Была глубокая ночь. Я ходил между палатками и думал, что вот и прошли эти чудесные два месяца, вернее, пролетели, наполненные впечатлениями. И я в свои 45 опять поработал в детском лагере, куда меня позвал мой одногруппник по пединституту. Тут, недалеко от города Н., всё было, как когда-то давно.
И прекрасные дети (не все, конечно), и КВН, и спектакль-сказка. Вечерние костры с гитарой, походы и концерты, для которых я писал и ставил сценки.
Не забыть это всё. Как не забыть мне и лёгкого, приятного романа с фотографом Аней, и мою вожатую Галю, которая вчера уехала. Как она, не сдержавшись, плакала в столовой, а я всё уговаривал её хоть что-нибудь съесть, будто это было так важно. Мне очень хотелось верить, что я не виноват перед этой чудной и чистой девочкой, ведь у нас с ней ничего не было, даже поцелуев. Хотя физрук Серёга сказал со свойственной ему прямотой, что я, старый козёл, заморочил девчонке голову своим поганым языком и этим принёс ей больше вреда, чем, если бы просто переспал с ней. Я не знал, что ему ответить. Знал только, что не наживший ни черта лысеющий дядька, в одном лице никакой инженер, бывший учитель и неудавшийся писатель, ничего не смог бы дать этой девочке. Разве что плохонькие стишки на память:
Вы молоды и так красивы,
Я староват и страшноват,
К тому же грешен, неуспешен,
Да и немножечко женат.
Мне так не хотелось возвращаться. На работу: она не радовала ничем, кроме денег, которых всё равно было в обрез, к дежурным ста пятидесяти после неё, к тоскливым вечерам у телевизора, к выходным, когда не знаешь, куда себя деть. Да и не ждали меня там: директор, подписывая мне месяц «за свой счёт», прямо сказал, что я буду первым при сокращении. А жена, с которой мы хоть и развелись, но продолжали жить в одной квартире, так попрощалась со мной, что я отдал ей ключ. Только по сыну очень соскучился. Но он вырос и жил отдельно, в моей однокомнатной квартире. Был весь в компьютере, музыке и друзьях, зарабатывал больше, чем я, и в моём обществе, тем более на одной жилплощади, особо не нуждался.
Вот почему я уехал оттуда. В такую даль.
Тут я оказался нужным. Со всеми своими, пусть и невеликими, способностями, знаниями и прочитанными книжками. Пригодилось и то, что я так и не повзрослел.
Надо было решаться: директор лагеря предложил мне остаться в Н. и поработать учителем математики в интернате. В пользу этого решения было и то, что дети, к которым я успел по-настоящему привязаться, были из этого самого интерната.
Я слышал, как они посапывали во сне, и понимал, что останусь. В этой палатке спали мои любимцы: Мишка по кличке Буратино, кстати, здорово его сыгравший в сказке, добродушный здоровяк Славик, вечно рисующий комиксы, и маленький весельчак Андрей.
В соседней палатке кто-то закашлял, тут спали девчонки: очень рассудительная любительница поучать всех, а особенно меня, Тамара и две сестрички, Наташа и Люда, такие непохожие и такие обе чудные. Людочкина ножка в носочке торчала из палатки. Нежность накрыла меня: я всегда мечтал о дочке. Подумалось, что, если, не дай бог, детям угрожала бы какая-то опасность, как бы я их защищал… Я подошёл к следующей палатке и заметил, что кроссовок и тапочек возле неё маловато. Заглянув в палатку, увидел, что Тоши и Вани не было. Пустовала и палатка Лены с Таней. Тут, особенно в выходные, случались пьяные компании, и мне стало тревожно. Я хотел разбудить проворонившего их физрука, но, услышав какой-то неясный крик, бросился в ту сторону. Через пару минут я почти столкнулся с Тошей.
- Где? - выдохнул я.
Он указал рукой и заговорил:
- Там трое ненашей, они хотят девчонок в машину затащить. Иван классно дерётся, но мы бы не справились, он меня за вами послал.
- Беги в лагерь, - проговорил я, - звоните в милицию.
Я успел: девчонки отчаянно сопротивлялись.
- Отпустите девочек, - как можно спокойнее сказал я.
Один, оставив Ивана, который едва держался на ногах, попытался ударить меня, но я увернулся и, резко оттолкнув его, бросился к тем двоим, что возились с девчонками. Уложив ненашей двумя ударами, я крикнул детям, чтобы бежали в лагерь.
- Слава богу, получилось, - подумал я и обрадовался тому, что дети послушались.
Двое упавших поднялись и пошли на меня, третий кинулся за Леной.
«Хрен догонишь, - как-то даже весело подумал я, - не зря же они лёгкой атлетикой занимаются». Потом мы немножко повоевали, мой второй взрослый по боксу всё-таки чего-то стоил.
«Откуда тут ненаши, - пронеслось в голове, - не кино ли это?» - и от удара чем-то тяжёлым по ней всё поплыло у меня перед глазами. Какое-то время ещё я слышал ругань и чувствовал, причём без боли, как меня пинают, но, наконец, всё пропало.
Когда я очнулся, боль взяла своё, мне казалось, что во мне болит каждая точка. Ужасно хотелось пить. Я вспомнил, что когда-то прочитал, что, если боль очень сильная, человек теряет сознание, и этим я успокаивал себя, потому что знал: мои мучения только начинаются.
И был прав, они приходили вдвоём и избивали меня. При этом обязательно развязывали мне руки и требовали, чтобы я дрался, но я, пока были силы, только пытался уклоняться от ударов и закрывал лицо руками. Я понимал их злость: у обоих на лицах остались приличные следы от моих ударов, и над ними наверняка смеялись. Пить мне давали, наверное, ровно столько, чтобы я мучился, но не подох. Воду наливали из пластиковой бутылки в ржавую консервную банку, а остаток выливали. Один раз принесли макароны и высыпали их прямо на землю. Я не стал есть, а им, видно, этого очень хотелось, и меня, конечно, избили.
В промежутках между их посещениями я старался как можно быстрее заснуть. Но засыпал я ненадолго, а просыпаться было ужасно: всё болело, мучила жажда, а ещё я всё время боялся, чтобы они не придумали сделать какую-нибудь мерзость со мной, и не превратили в визжащую свинью. Плохо было и то, что я был один, а так хотелось слово человеческое услышать, увидеть сочувствующий взгляд, когда я, вытирая кровь и слёзы, повторял, что больше не могу.
Спасало меня то, что я, как законченный графоман, воспринимал происходящее со мной как бы со стороны, надеясь когда-нибудь написать об этом.
О чём я думал? Мысли были беспорядочные и отрывистые. О том:
Что ни черта не сделал в этой жизни.
Что, может быть, был неплохим учителем и отцом, по крайней мере, пока сын был маленьким.
Что жалко его - будет из-за меня переживать, обидно не увидеть, как у него сложится с музыкой и вообще в жизни.
Что плохого старался никому не делать, но, наверняка сделал, особенно женщинам. Почему-то всплывали в памяти не приятные моменты, связанные с ними, а то, что всегда мучило: их обиды и слёзы.
Что так и не написал ничего стоящего. И о маме не сумел.
Вспоминал:
Как с самого детства всегда гордился ею. Когда она у нас в школе читала лекцию, очень жалел, что не все знают, что это не чья-то, а именно моя мама.
Как прощались с ней – не сосчитать было заплаканных лиц. Как одна её сотрудница, начав говорить о маме, не выдержала и разрыдалась. А потом вторая.
Как через пятнадцать лет после маминой смерти в институте отмечали её юбилей. Сколько тёплых слов я о ней услышал.
Как горько было понять, что, оказывается, я так мало знал её! Жил рядом, каждый день видел, а всё равно её жизнь прошла мимо меня. А ведь мне всегда не хватало о чём писать, я искал и выдумывал сомнительных героев и героинь, а маму по-настоящему не разглядел. Я почти никогда не расспрашивал её о детстве и юности, ни разу не был у неё на работе: там была главная часть её жизни. Другой частью были мы с сестрой. А ещё она часто ездила на конференции, и с лекциями от общества «Знание». Вспомнил, как вернувшись из Индии, полная впечатлений, рассказывала, а я, напялив долгожданные голубые джинсы, слушал в пол-уха. А когда предложила посмотреть слайды, отказался, баран. Она так обиделась!
Много такого было: не проводил до троллейбуса, хоть было очень скользко, а ведь знал, что у неё проблемы с ногой; нахамил, да ещё и при посторонней тётке. А сколько раз забывал позвонить, и она всю ночь волновалась.
Мне часто было стыдно перед ней, я извинялся, пытался её беречь, но не получалось.
Через три дня тот, которого я не разозлил своим боксом, поговорил со мной.
-У тебя деньги есть?- спросил он.
Я ответил, что нет, и взять негде.
- А кто будет выкуп платить?
- Какой выкуп? - удивился я.
- Они хотят сто тысяч долларов.
Я засмеялся, сразу же скорчившись от боли в разбитом лице и ребре.
- Что ты смеёшься? Не заплатят за тебя - сдохнешь тут.
- Слишком много.
- Не надо было лезть. Поиграли бы с твоими девками и отпустили.
- Они же дети, - сказал я.
- Кто они тебе? – спросил он.
- Я у них воспитателем был в лагере.
Потом он спросил, не ненаш ли я, и знаю ли язык. Я ответил, что только наполовину, а языка почти не знаю.
- Красиво дерёшься, - с уважением сказал он и добавил. - Думай, где деньги достать. Хорошо думай.
Он вышел, но, к моему удивлению, вернулся через полчаса и подал мне пластиковую бутылку с водой и тюбик с какой-то мазью.
- Спрячь, - сказал он, - чтобы никто не увидел.
«Почему он это сделал? – подумал я, - потому что я ненаш?» А какой я ненаш?! Отец и тот - только наполовину. Этого, правда, оказалось достаточным, чтобы быть мне «ненашем», и я всегда помнил об этом, не давали забывать. И клички были и обиды. Когда терпел, а когда дрался. И доблестная милиция не обходила меня вниманием: без паспорта перестал даже в магазин выходить, а как-то возле школы на глазах у моих учеников, дюжие омоновцы перерыли мою сумку, вывернули карманы.
На улице или среди незнакомых людей я нередко ловил настороженные взгляды, и чувствовал себя чужаком. А когда-то шла мне навстречу мамаша с малышом, он посмотрел на меня и спросил: «Мама, а этот дядя бандит?». Мне тогда это показалось смешным. А потом - не очень.
И для этих я, конечно, тоже не был своим, но, как бы то ни было, я впервые за эти дни по-настоящему утолил жажду. А ещё я продиктовал ему телефоны своей бывшей жены и сестры. Подумал, что если бы была жива мама, ни за что не дал бы её номер. Представил, что было бы с ней…
В детстве я всегда очень переживал за неё, особенно после того, как погиб отец.
В двенадцать лет мне на руку уронили здоровенную ржавую железяку. Когда увидел свой палец, - он болтался на тонкой полоске кожи - я подумал только о том, как же сказать об этом маме, как сделать, чтобы она не расстроилась. Побежал в ванную смывать кровь, и только потом, пряча руку за спиной, подошёл: «Мама, только ты не волнуйся…»
А когда был совсем маленьким, и она уезжала в командировки, считал дни до приезда. В последний день мы с дедом рассчитывали её путь:
- Вот её поезд подъезжает к вокзалу, - говорил он.
- А мама смотрит в окно и огорчается, - продолжал я, - что мы её не встречаем.
- Вот она на перроне.
- Она покупает билетик в метро.
- Выходит из метро и идёт по нашей улице.
- Она уже рядом с булочной, - торопился я.
- Вот она подходит к парадному, - наконец произносил самое заветное дед.
И я бежал к окну.
Не встретить больше, не дождаться. А снилась мама мне нечасто. И я всегда во сне ощущал ни с чем не сравнимую радость оттого, что она со мной, а значит, всё хорошо. И я просыпался счастливым, и не сразу понимал, почему.
Когда в лагере я раздал детям своего отряда анкеты с вопросами, Людочка на вопрос: «Чего ты боишься больше всего жизни?», написала:
- Я боюсь потерять маму!
Я тоже этого больше всего боялся. Боялся и потерял. Так рано.
Может быть, нельзя слишком сильно никого любить? Может быть, это опасно? И именно для тех, кого любят?
Сейчас, когда я думал о маме, мои боли и страхи отступали, она как бы помогала мне.
Прошло ещё три дня, меня вдруг перестали избивать, и даже приносили еду в миске и воду. Но легче не стало: почти всё время очень болела голова, саднило то, что раньше называлось лицом, мучили боли в желудке. А ещё меня стал преследовать страх смерти, которого раньше почему-то не было. Я вспоминал маму, её последние дни в больнице. Ей не говорили, что у неё рак, но она сама - профессор-онколог - не могла не знать об этом. Я фактически жил тогда у неё в палате, спал на раскладушке, и мы обманывали друг друга, просто читали и разговаривали, строили планы на будущее, будто бы не было ничего страшного: она просто болеет и скоро поправится. Я очень боялся, что она вдруг скажет: «Сына, мне страшно, мне страшно умирать». Она так и не сказала этого - наверняка просто пожалела меня. Мне казалось, что если бы со мной сейчас был близкий человек, я бы не выдержал, и сказал, что мне страшно. Очень!
Конечно, и маме было страшно, но мысли о себе, как всегда, уходили у неё на второй план, её больше волновало, что и как будет с сестрой и со мной, с её отделом и девочками - так она называла своих сотрудниц.
Я почти никогда не видел, как она плачет, в больнице только один раз заплакала, перед операцией. Я взмолился тогда:
- Ну, пожалуйста, ну не надо. Всё обойдётся.
Она сразу взяла себя в руки и сказала:
- Всё! Не буду, я ведь только перед тобой.
Тогда она сдержалась. Смогла. Ради меня, конечно.
Я тоже сдерживался при ней, а когда она отправляла меня, как говорила «в отгул», заменяя бабушкой или кем-то из близких подруг, я ехал домой и ночью рыдал в подушку.
Был и другой случай, который я запомнил. Я увидел тогда, что с ней что-то не так. Всё приставал с вопросами, а она отнекивалась. И вдруг заплакала, горько так, со слезами, и долго не могла остановиться. Я утешал её, чего только не надумал. Оказалось, несправедливо зарубили диссертацию какой-то женщины. Она была не из её отдела, они были даже мало знакомы. Как же мама жила, если так воспринимала чужую боль?! Рядом с такой болезнью, с таким количеством смертей.
И дома ей не было покоя: приезжали больные от каких-то знакомых из других городов, иногда они останавливались у нас. А потом уходили на операцию. Многие из больницы не возвращались…
Стыдно признаться, но о чём бы я не думал, каждый раз, когда открывалась дверь, сердце начинало бешено стучать, холодели руки, и я весь покрывался потом. Всё было именно так перед тем, как вошли незнакомый ненаш и женщина.
- У тебя один час, - сказал он. - Если не согласишься, тебе конец. Думай хорошо, - он похлопал её ладонью по лицу.
Она оттолкнула руку и сказала:
- Мне нечего думать. И учти, если ты ещё хоть раз ко мне прикоснёшься, я добавлю ещё одно условие. Буду оперировать, только если тебя пристрелят.
Ненаш выругался и вышел.
Она, видно, попыталась осмотреться, но в сарае было почти совсем темно, лампочка горела только снаружи.
- С ними нельзя так разговаривать, - тихо сказал я.
- Наоборот, с такими только так и нужно, - ответила она и спросила: - Где тут сесть можно?
- Чуть правее от вас полено. Как вы сюда попали?
- Эти скоты меня прямо с операции забрали, привезли, чтобы я кого-то оперировала. Они ассистента моего, Андрея, совсем мальчишку, ранили, операцию до конца довести не дали. Если Григорьева не найдут, девушка погибнет. Я им сказала: или везите обратно, или я не буду оперировать.
- Я понимаю, что вы им нужны, но всё же будьте с ними поосторожнее.
- Плевала я на них.…А вы как здесь оказались?
Я сказал, что за меня хотят получить выкуп, а платить некому.
Она спросила о друзьях и родственниках.
Я ответил, что, конечно, они есть, только денег у них таких нет. Но, если честно: не было у меня настолько близких людей, которые бы, услышав о такой сумме, стали что-то делать. Не сумел обзавестись.
- А где они вас взяли?
- В лесу, недалеко от Н., я в походе с детьми был.
- И я сейчас в Н. живу, в первой больнице оперирую.
Женщина тоже была нездешней: не так давно приехала из М.. Мы разговорились, оказалось, что в детстве она два года жила в моём городе. Отец у неё был военным, и их семья объездила чуть ли не пол-Союза.
- Меня Ириной Черновой зовут, - в какой-то момент сказала она.
Я переспросил.
- Что вас удивило? – спросила она.
- Нет, ничего, - ответил я и тоже представился, - Сергей Ненашев.
- Что? – воскликнула она, - Серёжа, ты?
- Да, - ответил я и никак не мог понять, откуда она меня знает, и, откуда я знаю эти имя и фамилию. Хоть в сарае и было совсем темно, и я не мог разглядеть её лица, я точно знал, что не был знаком с этой женщиной, таких женщин не забывают и узнают. Я бы точно сразу узнал.
- Неужели ты не помнишь меня? – спросила она с обидой.