бигуди в волосах, в дырявом халате у плиты и облезающем лаком на ногтях; симпатичным юношей в костюме с томиком Есенина в руках, а не толстым, противным козлом на диване у телевизора, в семейных трусах и с кучей грязных носков, что разбросаны по всей квартире.
Обыденность убила любовь, не было изюминки, была все, так же как и вчера. Ничего нового. Они привыкли, как к плохим привычкам, которые раздражают тебя и воспринимали, как вещи, которые с одной стороны и нужны, а с другой – «зачем она мне, лучше избавлюсь меньше хлопот». И все это выражалось в каждодневных скандалах и в выкидыше.
Виски закончилось в бутылке. Она встала, шатаясь и придерживаясь стены, пошла вниз, к бару. Заскрипело крыльцо, и хлопнула входная дверь. Раздалась отрыжка, и звук бьющейся бутылки, разнеся по дому.
Они стояли друг против друга. Оба пьяные, от каждого несло перегаром. От нее – виски, а от него – дешевым джином. Кто первый кинул слово обвинения – сложно сказать. Все произошло само собой, и разгорелся новый скандал. Не собираясь долго выслушивать обвинение, она схватила вазу с цветами, что стояла на комоде, и запустила в него. А он ударил так, что она потеряла сознание и, схватив за волосы, поволок наверх. В спальню, где стояла детская кроватка и вязалась шапочка.
Там на постели под щербатой луной, в пьяном угаре муж насиловал жену. Она сопротивлялась, вырывалась кошкой, царапая лицо, плевалась, но все было напрасно. Он просто задрал ей юбку, разорвал нижнее белье и одним движеньем вошел. Ей было больно, закричала, попыталась укусить, а он лишь ухмылялся и двигался в ней, набирая с каждым движением скорость. Она плакала. А он закрыл глаза, растянул лицо в улыбке и стонал от удовольствия. А когда кончил, то, выйдя из нее, захрапел, не заправляя свое достоинство в брюки и не раздеваясь, а она плакала горькими слезами, свернувшись калачиком. А потом пошла в ванную под холодный душ приводить себя.
А утром он ничего не помнил и не мог понять, почему его жена такая тихая и в страхе смотри на него. Она ничего не сказала, потому что боялась в это поверить и все списала на пьяный бред.
Они продолжали жить.
Пришла весна. В семье вроде все наладилось: перестали ругаться и стали терпимее относится к недостаткам друг друга, попросту не замечая их. Он стал куда-то пропадать. Уезжал в город за хлебом на пять-десять минут, приезжал через час или два, задерживался на работе или странные звонки, после которых он спешно собирался и уезжал, иногда не ночуя дома. А она стала пить – «по-черному» и каждый вечер была навеселе. К ней стали приходить в гости такие же, как она – «подружки», с которыми сидели вечерами, когда в доме не было мужа и беседовали за стаканом рома.
Время шло, а поле и огород обросли сорняками. Никто не сеял пщеницу или рожь, не вырывал бурьян на огороде, не сажал семена. Весь участок постепенно запускался. Как и дом. В нем появилась пыль, чего раньше не было. Она лежала огромным слоем, в углах пауки ловили мух, тараканы бегали по кухни, а в кладовой обжились крысы, в шкафу – моль. Хозяева смотрели на это сквозь пальцы. Им это не мешало. Одна все видела сквозь заляпанный стакан, а другой – набегами, которых становилось все меньше. Он уходил, как и она. Уже не было душевных разговоров, радужных планов на будущее возле камина за бокалом вина. Они все дальше отдалялись друг от друга…
Подходила к концу весна, и до лета осталось рукой подать. Температура уже была за плюс двадцать. Солнце постоянно светило, а иногда все же шла гроза с громом и молнией. Муж мог не приходить целую неделю, и она сидела одна в доме. От подружек избавилась, но все же иногда прикладывалась к бутылке. До конца силы воли не хватило, чтоб отказаться от алкоголя. Она хотела изменить свою жизнь и первый шаг, который сделала – бросила пить. Почти. А второй – уехать отсюда, развестись с человеком, которого не любит и начать жить в другом городе, где ее никто не знает. Так она решила и однажды вечером, на шестой день недели и после грозы, которая отгремела – она решила уйти. Поставила в гостиной свою любимую пластинку, надела то платье, в котором пришла – голубое, выпила для храбрости сто грамм виски и пустилась в пляс. Легкой, воздушной походкой поднялась наверх, в танцующем па взяла чемодан, раскрыла шкаф и начала собирать вещи, аккуратно складывая их.
Она не слышала, как пришел муж. Как тихо поднялся по лестнице и заглянул в комнату. Он стоял, и смотрела на снова румяную жену, на ее счастливые глаза, почувствовал аромат ее любимых духов, а не дешевого виски и зависть черной змеёй вползла в сердце. Он распахнул дверь и начал орать на нее, куда она собралась. Она ответила, что уходит от него. Он спросил, к кому, а потом сказал, что никуда она не уйдет. Она его жена. На что она сняла кольцо с безымянного пальца и бросила его, плюнув под ноги, сказав, что уходит к другому. Он стоял и смотрел, как кольцо катится по полу, падает в трещину на полу, и кольца больше нет. А она все говорила, что знает, что у него есть любовница, и что она не хочет мешать его счастью, и пусть он не мешает ее, что она не полная дура, и понимает, куда он пропадал целыми неделями. И понимает его, ведь она тоже искала утешение в чужих объятиях, на дне бутылки. Она его не любит, как и он ее и все, что было – ошибка в их жизни, так еще не поздно исправить эту ошибку. Повернувшись спиной, она продолжила собирать чемодан, а он вышел из их спальни и спустился вниз. Подошел к бару, налил себя полный стакан джина, и выпила до дна. Сел в кресло.
И такая тоска нашла не него, что впору лезть в петлю. Он представил, как будет возвращаться домой, а ее здесь не будет. Пусть не трезвой, но и пьяной! Что он ее больше не увидит. И утром будет просыпаться один, а вторая половина будет холодной. А ту женщину, с которой он изменял ей – не любит. Это было так, отголоски молодости, захотелось сменить партнерш, а не быть с одной постоянно.
А она, кажется, не любит его. Всерьез. Все прошло, и зачахли помидоры – прошла любовь. И всему виной он. Его рука, что поднималась на нее. Выкидыш и тот страшный сон, когда он ее насиловал.
Он встал с кресла, и чернота была в его глазах. Он выпил еще стакан джина – для храбрости, чтоб рука не дрогнула и не передумала голова. Прошел в сарай, взял топор, и поднялась наверх. Открыл дверь спальни.
Она стояла спиной к нему, застегивая чемодан, и ничего не видела, как отражение замахнулось и со всей силы ударило топором по голове. Она беззвучно вскрикнула, упала на пол, сжав еще сильней ручку чемодана, как будто в ней было ее спасенье. А отражение продолжало наносить удары с полузакрытыми глазами – он не хотел делать этого, но топор снова погружался в череп. Несколько ударов и она затихла. Тогда он выронил топор, обтер руки о рубашку и спустился вниз. Выпил почти залпом остатки джина. Зашел на кухню, взял мыло, а во дворе – бельевую веревку и отправился в сарай. Там залез почти под самую крышу, закрепил веревку на балки, намазал мылом петлю и спрыгнул…
Часть III: …
Дом был пуст.
Мы здесь жили.
27 февраля 2008г. – 28 марта 2008г.