- Ну, и что мне теперь делать? – наверное, уже в десятый раз за день спрашивал Андрей Дикарёв у своего недальнего соседа по даче, Виктора Милушина, на пару с которым они сегодня неплохо порыбачили, а теперь на пару же чистили у причала картошку для ухи. – Нет, ты скажи? Утопиться, что ли? Так не получится: плаваю хорошо!
И в том, что это было правдой, Милушин убеждался неоднократно…
Сказать, что Андрей плавал, как рыба - значит, ничего не сказать: он, в общем-то, и не плавал даже, а просто делал в воде, что хотел и как хотел, в хорошую погоду часами не выходя на берег. Со стороны могло показаться, что озеро, оберегая Андрея, само держит его на своей поверхности, а Андрей для этого не предпринимает абсолютно никаких усилий.
Когда же кто-то из друзей подарил ему полиуретановый гидрокостюм для подводного плавания, в котором и захочешь - не утонешь, то Андрей вообще потерял всякую меру в своём общении с озером и стал совершать долгие двух-трёхчасовые заплывы, часто доплывая чуть ли не до его середины.
Однажды, во время одного из таких заплывов, он едва не уснул, отдыхая на воде в этом костюме: перевернулся на спину, раскинул в стороны руки-ноги, зажмурился от бившего ему прямо в глаза яркого июньского солнышка, да мало-помалу и задремал. Мимо какой-то незнакомый дачник из новеньких, ещё не успевший с Андреем познакомиться, на лодке плыл и чуть на него и ни налетел; в последний момент увидел выступавшее из воды лицо с закрытыми глазами и шевелящейся в воде бородой - и давай его, Андрея-то, с перепугу веслом в бок торкать, чтобы от лодки оттолкнуть: видно, подумал, что это утопленник всплыл. Ну, а Андрей возьми, да и открой глаза, - а глаза у него большущие, как у филина, - и – цап рукой за весло! Тоже, как он признался, с перепугу. Так дачник тот взвизгнул со страху, весло из рук выронил, а сам через другой борт из лодки и вывалился! И чуть ни утоп; Андрею его ещё и спасать пришлось.
Вот уж, наверное, дачнику тому весело-то было: оживший утопленник за него руками хватается и при этом ещё орёт и матерится! Цирк!..
А теперь – утопиться он, видишь ли, хочет; вон о чём заговорил!
- Не придумывай ерунду-то всякую! – нахмурился Милушин. - Утопиться-то и тебе, как бы ты хорошо ни плавал - проще простого: камень на шею – и пошёл рыб кормить! Ты что, Андрюх, совсем сдурел, что ли?!
- Не-е, с камнем тоже не получится, - Андрей мрачно усмехнулся. – Камни, Витёк, у нас тут в большом дефиците: кому, например, на фундамент надо, так аж с того берега возят…
- Как это? – не понял Милушин: в Буковке он отдыхал этим летом впервые, и потому многое здесь было для него пока ещё в диковинку.
- Как это – с того берега? – переспросил он. - На чём?
- На лодке - на чём же ещё! У нас тут не Москва-река, буксиров с баржами нет…
- И не будет, - засмеялся Милушин. – Кто вам тут, в Национальном парке, даст озеро соляркой поганить? Буксир ему с баржей... Перебьёшься!
И он шутливо толкнул Андрея плечом.
- Да я-то перебьюсь, - улыбнулся и Андрей. – Мне, Витя, камни уже ни к чему: я-то построился. А вот что ты делать будешь?
- Я-то? Да я и на лодке навожу, – не растерялся Милушин. - Мне много-то и не надо; десятка полтора, чтобы углы у фундамента укрепить. Если ты, конечно, лодку дашь…
- Да бери любую; жалко, что ли…
Они дочистили картошку и вернулись в дом, когда уже совсем стемнело. Андрей включил свет на кухне и, скинув у порога пляжные резиновые шлёпанцы, с котелком в руке прошёл к газовой плите. Милушин же, с трудом стаскивая с ног маловатые ему по размеру резиновые сапоги, на пороге замешкался.
- Дверь, дверь закрывай, Вить! – поторопил его Андрей. – Комары налетят, зажрут…
Он зажёг конфорку, поставил на неё котелок и спросил:
- Ты как насчёт кофейку? Или потом?
- Йес, май фрэнд, - и сразу, - переступив порог и плотно закрывая за собой дверь, кивнул Милушин.
- Ну, тогда заодно и чайник поставим…
Андрей зажёг ещё одну конфорку, взял со стола чайник и поболтал его на весу.
- Правда, воды в нём… - заглянув под крышку, сказал он и смущённо посмотрел на гостя.
- Давай, схожу, - с готовностью отозвался Милушин.
- Да ладно, - Андрей махнул рукой. – Куда ты, в темноте-то… На две чашки хватит; а утром я принесу.
- Ну, как знаешь; хозяин – барин… - пожал плечами Милушин, сел на широкую скамью у стены и принялся с любопытством осматриваться.
Кухня была довольно просторной, и кроме газовой плиты, в ней вполне комфортабельно разместились холодильник, небольшой кухонный шкафчик с подвешенной над ним деревянной сушкой для посуды и обеденный стол. Мебель, судя по всему, была самодельной, однако сделана она была весьма добротно и со вкусом.
«Метров пятнадцать, не меньше, - с завистью подумал Милушин, прикинув площадь кухни. - И отделка - будь здоров! Мне бы в Москве, такую-то: вот бы Катерина моя развернулась!»
Чистота и порядок в кухне были идеальными, и каждая вещь - и это Милущин почему-то почувствовал сразу – находилась на своём, строго определённом для неё хозяином дома месте.
Всё это приятно удивило Милушина, и он с искренним уважением посмотрел на Андрея.
- Ты, Андрей, как я посмотрю - молодец! - не смог удержаться он от комплимента. – Хозяйственный мужчина, хозяйственный! Сам всё делал?
- Да толку-то оттого, что хозяйственный, - усмехнулся Андрей. – Ценил бы кто… А делал-то? Сам, конечно; и строил сам, и отделывал. Да и мебель - тоже… Самому-то, Вить, и дешевле, и интересней: строительство - это, брат, процесс творческий!
Он, было, улыбнулся, но, случайно бросив взгляд в зеркало, снова помрачнел.
- Нет, ты смотри, а! – Андрей сокрушённо покачал головой и выругался. – Нет, ты смотри, как она меня!
Он повернулся к Милушину и пальцем показал на большой синяк под левым глазом.
- Во! Видал?
- Да видал, видал… - сочувственно вздохнул Милушин.
Синяк этот он заметил у Андрея ещё утром, но расспрашивать его, естественно, ни о чём не стал. Впрочем, и не собирался; подумал только, что Андрей, скорее всего, подрался с кем-нибудь в райцентре, когда домой вчера ездил, и всё. Ну, и что такого? Подумаешь - подрался мужик: с кем не бывает?..
А дело-то, оказывается, совсем в другом…
- Ну, за что? Что я ей сделал? – кипятился Андрей, разглядывая синяк. – Слова не сказал! Ни плохого, ни хорошего - вообще ни одного! Пришёл, причём – трезвый, лёг полежать, как человек; а мне – по морде!
Милушин, не зная, что сказать, неопределённо пожал плечами и промолчал.
Да и что тут скажешь? Как, бывало, ещё его бабушка говорила: «В каждой домушке – свои погремушки». Или: «Муж и жена – одна сатана». Вот пусть они сами и разбираются в своих отношениях… А его-то, Милушина, какое дело?
Но столько боли, столько почти детской обиды было в больших глазах Андрея, что не откликнуться на них Милушин просто не мог; но и что сказать, что посоветовать Андрею, придумать не мог тоже …
Выручил его закипевший на плите чайник.
- У тебя какой кофе, Андрюх? – спросил Милушин, чтобы отвлечь Андрея от созерцания им своей физиономии. – Растворимый или молотый?
- Растворимый… вроде, - неуверенно буркнул Андрей. – А какой, не помню; сейчас посмотрю…
Он отошёл от зеркала, открыл дверцу шкафчика и принялся одну за другой выставлять оттуда на стол разномастные кофейные банки, попутно встряхивая их на весу.
- Брось, Андрюх, не копошись, - с полминуты понаблюдав за бесплодными попытками Андрея отыскать кофе, остановил его Милушин. – Я сейчас к себе схожу: у меня дома «Чибо» есть…
- Погоди, я найду сейчас, - продолжая греметь банками и отчего-то смутившись, сказал Андрей. – Дочка недавно большую банку привозила; вот только не помню, куда я её дел…
«Да никуда ты её не дел: нет у тебя, друг ты мой сердешный, никакого кофе! - с сочувствием глядя на Андрея, подумал Милушин. - И ты об этом прекрасно знаешь, поскольку к тебе уже недели две, как никто не приезжал… Эх, Андрюха, Андрюха!..»
- Чайник остынет, пока ты ищешь! - засмеялся он, пытаясь скрасить неловкую ситуацию. - Я быстрее из дома принесу: тут идти-то – три шага.
- Ну, сходи, - будто бы нехотя согласился с его доводами Андрей. – А я пока этот хлам на помойку вынесу. И откуда их столько скопилось? Я ж столько кофе и не пью!
- Оставь, оставь, – посоветовал Милушин, поднимаясь со скамьи. - Под червяков сгодятся.
- У нас для червяков другая тара есть, - усмехнулся Андрей. – Нет, выброшу; на хрена мне этот металлолом?
Оставив Андрея разбираться с банками, Милушин вышел на улицу, закрыл за собой дверь и с облегчением вздохнул.
«Пусть поостынет немного, - подумал он, радуясь тому, что удалось, хотя бы на время, уйти от неприятного разговора. - А то ведь и на самом деле обидно: туфлей – и по лицу! Попробовала бы моя Катька так!»
Мысль эта его рассмешила: ну, у них-то с женой до такого, как в Андреевой семье, никогда не доходило, и, Бог Даст, не дойдёт!
Впрочем, если как следует припомнить, бывали и у них с Катериной ссоры, и довольно крутые. Но чтобы так, как у Андрея!..
Ну, нет! Такое просто немыслимо…
С Андреем Милушин познакомился дня через два после своего приезда в Буковку.
Отправился он как-то под вечер купаться, да и увидел, с какими богатыми уловами возвращаются с озера рыбаки. И так ему, столичному жителю, до того дня никогда рыбалкой не увлекавшемуся, вдруг порыбачить захотелось - ну, просто страсть!
Но ни удочек, ни, тем более, лодки у Милушина, естественно, не было, потому что не к рыбалке он почти целый год готовился - он о ней и не помышлял даже! - а к ремонту дома, доставшегося ему в наследство от старшего брата.
Но кто же знал, что здесь столько рыбы, и что в нём вдруг такой рыбацкий азарт проснётся?
В общем, не вытерпел Милушин: съездил в Сокольское, купил удочку и всё, что к ней полагается, и повадился по утрам ходить на озеро, чтобы часок-другой рыбкой попромышлять. Только много ли с берега, через тростник удочку закидывая, наловишь? Больше крючков в том тростнике оставишь…
Вот он и попросил лодку у Андрея, благо у того их было аж целых две…
Так они и познакомились. А потом не только рыбачить стали вместе, но вместе и дом милушинский в порядок приводить. В общем, сначала нашли общий язык на почве рыбалки, а потом мало-помалу и подружились…
Андрей жил в райцентре, а сюда, в Буковку, приезжал на дачу. От райцентра до Буковки - сорок километров, так что ездить ему можно было хоть каждый день: сел в свой старенький «жигуль» - и через полчаса уже на месте! Он и ездил - правда, не каждый день, а только по выходным: бензин нынче уж больно дорогой…
Ну, а уж отпуск, который Андрей каким-то неведомым образом умудрялся брать только летом, он и подавно проводил здесь.
Дачу в Буковке Андрей построил давно, лет двадцать назад, причём своими руками и всего за два отпуска. Руки у него были, как говорится, вставлены тем концом и куда надо, и потому и сам дом с мансардой, в которой он устроил бильярдную, и все прочие строения, возведённые Андреем на своём участке, были сделаны им мастерски и с любовью. Да и сам участок вокруг дома был обихожен, можно сказать, по европейским стандартам: дорожки забетонированы, трава всегда выкошена, и ни одной бумажки или, тем более, окурка, хоть на четвереньках ползай, а на всём участке ни за что не найдёшь.
От дачи до берега озера было метров пять-шесть, не больше, и Андрей прямо напротив своего участка соорудил солидный, метров десяти в длину, причал. Каждый год, обычно в конце мая, Андрей брал косу и под корень выкашивал водоросли не только вокруг самого причала, но и в сторону озера тоже, а тину со дна выгребал граблями; поэтому с причала можно было смело и без всякого риска нырять вниз головой.
По обеим сторонам от причала стояли две хотя и не новые, но большие и вполне надёжные пластиковые лодки. Дополнял этот небольшой парк принадлежащего Андрею водного транспорта единственный на всё озеро катамаран - так Андрей называл двухместный водный велосипед, восстановленный им из того, чем когда-то – до того, как он нашёл её на какой-то свалке - в действительности была эта конструкция…
В общем, обустроился Андрей Дикарёв в Буковке не то чтобы с большим размахом, но вполне достойно и со вкусом, особенно, если учитывать имевшуюся в доме бильярдную.
Узнать же, приехал ли он в Буковку, или ещё нет, любой желающий мог издалека: если развевалось на верхушке высокого флагштока, установленного Андреем на своём участке, белое полотнище с синим диагональным крестом - андреевский стяг, - значит, и сам хозяин дачи был здесь, и если уж не на самой даче, то где-то поблизости; если же стяга на флагштоке не было, то не было в Буковке и Андрея.
Гостеприимству же его пределов вообще не было, и об этом хорошо знали как друзья, так и просто знакомые Андрея.
- Андрюх, мы тут на пару-тройку деньков на рыбалку собрались, - время от времени и как бы между прочим говорил ему кто-нибудь из них. – Как насчёт того, чтобы переночевать?
- Ну, я тебя умоляю! – как всегда, отвечал в таких случаях Андрей. – Какие вопросы-то?
И вопросов не было: приезжали и жили, сколько совесть позволяла. Или пока не надоест…
И всё бы в жизни Андрея было хорошо и даже замечательно, если бы, как теперь знал из рассказов приятеля Милушин, в последние год-полтора не обострились у него семейные проблемы. Существовать-то они, проблемы эти, всегда существовали - а в какой семье их нет? - а вот обострились недавно, и довольно резко…
По какой такой причине у них с женой всё началось, Андрей никому, кроме самых близких друзей - да вот теперь ещё и Милушина - не рассказывал: не из тех он мужиков, которые сор из семейной избы на общее обозрение выносят или свою вину на кого-то другого перекладывают, будучи сами в чём-то виноваты…
Того же, что вина его в возникновении семейных распрей была, и немалая, Андрей ни перед кем и не отрицал. Да, открыто говорил он, виноват! Да, вину свою признаю полностью и безоговорочно! Да, совершил глупость и искренне в этом каюсь!
И, действительно, как и видел, и чувствовал Милушин, совершенно искренне, а не только ради получения от жены формального прощения, каялся…
Ну, и мучился, конечно: это Милушин видел тоже …
Говорят, повинную голову и меч не сечёт. Оказывается, сечёт, да ещё как!..
В общем, в последние год-полтора стал Андрей приезжать на дачу в гордом одиночестве и всё чаще и чаще. Время от времени, правда, появлялись здесь его дочь или сын; жена же Андрея, Снежана, в Буковку приезжать перестала вовсе…
Андрей, полностью и безоговорочно признавая свою вину, ни на Снежану, ни на детей, в общем-то, особенно и не обижался: он искренне надеялся на то, что со временем всё образуется и успокоится, и самые близкие и дорогие ему люди рано или поздно его простят.
И тогда в семье вновь восстановятся утраченные по его, Андрея, вине взаимопонимание и мир…
Однако время шло, а столь желанный Андреем мир, несмотря на все его старания, всё не наступал и не наступал; не было его, мира; так, зыбкое перемирие, которое в любой момент могло быть нарушено без предварительного объявления войны.
Что периодически и происходило, причём почти всегда - не по вине Андрея…
Вот тогда и появлялся он в Буковке, приезжая иногда даже посреди ночи; как, например, вчера…
Вчера вечером, как поведал Милушину Андрей, он пришёл домой поздно, чтобы лишний раз не мозолить жене глаза. Наскоро поужинав, прилёг на диван перед телевизором, надеясь в тишине и покое скоротать время до того момента, когда можно будет лечь спать и не отвечать на колкие замечания и мелочные придирки Снежаны.
Но Снежана, против обыкновения, почему-то помалкивала: молча накрыла на стол, молча убрала посуду, когда он поел, и так же молча, не сказав Андрею ни единого слова, ушла в спальню.
«Неужто успокоилась? - с надеждой думал Андрей, отрешённо глядя на мелькавшие на телеэкране титры кого-то фильма. - Неужто всё-таки поняла, что жить так, как мы живём, и дальше - никаких нервов не хватит?..»
Из спальни не доносилось ни звука, и Андрей, уже давно привыкший в присутствии жены находиться в постоянном напряжение, мало-помалу расслабился.
Ничто, как принято говорить в таких случаях, не предвещало грозы, но…
Только Андрей прикрыл глаза и уже начал, было, подрёмывать под доносившееся из телевизора невнятное мурлыканье какой-то безголосой певички, как получил сильный удар по лицу.
Ещё ничего не понимая, он вскочил с дивана - и сначала увидел с грохотом захлопывающуюся дверь в спальню, а потом – лакированную женину туфлю на высоком каблуке-«шпильке», лежавшую на расстеленном возле дивана коврике …
Ну, а дальше, - как в хорошо отрепетированной и не раз сыгранной пьесе: крик, ругань, слёзы… И ставший ля Андрея уже привычным в таких случаях финал: в машину - и на дачу, подальше от всего этого.
А по пути, на выезде из райцентра - в круглосуточный ларёк…
«Эх, Андрюха, Андрюха!» - пытаясь разглядеть под ногами едва различимую в густой траве тропинку и вспоминая рассказ приятеля, думал Милушин. Такой мужик, казалось бы, серьёзный, а так вляпаться! Врагу не пожелаешь…
Белые ночи были уже на исходе, и теперь, в самом конце июня, к полуночи становилось совсем темно. Так поздно, как сегодня, ходить по деревне Милушину не приходилось ещё ни разу - просто надобности в этом у него до сих пор не возникало, - и на первой же попавшейся под ноги кочке он споткнулся и едва не упал.
«Надо было у Андрея фонарик попросить, - запоздало спохватился он. - Или свой из дома прихватить, когда утром на рыбалку уходил…»
Подумал так - и рассмеялся: хорош бы он, наверное, был - средь бела дня и с фонариком, по деревне-то! С удочками – и с фонариком; ну, умора! Это всё равно, что на Андрюхином катамаране да по Тверской…
Идти Милушину приходилось буквально на ощупь и так медленно, что он вскоре чуть ли ни кожей стал ощущать, как быстро бежит время.
«Вот Андрюха-то повеселится, когда я вернусь! - усмехнулся он. - Ты куда, скажет, Витёк, за «Чибо»-то своим ходил - не в саму ли Бразилию? Там что, дешевле?»
В конце концов, Милушин кое-как добрался до своего дома, где первым делом отыскал и сунул в карман фонарик, после чего взял банку с кофе и, прихватив пачку сигарет, отправился в обратный путь…
Андрей, покуривая, ждал его у калитки; Милушин разглядел огонёк его сигареты издалека, и у него отчего-то даже потеплело на душе.
«Хорошо, когда тебя кто-то ждёт, - подумал он и помигал Андрею фонариком. - Вот как меня, например: и дома, в Москве, ждут, и Андрей здесь ждёт… А Андрея, как видно, никто не ждёт. И нигде. Ох, и тяжко ему сейчас, наверное!..»
- Я уж думал, ты заблудился, - распахивая перед Милушиным калитку, сказал Андрей. – Смотрю, нет и нет. Ну, думаю, придётся мне или тебя идти искать, или одному уху есть.
- Что, готова? – удивился Милушин. – Быстро, однако!
- Да она уже пять раз готова, - Андрей хохотнул. – Ты б ещё до утра ходил…
Стол был накрыт по всем правилам: и котелок с ухой на нём был, и всё, что к ухе полагается - в том числе, и бутылка водки.
- Садись давай, - потирая руки, поторопил Милушина Андрей. – А то и есть охота, и по грамульке пропустить давно пора!
И, как бы между прочим, добавил:
- А мало покажется, так у меня ещё есть…
Милушин, относившийся к спиртному весьма равнодушно, вскинул брови.
- Тебе что, бутылки на двоих мало? - спросил он, присаживаясь к столу. – По-моему, вполне достаточно, вполне. Тем более что я особо-то и не пью; так, ради компании…
Андрей, наполняя ухой большие тарелки, мрачно усмехнулся:
- Так и я особо не пью…
Он опустился на табуретку, откупорил бутылку и разлил водку по гранёным стопкам; потом поднял свою стопку, посмотрел на неё задумчиво и сказал:
- Пью я, Витя, в меру; правда, мера та бывает безмерной… иногда. Ну, за рыбалку!..
Спустя час, решив сделать в трапезе перерыв, они вышли из дома.
- Пойдём-ка к озеру, - слегка заплетающимся языком сказал Милушин. – Там воздух посвежее…
- Воздух у нас, Витя, везде свежий, - засмеялся Андрей. – Что здесь, что там. Это у вас, в столице, надо место искать, где воздух посвежее; а у нас он везде одинаковый!
- И сие – святая правда! – кивнул головой Милушин.
Они вышли из калитки, пересекли дорогу и уселись на сваленные возле причала толстые доски, которыми Андрей собирался укреплять его настил.
- Эх, благодать-то какая! – сказал Милушин, глядя на протянувшуюся от причала к ближнему острову лунную дорожку. И вдруг, ни с того, ни с сего, попенял Андрею: – Живёте вы здесь и не знаете, в какой благодати живёте…
- Почему - не знаем? Знаем, - ничуть не обидевшись, ответил Андрей. – Просто не болтаем об этом понапрасну, и всё… И не потому, что привыкли, а потому, что… Эх, слов у меня, Витя, не хватит, чтобы всё это тебе объяснить!
Он вдруг рассмеялся и хлопнул Милушина по плечу.
- Это тебе, Витёк, в диковинку то, что мы каждый день видим и чем живём. Впрочем, не тебе одному; так что не расстраивайся.
- Не расстраивайся… - передразнил Андрея Милушин. - Я не расстраиваюсь; мне, Андрюха, просто выть хочется, как подумаю, что всего три дня побыть здесь осталось! А в понедельник - на работу…
- Что, работа не нравится? – участливо спросил Андрей. – Или платят мало?
- Почему – не нравится? Нравится. И платят хорошо…
- А чего ж тогда тебе выть-то хочется?
- Выть-то? А выть мне, дружище, потому хочется, что уезжать отсюда не хочется. Понял? Будь моя воля, в жизнь бы отсюда не уехал…
- Так в чём дело-то? – хмыкнул Андрей. - Оставайся; дом у тебя теперь есть. И дров, я видел, года на три хватит.
- Ну да, ну да, – покивал головой Милушин. – Ты мне ещё и зарплату платить будешь…
Оба засмеялись. Андрей положил руку на плечо Милушина, приобнял его.
- Нет, Витёк, зарплату ты сам себе зарабатывай, - сказал он насмешливо. И уже серьёзно добавил: - Здесь, Витя, тому жить хорошо, у кого работа есть. Или тому, кто на пенсии, да при своём хозяйстве. А так…
Андрей махнул рукой и замолчал.
- Но ты-то – живёшь! – повернул к нему голову Милушин. – А? Живёшь же? Хотя и не работаешь…
- Не работаешь… - усмехнулся Андрей. - А ты-то, Вить, стал бы за те копейки, которые мне на моей работе платили, каждый день с утра до вечера матюги выслушивать? А? Стал бы? Ведь каждый день – одно и то же! Почему машины из гаража не вышли? Запчастей нет! Почему запчастей нет? Денег дайте - будут вам запчасти! Нет, денег у нас нету, а машины должны быть в рейсах, хоть ты тресни! Да где я вам без денег запчасти-то возьму? Ты – механик, вот и думай, где; с деньгами-то и дурак достанет, а ты так достань! Потому что денег на запчасти нет и не будет...
Он выругался сквозь зубы и умолк; потом сказал с горькой усмешкой в голосе:
- Понял, Витя, какая у меня работа была?
- Что, так и говорили? – не поверил Милушин. – Ну, дурдом!
- Дурдом, - кивнул Андрей. – У нас куда ни плюнь - дурдом…
Оба одновременно вздохнули и замолчали, слушая стрёкот неугомонных кузнечиков и думая о том, что не скоро ещё, наверное, в государстве порядок будет - ох, не скоро!..
- Так ты бы на какую-нибудь другую работу устроился; что, работы больше нет? – спросил Милушин, прикуривая погасшую сигарету.
- Да откуда ей взяться-то? – снова усмехнулся Андрей. - Ты что думаешь, у нас в Медянске вакансий свободных до хрена, что ли? Нет, Витя: ошибаешься! Нет их, вакансий. И не предвидится… Знаешь, какой у нас в районе уровень безработицы? Не знаешь?.. Ну, и хорошо, что не знаешь: крепче спать будешь. Вам там, в Москве, такая и не снилась; так что спите спокойно, дорогие товарищи…
- Что, так плохо? – искренне посочувствовал Андрею Милушин. – Ну, дела-а! Как же ты жить-то собираешься?
- Жить-то? – переспросил Андрей. – Хорошо собираюсь жить. У меня что, руки не тем концом вставлены? Вон, смотри, строительства сколько по окрестным деревням: кому – сруб поставить, кому – крышу шифером покрыть. Да мало ли! А это, Витя, работа дорогая: обшил один дом вагонкой - и загорай себе месяц-полтора, а то и больше…
Помолчали, покуривая и вслушиваясь в ночную тишину.
Милушин, обдумав за это время слова Андрея, спросил:
- Но ведь для этого и жить здесь надо постоянно, так ведь?
Андрей долго не отвечал, думая о чём-то своём; потом глухо, словно через силу, произнёс:
- Так я и живу…
- А в Медянск, домой… - начал, было, Милушин.
Но Андрей резко перебил его:
- Здесь теперь мой дом, Витя! Здесь, и больше нигде… Понял? Ты что же думаешь, что я после этого, - он рукой коснулся синяка под глазом, - опять туда поеду? Зачем? Прощения просить? Так просил уже; уже полтора года прошу… Видишь, как меня прощают? Сколько же можно? Да и в конце-то концов, мужик я или не мужик?! Эх, да пошли они все!..
Он глубоко затянулся и с силой швырнул окурок сигареты о землю - так, что искры в разные стороны полетели.
Какая-то рыбёшка негромко всплеснула в тростнике у самого берега, и снова всё вокруг стихло - даже кузнечики почему-то стрекотать перестали. И в наступившей тишине было отчётливо слышно только тяжёлое сопение Андрея …
- Ладно, хватит об этом, - сказал он, поднимаясь с доски; хлопнул Милушина по плечу и натянуто усмехнулся. – Вставай, Витёк, вставай; пойдём, Витёк, в дом, выпьем за упокой моей семейной жизни…
И протянул ему руку…
Они выпили ещё по стопке; Андрей – одних глотком, а Милушин – тягуче и сморщившись.
Андрей это заметил.
- Ты чего скис-то, Витёк? – спросил он. – Или водка тёплая? Эх, надо было её в холодильник поставить, пока на берег-то ходили! Извини, не догадался.
- Да нет, не в этом дело, - махнул рукой Милушин, вяло пережёвывая хлебную корку и глядя куда-то мимо Андрея. – Просто… хватит мне уже, Андрюх: что-то развезло меня малость… Питух-то с меня, признаться - никакой…
- Да брось, ты, Вить! – натянуто засмеялся Андрей. – Мы ж ещё и не начинали!
Милушин отрицательно покачал головой и перевернул свою стопку вверх дном.
- Ну, как знаешь, - не стал настаивать Андрей. – А я, пожалуй, ещё одну-другую вовнутрь приму: душа, понимаешь ли, просит…
Подумал и добавил:
- Хотя организм и не требует.
- Так и не пей, раз организм не требует, - Милушин поднял на Андрея осоловелые глаза.
- А душа? Душа-то, Витя, просит! С душой-то что мне делать, а? Не подскажешь?
Милушин пожал плечами; ему совсем не хотелось разговаривать, но и промолчать он не мог: не уйдёшь же вот так, бросив Андрея одного! Настроение-то у него, хоть и старается Андрей бодриться, по всему видно - хуже некуда…
Да и вечером он, помнится, что-то такое про «утопиться» говорил… Не Дай Бог!
- Душу, Андрюша, водкой не зальёшь, - пробормотал Милушин, пытаясь стряхнуть с себя одолевавшую его сонливость.
- Да ну? – вскинулся Андрей. – А чем? Чем зальёшь? Может, керосином?
- Душу, Андрюша, ничем не зальёшь, - думая о том, что хорошо бы сейчас где-нибудь прилечь, пробормотал Милушин. – Ни водкой, ни керосином. Вот пропить её – можно… А залить – нет, нельзя… Ничем нельзя; и иного – не дано…
- Ну, ты философ, как я погляжу! – неожиданно зло усмехнулся Андрей. – Так, может, скажешь, почему она горит-то тогда?
- Кто? – почти засыпая, спросил начинающий терять нить разговора Милущин и икнул.
- Да душа, мать твою!.. Душа, про которую ты говоришь!!! – крикнул Андрей чуть ли не во весь голос.
«Эк его достали-то!..» - посочувствовал Андрею Милушин, а вслух тихо сказал:
- Не горит она у тебя, Андрюша, а болит…
- Ну, а болит-то почему? – не отставал от него Андрей.
Милушин с трудом отыскал взглядом смуглое от загара лицо Андрея, уставился в его большие глаза, смотревшие на него с болью и надеждой, и тихо произнёс:
- Потому что есть…
И уронил голову на грудь…
От уговоров Андрея остаться ночевать Милушин, к концу застолья едва державшийся на ногах, отказался наотрез.
- Домой, домой… - упрямо повторял он, мотая из стороны в сторону головой, и это слово было в его устах единственным.
Андрей, будучи немногим трезвее своего окончательно сомлевшего приятеля, всё-таки кое-как довёл его до дома и уложил в горнице на старинный кожаный диван. Потом стащил с Милушина сапоги, выключил в доме свет и, тихо прикрыв за собой дверь, отправился в обратный путь.
«Домой, домой…» - глядя себе под ноги, вспоминал он упрямое бормотание Милушина. «Домой, домой…» - настойчиво звучало в голове Андрея, и слова эти вызывали в его душе щемящую тоску, смешанную с обидой и непониманием.
«Вот ведь как его домой-то тянет… - напряжённо думал о Милушине Андрей. - Лыка не вязал, а не остался! Мяу не мог под конец сказать, а домой, домой - смог… Ну, народ!»
Он споткнулся о невысокую кочку и зло выругался. От охватившего его раздражения Андрею нестерпимо захотелось курить; он остановился, пошарил по карманам старых джинсов в поисках сигарет, но ничего не нашёл. Вспомнив, что оставил сигареты вместе с зажигалкой на кухонном столе, выругался ещё раз…
«Интересно, сколько сейчас времени?» - подумал он и поднял голову, чтобы посмотреть на луну. И посмеялся над собой: а чего, собственно говоря, на неё смотреть? Луна – не солнце, по ней не очень-то время определишь. Да и какая ему, Андрею Дикарёву, в общем-то, разница, сколько сейчас времени: торопиться ему, Андрею Дикарёву, некуда, поскольку никто его, Андрея Дикарёва, не ждёт - ни жена, ни дети. Никто. И - нигде…
«Как это Витёк-то сегодня говорил: выть хочется… - неожиданно вспомнил он слова Милушина. И усмехнулся: - Выть ему захотелось, видишь ли… Это мне надо выть, а не ему: ему-то - с какой стати? Вот возьму сейчас – и завою…»
И Андрею вдруг действительно нестерпимо захотелось завыть; он поднял голову к небу, закрыл глаза и сперва потихоньку, а потом всё громче и громче завыл на одной протяжной тоскливой ноте…
Он выл и выл, не замечая, как по его щекам, одна за другой, скатываются холодные, горькие слези?нки - скатываются и сначала ненадолго застревают в его густой бороде, а затем тихо и незаметно тают в жёстких и упругих, как пружины, седых волосках…
Оборвав вой на высокой ноте, Андрей всхлипнул и умолк; в горле у него пересохло так, будто туда высыпали целый кулёк стрептоцида.
Андрей с трудом прокашлялся и помотал головой.
- Щ-щ-щас пойду и на-а-апьюсь, - громко сказал он и, почувствовав, как сильно заплетается у него язык, засмеялся. – Ну и хрен с ним; вс-с-сё равно на-а-апьюсь!
Сильно покачнувшись, он развернулся в сторону своего дома и уже хотел, было, сделать первый шаг, как вдруг почувствовал, что на него кто-то смотрит; Андрей ощутил это настолько явственно, словно кто-то приставил к его затылку двустволку.
Протрезветь он, конечно, не протрезвел, но дыхание у него от испуга на какое-то время перехватило. Он медленно, стараясь не потерять равновесия, повернул голову и вот тут уж испугался по настоящему: метрах в трёх от Андрея из-под зарослей ивняка на него смотрели два больших, горящих жёлтым огнём глаза, - смотрели в упор и не мигая…
Пересохший язык Андрея намертво прилип к такому же пересохшему нёбу, а по спине пробежал неприятный озноб.
«Двустволка, потому что два глаза… - мелькнула в его голове никчёмная мысль. - Глаз – два, и стволов – два… О чём это я?»
- Ты… кто? – пересиливая страх, хриплым шёпотом спросил Андрей. – Кто ты?..
«Может, я своим воем волков приманил? - запоздало раскаиваясь в необдуманном поступке, - повыть ему, идиоту, видишь ли, захотелось! - подумал он. - За своего приняли, вот и пришли… Сколько их тут? Один? Три? Десять? Вот как кинутся сейчас - и конец! А у меня даже палки никакой под рукой нет…»
Но прошло полминуты, минута, а никто на Андрея не кидался. Он немного осмелел и, обращаясь к всё так же, в упор, смотревшим на него глазам, уже не шёпотом, а почти нормальным голосом, повторил вопрос:
- Ты кто, не… неведомая тварь?
Глаза в кустах мигнули, словно какой-то невидимый шутник одновременно выключил и сразу же включил два одинаковых электрических фонарика.
«Может, мне всё это мерещится, спьяну-то? - подумал Андрей. - Напился до чёртиков - вот, наверное, и мерещится чушь всякая…»
- Ты кто?! – во весь голос крикнул он, пытаясь избавиться от страха и окончательно теряя терпение. – Кто ты, тварь?!!
Глаза снова мигнули, и…
- Ур-р-р! – раздался из темноты громкий и сиплый голос.
Андрей постоял ещё несколько мгновений, а потом, будто из него выдернули стержень, без сил опустился на землю прямо там, где стоял…
И расхохотался.
- Ах ты, с-с-скотина! – узнав неповторимый и единственный в своём роде голос милушинского кота и отсмеявшись, с укоризной сказал он. – С-с-скотина ты, скотина - и больше никто…
- Ур-р-р! – снова донеслось из кустов.
- Ну да, конечно! – Андрей покивал головой. - Тебе-то, может, и ур-р, а я чуть не сдох, от страха-то … Разве так можно?
- Бар-р-р! – громко и раскатисто буркнул кот, и жёлтые глаза снова мигнули в темноте.
Страх окончательно отпустил Андрея, и он снова развеселился:
- Да какой тут тебе бар, в де…де…деревне, да ещё ночью? Бар ему!.. Хотя, конечно, пи... пивка бы сейчас, холодненького…
Глаза в кустах дважды мигнули и погасли окончательно.
- Эй, ты где? – оставшись без собеседника, растерялся Андрей. – Ты ушёл, что ли?.. Погоди! Погоди, не уходи; посиди со мной, Чук!.. Эй, Чук!..
Но никто ему не ответил…
После пережитой Андреем встряски опьянение стремительно возвращалось к нему. Он с трудом встал на ноги, отряхнул штаны и обиженно пробормотал:
- Ну, и хрен с тобой… Иди, иди… Иди, охраняй своего хозяина; а я домой пошёл. Не хочешь мне компанию составить - ну и иди! Подумаешь, гордый какой… Иди, иди: я и без тебя обойдусь…
Вернувшись домой, Андрей нетвёрдым шагом прошёл к холодильнику и достал из него непочатую бутылку водки; не присаживаясь к столу, рывком сорвал с неё пробку и налил водку в большой чайный бокал - один из тех, из которых они с Милушиным собирались, но так и не попили кофе.
Водку он выпил, как воду - в три жадных глотка и почти не чувствуя её вкуса; постоял несколько секунд, помотал головой и, ничем не закусив, жадно закурил. Потом тяжело опустился на лавку, прислонился спиной к стене, да так и застыл, тупо уставившись в пол…
Какие-то неясные, ленивые мысли тяжело ворочались в голове Андрея; они всплывали из мутной бездны его затуманенного сознания бесформенными, бесцветными, студенистыми медузами, кружась в бессмысленном, хаотичном водовороте и почти сразу же в той же бездне бесследно исчезая. И как ни пытался Андрей сосредоточиться хотя бы на одной из этих мыслей, этого у него так и не получилось…
Забытая сигарета сама по себе догорела до фильтра и обожгла его пальцы; Андрей выронил её на пол, а когда хотел поднять, то едва не упал с лавки.
- Всё… - пробормотал он, с усилием разлепляя сухие губы. – Всё… Спать, Андрюха, спать!.. Завтра в цирк пойдём…
Кое-как добравшись до комнаты, он рухнул на широкую кровать и мгновенно уснул…
И пригрезилось Андрею, будто он проснулся оттого, что ему вдруг стало нестерпимо холодно - так холодно, что всё его тело закостенело, и он даже не может двинуть рукой, чтобы отыскать сползший с него плед. Он открыл глаза, чтобы посмотреть, откуда так сильно дует, и увидел, что одно из двух окон, выходящих из комнаты на террасу, настежь распахнуто. А там, на террасе…
На террасе, спиной к Андрею, перед неестественно маленьким, словно пюпитр, мольбертом, на котором каким-то непонятным образом был укреплён огромных размеров холст, стоял Сергей Милушин - художник, умерший ещё в позапрошлом году. То, что Сергей умер и похоронен здесь, неподалёку, на деревенском кладбище, и потому никак не может стоять на террасе его дома, Андрея почему-то ничуть не удивило.
- Эй, Серёг! Ты зачем окно-то открыл? – едва шевеля замёрзшими губами, спросил он Милушина-старшего. – Холодно же! Я ж задубел уже, как цуцик!
- Ничего, потерпишь, - не оборачиваясь, сказал художник сиплым, будто простуженным голосом. – Кроме того, тебе это полезно: низкая температура весьма способствует процессу вытрезвления после чрезмерного возлияния крепких спиртных напитков, как говаривал в давние незапамятные времена непревзойдённый Заратустра…
«Чего это он несёт? Причём здесь Заратустра?» - удивился Андрей.
- Ну, в общем-то, ты прав, - не оборачиваясь, кивнул художник. - Вышеназванный мною Заратустра в данном конкретном случае, действительно, совершенно и абсолютно ни причём, ибо водки в таких непомерных количествах, в отличие от тебя, он никогда не потреблял…
И он лихо мазнул кистью по холсту.
- А я что - много выпил? – попытался возразить Андрей. – И немного… вроде бы…
- Много, брат, много, - покачал головой художник. – Раз уж на луну выть начал, то - сам посуди…
- Да ты-то откуда знаешь? – Андрей с подозрением посмотрел на лохматый затылок художника. – Тебя же там не было!
- Ну да! – художник сипло рассмеялся. – Как же не было, когда ты со мной даже разговаривал! Всё просил меня с тобой остаться…
Андрей потряс головой.
- Что-то не помню я такого, - честно сказал он, отводя глаза в сторону, и отчего-то смутился.
- Ещё бы! - хмыкнул художник. – Я бы тоже, может, не запомнил - такого-то…
Он умолк, склонил набок голову и принялся разглядывать полотно; потом взмахнул кистью и нанёс на него короткий мазок - будто росчерк на картине поставил.
Андрей хотел, было, встать с кровати и подойти поближе, чтобы посмотреть, что он там рисует; но художник предостерегающе поднял руку и строго произнёс:
- Подожди, Андрюша, подожди; не готово ещё… Будет готово - я тебе покажу. Обязательно покажу!
Он хихикнул и что-то пробормотал себе под нос, но что именно, Андрей не расслышал: то ли «ур», то ли «бур»…
Художник снова мазнул кистью по холсту, хмыкнул удовлетворённо и неожиданно сказал:
- А за то, что напился ты сегодня, как свинья, ты, Андрюша, особенно-то не переживай: тебе это простительно, ибо обижен ты, и потому не ведаешь, что творишь.
- Почему, как свинья? - и вправду обиделся Андрей. – И что я такого творю-то? Подумаешь, выпил… Что я, не мужик, что ли?
- Мужи-и-ик, мужи-ик, - не оборачиваясь, согласно покивал головой художник. – Мужик ты, Андрюша - вот за то и страдаешь… Был бы ты не мужик, а, скажем, импотент какой-нибудь зачуханый, то и не страдал бы так…
Андрей, догадавшись, на что намекает его собеседник, возмутился.
- Достали вы все меня с этим! – заорал он. – Достали! И ты ещё теперь… Да ты… ты… ты знаешь, что девка та сама ко мне прилипла?! Сама! Я что, бегал за ней, что ли? Уговаривал? Просто сидели в одной компании, выпивали - ну, она меня и спр… спр… тьфу ты, мать твою! Спро-во-ци-ро-ва-ла - вот! А я выпивши был, ну и…
- Ну, так я и говорю, - согласился с Андреем художник. – Она, конечно, во всём виновата, она, непутёвая… И ребёночка она родила от блуда своего, а не по любви к тебе, не по любви; а сие, - художник поднял вверх кисть и как будто кому-то ею погрозил, - грех есть… Так что ты не печалься, Андрюша: твой он, ребёночек-то, или не твой - сие не суть важно. Твоя вина только в том, что перед соблазном ты устоять не смог: бес тебя попутал, вот ты и не устоял…
- Не устоял, - неожиданно легко согласился Андрей.
- Вот за то ты теперь и страдаешь, - с сочувствием и жалостью сказал художник. - Несправедливо страдаешь, ибо искренне раскаиваешься в проступке своём и прощения за него просишь, осознав вину свою пред женой своей и детьми своими… А они тебя всё не прощают и не прощают, не прощают и не прощают, не прощают и не прощают…
- Так сколько же можно прощения-то просить! – снова возмутился Андрей. – Я уж сколько раз просил - счёт давно потерял!
- Плохо, стало быть, просил, - сказал художник и снова поднял вверх руку с зажатой в ней кистью. – Но… Сумел согрешить - сумей и покаяться, покаяться, покаяться…
- Каялся я уже, каялся! - начал злиться на нравоучительный тон собеседника Андрей. - Сколько можно-то?! На коленях, что ли, ползать? Не буду я на коленях ползать!.. А тогда я выпивши был, понял? Вот и всё!
- Всё, всё, Андрюша, - примирительно произнёс художник; он величаво повёл левой рукой, и стена, отделявшая комнату от террасы, на которой он стоял, вдруг исчезла. – Всё, хороший мой; теперь уже точно - всё! Ибо отмучился ты теперь, и не надо тебе больше ни у кого прощения просить, не надо просить, не надо…
- Как это – не надо? – не понял Андрей. – Почему это – не надо?
И вдруг он почувствовал, как всё его тело начинает наполнять страх; страх этот вливался в Андрея отовсюду: он полз к нему из углов комнаты, тягучими нитями свисал с потолка, стекал со стен, обволакивая Андрея каким-то липким, как кисель, но бесцветным и потому почти невидимым туманом…
- Почему это – не надо? – спросил он художника немеющими от страха губами. - Я помириться хочу - и с женой, и с детьми… Как это – не надо? Ты что такое говоришь-то, Серёга?
- Да не надо, и всё, - неожиданно равнодушно сказал художник. – И что выпил ты сегодня, и что на луну повыл - это, доложу я тебе, очень даже хорошо!
- Почему? – окончательно леденея от охватившего всё его существо ужаса, прошептал Андрей. – Чего здесь хорошего-то?!
Художник не ответил; он молчал, застыв перед картиной, и длилось его молчание почему-то бесконечно долго - так долго, что Андрей устал ждать. Он хотел, было, встать и подойти к художнику, чтобы заглянуть ему в лицо и потребовать ответа на свой вопрос: почему? Почему - хорошо? Что в том хорошего-то, что он сегодня напился чуть ли не до посинения, да ещё и на луну выл, как ненормальный?!
Но он не смог не только встать, но даже пошевелиться: тело его будто застыло, оно стало чужим и Андрею абсолютно неподвластным.
- Ты лежи, лежи, Андрюша, - произнёс художник насмешливо. – Лежи, ибо делать тебе больше ничего уже не нужно - ни с кровати вставать, ни прощения просить; ни водку пить, ни выть, ни плакать: кончилось для тебя всё - и страдания твои, и мучения. А что выпил ты сегодня, так то ты поминки справлял, Андрюша! Поминки это были, дружок, а не праздник…
«Какой праздник? Какие поминки? - не сумев раздвинуть одеревеневших губ, подумал Андрей. - По ком это я поминки-то справлял?»
Художник обернулся к Андрею, посмотрел на него, склонив набок свою лохматую голову, и грустно усмехнулся.
- По себе… - сказал он и сочувственно покивал головой.
И Андрей увидел, что произнёс он эти слова, не разжимая губ…
- Помнишь, что тебе брат мой говорил? – в упор глядя на Андрея бездонными чёрными глазами и по-прежнему не открывая рта, спросил художник. – Душу водкой не зальёшь, но в водке утопишь. Помнишь? Он тебе это сказал, а ты не поверил… И напрасно не поверил, Андрюша: прав мой брат, прав! Вот и мне, как и брату моему, жалко стало душу твою неприкаянную, и потому решил я её забрать, покуда ты её ненароком совсем ни пропил…
«Как – забрать? - испугался Андрей. - Как так – забрать? А как же я, без души-то?»
- А зачем она тебе, Андрюша? – усмехнулся художник. – Ты ж её в копилку для своих обид превратил - и больше ни во что! И ни для чего другого она тебе больше не нужна. Копишь ты в ней, болезной, обиды свои - копишь, копишь, копишь… А как начнёт она теми обидами переполняться, ты сразу – раз! – и водкой их заливать! Обиды-то ты свои, как тебе кажется, заливаешь - хотя и не так это, на самом-то деле, а как раз наоборот! - а саму душу тем временем – пропиваешь. А если совсем пропьёшь, куда обиды складывать будешь?
Не дождавшись от Андрея ответа - а что он мог сказать в своё оправдание? – художник грустно улыбнулся.
- То-то, дорогой ты мой человек! – произнёс он, жалостливо кивая лохматой головой. - Вот потому и решил я, что хватит уже тебе над душой-то своей измываться, хватит… Все вы, люди, мне одинаково дороги - и трезвые, и такие, как ты…
Он долго и с глубоким сочувствием смотрел на окончательно онемевшего Андрея, а потом произнёс, как и прежде, не открывая рта:
- Так что давай-ка, дружок, просыпайся, да и пойдём себе потихоньку: пора уже…
«Куда? Куда пойдём? Куда ты меня зовёшь? И кто ты, кто?! Кто ты?! Кто?!!» - судорожно хватая ртом воздух, пытался, но не мог ни прошептать, ни крикнуть Андрей.
- А ты подумай; может, и поймёшь. Если успеешь… - загадочно улыбнулся художник.
Он положил кисть на мольберт, вытер о фартук перемазанные разноцветными красками руки и медленно пошёл в сторону кровати, на которой лежал застывший от ужаса Андрей.
- Не хочу! – что было сил, закричал Андрей, и вдруг почувствовал, что губы его ожили и стали ему подчиняться. Это придало ему сил, и он закричал ещё громче:
- Не хочу! Не хочу!! Не хочу-у-у-у!!!
Художник вдруг остановился в двух шагах от кровати, да так и застыл с вытянутой в сторону Андрея рукой…
Он стоял и протягивал руку, словно хотел, как волшебной палочкой, во что бы то ни стало коснуться ею Андрея - коснуться и полностью подчинить себе и его волю, и его сознание, и всё его существо; подчинить для того, чтобы увести его, Андрея, за собой куда-то далеко-далеко, откуда – и Андрей почему-то знал это совершенно точно – возврата уже не будет…
Это было очень похоже на то, как в кинопроекторе из-за обрыва останавливается плёнка, и Андрей с ужасом ждал, когда она двинется снова: в том, что это обязательно произойдёт, он ничуть не сомневался…
Каким-то краем сознания он понимал, что всё то, что сейчас с ним и вокруг него происходит - просто сон, и надо только набраться сил и как следует напрячься, - и тогда он вырвется из него! И всё кончится…
Но сил у него не было, как не было и полной уверенности в том, что всё это – действительно только сон, и не более чем сон…
А если даже это и сон, то… что будет дальше? Что будет с ним, Андреем, потом, после того, как этот сон закончится? Что, опять всё сначала? Опять просить прощения, пытаться найти способ помириться, и так далее, и тому подобное… А в ответ – туфлей по морде?
Да нужна ли ему такая жизнь?!!
Может быть, лучше остаться здесь, во сне - и будь что будет? Сколько же можно жить вот так, не прощённым ни женой, ни собственными детьми? Вот так, как живёт он – уже без малейшей надежды на прощение?
А значит, и без надежды на будущее…
Так зачем она нужна ему, такая жизнь?!
И вдруг плёнка двинулась; художник медленно опустил руку и промолвил, по прежнему не разжимая губ:
- Да, ты прав: такая жизнь – не нужна. Особенно, когда есть другая, лучшая… И я рад, что ты это понял. А раз уж понял, то, значит, есть ещё надежда, есть! И я верю в тебя, Андрей… И даю тебе, Андрей, ещё один шанс… Так внемли же словам моим и запомни слова мои…
Художник величаво повёл рукой, и его силуэт вдруг начал медленно растворяться в воздухе, таять, как тает перед путником, страдающим от жажды посреди знойной пустыни, зыбкий мираж долгожданного оазиса. И только голос художника, ставший вдруг не сиплым, а торжественным и гулким, всё также отчётливо продолжал звучать в голове Андрея, с каждой последующей фразой становясь всё тише и тише:
- Если ныне найдёшь ты в себе силы подняться с ложа твоего и дойти до озера великого, и испить из него благословенной влаги, жаждуемой ныне тобою, и омыть сей влагой чело свое, то будет сие на радость тебе и во благо тебе - и тебе, и чадам твоим, и жене твоей; и наполнит влага сия тебя и силой, и мудростью, и любовью, и терпением; и даруется тебе прощение за все грехи твои и проступки твои; и снизойдёт на тебя исцеление от ран твоих душевных, и вновь возрадуется сердце твое красотою земной и небесной; и дети твои придут к тебе и скажут тебе: мы с тобой, отец наш родной, - и возрадуются вместе с тобой, ибо сказано было и до нас, и про нас, и для нас…
Голос художника перешёл в глухое невнятное бормотание, и последних слов, произнесённых им уже едва слышным шёпотом, Андрей не разобрал.
- Что сказано? – спросил он. – Что было сказано?
И вдруг понял, что произнёс эти слова вслух и наяву…
Андрей открыл глаза и хотел, было, поднять голову, чтобы осмотреться, но почувствовал, что не может даже пошевелиться: всё его тело, покрытое липким, холодным потом, страшно болело…
«Что это со мной? - испугался он. - Упал я вчера спьяну, что ли, или поколотил меня кто-нибудь?»
Он напряг память, пытаясь вспомнить, что с ним было ночью, но не смог...
А вот необычный сон свой, как ни странно, Андрей помнил от начала до конца и во всех подробностях…
«Если ныне найдёшь ты в себе силы подняться с ложа своего и дойти до озера великого, и испить из него…» - неожиданно всплыли в сознание Андрея слова художника.
Он вздрогнул и зажмурил глаза, но те же слова возникли перед ним напечатанными большими буквами на том самом холсте, который ему, Андрею, не позволил во сне рассмотреть художник.
Андрей снова открыл глаза и, противясь преследующему его наваждению, усмехнулся: «Мне бы до кухни дойти: там, кажется, ещё водка где-то оставалась…»
Вспомнив про недопитую бутылку, он попытался приподняться на кровати, но сразу же рухнул обратно: сердце пронзила дикая боль, словно кто-то невидимый и жестокий насквозь проткнул его огромной, докрасна раскалённой вязальной спицей…
Глухо вскрикнув, Андрей судорожно вцепился скрюченными пальцами в измятую постель.
«Что - всё?!! Может, про это и говорил художник?» - подумал он испуганно.
Стараясь пересилить рвущую сердце боль, Андрей крепко стиснул зубы, застонал и провалился в темноту…
Когда он пришёл в себя и открыл глаза, в комнате было сумрачно, но уже не так темно, как это было ночью. Первые, ещё робкие проблески зарождающегося рассвета высветили перила ведущей на мансарду лестницы и большую медвежью шкуру, распятую на стене напротив кровати.
Андрей лежал, боясь пошевелиться, чтобы снова не растревожить всё ещё покалывающую сердце боль.
Такого с ним не было ещё никогда…
«Вот сдохну сейчас, и не узнает никто, - тоскливо думал он. - И не придёт никто, не поможет… Да и кому я нужен-то?»
И ему стало так жалко себя, что он чуть не заплакал.
- Один, совсем один… - прошептал он, беззвучно шевеля спёкшимися губами. - Случись что - и кранты?…
Наконец, боль ушла совсем, будто её и не было, оставив после себя в груди Андрея небывалую лёгкость и пустоту. Андрей осторожно попробовал пошевелить пальцами рук, и пальцы - и это почему-то удивило его, - как ни странно, задвигались.
«Может, и до кухни дойду как-нибудь, - с надеждой подумал он. - Там где-то ещё водка должна остаться…»
Подумал так - и сразу же почувствовал, как из желудка к горлу жгучей волной рванулась тошнота. Андрею стало так плохо, что у него перед глазами сначала поплыло, а потом и закувыркалось в пугающей разноцветной карусели всё, что было в доме: и медвежья шкура, и лестница, и люстра под потолком...
Он с силой зажмурил глаза, пытаясь остановить эту бешеную карусель и думая только о том, за что бы ему зацепиться, за что ухватиться, чтобы не упасть в этой сумасшедший водоворот и не потеряться в нём навсегда…
И это ему, хотя и далеко не сразу, удалось.
«Нет, брат Андрюха! - усмехнулся он, проглотив перехватившую горло тошноту и обливаясь холодным липким потом. - Нет! Видно, дело до края дошло - да самого что ни на есть крайнего; какая уж тут водка… Воды бы попить холодненькой - и то Слава Богу!»
Ему вдруг страшно захотелось пить; казалось, что такой мучительной, дикой жажды он не испытывал никогда в жизни.
«Если не сделаю хотя бы один глоток – умру», - подумал Андрей.
И тут же ему вспомнились забытые, было, - сначала из-за боли в сердце, а потом и за время беспамятства - слова, услышанные им во сне от художника - вспомнились настолько отчётливо, словно Андрей перемотал в обратную сторону и заново включил магнитофонную кассету, чтобы ещё раз услышать полюбившуюся ему песню.
«Если ныне найдёшь ты в себе силы подняться с ложа твоего и дойти до озера великого, и испить из него благословенной влаги… то наполнит влага сия тебя и силой, и мудростью, и любовью, и терпением; и даруется тебе прощение за все грехи твои и проступки твои…»
- … и даруется тебе прощение за все грехи твои… - как заклинание, прошептал Андрей и осторожно, облокотясь на локоть, привстал на кровати.
И с трудом перевёл неожиданно резко участившееся дыхание.
- Лихо, однако… – задыхаясь, пробормотал он.
Кое-как отдышавшись и усилием воли сдерживая головокружение, Андрей осторожно сел на кровати; посидел так с минуту и, стараясь не делать резких движений, чтобы не рассыпаться на тысячи звенящих осколков, потихоньку начал вставать на ноги.
И встал.
- И то ладно, - чуть слышно прошептал он и медленно, испытывая ужасающую слабость, двинулся в двери.
Перед глазами у него всё плыло и качалось, словно кто-то невидимый настойчиво пытался втянуть его в какой-то непонятный хоровод; но Андрею удалось пересилить себя, побороть в себе непреодолимое желание вернуться назад, к кровати, чтобы снова лечь на неё и больше уже не двигаться, не мучить себя понапрасну.
Но не только иссушающая его тело жажда, но что-то гораздо более притягательное, более необходимое, чем вода, безжалостно гнало Андрея прочь из дома - туда, на улицу, к причалу, к озеру. И это что-то было совершенно непреодолимым.
Каждый шаг давался Андрею с неимоверным трудом. Собственное тело ощущалось им, как плохо застывший студень: оно колыхалось в такт его осторожным шагам, протестуя против чинимого над ним волевого насилия, и противилось этому насилию, как могло…
Но воля человека оказалась всё же сильнее его физической сущности, и Андрей, опираясь на стену и обливаясь струящимся по всему телу потом, в конце концов, дошёл до двери в кухню. Он с усилием поднял ногу над высоким порогом и едва не споткнулся и не упал, переступая его, но движения своего не прекратил.
«Если остановлюсь, то упаду - и всё…» - подумал он, делая очередной шажок к двери, ведущей из кухни на улицу; в сторону стола, на котором стояла недопитая им ночью бутылка водки, Андрей даже головы не повернул - не было у него ни сил на это движение, ни желания этим поинтересоваться.
- …и дойти до озера великого, - пересекая двор на непослушных ногах, как молитву, шептал он запомнившееся ему слова художника.
Или это был не художник? Как он там, во сне, напоследок-то сказал? Кажется, «подумай; может, и поймёшь…»
- Пойму; конечно, пойму: я – понятливый… - прошептал Андрей, останавливаясь перед калиткой и с неимоверным усилием поднимая ватную руку, чтобы её открыть. – Пойму, но - потом, потом…
Поочерёдно хватаясь обеими руками за штакетник забора и перебирая его в такт своим неуверенным, нетвёрдым шагам, он, делая очередной шаг, упрямо шептал:
- Пойму… потом… Потом… пойму… Сейчас… успеть… Успеть… дойти… до… воды… до… озера…
На углу участка забор закончился. Андрей остановился, переводя дух и собираясь с силами, чтобы пересечь открытое пространство - те шесть шагов, что отделяли его от причала, от воды – «благословенной влаги», которая, как он теперь почему-то твёрдо верил, дарует ему, Андрею Дикарёву, и силу, и терпение, и мудрость, и любовь…
Он стоял и смотрел на утонувшее в предрассветном тумане озеро, до которого было рукой подать, и видел, как где-то далеко-далеко за островом, над самым краем далёкого леса, уже начинает несмело алеть узкая полоска зари; там, за чертой горизонта, зарождается новый день, и просыпается солнце, готовясь одарить своим теплом и светом покинутый им всего несколько часов тому назад мир…
Андрей и знал, и понимал, и чувствовал только одно: он должен преодолеть эти шесть шагов - преодолеть именно сейчас и во что бы то ни стало! И неважно, как он это сделает - передвигаясь на дрожащих от слабости и напряжения ногах, или ползком, цепляясь руками за посеребрённую холодной утренней росой траву, или вгрызаясь зубами в утоптанную его же ногами землю ведущей к причалу тропинки.
Потому что, не осилив этих шести шагов сейчас, он не осилит их уже никогда.
- И прощение… - прошептал Андрей, оттолкнулся от забора и сделал первый шаг…