1.
Если идет дождь, значит, наступила ночь. Вместо снега сейчас дождь – значит, наступило лето. Днем светит солнце. Точнее мы помним, что оно светит и нам кажется, что оно светит. Оно светит серым. Сквозь облака и пыль с полигона.
В гарнизоне даже как будто все спокойно. В гарнизоне почти никого не осталось. Цветут вишни. Все пропитано сладким ароматом белых цветов. Приторным ароматом. Вдоль дорог заросли розовых кустов, заросли крапивы и лопухов. Так тихо, что я слышу, как лопается перезревшая ореховая скорлупа в чаще.
Я каждый день ухожу гулять в лес. Как можно глубже, за ручей. Там, где ржавеют прежние укрепления гарнизона. Колючая проволка уже впилась в кору деревьев и выглядит как засохшие лианы. Брошенные вышки – с них уже ничего не видно, кроме шпилей елей. Окопы, в которых никто так и не умер. Я иду по тропинке, засыпанной хвоей, ем землянику, большие красные ягоды, они растут здесь повсюду. Я кладу их в рот горстями так, что почти захлебываюсь соком. Я иду, и металлические прутья редутов кажутся всего лишь буреломом.
Я карабкаюсь по танкам, уже ушедшим наполовину в землю под собственной тяжестью, поскальзываюсь на мху, которым они поросли, и набиваю очередные синяки. Я ползу в зарослях ежевики, по разбитым склянкам, наверно, здесь была медицинская часть, и получаю очередные ссадины и порезы.
Здесь не было войны. Здесь все умерли, не пролив и капли крови. Здесь все умерли, так и не увидев врага. Я протягиваю руку в самый плотный клубок колючек и думаю, что пока у меня есть ранения, пусть даже такие смешные, я могу жить.
На пороге дома очередное письмо из госпиталя. Приглашение пройти обследование. Еще пачка таких же у меня дома. Я продолжаю разводить ими камин и варить там кофе. Я поднимаю письмо и оставляю на нем кровавые отпечатки. На кончиках моих пальцев капельки крови, которые стекли с рук.
Я чувствую запах табака. Странный запах, которого я уже давно не ощущала, отчего он кажется еще более резким. Но прежде чем я успеваю обернуться, кто-то хватает меня за запястье. Липкое запястье, испачканное в крови и земляничном соке. Грязное запястье, исколотое шипами кустарников. Кто-то сжимает его, загоняя еще глубже под кожу, зацепившиеся иголки хвои. И я не могу обернуться, потому что к моему затылку прижат пистолет. Узкое дуло, которое было знакомо всем. Узкое дуло револьвера, которые носили офицеры внутренней разведки. Узкое дуло особого подразделения, встретиться с которым можно было только один раз. Их девиз знали все. Bang-bang, you’re dead.
Узкое дуло маленького пистолета, который удобно прятать в гражданской одежде. Подразделение не носило форму. Никто не знал, кто служит в подразделении. Можно общаться с человеком и не знать, что он записывает каждое твое слово. Что он уже знает про тебя больше, чем ты можешь ему рассказать.
Когда угроза Истериков стала реальной… точнее, когда нам показалось, что она стала слишком реальной, все подразделение было уничтожено. Никто не знал, чью сторону они займут, если начнется война. Точнее, почти все подразделение, кроме одного… Я поняла это, когда из почтовой голубятни Макензи пропал один голубь, а потом вернулся с письмом. С письмом от Карла, друга семьи, киномеханика в гарнизонном доме культуры. С письмом, где было только два слова «Зеркало не стреляет». Тогда я поняла, что Карл служил во внутренней разведке. Тогда я поняла, что войны не будет. Тогда я поняла, что уничтожение особого подразделения – это провокация.
- Ты вернулся, - говорю я и чувствую, как хватка на моем запястье слабеет.
- Вероника? Ты еще жива?
Карл везет меня в госпиталь. Наверно, теперь он работает на доктора. По дороге мы не говорим друг другу ни слова. Ни единого слова, хотя когда-то я и дети часами проводили на его киносеансах. Когда-то он мастерил и дарил моим детям волшебные фонари. Только, пока мы ждем, как со скрипом открываются тяжелые ворота, он вдруг спрашивает:
- Ты никогда не думала, почему тебя не арестовали за убийство Алекса?
2.
Я сижу на кушетке и смотрю в окно, пока доктор моет руки. Корпус построен так, что видно только небо. Серое небо от горизонта до горизонта. Такое равномерно серое, что иногда оно кажется нарисованным.
Когда доктор садится рядом со мной, я не смотрю ему в глаза.
- Вероника, вы получали мои письма?
Я слышу легкое позвякивание мензурок и колбочек на металлическом столике, который доктор для удобства подкатил к кушетке.
- Еще зимой я говорил, что вам не следует оставаться жить в вашем доме одной. Почему вы так не хотите перебраться сюда, в госпиталь? Или в общежитие?
Я чувствую, что под лопатками пробегает легкая дрожь от холодной воды, которой доктор протирает мои руки. Никто не станет ради меня одной запускать котельную.
- Надеюсь, Карл не слишком напугал вас?
Я поворачиваю голову и смотрю на доктора в упор. Кажется, что в глаза, но на самом деле на горбинку на носу. Я никогда не смотрела ему в глаза.
Гарнизон убил Макензи. Гарнизон убил моих детей. Гарнизон оставляет меня в живых каждое утро, но это тот случай, когда думать, почему ты все еще жива страшнее, чем о том, за что тебя могут убить. Пару часов назад в мой затылок упиралось дуло пистолета, и я была почти согласна, чтобы оно выстрелило.
Доктор, вы, правда, считаете, что Карл напугал меня?
Я отвожу взгляд от его переносицы и врезаюсь им в его зрачки. Две черные точки, настолько сузившиеся, что я в них даже не отражаюсь.
- Простите, - говорит доктор, опуская взгляд на мои руки и, продолжив рыться в своих склянках.
Я смотрю прямо перед собой, туда, где только что были его черные зрачки. Точки-координаты. Почти сливающиеся с радужкой. Настолько узкие от бессонницы, что едва заметны. И я понимаю, почему никогда раньше не смотрела ему в глаза.
- Доктор… Луис, - я впервые называю его по имени. – Это яд?
Я смотрю, как он смазывает все мои царапины и порезы каким-то раствором. Пальцы доктора замирают, и он переглядывается с Карлом, который стоит тут же, в кабинете, опираясь на дверной косяк, небрежно сунув руки в карманы своей потертой кожаной куртки.
Они переглядываются и вдруг начинают смеяться. Это так странно и так неуместно. Это так вызывающе громко в звенящей тишине, пропитанной ароматом цветущей вишни, который проникает даже в помещения.
- Даже если бы у нас был яд, вы думаете, мы бы потратили его на вас, Вероника?
3.
Когда Карл уходит, я остаюсь сидеть в кабинете, на кушетке. Снова смотрю в небо, где белесое светлое пятно застилается серыми, похожими на кусок марли, облаками. Доктор протягивает мне мерный стаканчик с прозрачной резко пахнущей жидкостью. И я выпиваю ее залпом. Организм так отвык от алкоголя, что на секунду закладывает уши, и все предметы вокруг сдвигаются со своих мест.
«Наверно, так все и может кончиться. Можно спиться медицинским спиртом в кабинете доктора. Как в фильмах о потерянных кораблях, где вся команда сходит с ума… Почему я еще не сошла с ума? Почему я еще не сошла с ума…» - думаю я.
Наш гарнизон пуст. Здесь почти никого не осталось. Здесь почти никто уже не следит за сменой караула на наблюдательных пунктах. Здесь давно уже сломаны коды на дверях бункеров. Я не знаю, вернется ли кто-нибудь за нами. Я не знаю, помнит ли о нас еще правительство.
И этой зимой еще один батальон, может и последний, исчезнет. Под звуки сирен уйдет на войну, которой на самом деле нет. Умрет, не пролив крови. Исчезнет под хлопьями снега, на которых не останется ни красных пятен, ни следов.
И вот когда гарнизон будет окончательно мертв, когда все окончательно забудут, зачем он был создан, когда здесь не останется ни одного солдата, когда последнее ружье станет похоже на сломанную ветку, висящую на дереве, вот тогда придут Истерики. Тогда они придут по-настоящему. Потому что на самом деле им нужна всего лишь одна жертва. Им нужен всего один военнопленный.
И я очень боюсь, что это буду я.
- Почему вы не уехали с Сейтфордом? – спрашивает доктор, прерывая мои мысли.
Да. Сержант Макензи, брат моего мужа, просто Сэт, который носил мне еду этой зимой, Сэт, который обещал брату, моему мужу, заботиться обо мне, сержант Макензи, которого в последний момент управление заменило на лейтенанта Макензи, моего мужа, в том задании на полигоне, сержант Макензи, которому доктор выписал освобождение по состоянию здоровья, сразу после того, как подписал направление, последнее направление для моего мужа, лейтенанта Макензи. Да, он уехал. Сейтфорд уехал. По тому пропуску, который Алекс предлагал мне. По тому пропуску, на котором так и остались следы крови Алекса, после того, как я убила его.
- Доктор, а вы знаете, куда они все уезжают? Что там, за пределами гарнизона? Вы уверены, что там что-то есть? Вы уверены, что там вообще когда-то что-то было? – я делаю паузу. – Считайте, я боюсь неизвестности, - я пожимаю плечами.
- Вы хотите сказать, что вы знаете, что дальше будет в гарнизоне?
Я поднимаюсь с кушетки и иду к двери. В паре шагов от порога я останавливаюсь и смотрю на доктора, куда-то в район нагрудного кармана его белого халата, на котором прикреплена карточка с его именем.
- Доктор, а почему вы не уезжаете? Не уезжают те, кто не верит в жизнь там, потому что она не имеет для них значения… Вы помните свою жизнь до гарнизона? Вы помните, как попали сюда? У вас есть что-то, к чему можно вернуться?
- До свидания, Вероника, - сухо говорит доктор и отворачивается к окну.
4.
На следующее утро меня будит Карл. Дулом пистолета, прижатого ко лбу.
- В госпиталь? – спрашиваю я.
- Нет, - коротко отвечает он, скидывая мою одежду мне на кровать.
Я недоверчиво смотрю на Карла. У меня нет оснований доверять ему. У меня нет оснований бояться его. Меня интересует только одно – где Карл был все это время? Меня интересует, зачем он вернулся?
Мы подъезжаем к зданию архива. Трехэтажный куб из стекла и бетона. Серый, как небо над нами. Серый, как воздух между нами.
На проходной нет охраны, и внутри не горит свет. Мы идем по гулким коридорам, почти на ощупь, потому что света, проникающего снаружи недостаточно. Он выглядит вязким из-за клубящейся в нем пыли, и от этого кажется, будто все покрыто паутиной.
Мы заходим в огромную комнату, уставленную стеллажами с круглыми плоскими жестяными банками. Кинохранилище. Вся история гарнизона. Объект уничтожения номер один при уровне тревоги «красный».
Карл проходит вдоль одного из стеллажей и намеренно задевает его руками. Десятки коробок со скрежетом падают на пол. Под ногами шорох десятков пленок. Старых, отсыревших пленок. Черные мотки нашей жизни. Я не уверена, что они еще годятся для просмотра. Здесь уже давно не соблюдаются никакие условия хранения. На многих пленках плесень. На многих пестрые разводы, как от разлитого машинного масла.
Карл уже на другом конце помещения, где-то за стеллажами. Я отслеживаю его перемещение только по гулкому звуку шагов. По скрежету падающих жестянок.
Наконец, он выходит ко мне, держа в руках несколько коробок, мы выходим из комнаты и заходим в дверь напротив, в просмотровый зал.
Карл заряжает пленки в проектор, и на экране начинают ползти нечеткие, изъеденные черными точками изображения.
Я и дети, здесь в гарнизоне, Макензи на присяге у капитана, на заднем плане Алекс, старательно вписывает новые личные дела в историю гарнизона, Сейтфорд и Рори, Сэт обожал племянника, доктор Луис на осмотре личного состава, старая мирная жизнь гарнизона…
Кинопроектор щелкает, меняя бобину с пленкой.
На экране титр: «Предательство»
На экране Алекс и Макензи. У нас дома. У Алекса в руках папка с бумагами. Звуковые дорожки испорчены, мы не слышим их голосов, только треск пленки. Алекс в чем-то пытается убедить Макензи. Алекс швыряет перед ним папку и тыкает туда пальцем.
На экране титр: «Измена»
На экране Сейтфорд и Алекс. Сейтфорд сидит, чуть сгорбившись и виновато опустив голову. Он что-то говорит Алексу. Алекс смотрит на него с гневным изумлением. Алекс молчит. Алекс бьет его по лицу.
На экране титр: «Заговор»
На экране доктор Луис и Сейтфорд. Сквозь треск немного пробивается звук, но слышны только обрывки фраз. Предлогом…Истерики…ненадежны…уничтожить…придут к власти…
Пленка обрывается и слышно лишь звонкое постукивание холостых оборотов проектора.
Я вопросительно смотрю на Карла.
- Сейтфорд был нашим тайным агентом. Военные никогда не любили наше особое подразделение, и, конечно, военные гарнизона были сильнее нас. А свой человек ведь никогда не помешает, - Карл закуривает. – У Сейтфорда было бы большое будущее, но ему помешала совесть. Он рассказал все Алексу, конечно, Алексу, ведь рассказать все брату ему не позволила все та же совесть. Он сказал, что Макензи в опасности, что рано или поздно его убьют и Алекс должен будет увезти тебя из гарнизона. А Алекс, разумеется, тут же принялся убеждать Макензи, что он должен быть осторожен, что, пусть даже ценой разжалования и ареста, он не должен уходить на полигон. Но дорогой наш лейтенант Макензи, - Карл глубоко затягивается и выпускает в грязный растрескавшийся потолок колечки дыма, - ему так дорога была воинская честь, он так верил в гарнизон, что он, конечно, не поверил Алексу. И, конечно, ушел на полигон. Ты, кстати, нам очень помогла, Вероника, что убила Алекса… Он искренне хотел тебе помочь. Он знал, что единственный шанс на спасение – это уехать с тобой. Во всех остальных случаях – его убьют. Он знал. Пешка всей военной игры, секретарь в штабе, ни звания, ни подвигов, но он слишком хорошо знал, время от времени вычеркивая личные дела из архивов, что от внутренней разведки не уйти никому… - Карл замолкает, глядя на меня с выжидающей улыбкой, словно теперь моя очередь задать какой-то вопрос.
Но я молчу и продолжаю смотреть ему в глаза.
- Так вот, когда ты отказалась ехать, все, что ему оставалось – это соврать тебе, - Карл разводит руками, словно фокусник, доставший из шляпы кролика. – Бедный-бедный Алекс, он посчитал, что лучше умереть от твоей пули, чем от нашей… Он соврал тебе, - повторяет Карл с изяществом китайской пытки. – Он не говорил капитану, где вы с Макензи. Я сказал.
- И зачем ты вернулся? – спрашиваю я, прикусывая щеки зубами, чтобы не закричать, чтобы отвлечься на боль и привкус крови и не сойти с ума от своей беспомощности в данную минуту.
- Доктор, - с улыбкой говорит Карл. – Доктор Луис. Единственный, кто знал, благодаря вездесущему Сейтфорду, конечно, истинные планы подразделения. Оставшийся участник заговора, из-за которого, капитан отдал приказ на наше уничтожение. Романтичная ситуация, Вероника, - говорит Карл, и ехидство сочится из его улыбки, - мы с ним единственные уцелевшие по обе стороны… - Карл затягивается еще раз и добавляет как-то серьезно: «А самое замечательное - доктор Луис не знает, что я служил в Особом подразделении. Самое замечательное, что ты ничего не докажешь, даже если сюда снова придут военные, даже если капитан выслушает тебя».
Карл бросает сигарету на пол и все вокруг вспыхивает.
5.
Я прихожу в себя оттого, что идет дождь. Я разлепляю веки, и капли падают прямо на глаза. У меня все еще першит в горле и раскалывается голова из-за дыма. Я осматриваюсь и понимаю, что лежу в луже, на дороге рядом с архивом. Я поворачиваю голову и вижу, что почти весь третий этаж здания выгорел. Оно смотрит на меня черными, дымящимися провалами окон. Я смотрю на свои руки. Они все в саже и ссадинах, кое-где торчат осколки стекла. Я смотрю на свои ногти и вижу, что под ними набилась грязь и кровь, микроскопические частицы кожи. Биомасса для анализа. Когда я поняла, что я сгорю заживо, я вцепилась в Карла так сильно, как только могла. Я обняла его так крепко, как никогда не обнимала Макензи. Самые искренние объятия в моей жизни для моего врага.
Романтичная ситуация, как сказал бы Карл. Я была не против смерти, но только не в одиночку. Ему не осталось ничего, как прыгать из окна вместе со мной. Я морщусь от боли в левом колене.
Где-то вдалеке глухо гудят сирены. Скорей всего – патруль безопасности, если у них еще остался кто живой. Те же ублюдки, что похитили моих детей. За поджог архива можно получить расстрел. И я получу его, если меня сейчас найдут. Звук сирен становится ближе. Я понимаю, что у меня нет сил даже ползти, чтобы спрятаться где-нибудь. Я понимаю, что мне страшно. Впервые за долгое время мне по-настоящему страшно, потому что доктор Луис, скорее всего, уже мертв. Я понимаю это.
Кто-то зажимает мне рот рукой.
- Где Карл? – спрашивает кто-то.
Кто-то поднимает меня на руки, и мы куда-то бежим.
Я болтаюсь у него на спине, головой вниз, и перед глазами прыгают бугры дороги. Асфальт сменяется сырой землей, комьями грязи, ветки деревьев хлестают по лицу, а у меня нет сил извернуться и вырваться. Или хотя бы посмотреть – кто этот человек. Звук сирен становится дальше, все, что я четко слышу – это треск веток и сбивчивое дыхание этого человека. Человека, который тащит меня куда-то на своем плече.
Мы забираемся в самую чащу. Под ногами уже сплошной ковер из мха и папоротников. Деревья растут все плотнее друг к другу и между разлапистыми елями не так просто пройти. Мы останавливаемся, и человек опускает меня на землю, сажает, прислоняя к стволу. Не очень ловко, так что я ударяюсь затылком. Я сижу в мокрой траве и чувствую во рту привкус крови из рассеченной ветками губы.
Человек стоит прямо передо мной и не прячет лица. Я могу спокойно рассмотреть его. Он высокий и слишком худой для своего роста. Одет во все черное. Черные брюки, черная рубашка и изодранный вклочья мундир. Мундир охранника тюрьмы. На нем нет обуви. Босые ноги все в мелких царапинах и грязи. В руках он сжимает фуражку. Фуражку, какие носили в первом полку капитана Бренсона.
У него бледное лицо и круги под глазами. Я вижу на тыльной стороне его ладони, между большим и указательным пальцем татуировку «laom». Метка заключенных. Метка тех, кто попал под военный трибунал. Метка людей, лишенных всего. Метка людей, которым нечего терять.
Этот человек стоит в полуметре от меня и не сводит с меня глаз. Его нервный взгляд припечатан ко мне.
Я смотрю на него и пытаюсь понять, почему мне знакомо его лицо. В памяти всплывают серые листы с черно-белым портретом. Растиражированный грифельный рисунок. Я помню его очень отчетливо, ведь это было первое, что я увидела, когда мы приехали в гарнизон. Первый раз. Когда Рози был годик, а Рори еще даже не родился. Я помню это очень отчетливо, потому что дело о дезертирстве из первого, элитного, полка капитана Бренсона гремело на весь гарнизон.
Я помню это слишком хорошо, потому что это было первое задание Макензи. Он участвовал в операции по задержанию этого человека. Он занял его место в личном составе капитана Бренсона. Макензи пригласили в гарнизон, когда этот человек предал капитана.
Мы все еще смотрим друг на друга.
- Меня зовут Петр. И вы должны мне помочь, - говорит он.
6.
Доктор Луис стоит спиной к окну. Оно открыто, и дождь заливается в комнату. На подоконнике уже лужи. Перед ним стоит Карл и у него в руках пистолет. Лица Карла почти не видно. Он стоит в глубине комнаты, там не горит свет и все в серых сумерках. Идет дождь – значит сейчас ночь.
Спина и волосы доктора Луиса мокрые, но он не отходит от окна. Мы с Петром видим все это из корпуса напротив. Мы сидим в комнате, которая раньше была моргом. Самой ненужной комнатой госпиталя. Здесь слишком неправдоподобный порядок. Здесь все похоже на декорации к фильму. И запах формалина – слишком резкий. Мы лежим на носилках с колесиками под окнами и смотрим, что происходит в корпусе напротив.
- Тебя обманули дважды, - говорит доктор Луис.
Из-за дождя здесь хорошая слышимость. Поэтому мы лежим тихо, не двигаясь. Мы почти не дышим.
- Никакого заговора не было, - говорит доктор Луис.
Мы с Петром лежим затылок к затылку на каталках для трупов. Мы первые, кто лежит на них. Обычно тела не достигали морга.
- Что все это значит? – шепотом спрашиваю я. Совсем негромко, чтобы мой голос не был услышан. Чтобы он долетел до окна напротив лишь шорохом ветра.
- Забудь все, что знала об Особом подразделении. Если ты что-нибудь знала, - шепчет в ответ Петр. – Когда я понял, что гарнизон – это ловушка, выход был один – бежать. Судили меня одного, но на самом деле, была целая группа. Их и завербовали в особое подразделение. На самом деле, внутренняя разведка – это смертники. Капитан боялся новых предательств, поэтому организовал слежку за гарнизоном. На самом деле, Особое подразделение подчинялось военным. Оно подчинялось Сейтфорду Макензи. И никто не собирался оставлять их вживых. Потому что у подразделения было слишком опасное оружие – информация. Сейтфорд понял это первым. Сейтфорд сделал так, чтобы подразделение уничтожили. Твой муж был против, считал это незаконным, поэтому его убили…
- Сейтфорд? - шепотом уточняю я.
- Нет. Но он знал, что Макензи убьют. Он сказал об этом Алексу, чтобы тот увез тебя, когда все случится.
- Я не верю, Петр. У каждого из вас своя версия событий. Почему я должна вам верить? Зачем тебе Карл? – спрашиваю я.
- Мы вместе служили. Тогда, еще у капитана. Карл не имел отношения к побегу. Он был лучшим офицером. Когда он узнал о моих планах, он пытался отговорить. Когда меня арестовали, он пришел к капитану и сказал: «Разведка ведь не может состоять из одних предателей». Так и сказал. Капитану. Он сказал, что готов завербоваться в разведку. Лучший офицер, проверенный боец. Он готов потерять все звания, готов жить под прикрытием. Он готов уйти в Особое подразделение. При одном условии. Всего одном. Меня не расстреляют. Капитан согласился.
- Что Карл делает у доктора? – я смотрю в белый потолок, покрытый белой плесенью, и почти смеюсь. У каждого своя версия нашей жизни. Каждый дает мне новую хронологию. Каждый настаивает на своей истории. Каждый развивает события от себя.
- Доктор знает правду. То, что рассказал ему Сейтфорд. У гарнизона изначально были планы уничтожить разведку под предлогом войны с Истериками.
- И что здесь делаем мы? – я снова смотрю в окно, приподнимая голову на миллиметр.
- Есть единственный вариант, когда Карл может услышать правду, - говорит Петр, и моему затылку становится холодно. Мой затылок больше не чувствует тепла от затылка Петра. - Перед пулей от капитана.
Я смотрю в окно и провожу взглядом прямую на запад от спины доктора. Взгляд упирается в здание штаба. Там не горит свет. Я провожу взглядом прямую от спины доктора на север, и взгляд упирается в здание полиции безопасности. Оно едва различимо в сумерках. Там тоже не горит свет.
Я снова смотрю в окно напротив. Все это занимает доли секунды, принимающих форму вечностей. Халат доктора на спине насквозь промок от дождя. Он промок настолько, что я различаю бирку на его рубашке. Я различаю скальпель, заткнутый за пояс его брюк.
Я слышу оглушительный в этой тишине звон каталок. Петр толкает их со всей силы, поднимая меня, и они с грохотом катятся вниз по лестнице.
Петр обхватывает меня за шею и кричит в распахнутое окно: «Держите слово до конца, капитан!».
Последнее, что я вижу – как в той комнате напротив, кабинете доктора, за спиной Карла приоткрывается дверь.
Последнее, что я вижу – доктор Луис разворачивается к нам лицом.
Последнее, что я вижу – его скальпель, торчащий из моего живота.
TO BE CONTINUED