Глубокий

Мимолётные мысли и вечность.
Постоянство и изменчивость,
непрерывность и повторяемость,
человек и одиночество,
красота и смерть,
холод и тепло, тьма и свет.
Природа. Только она совмещает всё это.



Так темно, думаю я, будто и не рассвет скоро. А что если солнце сегодня не встанет?
Холодно. Всё погружено в безмолвное море мрака, и лишь на севере слабо желтеет туманная полоска суши. По моим расчётам, на севере. Я шагаю и думаю: это, наверное, не север, ведь так упорно светлеет оттуда, откуда покажется солнце; чёрт, надо менять систему координат…
Тишина. Безветрие. Это не очень хорошо. Помнится, в такой ранний час давным-давно, когда ещё не вырубали в нашем городе деревья, уже шелестели листья тополя за окном. И день тогда был ветреный. Мы с отцом идём молча: что говорить, когда ещё ничего не произошло? В чёрных угрюмых дворах гулко лают собаки, а иногда слышится слабое, далёкое пение петуха. И если б не оно, то можно решить, что кругом непроглядная, беспредельная ночь.
Больные, тусклые фонари в моём слабом зрении окружены ореолом размытой радуги. Я протираю глаза. На небе множество мерцающих звёздочек, но некогда их рассмотреть как следует, да и фонари мешают. Мы всегда спешим, а приходим на полчаса раньше. Привычка.
Когда переходим железнодорожные пути, справа открывается чистое небо, уже светлее и с красноватой мутью у горизонта. Хоть бы это были тучи, мечтаю я. Сколько помню поездки на Глубокий, а они бывали только по воскресеньям раза два-три за лето, мы неизменно попадали в жаркий безоблачный день с восточным ветром. Надоело это сонное небо, жара с запахом сухой земли, отсутствие опасности: хоть до вечера сиди – всё так и будет, ничто, кроме скуки, не подгонит в обратный путь. Я представляю и не могу представить ни тучи, ни дождь, ни даже ветер.
На остановке пустынно. Хоть бы кто вышел в столь ранний час! А ведь выходили же пенсионеры и ехали на свои дачи. Нет никого, только уже спешат, проезжая мимо, машины. Люди чувствуют новый день.
- Господи, спасибо! – говорит мой отец и берёт с лавочки хлеб, оставленный кем-то. – Ну, вот, и будет на что ловить, не зря я удочку взял…
Да, такие вот мы рыбаки, с тоской думаю я. Всё ещё темно, боже, как темно! Где же солнце – неужели забыло про нас? Я вспоминаю, как года два назад первые лучи рассвета уже играли на листве тополя - здесь, на этой остановке. Теперь только пень от него.
Подъезжает автобус, и мы нетерпеливо залазим в его просторное чрево, боясь остаться в предначальной тишине. Там уже сидят два человека: солдат и какой-то парень. Нет, не будет сегодня многолюдно. Да и пора уже: самый конец августа; к тому же, в этот раз мы едем в понедельник – решили «сломать традицию». А в прошлый раз отправились в странствие к неизведанному берегу Глубокого. На востоке пруд изгибается подковой, здесь он широк и многоводен, - это нас тогда и привлекло. А на западе узкой «кишкой» вдаётся в степь. Там мы всегда и рыбачили, там будем рыбачить и сегодня.
Автобус выезжает из города, а за окном уже отчётливо краснеет полоска зари. Но утро никуда не торопится: стылая за долгую ночь вода в реке мглистого оттенка и спокойна, как зеркало. Только бы был ветер…
В прошлый раз мы всё сделали не так и даже вышли из автобуса раньше. По глухим буеракам в холодной росе дорогу находил отец, он из этих мест. И то мы плутали: всё за сорок лет изменилось – заросло, застроилось дачами, которые теперь забросили. Мы шли по тропинке в заросшем сорняками поле, справа и слева были редкие домики; мы срезали угол, и в тот ранний час в столь пустынных, одичалых местах с бурьяном по пояс повстречали человека. Он ехал на велосипеде и, поравнявшись с нами, притормозил.
- Что в сумке? – Его суровое лицо было какого-то устало-удовлетворённого выражения… Я повиновался и сказал, что в сумке еда, услужливо распахнув её. Человек ничуть не смягчился.
- Сюда же путь к Глубокому? – спросил отец.
- Да, - недовольно бросил тот, - прямо.
- Сторож, - неловко пояснил папа, когда он отъехал. Я же не понимал, зачем надо было пресмыкаться, как будто мы воры. Ну, когда-никогда на обратном пути, в жару, обберём куст смородины на заброшенной даче…
За окном мелькают полуосвещённые лесополосы и поля со стернёй. Неприятности на этом не закончились, вспоминаю я. Мы так долго добирались до берега пруда, а он нас разочаровал: стена камыша с редкими занятыми прогалинами. Мы раньше всегда видели стоящие здесь, на высоком берегу, машины, белые и наглые. Сворачивали в сторону и забывали о них. Но тогда они наконец-то были рядом: в лучшем месте на мысу стоял «Запорожец» и дальше по берегу – «Жигули», возле которых горел костёр. «Ночью согревались», - сказал отец. Мы задумчиво, с надеждой, прошлись туда, но каждое место было занято закидными.
- Я скоро уеду, - как бы извиняясь, сообщил рыбак.
 Дошли до самого тупика – заветного конца Глубокого. Вода была неглубокая, цвёлая, с запахом тины. Отчётливо помню это место: рыжая, в коровьих следах, глина, тощий камыш – наверное, и великие моря заканчиваются этим. Солнце уже встало над бугром и освещало одинокую маслину. Звон нарушил этот грустный пейзаж. Поймалась рыба на одну из закидных. Отец покричал:
- Эй, хозяин, иди вытаскивай!
Помахал руками, даже побежал к нему. Зачем так суетиться? Я недоумевал. Вытащить бы сейчас потихоньку рыбину и наутёк…
А она была большая. Возилась в прибрежном иле, зеленовато-белым брюхом показываясь из воды. Мужик пришёл и деловито тащил её к себе. Я стоял и печально смотрел, а рыба сорвалась и уплыла.
- Надо было садок взять, - с искренним сожалением сказал отец. – Эх, такой крупный сазан!
Мы, оказывается, пришли посмотреть на чужую удачу. Как всё было нелепо!
Автобус привычно гудит по трассе. Но отец в сумраке высмотрел знакомые места. Пора!
Мы выходим среди полей. Почти совсем светло, а на севере, хотя там, наверное, теперь северо-восток, в общем, в светлеющей стороне неба, у горизонта полупрозрачной занавесью висят облака. И ветерок задувает оттуда, шелестит листвою лесополосы. Всё теперь намного лучше. Мимо поля тощего подсолнечника по знакомой дороге мы идём на юг, к цели нашей поездки.
Когда-то на этом пути я живо представил, как, бережно держа, целую красивую девушку из рекламы. Она прикрыла глаза, и я ощутил мгновенный вкус её губ, неповторяющийся, сколько я ни пытался вновь вспомнить его. Уходя в рассвет, я терял… терял это ощущение.
Холодно. Очень холодно. Вечно сухая земля под ногами, а вокруг стылая, но воспрянувшая зелень деревьев. Раз, в самый первый день июня, мы шли вот так же мимо дач, а изо рта в косом солнечном свете шёл пар, и вода, которой люди поливали помидоры, казалось, вот-вот замёрзнет. Здесь, в балке, утром всегда холодно, как будто и не будет удушающей жары днём. Бледное молодое небо с пёрышками облаков: оказывается, это не тучи, а мираж, готовый растаять. Но мне уже всё равно, только бы поскорее согреться. Отец рассказывает свои воспоминания о тех годах, когда бугры здесь были выше, балки – круче, а они, мальчишки из пятого отделения зерносовхоза «Гигант», на велосипедах ездили к этому пруду искупаться. И он был глубже, и рыбы было больше, а сейчас одно название – «Глубокий». Холодно, ничего не согревает.
Ох, как же холодно! Я даже делаю пробежки по берегу, приседаю, рублю руками стылый воздух. Позади длинный путь (несколько тысяч шагов), но пройден он быстро, и за поворотом остались загадочно жужжащие проводами ЛЭП. Они постоянно жужжат, а иногда даже – кричат. Шутка ли – 35 тысяч вольт? В этой сухой, как небо, и выцветшей, как солнце, степи они кажутся органично вписавшимися в пейзаж, а вот вода – всегда неожиданно блеснёт за поворотом.
Мальчишки переходят вброд «кишку» Глубокого, руками проверяя сеть. Они далеко – не слышно матерных слов. И гармония, слабая, но всё же есть. Вода глухая, тягучая, коричнево-зелёная; кое-где выпрыгивает рыбёшка, её мало, но это равновесие. Всё истощено, измучено долгим летом и только на рассвете оживает в своей больной и скудной красоте.
Мы занимаем сразу два места, спорим, кому где остаться и ловить (на некоторое время у меня пробуждается инстинкт охотника). Но приезжает дед на «Запорожце», и мы уступаем его законное место, успокаиваемся. Смотрим на поплавки. Бывало, только закинешь, ещё до восхода солнца за бугром, и сразу поймается мелкий, с палец, окунёк. Их мы ловили десятками – жарили на костре, забывали в траве, отпускали, забирали, не считая, коту. Рыба для людей – тарань, метис. Раз, помню, в последний день лета, сорок штук таких поймали на две удочки. Тут же, но кажется, и вода была ближе, и берег выше стоял тогда, в те золотые годы. Я ходил в ближнюю рощу за сушняком, разводил костёр; всё было по правилам, как в книгах. А теперь хочется только поймать что-нибудь. В прошлый раз ничего не привезли домой, кроме мокрого садка, отдающего тиной. Мальков отпустили. Хоть и обрыв там был, но, видно, не жаловала рыба те места. Я бросал резинку (приспособление для ловли), потом вытаскивал и перебрасывал, жадным взглядом впериваясь в тайную глубину, ждал упругих, сильных подёргиваний. Напрасно. Потом разозлился, залез в воду и заплыл с ней, чтоб дальше было. Бесполезно. Это было в конце июля, и с самого утра стояла душная жара, а слабый ветерок лишь колыхал зелёную тину. Мы с отцом винили друг друга, в сотый раз что-то доказывали, зарекались сюда больше не приезжать. Но Глубокий манит. И мы снова здесь.
Не нужен нам берег далёкий, нам рыба нужна. Прошло уже часа два, и начинает припекать.
- Если б ты ещё ловил! – говорю я равнодушно шагающему по берегу отцу.
- А мне «до лампочки» твоя рыбалка, я приехал отдохнуть! – отвечает он.
Я дрожащими руками насаживал червей. Мне снилась упругая тяжесть лески…
Скука приходит раньше, и жёлтая вода зовёт искупаться. А ведь раньше страшно было: Глубокий. Внизу ледяное течение.
Я завтракаю, щурясь на поплавок. Потом брожу по берегу, ловлю маленьких ящерок, кидаю их в воду, смотрю, как они тонут. Я не садист, думаю, так зачем это?! Возвращаюсь к снастям. Помнится, даже в десять часов утра был клёв, и на резинку шёл увесистый, с ладошку, метисик. Ветер гнал волны, и хорошо было смотреть на них и представлять, что это зелёное море, а у него изрезанные берега с заливами, бухтами (коровьими следами), и щепки – корабли, отважно плывущие на запад. И снова бродить, подставив плечи солёному солнцу, наслаждаясь свободой. Искать. Всегда искать что-нибудь: ящериц, лягушек, забытые садки, снасти, наконец, деньги. И уставать от этого…
Улов небогатый, но всё же есть, трепещется живое серебро в садке. Значит рыбалка удалась, хоть и нет так, как было раньше или могло быть в мечтах, но всё-таки… Небо уже дышит зноем, ослепительное, теряет глубину и свежесть. Листья, колышимые ветром, на изнанку кажутся пыльными. Мелкие облачка рождаются, чтобы умереть, пролетев полнеба. Не верится, что было холодно, и вода вызывала ледяной страх. Она искрится в лучах солнца и манит прохладой.
- Я пойду искупаюсь.
- Не надо, - неуверенно говорит отец. – Мама будет ругаться.
- Не будет: я плавки высушу.
Дно у Глубокого самое противное: мягкое, глинистое, в которое ноги погружаются чуть ли не по колено. Местное название ему – «муляка». Поэтому я поскорее отталкиваюсь от него и, стараясь не опускать ноги, плыву. Страшно, ведь под ногами действительно холодный пласт воды. А так ничего, экстремально. Но нырнуть вниз головой я ни за что не решусь. В прошлый раз приезжали молодые люди на мотоцикле и с обрыва кидались в воду. И я тогда думал, что пруд этот стал только для купания. Рыбаки устали, а браконьерам надоело: капризный он, Глубокий. А вот попрыгать, поплескаться, поорать… глупо на фоне вечно пустынной природы. Лицом к зыбкой дали и неизменному восточному ветру…
На южном берегу появляется стадо коров. В засуху они заходят в пруд по брюхо, едят побеги камыша и пьют воду. Их всегда пригоняют ближе к полудню. Здесь, вообще, мало что меняется, только пруд мелеет, да понемногу растут и засыхают деревья. В прошлый раз я переплыл «кишку» Глубокого и, гордый, впервые оказался на загадочном южном берегу. Он выше северного, и тот вид, который тогда открылся мне, был резким: голая, коричневая, как будто выбритая земля буграми подходила к синей, как небо, воде. Всего два цвета тогда было: коричневый – мёртвый и синий, тоже неживой. Лишь камыш казался умирающим. И всё это было таким ярким, сочным, солёным под лучами палящего солнца, что не верилось… И не думалось даже.
Я вспоминаю, что учусь на эколога, и решаю сжечь мусор на берегу. Конечно, это не выход – выпускать чёрный едкий дым в атмосферу, но… Все эти пакеты из-под сока, пачки сигарет, пластиковые бутылки – куда их деть? В выходные на Глубоком многолюдно, но вид всё равно пустынный и одинокий. А сейчас тем более. Я поджигаю мусор и смотрю, как корёжатся под пламенем бутылки. Такая у меня миссия. Чёрный едкий дым щекочет глаза. И не грустно, и не весело, а хочется, чтобы побыстрее перегорела эта гадость. И ещё, в качестве жертвы, хочется швырнуть в огонь живое существо… Такая вот жизнь под лучами солнца и огонь – тоже часть её. Бескрайнее небо с редкими клочками облаков. Глубокий всегда запомнится летним, жарким и одиноким. Какой он зимой, весной, осенью или даже просто после дождя? Неизвестно, непостижимо. Так всегда, и пора собираться, скорбно сматывать снасти, выбросить ошмётья червей на корм призрачным рыбам…
Но пластмасса упорно не хочет догорать, на ветру пламя стелется к земле, но не затухает. Очень долго. Столько чёрного дыма выброшено в воздух, даже стыдно.
- Ну, что, пошли? – автобус через сорок минут, – без выражения говорю я отцу.
- Это когда, в двенадцать сорок пять?
- Да.
- Точно, не в тринадцать сорок пять? – переспрашивает он, видимо, собираясь с мыслями.
- Точно.
Уходить не то чтобы хочется, но надо.
На прощание с бугра я всегда бросаю взгляд на весь Глубокий. Грустная рябь – скучные полуденные волны. Какие они на закате? А может быть, всегда такие? Из-под ног прыгают кузнечики. Хочется сказать: мы сюда больше не приедем. И я говорю это.
- Почему? – удивлённо спрашивает отец. Да, сначала невыносимо, а к концу привыкаешь, я знаю.
- А зачем? – говорю я. – Всё уже вычерпали, нет тут рыбы…
Он уговаривает меня не быть столь решительным… Но потом соглашается. Грусти и скуки нет – есть борьба с жарой: как только отходишь от воды, попадаешь в пекло. Хорошо хоть ветер обдувает. В его дыхании чувствуется вечность или, по крайней мере, долгая неизменность. Леса амброзии опустили вялые ветви, и сквозь них просвечивает покрытая трещинами земля. Мы сворачиваем на одну из дачных линий, и я начинаю высматривать сочные плоды, но вместо них вижу тощие, скукожившиеся побеги. Люди борются с жарой. Жалко их. Мы никогда раньше не ходили здесь, и поэтому не знаем дорогу. Останавливаемся у аккуратного, ухоженного участка и ждём, пока подойдёт пожилой мужчина в шляпе, чистой и ладной одежде, с бледным лицом. Интеллигент, думаю я.
- Бог в помощь! – говорит отец. – Не подскажете, до остановки как пройти?
- Здравствуйте. А, тут недалеко: прямо-прямо, и вон там, - он показывает рукой, - направо.
- Скоро же автобус, да? – продолжает отец.
- Да… сейчас… Нина, автобус в час? В сорок пять? Ну, вот, через двадцать минут…
Всё это время, и пока они толкуют об урожае (вечные скучные разговоры о засухе), я рассматриваю грядки. Сколько труда вложено, чтобы теперь созерцать сочную здоровую зелень!
- А, ну, до свидания! Спасибо, - говорит отец. Садовод приветливо кивает и мне тоже.
В ожидании автобуса я делаю вылазку в поисках съедобных плодов. Люблю заросшие брошенные участки и ожидание – вот-вот сверкнёт из-под листвы спелая груша. И ты продираешься к ней, чувствуя себя хозяином природы.
- А вот и Жёлтый Дракон! – кивает мой отец своему собеседнику. До этого они долго говорили об изменении климата. Мы садимся в жёлтый дребезжащий автобус, пыльный, с запахом промасленного тепла, от которого начинает болеть голова. В нём одни старики и старухи, и по всему своему пути через обширные дачные массивы с оптимистическими названиями «Заря» и «Весна» он подбирает одних стариков и старух. Вот только мальчик лет тринадцати безучастно глядит в окно. У многих непомерные клади, и руки, и шеи дрожат от них, но все довольны. Я еду голый по пояс, презрительно щурясь на солнце.
А в городе вечная пыль и белый асфальт. Мы смеёмся сухими губами и, загорелые и здоровые, весело идём домой. Мне приходят мысли, что до этого были глухая тьма, неизвестность, холод, непонимание, неудачи, скука… А может быть, не было всего этого? В темноту точно не верится. Неужели это я думал: а вдруг солнце не встанет? Сейчас мы прячемся от него в тень. Вот так всегда: ночью хочется солнца, летом – зимы, зимой – не верится, что было лето.
И всё-таки глупо: как солнце могло не встать? Ведь теперь и всегда оно – во всём, везде свет и жизнь, и не будет, наверное, ночи. Да, а что если не будет ночи?


12-13.01.2006